Текст книги "Жажда жить: девять жизней Петера Фройхена"

12. «Красота нашей земли не даётся даром»

Остаток 1910 года прошёл благополучно, без убийств и раздоров. Фройхен и Расмуссен большую его часть провели в путешествиях и торговле мехами. Образ жизни их почти не отличался от образа жизни местных – разве что в дорогу они брали с собой фонограф. Каждый вечер Расмуссен осторожно ставил иголку на звуковую дорожку и заводил оперу. Когда начиналось пение, Расмуссен вторил ему. Студентом он мечтал стать оперным певцом и даже брал уроки у известного артиста Лаурица Тёрслеффа. Тот как-то пригласил на репетицию Расмуссена оперную звезду Вильгельма Херольда, но юный певец не произвёл на него большого впечатления. «Вашим баритоном мир не покорить, – сказал он. – Впрочем, способности у вас есть, и их можно развивать». Способности у Расмуссена правда были, но работать над ними не хватало терпения, поэтому он выбрал стезю полярного исследователя.

В последние месяцы 1910 года Фройхен по-настоящему пристрастился к местной кухне: первые знакомства с ней его не вдохновили. Но теперь он привык к сырому и ферментированному мясу и полюбил его уникальный вкус. На мысе Йорк Фройхен познакомился с kiviaq, блюдом, которое приводило в ужас многих европейцев: а между тем, по словам Фройхена, это было «самое праздничное кушанье, какое может подать вам эскимос». Угостил им Фройхена охотник по имени Ангутидлуаршук, который любил потчевать гостей с особым шиком. Гастрономическое представление началось с того, что охотник притащил к себе в дом здоровенную тушу тюленя, тщательно освежёванную так, чтобы не повредить шкуру и оставить на туше слой жира: операция эта требовала ловкого владения ножом. Туша была фарширована сотней чистиков: это маленькие арктические птицы величиной не больше скворца. Их мариновали в тюленьей туше целый год, пока белые пёрышки их не становились розовыми, а мясо нежным, как масло. Когда птицы были готовы, их подавали к праздничному столу: самым лучшим способом употреблять их было лёгким движением очистить тушку от перьев, высосать из-под кожи жир и потом проглотить целиком. Вкус напоминал лакрицу или перезрелый сыр: «ни на что не похожий вкус», как описал его Фройхен. Когда трапеза закончилась, гости дружно и громко рыгнули: так они давали понять, что оценили пиршество по достоинству. Охотник и его жена Итурашук радостно улыбнулись в ответ, гордые тем, что застолье удалось на славу. Фройхен наблюдал за Итурашук весь вечер и заметил за ней странную привычку: всякий раз, когда кто-нибудь заговаривал с ней, она переводила тему на детей. Когда Фройхен похвалил застолье, она ответила: «Кое-кому в этом доме грустно, что дети не могут подойти и получить свою порцию». Гости заговаривали о чём-нибудь другом – о погоде, о торговом посте, об охоте, но Итурашук каким-то образом удавалось вернуться к теме детей. Фройхен терялся в догадках, но вскоре узнал причину её странного поведения.

Раньше Итурашук была счастливо замужем за другим человеком. Они с мужем жили на острове Герберта (Qeqertarsuaq) в заливе Инглфилд: это был большой и малонаселённый остров. У супругов было пятеро маленьких детей, и они вели трудную, но счастливую жизнь – до одного злосчастного дня поздним летом, когда тело мужа вынесло на берег. Его каяк перевернулся, и он утонул.

Итурашук оказалась в тяжёлом положении. Еды оставалось немного: муж даже не успел принести домой дичь, которую добыл на соседних островах. Своей лодки у неё не было, и выбраться с острова она не могла, а родных и друзей можно было ждать в гости только с наступлением морозов. Ей оставалось только ждать, когда море встанет, и перейти на Большую землю, а пока перебиваться чем придётся. Вскоре она с детьми уже питались мясом ездовых собак, потом в ход пошли кожа животных и одежда. Итурашук и дети так исхудали, что казались прозрачными. Дети плакали от голода, и Итурашук тоже плакала, но скрывала от детей слёзы. Наконец у неё не осталось другого выхода. Убийство детей было крайней мерой, и о таком редко говорили. Умереть от рук родителей было ужасно – но всё же это считалось лучшей участью, чем голодная смерть.

Двенадцатилетняя дочь Итурашук и восьмилетний сын помогли матери удавить троих младших. Потом дочь накинула петлю себе на шею и покончила с собой. Настал черёд сына, но он вдруг передумал и сказал, что лучше попытается выжить, пусть и питаясь травой и кроличьим навозом. Итурашук не стала с ним спорить – да и разве она посмела бы.

Мать и сын кое-как дожили до зимних заморозков: они были истощены почти до смерти, рёбра просвечивали сквозь кожу, словно остов погибшего корабля. К счастью, когда море встало, их спас Ангутидлуаршук: он пришёл на остров поохотиться. Он выходил Итурашук и её сына и через некоторое время взял её в жёны. С тех пор Итурашук была одержима детьми. Она всё время ворковала над чужими детьми, горячо любила их и говорила только о детях.

Страшная судьба Итурашук произвела глубокое впечатление на Фройхена. Детоубийство было для него прежде абстрактной концепцией: он никогда не встречался с ним лицом к лицу, – а теперь перед ним сидела женщина, для которой детоубийство было кошмарной реальностью.

Фройхен часто будет использовать историю Итурашук, чтобы проиллюстрировать суровые условия жизни в Арктике. Конечно, он хотел надеяться, что такие ужасные примеры впредь будут существовать только как поучительные истории для слушателей и для него самого. Однако это был эффективный способ вызывать у европейцев эмпатию к жителям Крайнего Севера. Стереотипные инуиты в глазах «цивилизованных людей» никогда не унывали и всё время шутили, а жизнь их проходила в некой «детской» благости, как описывал их высокомерный Пири. Фройхен же хотел донести, что, хоть инуиты и были самыми жизнерадостными людьми, каких он встречал, их неукротимый оптимизм зачастую служил им защитой от страшной боли. В качестве дополнительного аргумента он приводил слова одной инуитки, которая пыталась объяснить ему, почему они живут в таком суровом краю. «Почему мы здесь живём? Мы все знаем, что это самая прекрасная земля на свете и жить лучше всего здесь. Но красота нашей земли не даётся даром».

В начале 1911 года Туле постигла череда невзгод. Сначала беда случилась с мальчиком, который катался на санках у обрыва, сорвался в море и тут же утонул. Потом другой мальчик случайно повесился, когда они с друзьями в шутку душили себя: им было любопытно испытать ощущение полёта, которое от этого появлялось (также известно, что подростки-инуиты использовали удушение, чтобы вызвать у себя сексуальное возбуждение)[6]6
  Французский антрополог Жан Малори исследовал эти практики в начала 1950-х гг., когда жил в Туле. «Иногда эскимосы-подростки пытаются вызвать у себя сексуальное возбуждение, подвесив себя на небольшом утёсе с помощью кожаного ремня, – писал учёный. – Они закрепляют ремень между двух ящиков и душат себя почти до потери сознания: словно по-другому не могут достичь удовольствия. В самом деле известно, что повешение оказывает возбуждающий эффект на гениталии (у висельников часто находили эрекцию). Из-за этой практики в Туле нередко происходят несчастные случаи, когда мальчик не успевает освободиться от петли либо у него не хватает на это сил. Охотники-эскимосы уверяли меня, что от такого частичного повешения развивается что-то вроде ясновидения». Фройхен тоже писал о том, что у инуитов дети становятся сексуально активными раньше, чем в Европе и Америке. «Биологическое влечение к противоположному полу здесь признаётся и у мужчин, и у женщин, старых и молодых, – писал он. – Малыши обоих полов свободно играют вместе с такой развязностью, что американскую мать хватил бы удар, а игра в ”дочки-матери” иногда невероятно реалистична. Одна мать шестилетней девочки поделилась со мной: “Видели бы вы, как моя дочка милуется с соседским мальчиком! Они такие славные вместе, прямо как муж и жена. Но я ни за что не скажу им, что наблюдала за ними”».


[Закрыть]. Третья беда постигла мужчину по имени Аватангуак: он сопровождал Фройхена, когда они ехали на упряжках через залив Мелвилл, и вдруг провалился под лёд. К сожалению, Аватангуак умер, прежде чем Фройхен успел доставить его в Туле.

В такие времена, когда напасти преследуют людей на каждом шагу, те невольно задумываются, почему так происходит. Может, что-то повредилось в мироздании? Или на них прогневались духи?

После всех бед, которые постигли Туле, старейшина Соркак объявил, что отправляется в мир духов, чтобы попросить у них ответа. Фройхена, в котором уже видели почти своего, тоже пригласили на сеанс.

Сначала Соркак ушёл в горы и там постился, готовясь к церемонии, сочиняя обращение к духам. В это время остальные построили огромное иглу. Внутреннее его убранство состояло из пёстрых шкур, которые источали мускусный запах, и от этого казалось, что находишься в чреве какого-то гигантского чудовища. Когда Соркак вернулся в поселение, его провели внутрь, раздели донага и связали руки и ноги так крепко, что ремни из тюленьей кожи почти рассекли ему плоть. Все лампы в иглу погасили, оставив только один жёлтый огонёк, у всех на лицах плясали тени.

Сидели в абсолютной тишине – только раздавалось чьё-то дыхание. Фройхен уже потерял счёт времени, когда наконец услышал голос Соркака: тот завёл песню и пел всё громче и громче. Потом забили в барабан, сначала мягко, потом всё энергичнее и энергичнее, пока все шкуры на стенах не затряслись. Когда вибрировала уже вся постройка, присутствующие тоже начали петь, а Фройхена поглотил гипнотический транс. Столько тёплых человеческих тел в таком узком пространстве: он словно попал в сауну. Он вбирал в себя ритм, темноту, мускусный запах соседей.

Потом всё стихло. Фройхен открыл глаза и не увидел Соркака, хотя голос его всё ещё звучал в помещении. «Лицо каждого мужчины и каждой женщины выражало экстаз, – вспоминал Фройхен. – Щёки у них были впавшие, глаза горели ярким огнём. Они широко разевали рот. Все были раздеты по пояс, чтобы легче переносить духоту. Они раскачивались из стороны в сторону в такт песни, ритмично встряхивая головой». Мужчина по имени Крилернек упал на землю и зашёлся в каком-то спазматическом танце, словно птица, угодившая в сеть. Остальные кричали на него и заражались его безумием, пока все не забились «в истерическом припадке, словно скот при виде волков» – так это описал Фройхен.

Гул голосов перекрыл пронзительный визг. Фройхен обернулся и увидел женщину по имени Ивалу, не старше шестнадцати-семнадцати лет: она прижалась к нему обнажённым станом. Она касалась Фройхена, но не сводила глаз с Крилернека, который всё ещё корчился на земле. Длинные волосы Ивалу выбились из высокого пучка у неё на голове и колыхались в такт её трясущимся грудям.

Фройхен оглядел присутствующих, посмотрел им в лица, «в которых едва узнавал тихих, невозмутимых людей, пришедших в Туле торговать». Ничего подобного этой церемонии он никогда не видел. «Откуда явилась во мне эта тяга к мистицизму?» – спрашивал он себя после. Однако что-то знакомое виделось ему в ритуале – какая-то первозданная духовность, которую разделяют многие человеческие культуры. Кнуд Расмуссен описывал похожие впечатления: «Философия их, пусть не тронутая влиянием цивилизации, всё-таки содержит много современных европейских тенденций: самовнушение, спиритические сеансы, каталепсия. Поэзия их во многом похожа на нашу, как и религия, и фольклор, часто являют мотивы и даже фразы, напоминающие нашу раннюю религиозную литературу».

Когда церемония закончилась и все угомонились, мужчина по имени Крисук вдруг вскочил и «закричал вороном и завыл волком, словно помешанный». Размахивая руками над головой, он носился по помещению, как метеор, и остальным приходилось отбиваться от его натиска. Когда одержимый подскочил к Фройхену, тот оттолкнул его к Ивалу. Она закричала, но не от ужаса, а от восторга – на языке, которого Фройхен не понял. «Если и существует глоссолалия, то я стал ей свидетелем», – написал он об этом явлении. Ивалу была в это время уже совсем раздета.

Люди дошли уже до совершенного исступления, когда Крисук вдруг разрядил обстановку: он ударился в стену иглу и выскочил наружу, оставив за собой неряшливую дыру, через которую пахнуло морозным воздухом. Одержимый исчез в ночи, и голос его скоро угас вдалеке. Дыру заделали, оставшиеся разделись донага, и барабаны снова часто забили. «Я больше не мог оставаться бесстрастным наблюдателем, – писал Фройхен. – Обнажённая Ивалу лежала на мне, я чувствовал, как кто-то пожёвывает мои волосы, царапает мне лицо. Шум, запах обнажённых тел и таинство ритуала застали меня врасплох» [7]7
  Возможно, Фройхен недоговаривает, описывая этот ритуал. В поздних записях он указывал, что во время подобных церемоний шаман-ангакок иногда распоряжался, чтобы участники занялись друг с другом относительно безудержным сексом, чтобы умилостивить духов, прогневавшихся на инуитов. «Это указывает на то, что секс играет важную роль в сверхъестественном мире эскимосов: они это, впрочем, не всегда готовы признать», – замечает Фройхен.


[Закрыть].

Настроение в иглу снова изменилось: теперь взволнованно ждали чего-то. Кто-то объявил, что Соркак возвращается из мира духов, и пение стало тише, превратившись в приглушённые стоны. Потом на пороге появился Крисук – голый, дрожащий от холода и смущённый: ему было стыдно за то, как он вылетел наружу словно угорелый, пробив дыру в стене. На цыпочках он пробрался внутрь и нашёл себе местечко потеплее: между двумя грузными женщинами, которые тут же завизжали, когда холодный как лёд Крисук втиснулся между их потных животов.

И тут лампу погасили – наступила кромешная тьма. Все притихли, и звучал только голос Соркака. Наконец кто-то спросил его, какие тайны открыли ему духи, узнал ли он причину, почему их преследуют несчастья.

«Смерти пока не будет, – отвечал Соркак. – Великая Природа смущена присутствием двух белых, которые поселились среди нас, и отказывается открывать мне истинную причину своего гнева. Но мы избежим великой беды, если до захода солнца осенью женщины не будут есть мясо моржих».

На этом церемония завершилась. Кто-то прошёлся по иглу и зажёг все лампы, как хозяин ночного клуба зажигает свет во время закрытия.

Все тихонько оделись и вышли на воздух. Только Фройхен остался ещё на несколько минут, переживая впечатления. Это было незабываемо: прекрасное, жуткое, эротическое действо. В своих заметках он игнорировал слова Соркака: «Великая Природа смущена присутствием двух белых, которые поселились среди нас» – и не старался понять, каким образом диета из самцов-моржей для женщин избавит поселение от бед. Он описывает только то, что испытывал во время церемонии и как она повлияла на него. «В такие моменты я сознавал, что в этих людях скрыта великая сила, – написал он об инуитах, с которыми жил. – Я решил узнать как можно больше о том, какие ещё чудеса таятся в их душе».

13. «Жизнь теряется в туманной дали»

Лето сменило весну, таяние ледников принесло с собой корабли, новые товары и – самое важное – вести из внешнего мира. Фройхен и Расмуссен днями напролёт вскрывали мешки писем: они пропустили целый год, полный событий. Фройхен с радостью читал письма от родных, а в особенности – от своей возлюбленной Микеллы Эриксен, которую скоро ждал в Гренландии. На первом корабле её не оказалось, но Фройхен надеялся, что она хотя бы сообщит, когда прибывает.

Фройхен не был свободен, но жители Туле считали иначе. Микеллы ведь не было рядом с ним, так что инуиты не видели в них пары. Для инуитов было важно, чтобы двое жили вместе: это представление было частью сложной полигамной системы обмена супругами. Когда мужчины уходили в долгие охотничьи экспедиции, жёны, которые оставались дома и заботились о детях, часто жили и спали с другими мужчинами, а бездетные женщины помоложе отправлялись вместе с охотниками. Всё это сопровождалось сложным комплексом норм и обычаев, но к самому сексу относились просто – как к естественной человеческой потребности. Поэтому жители Туле предполагали, что Фройхен вполне может заниматься сексом, пока Микеллы нет рядом.

В культуре инуитов считалось нормальным, чтобы женщина предлагала секс мужчине, и вскоре Фройхен стал предметом пристального внимания Вииви, молодой женщины, которую они с Расмуссеном наняли в домработницы. Фройхену, впрочем, она не нравилась: её внешность не привлекала его.

«Однажды ночью она попыталась заставить меня разделить с ней ложе, – вспоминает Фройхен. – Тогда я понял, что пора на время удалиться из дома». Он отправился навестить соседние поселения и обменять там товары на пушнину.

Во время этого путешествия Фройхен не раз попадал в похожие ситуации. В одном поселении охотник по имени Майарк представил Фройхену свою дочь Арнаннгуак, уверяя, что она самая красивая девушка в округе. Не успел Фройхен и глазом моргнуть, как Арнаннгуак стояла перед ним совсем голая, а отец её, «словно работорговец, расхваливал её прелести». «Да, что поделать, она косоглаза, – признавал Майарк, – но это даже лучше, ведь Фройхену не придётся тратить время на соперничество с другими мужчинами!» По словам Фройхена, «он больше жалел девушку, чем себя».

Фройхен не хотел брать Арнаннгуак в жёны, но, чтобы объяснить это Майарку, требовалась изощрённая дипломатия. Фройхен рисковал оскорбить отца, отказавшись от его предложения, и обидеть дочь, отвергнув её. Фройхен наконец рассудил, что лучше всего сослаться на то, что скоро он воссоединится с Микеллой. Он только надеялся, что не соврал.

В начале июня, охотясь на птиц и собирая яйца на острове Саундерс, Фройхен вдруг увидел в заливе Северной Звезды китобойное судно «Утро»: оно прокладывало себе дорогу через последние зимние льдины, словно футбольный нападающий, прорывающийся через усталых защитников. На борту снова не оказалось Микеллы Эриксен, зато Фройхену передали от неё письмо. Боясь того, что может в нём содержаться, он решил сразу не вскрывать его.

Вместо этого он провёл день, читая и перечитывая письма от родных: было чудесно погрузиться в знакомые объятия семейных симпатий и сплетен. Слова родных живо напомнили Фройхену мир, который он покинул: людные рынки, вкусные пироги – Дания, какой её описывал Ханс Кристиан Андерсен. Фройхену написал каждый из его шестерых братьев и сестёр, а также отец и мать: с обоими Фройхен был очень близок. Мать Фройхена была более эксцентрична, чем муж, и часто рассказывала о бурном прошлом собственного отца, в то время как Лоренц Фройхен был скорее человек приземлённый. Родители Лоренца тщательно приготовили ему спокойную жизнь торговца: прибыльная профессия позволяла кормить семью. Но Лоренц не хотел таким же образом влиять на будущее Петера: напротив, он позволил сыну самому искать дорогу в жизни. Когда Петер был мал, Лоренц брал его на длинные прогулки и позволял сыну увлекаться всем, что тот видел: будь то интересные насекомые или особенно ветвистое дерево. Если бы не поддержка и терпимость Лоренца, Петер мог бы и не оказаться однажды в Гренландии. Теперь он был так далеко от дома – и скучал, очень скучал по родным и по семейной жизни, о которой напомнили ему письма. Может быть, когда Микелла всё-таки приедет к нему, тоска по дому немного утихнет. Но вскрывать её письмо он всё ещё страшился.

Письма из дома пришли и Расмуссену. Дагмар сообщала мужу, что у них родилась вторая дочь, Инге. Она появилась на свет в марте, примерно через девять месяцев после отъезда Расмуссена.

Вместе с письмами друзья получили газеты и журналы, из которых узнали о достижениях других исследователей. В январе Руаль Амундсен высадился в Антарктике и отправился к Южному полюсу; американский путешественник Хайрам Бингем открыл для западной цивилизации развалины Мачу-Пикчу; американский авиатор Юджин Эли впервые посадил самолёт на палубу корабля – это был корабль «Пенсильвания» в гавани Сан-Франциско, и авиация теперь претендовала на видное место в арсенале путешественника.

Фройхен вскрыл письмо от возлюбленной только вечером, и его лицо осветила улыбка: она собирается прибыть позже этим же летом, поплывёт на корабле, который должен привезти новые товары для торгового поста. Фройхен был вне себя от счастья: «Она хочет разделить со мной жизнь, какая нам ни уготована! Она хочет жить в моём доме, как бы жалок он ни был, и стать гренландкой!»

Остаток лета Фройхен и Расмуссен прожили в совершенном счастье. Одно хорошо, когда почта приходит редко: если получаешь хорошие новости, можно смаковать их долго, не страшась перемен к худшему, ведь о них всё равно не узнаешь. Фройхен готовился к приезду Микеллы, предвкушая этот радостный день. Когда он не был занят грёзами, они с Расмуссеном охотились в каяках на морскую живность или выходили в море на небольшой парусной лодке и посещали соседние острова. Лето подходило к концу, и они не сводили глаз с горизонта, ожидая корабль Микеллы.

Пришёл сентябрь, а они всё ещё ждали. В середине месяца начали тревожиться. На свободное море в заливе можно было рассчитывать только в августе: позже в любой момент залив мог сковать лёд. Ждали не только Микеллу: им везли крайне необходимые вещи, в особенности они нуждались в спичках, гвоздях и кофе. С каждым днём тревога друзей всё усиливалась. Наконец Фройхен не утерпел: он решил выйти в море на парусной лодке и пересечь залив в надежде услышать вести о корабле Микеллы. Опасно было отправляться на таком утлом судёнышке – но по крайней мере Фройхен сможет закупиться нужными вещами на юге, если корабль Микеллы в самом деле не прибудет.

Не успел Фройхен ступить ногой на остров Саундерс, как увидел в небольшой гавани шхуну, стоящую на якоре. Она в самом деле задержалась в пути: потребовалось 45 дней, чтобы пересечь пролив, где уже тесно толкались льдины. Взобравшись на борт, Фройхен не нашёл там Микеллы. Но тут матрос передал ему письмо. Фройхен разорвал конверт и принялся читать… «Это было одно из тех писем, что так сложно писать: поэтому они выходят вдвойне неловкими, – вспоминал он после. – Моя возлюбленная родилась в хорошей семье, выросла в большом городе – и в последнюю минуту она решила, что суровая жизнь в Арктике не для неё».

Фройхен всё ещё сжимал письмо в руке. Горькие слова Микеллы жгли его, сердце тяжело замерло в груди. Судьба посмеялась над ним. Женщина, которая помогла ему найти деньги, чтобы воплотить в жизнь его мечты, больше их не разделяет. Все надежды Фройхена теперь лежали на дне мёртвым грузом. Его, несомненно, одолевали и другие мысли: неужели вот она, цена жизни в Арктике? Стоит ли она расставания с Микеллой?

Фройхен ещё не успел прийти в себя, когда к нему быстрым шагом приблизился капитан и прервал его грустные думы. Он сказал, что скоро снимается с якоря, чтобы не застрять здесь на девять месяцев. Фройхена прогнали с корабля. Он спустился обратно в свою лодку, думая о том, как тщательно готовился к приезду Микеллы. Теперь всё впустую. «Жизнь теряется в туманной дали, словно река, что течёт по пустынной стране», – пишет он и добавляет с изрядной долей драматизма: «Из-за Микеллы моя жизнь кончена».