Текст книги "Мавританская Испания. Эпоха правления халифов. VI–XI века"

Рейнхарт Дози
Мавританская Испания
Эпоха правления халифов
VI–XI века

© Перевод, «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018

* * *

Предисловие

Историей Испании, особенно мавританской Испании, я интересовался в течение двадцати лет и еще до начала работы над этой книгой уделял много времени сбору материалов по всем библиотекам Европы, их изучению, сопоставлению, а в ряде случаев и редактированию.

Тем не менее я не испытывал уверенности в себе, представляя эту книгу миру. В ней я пошел по непроторенной дороге, поскольку существующие трактаты на эту тему совершенно бесполезны. Практически все они основаны на трудах Конде, то есть на трудах автора, имевшего в своем распоряжении лишь ограниченную информацию, который не сумел, ввиду своей недостаточной лингвистической квалификации, правильно понять доступные ему материалы и который не обладал способностью осмысливать и отображать исторические процессы. Поэтому передо мной встала задача не только изложить в более правильном свете факты, искаженные моими предшественниками, или сообщить о новейших открытиях. Наоборот, я счел необходимым тщательно рассмотреть вопрос, начиная с его корней. И если новизна предмета исследования была одним из привлекательных моментов, она же оказалась источником многочисленных трудностей.

Думаю, я могу по праву заявить, что проанализировал практически все манускрипты, сохранившиеся в Европе, которые имеют отношение к истории мавров, и сознательно не пренебрегал ни одним из аспектов проблемы. Но поскольку в мои намерения не входило создание сухого и высоконаучного трактата, предназначенного для узкого круга читателей, я воздержался от перегрузки текста избытком мелких деталей. Насколько это было возможно, я старался придерживаться литературных канонов, которые предписывают, чтобы в историческом сочинении выделялись отдельные конкретные факты, а все остальные являлись для них вспомогательными. Поэтому мне пришлось не только сжимать до нескольких строчек текста труды многих недель, но также обходить молчанием многие проблемы, не лишенные интереса для специалистов, но не вписывающиеся в общий замысел.

Более того, хотя я не жалел усилий, чтобы придать этой истории точность и актуальность, уверен, что чрезмерное проявление эрудиции не добавляет живости и яркости тексту. Поэтому я старался воздерживаться от частого использования ссылок и цитат. Но хотя я считаю, что в подобных книгах может найти место только результат, в отрыве от научного аппарата, с помощью которого он достигнут, я старался указывать авторов, на трудах которых основаны мои утверждения.

Мне остается только поблагодарить моих друзей, которые оказали мне бесценную помощь в подготовке этой книги.

Книга первая
Гражданские войны

Глава 1
Бедуины

Пока Европа век за веком шла по пути прогресса и развития, основной характерной чертой бесчисленных племен, кочевавших со своими палатками и стадами по огромным и засушливым пустыням Аравии, была неизменность. Сегодня они такие же, какими были вчера и какими будут завтра. Они не знали ни движения вперед, ни изменений. Бедуин сохранял во всей своей чистоте дух, вдохновлявший его предков в дни Мухаммеда, и лучшие комментарии по истории и поэзии арабов-язычников – это описание привычек, обычаев и образа жизни бедуинов, данные путешественниками того времени. Историк Э.Г. Палмер писал: «Я верю, что не только в обычаях и образе жизни, но даже в костюме и речи сыновья Исмаила сегодня такие же, какими были в дни патриархов».

Но у представителей этих кочевых народов хватает и интеллекта, и энергии, необходимых для расширения границ района обитания и улучшения условий жизни, если бы они этого хотели. Если араб-бедуин не двигается вперед, если он остается в стороне от самой идеи прогресса, то лишь потому, что ему безразличны материальные удовольствия, которые дает цивилизация. Он не хочет менять свою судьбу. Бедуин с гордостью считает, что является совершенным образцом живых существ. Он презирает другие нации только потому, что они не арабы, и верит, что бесконечно счастливее, чем цивилизованный человек. Любые условия жизни имеют преимущества и неудобства, однако надменность бедуина вполне понятна. Ведомый на самом деле не философскими принципами, а своего рода инстинктом, он легко претворяет в жизнь, причем с незапамятных времен, вдохновляющий лозунг французской революции: «Свобода. Равенство. Братство».

Что касается свободы, ни один человек на земле не унаследовал ее больше, чем бедуин. «Я не признаю никакого хозяина, – утверждает он, – кроме Владыки мироздания». А свобода, которой он пользуется, имеет так мало ограничений, что по сравнению с ней доктрины наших самых продвинутых радикалов становятся максимами деспотизма. В цивилизованных государствах то или иное правительство является необходимым и неизбежным злом – злом, которое есть непременное условие добра. А бедуин легко обходится без него. Да, у каждого племени есть выбранный вождь; но этот вождь – просто влиятельная личность. Его уважают, к его советам прислушиваются, особенно если он хороший оратор и умеет говорить экспромтом. Но он не имеет права отдавать приказы. Он не только не получает жалованья: от него ждут, а иногда даже он вынужден, подчиняясь общественному мнению, помогать бедным, делить с друзьями бакшиш, который получает, и предлагать путникам более щедрое гостеприимство, чем могут себе позволить другие члены племени. Он обязан постоянно консультироваться с советом племени, который состоит из глав семейств, входящих в клан. Без согласия этого собрания нельзя объявить войну, заключить мир и даже разбить лагерь.

Титул шейх, даваемый племенем одному из своих членов, зачастую немногим больше, чем пустой комплимент. Это публичное признание заслуг, уважения, которым пользуется этот человек, формальное свидетельство того, что его получатель – способнейший, храбрейший и самый щедрый из них, больше всех заботящийся о благополучии племени. Мубаррад приводит цитату: «Мы не даем этот титул человеку, – говорит араб древности, – если он не отдал нам все, что имеет, если он не позволил нам растоптать ногами все, что ему дорого, и не оказал нам услуги, которых мы ждем от рабов».

Довольно часто власть вождя настолько ограничена, что почти незаметна. По утверждению Мубаррада, Арабу, современника Мухаммеда, однажды спросили, как он стал вождем племени. Сначала он отрицал, что занимал этот пост, но потом ответил: «Когда на долю моих соплеменников выпали невзгоды, я дал им денег; когда один из них совершил проступок, я заплатил за него штраф; я укрепил свой авторитет, благодаря доверию самых отзывчивых членов племени. Тех моих товарищей, которые не могут сделать столько же, уважают меньше; те, кто может сделать столько же, – моя ровня; тех, кто может сделать больше, ценят больше». Тогда, как и сейчас, вождя можно было сместить, если он не способен занимать этот пост или среди соплеменников найдется другой человек, более храбрый и щедрый.

Хотя абсолютного равенства нет даже в пустыне, там к нему подошли ближе, чем в других местах. Бедуины не признают неравенства в социальных отношениях – они ведут одинаковую жизнь, носят одни и те же одежды, едят одинаковую пищу – и плутократии среди них, предположительно, нет. В их глазах богатство не достойно уважения. Презирать богатство, жить сегодняшним днем, пользуясь добычей, полученной им, благодаря собственным боевым качествам, растратив свое наследственное имущество на пышное гостеприимство, – таков идеал арабского рыцаря. Презрение к богатству, безусловно, свидетельство великодушия и философского спокойствия. Однако следует помнить, что богатство не столь важно для бедуина, как для другого человека, поскольку его владение собственностью является в высшей степени ненадежным и она в любой момент может улетучиться. «Богатство приходит утром и уже вечером уходит», – пишет арабский поэт, и в пустыне это утверждение можно понимать буквально.

Поскольку он ничего не понимает в сельском хозяйстве и не владеет землей, единственное богатство бедуина – его верблюды и лошади; на них он никак не может рассчитывать. Когда враги нападают на племя – а это очень частое событие, – они угоняют всех животных, и вчерашний богач может сегодня оказаться бедняком. Но завтра он отомстит и снова станет богатым.

Абсолютное равенство может существовать только в естественном состоянии, а «естественное состояние» – простая абстракция. До определенного момента бедуины живут на основе взаимного равенства, но их уравнительные принципы никоим образом не распространяются на человечество в целом. Они считают себя выше не только рабов и ремесленников, которые работают в лагерях, но и всех прочих людей. Они утверждают, что вылеплены из другой глины, не той, из которой вылеплены все остальные люди. Естественная неодинаковость приносит социальные различия в их ряды. И если богатство не приносит уважение и внимание бедуину, щедрость, гостеприимство, смелость, поэтический талант и красноречие дают ему намного больше. Налегха, поэт, пишет так: «О, Боже, сохрани меня от молчания в беседе». Хатим из племени таи, прославившийся своей безграничной щедростью, утверждает: «Людей можно разделить на два класса – холуи, которые получают удовольствие, накапливая богатства, и возвышенные души, которые ищут славу, даваемую щедростью».

Аристократия пустыни – «цари арабов», как их назвал халиф Омар (Умар)[1]1
  Ввиду сложности и отсутствия единообразия в русской транслитерации арабских имен в книге сохранено их авторское написание. (Примеч. пер.)


[Закрыть], – ораторы и поэты и все те, кто практикуется в добродетелях. Плебеи – люди злые и порочные, не знающие этих добродетелей. Бедуины никогда не знали привилегий или титулов, если не считать титулом фамилию al-Kamil – Совершенный, – с древности даваемую человеку, который, кроме поэтического дара, обладал еще и храбростью, великодушием, знанием письма, умением плавать и сгибать лук. Тем не менее благородное рождение – которое, если его правильно понимать, накладывает большую ответственность и связывает вместе поколения – существует даже среди бедуинов. Рядовые члены племени с большим почтением относятся к памяти о великих людях, которым они в какой-то степени даже поклоняются. К потомкам выдающихся людей относились с уважением и почтением, поскольку, хотя они и не получили от небес таких же даров, как их предки, но сохранили в своих сердцах восхищение и любовь к благородным поступкам, таланту и добродетели. В доисламские времена человек считался благородным, если он был вождем племени, и его отец, дед и прадед занимали такое же положение. Ничто не могло быть естественнее – ведь поскольку шейхом мог называться только отличившийся, есть все основания полагать, что качества бедуина считались наследственными в семье, где четыре поколения давали лидера племени. В строке из Хамасы сказано: «Слава, которая вырастает с травой, не может сравниться с той, что унаследована от предков».

Все бедуины одного племени – братья; этот термин применяется соплеменниками одного возраста при обращении между собой. Старый человек, обращаясь к молодому, называет его «сын моего брата». При необходимости бедуин забьет последнюю овцу, чтобы накормить бедного брата, попросившего помощи. Обиду, нанесенную брату человеком из другого племени, он сочтет личным оскорблением и не успокоится, пока не отомстит.

Очень трудно передать в достаточной степени ярко и четко идею ‘asabiyya – этой глубокой безграничной стойкой приверженности араба своим соплеменникам, абсолютной преданности интересам, процветанию, чести и славе сообщества, в котором он родился и в котором умрет. Это чувство не эквивалентно патриотизму в нашем понимании этого слова, поскольку пылкий бедуин не может относиться к нему без особого энтузиазма. Для него это всепоглощающая страсть и одновременно главная и самая священная обязанность. Одним словом, это истинная религия пустыни. Эта преданность своему племени не была несовместимой с тем фактом, что, как писал Марголиус, «генеалогическое единство племени было фантазией, зачастую наложенной на то, что, по сути, являлось местным единством, или союзом эмигрантов под руководством одного лидера, или какой-либо другой случайной комбинацией».

Араб пойдет на любую жертву ради своего племени; ради него он всегда готов рискнуть жизнью в тех опаснейших предприятиях, в которых вера и энтузиазм способны творить чудеса, за него он будет сражаться, пока в его теле остаются последние искры жизни. Мубаррад в своем труде приводит цитату: «Люби свое племя, потому что с ним ты связан теснее, чем муж с женой». Такой смысл бедуин придает лозунгу «Свобода. Равенство. Братство». Того, что подарила ему судьба, ему достаточно. Он не мечтает ни о чем другом. Он доволен своей жизнью. Европеец всегда недоволен своей судьбой – разве что удовлетворяется на очень короткое время. Наша лихорадочная деятельность, жажда политических и социальных усовершенствований, бесконечные попытки улучшить свое положение – разве они не являются симптомами и скрытым признанием усталости и возбуждения, которые подтачивают корни западного общества? Идея прогресса, восхваляемая со всех возможных трибун, является фундаментальным принципом современных социальных систем – но разве люди станут бесконечно разглагольствовать о переменах и улучшениях, когда живут в здоровых условиях и когда они счастливы? В нашей нескончаемой и бесплодной погоне за счастьем – разрушая сегодня то, что построили вчера, переходя от иллюзии к иллюзии, от разочарования к разочарованию – мы, в конце концов, теряем всяческие надежды. В моменты слабости и меланхолии мы восклицаем, что судьба человека не связана с будущностью народа, мы жаждем неизвестных даров в иллюзорном мире. Но бедуин не чувствует постоянно смутного и нездорового стремления к лучшему будущему: его бодрый дух, открытый, беззаботный, безоблачный, как небо, не знает наших забот, тревог, смутных надежд. А нам – с нашими безграничными амбициями и настойчивыми желаниями, воспламененными воображением, – бесцельная жизнь пустыни кажется невыносимой своей монотонностью и единообразием, и мы предпочитаем наши привычные волнения, наши тревоги и сложности, политическую запутанность и прочие тяготы цивилизации всем преимуществам, которыми наслаждаются арабы, ведя свое лишенное перемен существование.

Существует фундаментальная разница между европейцем и арабом. Наше воображение слишком сильно развито, чтобы дать нам умственное отдохновение; однако прогрессом мы обязаны именно этому качеству, так же как сравнительным превосходством. Где нет воображения, прогресс невозможен. Чтобы усовершенствовать нашу социальную жизнь и развить взаимоотношения людей, прежде всего необходимо в уме представить образ общества более совершенного, чем то, в котором мы существуем. Но арабы, несмотря на широко распространенную веру в обратное, обладают довольно слабым воображением. Их кровь горячее, чем наша, их страсти более пылкие, но одновременно они менее изобретательны, чем другие народы. Чтобы согласиться с этим фактом, достаточно изучить их религию и литературу. До перехода в ислам у них были божества – небесные тела, но, в отличие от индийцев, греков и скандинавов, у них не было мифологии. Их божества не имели далекого прошлого, и ни одному поэту даже в голову не пришло его придумать. Религия, которую исповедовал Мухаммед, – простой монотеизм с приращением некоторых институтов и церемоний, позаимствованных у иудаизма и древнего язычества, – бесспорно, самая простая и наименее таинственная из всех позитивных религий. Она же является самой разумной и чистой в глазах тех, кто исключает, насколько это возможно, сверхъестественное и кто изгоняет из религиозных культов пышные ритуалы и украшения. В литературе мы также обнаруживаем аналогичное отсутствие оригинальности, пристрастие к реальному и позитивному. Другие нации создавали эпосы, в которых важную роль играет сверхъестественное. В арабской литературе нет эпосов. Нет даже повествовательных поэм. Они лиричны и описательны и никогда не изображают большее, чем поэтический аспект действительности. Арабские поэты описывают, что они видят и чувствуют, но они ничего не создают. Если в поэмах вдруг появляется искра воображения, критики не хвалят авторов, а называют лжецами. Стремление к бесконечности и идеалу неведомо бедуину. С самой глубокой древности точность и простота формулировок – чисто техническая сторона поэзии – имела в их глазах первостепенную важность. Вымысел настолько редок в арабской литературе, что, когда мы находим его следы в некой причудливой поэме или сказке, можно быть практически уверенным, что мы имеем дело не с арабским оригиналом, а с переводом. Таким образом, все истории «1001 ночи» о волшебстве, замечательных продуктах богатого и живого воображения, которыми мы зачитывались в детстве, имеют персидские или индийские корни. Из всего этого огромного собрания сказок истинно арабскими являются описания нравов и анекдоты, основанные на реальных событиях.

Наконец, когда арабы, обосновавшиеся в завоеванных провинциях, обратили свое внимание на науку, они продемонстрировали то же самое отсутствие креативности. Они переводили и комментировали труды древних: они обогатили некоторые отрасли науки своими терпеливыми, точными и скрупулезными наблюдениями; но они не совершали грандиозных открытий, и мы не обязаны им ни одной великой и плодотворной идеей.

Таковы глубинные различия, существующие между арабами и нами. Возможно, они обладают более возвышенным характером и истинным величием души, а также обостренным чувством человеческого достоинства; но в них отсутствуют ростки прогресса и развития. В них велико страстное желание личной свободы, а политический инстинкт отсутствует, и поэтому они с большим трудом подчиняются социальным законам. Тем не менее они старались: оторванные от своих пустынь пророком, они пошли за ним, чтобы завоевать мир, они наполнили его своими славными делами. Получив добычу двадцати провинций, они познали удовольствие роскоши; благодаря контактам с подчиненными народами они развили науки и настолько приблизились к вершине цивилизации, насколько это было для них возможно. Тем не менее прошло много лет после смерти пророка Мухаммеда, прежде чем арабы утратили свои национальные черты. Прибыв в Испанию, они еще оставались истинными детьми пустыни, и, естественно, на берегах Тахо и Гвадалквивира они продолжали межплеменные конфликты, начатые в Аравии, Сирии или Африке. Эта давняя вражда в первую очередь привлекает наше внимание, и, чтобы ее правильно понять, следует вернуться к дням пророка.

Глава 2
Пророк

В дни жизни Мухаммеда население Аравии состояло из множества племен. Некоторые были оседлыми, но большинство – кочевыми, не имевшими общих интересов, центральной власти и, как правило, воюющими друг с другом. Если бы одна только храбрость могла сделать людей неуязвимыми, арабы определенно стали бы таковыми. Больше нигде не был так сильно распространен боевой дух. Без борьбы нет добычи, а добыча являлась средством существования для бедуинов. Более того, они получали возбуждающее удовольствие, обращаясь с податливым бамбуковым копьем или мерцающим мечом, раскалывая черепа или перерубая шеи своих врагов, сокрушая враждебные племена, «как жернов сокрушает зерно», уничтожая жертв, «не как подношение небесам». Храбрость в сражении выше всего превозносилась в хвалебных речах поэтов и помогала завоевать любовь женщины. Причем последние обладали ничуть не меньшим боевым духом, чем их братья и мужья. Следуя с арьергардом, они ухаживали за ранеными и подбадривали воинов боевыми криками, исполненными безжалостной жестокости. В книге «Семь золотых од языческой Аравии» приведена цитата: «Смелость! – кричали они. – Смелость, защитники женщин! Разите без жалости своими мечами!.. Мы дочери утренней звезды; мягки ковры, по которым ступают наши ноги; наши шеи украшены жемчугами, а наши волосы благоухают мускусом. Храбреца, который сразится с врагом, мы прижмем к груди, но труса, который сбежит, мы с презрением отвергнем. Не для него наши объятия!» Тем не менее внимательный наблюдатель легко заметит внутренне присущую этой нации слабость – слабость, являющуюся прямым следствием полного отсутствия единства и непрекращающейся вражды между племенами. Аравия, несомненно, стала бы жертвой чужеземного завоевателя, если бы не была слишком бедна, чтобы ее стоило завоевывать.

– Что есть в твоей земле? – спросил персидский царь арабского принца, попросившего его о помощи войсками, взамен пообещав провинцию.

– Что в ней есть? Овцы и верблюды.

– Никогда я не стану за такую пустяковую добычу рисковать персидской армией в вашей пустыне.

Тем не менее настал день, когда Аравия была завоевана. Но сделал это сын Аравийской пустыни, араб Мухаммед. Его генеалогическое древо выглядит следующим образом:

Возможно, «посланец Бога» – так он величал себя – не был выше своих соплеменников, однако он, совершенно определенно, не был похож на них. Он обладал хрупким телосложением, восприимчивостью и нервозностью, унаследованной от матери, был наделен чрезмерной, даже болезненной чувствительностью. Ребенком он был меланхоличным, молчаливым, любил бесцельно бродить в сумерках по уединенным равнинам. Его всегда преследовало смутное беспокойство, во время болезни он мог рыдать, как женщина, и был подвержен приступам эпилепсии. Он не проявлял храбрости в бою – в этом его характер являл собой странный контраст с характерами типичных арабов – суровых воинственных людей, не знавших ничего о грезах и считавших слезы позорной слабостью для мужчины, даже если они вызваны потерей близких. Более того, Мухаммед был наделен более развитым воображением, чем его соплеменники, и благочестивым умом. До того как у него возникли честолюбивые земные мечты, запятнавшие изначальную чистоту его сердца, религия была для него всем. Она занимала все его мысли. В этом отношении он сильно отличался от своих соплеменников.

Так бывает и с людьми, и с целыми народами: одни по природе своей религиозны, другие – наоборот. Для некоторых людей религия – основа жизни. Она им нужна как воздух. И когда их разум восстает против веры, в которой они были рождены, они придумывают некую философскую систему, намного более нерациональную и таинственную, чем само вероучение. Многие народы жили религией и во имя нее и находили в ней свою единственную надежду и утешение. Но арабы по своей природе не были религиозны, и в этом отношении они существенно отличались от других народов, принявших ислам. В целом в этом ничего странного нет. По своей сути религия в первую очередь захватывает воображение, а уже потом интеллект. Как мы уже видели ранее, воображение у арабов было развито слабо. Возьмем, к примеру, более современных бедуинов. Хотя номинально они являются мусульманами, обращают мало внимания на предписания ислама. Вместо того чтобы молиться пять раз в день, как требует их религия, они не молятся вовсе. Палмер, защищая бедуинов от обвинения в безверии и богохульстве, утверждает: «На словах они мусульмане, правда, мало кто из них знает об этой религии что-то большее, нежели ее название». Буркхардт, путешественник, хорошо их знавший, удостоверил, что бедуины – самый терпимый народ в Азии, причем их терпимость давняя и проверенная временем. Народ, так высоко ценящий свободу, не склонен мириться с тиранией даже в вопросах веры. Мартад, король Йемена в IV веке, любил повторять: «Я управляю людьми, а не мнениями. Я требую, чтобы мои подданные подчинялись моей власти, но их доктрины я оставляю на суд Бога, Творца». Император Фридрих II не мог ничего к этому добавить. Однако такая терпимость граничит с безразличием и скептицизмом. Сын и преемник Мартада сначала принял иудаизм, потом христианство и в конце концов так и остался в нерешительности между этими двумя верами.

Во времена Мухаммеда в Аравии существовали три религии: иудаизм, христианство и некая форма политеизма. Вероятно, только иудейские племена были искренне преданы своей вере, и только они сохраняли нетерпимость. В ранней истории Аравии гонения были редкими, а когда они случались, как правило, винить следовало иудеев. Христианство насчитывало лишь немногочисленных адептов, и большинство тех, кто исповедовал эту веру, обладали только поверхностными знаниями ее догматов. Халиф Али едва ли преувеличивал, говоря о племени таглибов, где эта религия наиболее прочно укоренилась, следующее: «Таглибы не христиане; все, что они позаимствовали у этой церкви, – привычка пить вино». На самом деле в христианстве было слишком много чудес и таинств, чтобы привлечь такой скептичный и ироничный народ. Епископы, которые около 513 года попытались обратить в свою веру Мундира III, царя Хиры (расположенной у места Древнего Вавилона, основанной около 200 года арабскими племенами), убедились в этом на собственном опыте. После того как царь внимательно выслушал их, один из его придворных что-то шепнул ему на ухо, и лицо монарха сразу приняло выражение глубочайшей скорби, и, когда прелаты почтительно поинтересовались причиной его горя, он ответил: «Увы, я услышал ужасную весть: Михаил Архангел мертв». – «Нет, вы заблуждаетесь, ангелы бессмертны!» – «Бессмертны? – воскликнул царь. – Но вы же пытаетесь меня убедить, что сам Бог умер!»

Идолопоклонники, которых было большинство, поклонялись разным божествам, своим для каждого племени, а иногда и для каждой семьи, но признавали и существование высшего божества, Аллаха, для которого все остальные божества – посредники. Язычники с уважением относились к предсказателям и идолам, но легко могли убить предсказателя, если его прогнозы не сбывались. Также они могли обмануть идола, принеся в жертву газель, хотя была обещана овца, и даже оскорбить его, если он не оправдал их надежд.

Когда Имру аль-Кайс, автор одной из поэм «Моаллакат», отправился мстить племени бени асад за убийство своего отца, он остановился у храма идола Зуль-Халаса, чтобы посоветоваться с оракулом с помощью трех стрел: «Продолжай», «Прекрати» и «Подожди». Отметим, что эта форма предсказания впоследствии была отвергнута Мухаммедом. «Вино, игра в жребьи, стрелования гнусны – дело сатаны. Поэтому устраняйтесь от этого: может быть, будете счастливы» (Сура 5.92). Достав «Прекрати», он решил попробовать еще раз. Но ему трижды выпало то же самое. Тогда он сломал стрелы, швырнул обломки в идола Зуль-Халаса и закричал: «Злодей! Если бы убили твоего отца, ты бы не стал запрещать мне отомстить за него!» Какую бы религию ни исповедовал араб, она, как правило, занимала не самое важное место в его жизни. Куда значительнее для него были мирские интересы – война, игры, любовь и вино. Поэты предлагали наслаждаться сегодняшним днем, потому что смерть не за горами. Это и стало девизом бедуинов. Человек, который проявлял большой энтузиазм, когда речь шла о храбром подвиге или красивой поэме, как правило, оставался холодным и безразличным, если затрагивалась религия. Поэтому к ней поэты, правдивые толкователи национальных чувств, почти никогда не прибегали. Вот что говорил Тарафа ибн аль-Абд: «При жизни ты должен все радости плоти вкусить, превратности я испытал и страшусь повторенья. При жизни будь щедр! Пропивай все, что есть у тебя! За гробом узнаешь, как пьется в державе забвенья»[2]2
  Перевод А.М. Ревича.


[Закрыть].

Однако известны и некоторые факты, показывающие, что отдельным арабам, особенно из оседлых племен, не был полностью чужд религиозный энтузиазм. Например, двадцать тысяч христиан в городе Наджран, поставленные перед выбором, смерть или иудаизм, предпочли погибнуть в пламени, но не предали свою веру. Это произошло в 523 году. Уникальное преследование христиан иудеями привело к абиссинскому вторжению, чтобы помочь христианам. Затем последовало установление абиссинского правления в Южной Аравии. Тем не менее религиозный фанатизм все же был исключением. Правилом являлось полное безразличие или вялый интерес.

Поэтому, объявив себя пророком, Мухаммед взял на себя вдвойне трудную задачу. Он не мог ограничиться простой демонстрацией истинности доктрин, которые проповедовал. Ему надо было преодолеть умственную апатию своих соотечественников, пробудить в их сердцах религиозные чувства, убедить их, что к религии нельзя относиться безразлично, и уж тем более нельзя ее игнорировать. Иными словами, он должен был преобразовать целую нацию чувственных и скептически настроенных людей, нацию циников. Столь грандиозное предприятие обескуражило бы человека менее убежденного в правоте своей миссии. Мухаммед сталкивался только с презрением и оскорблениями. Сограждане в Мекке или жалели его, или издевались над ним. Одни считали его поэтом, вдохновленным jinni – неким волшебным духом, другие – прорицателем, колдуном или безумцем. «Смотрите, вот идет сын Абдуллы с новостями с небес!» – кричали люди, завидев его. Одни предлагали, с видимой благосклонностью, пригласить за собственный счет лекарей, которые попытаются его вылечить. Другие забрасывали его мусором. Ему приходилось искать путь сквозь тернии. Его называли мошенником и обманщиком. И с таким отношением он сталкивался повсюду. В Таифе, расположенном в 60 милях от Мекки, он изложил свои доктрины собравшимся вождям. Но и они его отвергли. По этому поводу профессор Марголиус писал: «Он не мог сделать худшего выбора. Народ Таифа был не менее предан своим богиням, чем жители Эфеса – Артемиде».

– Неужели Бог не мог найти лучшего апостола, чем ты? – с презрением сказал один вождь.

– Я не стану с тобой разговаривать, – заявил другой. – Если ты действительно пророк, значит, ты для меня слишком возвышен, чтобы обмениваться с тобой словами. А если ты обманщик, то не заслуживаешь беседы со мной.

Отчаявшийся Мухаммед покинул вождей и ушел, сопровождаемый глумлением толпы. Периодически в него летели камни.

Так прошло десять долгих лет. Секта оставалась крайне малочисленной, и все указывало на то, что новая религия очень быстро исчезнет, не оставив следа. Неожиданно Мухаммед обнаружил сторонников, на которых уже не надеялся, в племенах аус и хазрадж, которые в конце V века избавили Медину от господства иудеев. Представители этих двух племен стали основной частью населения Медины. Народы Мекки и Медины ненавидели друг друга, поскольку происходили из враждующих родов. В Аравии было две группы племен: йемениты и маадиты. Жители Медины были йеменитами, и жители Мекки питали к ним отвращение и презирали их. В глазах араба, который считал скотоводство и торговлю единственными достойными свободного человека делом, обработка земли была занятием унизительным. Жители Медины были земледельцами, а Мекки – торговцами. Более того, в Медине продолжало жить много евреев, и немало семейств из племен аус и хазрадж сохранили религию бывших хозяев города. И хотя большинство членов обоих племен были идолопоклонниками, как меккане, последние считали все население Медины еврейским и презирали его. Мухаммед, со своей стороны, разделял предрассудки своих сограждан в отношении йеменитов и земледельцев. Говорят, услышав, как кто-то сказал: «Я – химьярит, мои предки не из рабиа или мудар», он воскликнул: