Текст книги "Жажда жить: девять жизней Петера Фройхена"

Часть третья

Отсюда лёд, оттуда лёд,

Вверху и в глубине,

Трещит, ломается, гремит,

Как звуки в тяжком сне.

Сэмюэл Тейлор Кольридж. Поэма о старом моряке[8]8
  Перевод Н. С. Гумилёва. (Прим. пер.)


[Закрыть]

14. «Мой мир перестроился»

Когда Фройхен вернулся в Туле, никто не спросил его о Микелле: все и так понимали, что произошло. Несколько дней он провёл в тоске, переживая разрыв с возлюбленной. Микеллу он не мог винить: далеко не каждому дано полюбить Арктику, и она, очевидно, не была таким человеком.

Некоторые, проведя время в Гренландии, остывают к ней – но с Фройхеном случилось обратное. Странным образом его тоска по Микелле ещё крепче привязала его к Гренландии. Он понял вдруг, чего на самом деле хочет. «Мой мир перестроился, – вспоминал он позже. – Я чувствовал, что всё меньше и меньше хочу возвращаться в Данию. Разве у меня там что-нибудь осталось?»

Жители Туле между тем продолжали искать Фройхену пару. Мужчина по имени Инукитсорк объявил, что отправляется в длинную охотничью экспедицию, и в качестве дружеского жеста предложил оставить свою жену Тукумерк с Фройхеном. Охотник считал, что секс и общество Тукумерк поднимут Фройхену настроение. Оставив жену у Фройхена, Инукитсорк жизнерадостно помахал обоим и ушёл восвояси. Но Фройхена затея не радовала: он всё ещё переживал из-за Микеллы. Тукумерк пыталась вывести Фройхена из хандры: ведь муж повелел ей «как следует позаботиться» о Фройхене. Но тот ничего слышать не хотел. Когда в поселении прознали о его воздержании, то решили, что он, должно быть, подхватил какую-то таинственную болезнь.

Однако Фройхену было всего двадцать пять, и вскоре он сдался. Если уж он решил, что в Гренландии теперь его дом, почему не принять все его традиции! Из толстых томов, в которые укладывались его записки, ясно, что впредь Фройхен без зазрения совести наслаждался свободными сексуальными нравами, бытующими в Северной Гренландии. Объясняя их европейцам, Фройхен старался, чтобы те поняли все нюансы. Он часто настаивал в своих книгах, что полигамия имеет мало отношения к «изменам»: это обычай, принятый в инуитском обществе. Сегодня попытки Фройхена объяснить гендерную динамику инуитов выглядят неумелыми: например, он редко ставит себя или читателя в позицию женщины; однако по сравнению с его современниками Фройхен проявлял значительное уважение к чужой культуре. Он призывал читателей отбросить предвзятость и не судить сексуальные обычаи инуитов слишком строго, в особенности не зная контекста. Например, Фройхен настаивал, что в обмене жёнами есть практический смысл: если охотник погибнет, любовник его жены сможет обеспечить его семью. Таким образом жена и дети погибшего не умрут с голоду. «Для инуитов выглядит нелепо, если мужчина ищет удовольствия только с одной женщиной, – объясняет Фройхен. – Что касается женщины, быть предметом желаний многих мужчин и удовлетворять их – большая честь для неё. Поэтому эскимосы не понимают, почему мы, белые люди, придаём так много значения их так называемому обмену жёнами». Мир инуитов был один общий на всех, и приватности там не искали. «Никто не видит ничего постыдного в человеческом теле и его потребностях… Если вы хотите понять сексуальную этику эскимосов, учтите, что для них сексуальное влечение так же нормально и естественно, как потребность в еде или отдыхе. Белые люди, заметив, что у эскимосов иное представление о морали, иногда пытаются научить их своей либо пользуются их нравами для собственной выгоды, при этом называя эскимосов «грязными язычниками». Но мораль эскимосов ничем не хуже нашей! Они строго соблюдают собственные законы, а если кто-то их нарушает, об этом смело говорят прилюдно – и нарушителя часто наказывают».

В своих дневниках Фройхен утверждает, что хотел бы завести стабильные отношения с женщиной, – однако похоже, что кратковременные сексуальные связи часто отвлекали его от этой цели. Здесь это было обычным делом для мужчин-путешественников[9]9
  Мужчины, приезжавшие в Арктику, часто стремились туда за сексуальными приключениями – и нередко обижались, что инуитки не желали становиться их личными любовницами (в некоторых случаях они демонстрировали это предельно открыто, переходя от постели одного мужчины к постели другого). Фройхен не ждал от инуиток сексуального обслуживания, в отличие, например, от Тете-Мишеля Кпомасси, тоголезского путешественника, который однажды обнаружил свою любовницу в постели с другим. «Я был не против делить с другими их женщин – но только не свою», – писал он.


[Закрыть]. Китобои и путешественники издавна пользовались местными сексуальными обычаями – а заканчивалось это тем, что они приносили в инуитские поселения венерические заболевания или бросали женщин одних с ребёнком. И у Роберта Пири, и у Мэтью Хансона в Гренландии остались дети, ходили слухи и про Кнуда Расмуссена, хотя доказательств этому до сих пор не найдено. Дагмар Расмуссен знала, что у мужа есть другие женщины, как знал и он, что у неё есть другие мужчины. (Супруги не находили ничего дурного в «изменах», Дагмар говорила, что это даже укрепляет их отношения, а Кнуд вёл себя с её любовниками вполне дружелюбно.) Той же осенью к Фройхену подошёл инуит по имени Таутсианнгуак и сказал: «Вижу, что ты без женщины. Моя бедная жена хочет навестить родных на севере. Она вполне может составить мужчине хорошую компанию. Путешественница она опытная: будет помогать тебе ставить лагерь и сушить одежду». Потом, опасаясь, что выразился недостаточно ясно, он добавил: «К тому же мужчине слаще спится, если с ним в мешке страстная женщина».

На сей раз Фройхен не возражал. «После горького разрыва я как никогда чувствовал себя одним целым с этими добрыми, беззаботными людьми и готов был принять их образ жизни», – вспоминал он. Ему не пришлось долго убеждать себя, и всё же приятно было учесть, что таким образом он оказывает услугу Таутсианнгуаку и его жене Ивалу, с которой Фройхен танцевал во время ритуала. По-видимому, у неё с мужем что-то не ладилось. Ивалу, которая много времени провела с командой Пири, «теперь предпочитала ухаживания белых мужчин». Может, Фройхен просто льстил себе, но рассудил, что им не повредит путешествовать вместе. Что по этому поводу думала Ивалу, он так и не указал.

Когда Фройхен собрался в охотничью экспедицию, с ним на нартах поехала Ивалу. Она села ближе к упряжке, отобрала у Фройхена хлыст и прошлась им по собачьим спинам со сноровкой, которой у того не было. Нарты понеслись через Вольстенхольм-фьорд, скрипя полозьями на заледеневшем снегу. Когда проехали несколько километров, Фройхен попытался было завязать разговор, но Ивалу не горела желанием отвечать ему. Фройхену показалось, что ей даже скучно.

– Ты боишься меня? – спросил он.

– Нет, конечно! – отвечала она. – Не разевай рот, когда у тебя нет разумных слов!

Вот вам и светская беседа.

Следующие несколько часов они ехали молча, нарушив тишину всего раз, когда потребовалось обсудить, что они будут есть на обед. Вопрос был решён быстро: мороженое мясо – но теперь, раз уж они заговорили, Фройхен хотел продолжить беседу. Он рассказал Ивалу о Микелле, о своём одиночестве и разбитом сердце, о том, как стоял на палубе «Утра» и читал её письмо. Его как прорвало: он говорил и говорил, а Ивалу молча слушала. Во всяком случае, Фройхен думал, что она слушает: когда он повернулся к ней, то обнаружил, что она уснула.

Вечером они прибыли на Гранвилль-фьорд и остановились на ночлег в пещере. Разложив свой спальный мешок, Фройхен осведомился у Ивалу, прихватила ли она мешок для себя. Но та только рассмеялась, разделась донага и забралась в мешок вместе с ним. «Позвольте же мне здесь опустить занавес и не рассказывать подробно, что произошло между Ивалу и мной», – стеснительно написал Фройхен, никого, впрочем, не обманув своими эвфемизмами.

Пока они были в пути, Фройхен чувствовал к Ивалу всё больше симпатии. Он понимал, что симпатия эта не должна перерасти в нечто большее, обычаи этого не позволяли, и всё же Ивалу ему очень нравилась. Он решил, что по крайней мере скажет ей, как много для него значит это совместное путешествие. (Через много лет он напишет роман по мотивам этой романтической поездки: «Ивалу, жена-эскимоска».) У него, впрочем, долго не хватало храбрости заговорить с ней.

На горизонте уже показался Туле, когда Фройхен решился признаться. Готовый заговорить, он повернулся к Ивалу… и не нашёл её рядом. Оказалось, что несколько секунд назад она соскользнула с нарт и ушла, ни слова не сказав на прощание. Обернувшись, Фройхен разглядел вдалеке её силуэт: она бежала домой, к мужу. По воспоминаниям Фройхена, она «смеялась и громко приветствовала всех, словно расставалась с ними всего на час, словно не случилось ничего важного».

Не один Фройхен страдал этой осенью от одиночества. У Миника были похожие трудности. Прожив с ним некоторое время, Фройхен и Расмуссен выставили его, устав от его угрюмости. Тогда Миник переселился на мыс Йорк, и друзья встретили его там через некоторое время, когда проезжали через поселение по торговым делам. Разговорившись, мужчины решили позабыть размолвку.

Миник признался Фройхену и Расмуссену, как трудно ему снова приспособиться к жизни в Гренландии. Однако, добавил он, у него есть некоторая надежда завоевать расположение женщины, которую он встретил здесь, на мысе Йорк. Избранница Миника была косоглазая Арнаннгуак, та самая, от брака с которой отвертелся Фройхен. Миник хотел жениться на ней, но существовало одно препятствие: ему негде было поселиться с молодой женой. Тут он спросил: не позволят ли Фройхен и Расмуссен ему привезти Арнаннгуак в Туле? Они могли бы на время поселиться в фактории, пока Миник не построит собственный дом.

Не видя в этом никакого вреда, Фройхен и Расмуссен согласились. Минику нужна была помощь, да и к тому же зимой они всё равно нечасто живут дома, а больше путешествуют.

Получив согласие друзей, Миник тут же женился на Арнаннгуак. Церемония была, по инуитскому обыкновению, незамысловатая: мужчина и женщина всего лишь договаривались, что они теперь женаты. Брачные соглашения в культуре инуитов были относительно непостоянны, и пышных свадебных церемоний у них не водилось. Как только брак был скреплён, молодожёны уехали в Туле, а Расмуссен и Фройхен пока остались на мысе Йорк, обменивая товары на пушнину.

В Туле Миник занялся хозяйством и начал заготавливать мясо на зиму. Вернувшись, Фройхен и Расмуссен были рады застать факторию в безукоризненном порядке, а Миника – в умиротворённом расположении духа. Он с помощью Фройхена взялся за постройку маленького флигеля.

Вскоре оказалось, что флигель незаменим, когда четверо людей пытаются зимовать в тесной фактории. Тёмная арктическая зима по-разному влияла на их биоритмы, они теперь спали в разное время, и жить вместе становилось всё труднее. Больше не существовало «дня» и «ночи», а это значило, что кто-нибудь обязательно ходит и гремит по дому, пока остальные пытаются уснуть: особенно если один человек – Петер Фройхен, который ложится спать строго по часам, а другой – Кнуд Расмуссен, который плевать хотел на время. Обстановка накалилась до такой степени, что пришлось устроить собрание жильцов, чтобы заключить мир. Порешили на том, что Расмуссен будет спать в основном здании фактории на чердаке, а Фройхен уйдёт к Минику и Арнаннгуак во флигель, поскольку те спали примерно в одно и то же время.

Но, переехав во флигель, Фройхен не нашёл покоя. Оказалось, что Арнаннгуак лентяйка: Фройхен диву давался, как человек может так много спать и так мало работать! «Самая нерасторопная девица, какую я встречал», – отозвался он о ней в дневнике. Миник, похоже, тоже не был доволен своей женой. Он всё чаще и чаще пропадал на охоте, пока наконец не объявил, что уходит в очень долгую охотничью экспедицию и не представляет, когда вернётся.

Внезапный уход поставил Фройхена в неудобное положение: он теперь остался с Арнаннгуак наедине. Фройхен не имел желания спать с ней, да и Миник не дал им позволения заниматься сексом, но Арнаннгуак всё равно беспокоилась, что подумают соседи. Несмотря на принятую полигамию, отношения между мужчинами и женщинами подчинялись строгому своду обычаев, и Арнаннгуак беспокоилась, что про неё с Фройхеном пойдут слухи. Решить проблему она попыталась, пригласив к ним жить незамужнюю девушку по имени Мекупалук.

Когда Мекупалук явилась в факторию, вид её оставлял желать лучшего: одежда висела лохмотьями, сапоги сношены до дыр, мех с чулок слез, волосы растрёпаны. Но Фройхену было всё равно: он влюбился. Больше всего в Мекупалук его очаровывал её талант рассказчицы. Когда она заводила историю, все в комнате стихали и слушали, загипнотизированные её мягким смехом. Фройхен, и сам недурной рассказчик, не мог остаться равнодушным.

Несмотря на весёлый тон, Мекупалук рассказывала о жутких событиях. Выросла она на острове Сальве, одиноком клочке суши у входа в Баффинов залив. Когда Мекупалук была маленькой, население острова скосила эпидемия: в живых осталась только она сама, её мать и младший брат. Началась до боли знакомая история выживания в Арктике: сначала съели собак, потом одежду… Маленький брат Мекупалук так страдал от голода, что, когда у матери закончилось молоко, он откусил ей соски. Матери пришлось задушить его: такая кончина казалась более предпочтительной, чем долгая и мучительная смерть от голода. (Мекупалук рассказывала, что ей было больнее видеть горе матери, чем тело брата.) Оставшись вдвоём, Мекупалук с матерью перебивались травой и кроличьим навозом, пока наконец не наступила зима. На остров пришёл охотник по имени Увдлуриак и спас их.

Фройхен восхищался этой женщиной, которая была способна рассказывать о личной трагедии с такой жизнерадостностью. Радовался он и тому, как она улыбалась ему в ответ и как подолгу смотрела ему в глаза: а ведь не он один интересовался Мекупалук, многие ухаживали за ней. Сама Мекупалук ещё была подростком – она не знала точно, в каком году родилась, – но многие её сверстницы уже были замужем, чаще всего за мужчинами намного старше их, которые показали себя хорошими охотниками и добытчиками. Конечно, Фройхен, управляющий торговым постом, тоже считался хорошим добытчиком. Заметив, сколько мужчин пытаются ухаживать за Мекупалук, Кнуд Расмуссен посоветовал другу поторопиться.

Фройхен и Мекупалук стали делиться друг с другом мелочами: он давал ей часть своего хлеба, она дарила ему новые варежки. Отношения их крепли, и Фройхен собирался с духом, чтобы сделать Мекупалук предложение. Он старался держать в голове, что здесь, в Северной Гренландии, брак не был строгим институтом, не предполагал моногамии и зачастую его правила диктовали прагматические соображения. Предложение делали просто, иногда даже не устраивали свадебной церемонии. Когда Фройхен наконец набрался смелости, он позвал Мекупалук замуж в простых выражениях: осведомился, не хочет ли она теперь спать с ним рядом. (В инуитских домах зачастую спали все вместе на одной платформе, устланной шкурами, и супруги спали по парам.) «Вот и вся свадьба», – позже написал он.

Следующим вечером, когда молодожёны прогуливались по каменистому берегу, Мекупалук сказала Фройхену, что хотела бы изменить имя. На то у неё были две причины. Во-первых, существовала традиция, по которой инуиты иногда меняли имена в честь знаменательных событий (у человека за всю его жизнь могло смениться несколько имён). Во-вторых, недавно умерла Меко, жена Одарка, и обычай гласил, что имя Мекупалук теперь не следует произносить вслух, пока дух умершей не поселится в новорождённом. Жена объявила Фройхену, что с этой минуты её зовут Наварана. С этой перемены для обоих началась новая жизнь.

15. «Что-то мочой попахивает!»

Новости свалились как снег на голову: Фройхен и Расмуссен узнали, что где-то в Северной Гренландии пропали ещё два исследователя, Эйнар Миккельсен и И. П. Иверсен, и им требуется помощь. Оказалось, что датское правительство просило друзей о помощи ещё несколько месяцев назад, но они узнали об этом только в декабре 1911 года, когда добрались наконец до дна мешка с письмами. Там они обнаружили газету, которая жизнерадостно просила читателей не беспокоиться о судьбе Миккельсена и Иверсена: верные Фройхен и Расмуссен непременно найдут их! Придя в себя, друзья осознали, что надо спешно снаряжать поисковую партию.

Они только надеялись, что не опоздали. Миккельсен и Иверсен прибыли в Гренландию в 1909 году, больше двух лет назад: они участвовали в экспедиции, которая была призвана отыскать тела Мюлиус-Эриксена и Хагена. Когда их корабль «Алабама» раздавило льдами, Миккельсена и Иверсена не было на борту: они путешествовали по северным регионам острова. Экипажу «Алабамы» удалось спастись, но ждать Миккельсена и Иверсена они не могли. К счастью, Миккельсен был опытный полярник, и это давало основания верить, что они с напарником не пропадут. Никто, к сожалению, не знал этого наверняка.

Фройхен и Расмуссен быстро придумали, что делать: они пойдут на юг, в Упернавик через Тасиусак, и выяснят подробности у местного датского правительства, прежде чем отправляться на поиски. С ними пойдёт Наварана: она была первоклассная погонщица.

13 декабря путешественники были готовы выступать. Расмуссен расстраивался, что приходится отказаться от пышного празднования Рождества, которое он давно планировал. Он обожал вечеринки и потому решил отпраздновать Рождество заранее. Поставил импровизированную ёлку и позвал друзей на пиршество: на столе были консервированный запечённый гусь и бисквит. Единственные гости, оставшиеся не в восторге от торжества, были два миссионера: в их глазах переносить Рождество, чтобы оно не мешало мирским планам, было настоящим святотатством.

На следующее утро Фройхена разбудили крики откуда-то за пределами его тёплых меховых одеял. Протирая глаза, он заковылял наружу – и увидел целую толпу инуитов, сгрудившихся вокруг какого-то человека. Оказалось, тот только что прибыл с мыса Мелвилл. С круглыми от восторга глазами он сообщал потрясающую новость: в Имналгуссаке происходит savssat – забивают нарвалов!

Все в поселении обрадовались этой новости. Опомнившись, Фройхен тут же бросился в гущу событий. Для такого предприятия требовался каждый сильный мужчина: спасательная экспедиция подождёт день-другой. Фройхен не пропустит свой первый savssat.

По сей день мы знаем больше о далёких галактиках, чем о существе под названием нарвал: это китообразное, которое большую часть жизни проводит в Арктике, трудно наблюдать вблизи – несмотря на то, что в длину оно достигает пяти метров и весит до одной тонны. В былые времена самцы нарвала высоко ценились из-за костяных бивней: их иногда выдавали за рог единорога и продавали за баснословные деньги. Порошок из рога нарвала считался целебным: люди верили, что он лечит от эпилепсии, импотенции, слабоумия и других недугов. Бивни нарвала стали символом рыцарей и королей. В 1603 году они появились на гербе Иакова I; а в 1671-м король Кристиан V принял корону Дании, сидя на троне из бивней нарвала.

Инуиты относились к нарвалу более прагматично. Для них нарвалы были просто морской дичью, заходящей в их края. Вид у них в самом деле был внушительный, но инуиты более грандиозным считали белого медведя, волка или даже ворона. Жир нарвала горел ярким жёлтым пламенем, а одной тушей можно было кормить собачью упряжку целый месяц.

Приближаясь к месту savssat, Фройхен видел огромные груды мяса, жира и бивней, сваленные на льду. Из-за нежданной вспышки мороза замёрз вход во фьорд, и стадо нарвалов оказалось в ловушке: лёд уже сильно разросся, и им не хватало дыхания преодолеть преграду под водой. Лёд всё наступал, полынья становилась всё уже, и вскоре нарвалы уже толкались в узком пространстве, отчаянно хватая воздух. Такие случаи были редкой удачей: охотникам ничего не стоило забить нарвалов.

Когда Фройхен добрался до Имналгуссака, вода во фьорде была багровой от крови. Фройхену было жаль «бедных животных», однако он радовался, что охотникам удалось набить столько мяса: у поселения долго не будет проблем с пропитанием, может, не придётся даже ходить на моржей на север в этом году.

Били нарвалов несколько дней. В серебристом лунном свете светло-розовая нарвалья шкура казалась мертвенно-бледной. Моряки издавна утверждали, что нарвалы окрашены словно трупы людей: даже название «нарвал» (nar – whal) складывается из старых норвежских слов «труп» и «кит». Хотя животные панически бились в воде перед Фройхеном, он чувствовал, что нарвалы не боялись их: «удар гарпуна был ничто по сравнению со смертельной нехваткой воздуха. Забить нарвалов было почти актом милосердия: иначе они задохнулись бы или замёрзли бы насмерть, выбравшись на лёд».

Когда бойня закончилась, охотники рухнули на землю измождённые. Пора было спать. Забили почти двести нарвалов: когда охотники проснутся, можно будет везти домой жир, мясо и бивни.

Охотники спали необычайно крепко, словно убитые. Когда же наконец проснулись, то обнаружили, что их добыча пропала. Все так крепко спали, что не заметили, как треснул лёд и мясо унесло в море. Это была настоящая трагедия – однако Фройхен с удивлением заметил, что инуитов она не подкосила. Вот ещё одна черта, которую он очень уважал в инуитах: они стойко выдерживали удары судьбы. По дороге домой один охотник даже пошутил, желая приятного аппетита белым медведям, которые найдут их добычу.

Это был важный урок: сохранять спокойствие в трудную минуту. Фройхен и Расмуссен не раз припомнят его, отправившись на поиски Миккельсена и Иверсена.

После охоты на нарвалов Фройхен, Расмуссен и Наварана отправились в опасное путешествие через залив Мелвилл в Упернавик, где сидел датский чиновник, которого они надеялись расспросить о судьбе исследователей. Но когда они явились к нему, чиновник признался, что ничего не слышал о Миккельсене и Иверсене. Впрочем, он пригласил путников провести ночь в его доме и угостил ужином. На столе, покрытом белой скатертью, стоял настоящий фарфор, и гости ели начищенными до блеска вилками и ножами.

Фройхену было любопытно, как поведёт себя Наварана в подобной роскоши: она никогда раньше не бывала в Южной Гренландии. Друзья предупредили её, что южане порой воротят нос от северян, высмеивают их одежду и устаревшие обычаи. И верно: не успела она ступить ногой на землю, подконтрольную Дании, как тут же услышала: «Kuisimangitut tikeqisit!» – «Некрещёные идут!» (На юге многие гренландцы приняли христианство и считали северян «язычниками».) Но у Навараны был наготове остроумный ответ на оскорбления. Она слышала, что некоторые южане ещё используют вёдра с мочой, в то время как северяне уже отказались от этой практики. Так что, услышав насмешки, она втягивала носом воздух и говорила: «Что-то мочой попахивает!» Обидчики тут же отступали.

Проснувшись следующим утром, путешественники столкнулись с проблемой. Ночью внезапно потеплело, и лёд вокруг их острова истончился: ехать дальше было опасно. Хозяин дома пригласил их остаться и переждать оттепель – но прошло три недели, положение не изменилось, а время было неумолимо: эти три недели можно было бы потратить на поиски. Тут, к счастью, местный житель предложил переправить их на лодке.

В пути на тот берег ещё один пассажир заметил в воде тюленя и запустил в него гарпуном. Бросок был точный, но гарпун отскочил от кожи тюленя, словно тот был закован в броню. И тогда все поняли, что это был не тюлень – это был замёрзший труп человека, твёрдый как лёд. Втащив мертвеца на борт, Фройхен и Расмуссен узнали его: это был Петер Люнге, плотник датско-гренландского происхождения, они знали его и любили.

Увидав труп Люнге, незадачливый охотник до смерти перепугался. Он был инуит и в происшествии увидел ясный знак, что на него прогневался какой-то дух. Ещё он почему-то был уверен, что это связано с поисками Миккельсена и Иверсена, которые вели путешественники. Он утверждал, что нужно тотчас прекратить поиски: иначе проклятие не снять.

Фройхен и Расмуссен, разумеется, не могли бросить свою задачу, но поняли теперь, что им нужен новый план действий. Поразмыслив, они решили вернуться в Туле и оттуда выступить через ледяной щит, пересечь его и таким образом добраться до пропавших. Это было, пожалуй, одно из самых опасных путешествий на свете. Неизвестен был ни один инуит, который проделал бы подобное, а из европейцев это удалось только норвежцу Фритьофу Нансену в 1888 году. Вот только Нансен путешествовал южнее, а северный путь, который избрали друзья, не существовал ни на одной карте и вообще не был известен человечеству. По дороге они намеревались вести наблюдения, которые после могли бы оказаться полезными для учёных. Позже Фройхен назовёт их путешествие «одной из самых странных экспедиций, которую видела Арктика».