Текст книги "Мавританская Испания. Эпоха правления халифов. VI–XI века"

Ничто не ускользало от внимания Мухаллаба: с самого начала он понимал, что такая война требует от полководца не только военного гения, но и чего-то еще. Чтобы покорить фанатиков, всегда готовых умереть – они, даже пронзенные копьями, продолжали наступать на врага с криками: «О, Бог, мы идем к тебе!» – необходимо, чтобы им противостояли солдаты, не только опытные и дисциплинированные, но также вдохновленные религиозной идеей. И Мухаллаб сотворил чудо. Ему удалось превратить скептиков Ирака в истовых верующих. Он убедил их, что хариджиты – злейшие враги Всевышнего, он вдохновил их стремлением получить венец мученика. Когда их покидало мужество, он смело вкладывал в уста Мухаммеда слова, обещавшие им победу, – странно, но его талант обманщика не уступал его безусловной отваге. И его войска забыли о колебаниях. Они завоевывали победу, убежденные, что она дана им небесами. Эта война, продолжавшаяся девятнадцать лет, была одним непрекращающимся противостоянием фанатичной ненависти. Невозможно сказать, какая из сторон показала себя самой пламенной, упорной и яростно непримиримой. «Если я увижу язычников-дейлемитов с одной стороны и хариджитов с другой, – сказал один из солдат Мухаллаба, – то брошусь на последних, потому что тот, кто умрет от их рук, в раю получит венец мученика в десять раз великолепнее».

В то время как Басре нужны были все ее люди и все ресурсы, чтобы отогнать хариджитов, другая община – шиитов – вызывала острую тревогу Омейядов и Ибн-Зубайра.

Если доктрины хариджитов неизбежно демонстрировали тенденцию к демократии, доктрины шиитов склонялись к самому худшему деспотизму. Отказавшись признать, что пророк имел неосторожность оставить выбор преемника толпе, они приводили определенные, в высшей степени неоднозначные высказывания пророка, якобы доказывающие, что он назвал своим преемником Али, и семья супруга Фатимы имеет наследственные права на халифат. Исходя из этого они считали узурпаторами не только Омейядов, но также Абу Бакра, Омара и Османа, и в то же самое время они обожествляли халифа, предполагая, что он безгрешен и не имеет недостатков и несовершенств человечества. Исходя из божественной природы халифа доминирующая община тех дней – которая была основана Кайсаном, одним из вольноотпущенников Али, – пришла к логическому и весьма грустному выводу, что вера, религия и добродетель заключаются в пассивном подчинении и безусловной покорности приказам человека-божества. Кстати, некоторые арабские авторы неверно идентифицируют Кайсана с Мухтаром, главой телохранителей которого он стал. Эта странная и уродливая доктрина, несвойственная арабскому характеру, родилась в мозгах древних учеников Заратустры (Зороастра), которые привыкли видеть в своих царях и жрецах потомков богов или божественных и небесных жителей и передали новой религии почтение, испытываемое ими к монархам. Шииты были в основном персидской общиной, члены которой набирались из вольноотпущенников-персов. Правда, их догмы, возможно, имели иудейское происхождение и пришли к ним через сабеизм, а основатель этого течения предположительно был иудеем. В общем, вера этой общины приняла вид слепой и жестокой войны с обществом: ненавидя господствующую расу и завидуя ее богатствам, персы требовали своей доли земных благ. Тем не менее их лидерами были, как правило, арабы, которые отвечали за легковерие и фанатизм сектантов. В период, о котором идет речь, общиной руководил Мухтар – человек одновременно неистовый и проницательный, героический и беспринципный, тигр в гневе и лис в хитрости. Он был последовательно хариджитом, традиционным мусульманином – зубайритом (по крайней мере, так говорили) и шиитом. Он принадлежал к каждой партии, начиная от той, что воплощала демократические принципы, и кончая проповедникам абсолютизма. Чтобы оправдать столь частые перемены, которые могли посеять сомнения в его искренности, он создал своего бога – капризного, который думает, желает и приказывает завтра совсем не то, что думал, желал и приказывал вчера. Столь гротескная доктрина имела еще одно преимущество: поскольку Мухтар гордился своим пророческим даром, его предсказания и видения оказывались, таким образом, защищены от критики: если предсказания не сбывались, Мухтар просто говорил: «Бог передумал».

Тем не менее, несмотря на видимость обратного, никто не был менее непоследовательным или менее изменчивым, чем Мухтар. Если он что-то менял, то лишь средства, которые использовал. Все его действия подчинялись единственной движущей силе – непомерным амбициям; все его усилия были направлены на достижение единственной цели – высшей власти. Он презирал все, что другие боялись или почитали. Его гордый дух созерцал с презрительным безразличием все политические системы и религиозные кредо. Он рассматривал их как многочисленные ловушки, расставленные, чтобы поймать толпу, или предрассудки, которыми способный человек мог манипулировать для достижения своих целей. Но хотя он все роли исполнял с одинаковым мастерством, роль главы шиитов удавалась ему лучше всех. Ни одна другая секта не была такой простой и легковерной, и не обладала характером пассивного подчинения, столь подходящим его властному темпераменту.

Внезапным ударом он отобрал Куфу у Ибн-Зубайра, а потом выступил навстречу сирийской армии, отправленной против него халифом Абд аль-Маликом, который стал преемником своего отца Мервана. Жители Куфы, подчинившиеся с гневом и негодованием ярму, надетому на них этим самозванцам и его персами – они называли их своими рабами, – с нетерпением ждали удобной возможности, чтобы взбунтоваться. Но Мухтар постарался выиграть время соблазнительными обещаниями и заверениями и, благодаря задержке, успел послать своему военачальнику Ибрагиму приказ немедленно возвращаться. В момент, когда повстанцы этого меньше всего ожидали, они увидели Ибрагима и его шиитов, бегущих на них с мечами. Когда восстание было утоплено в крови, Мухтар приказал арестовать и обезглавить двести пятьдесят человек, большинство из которых сражалось против Хусейна в Кербеле. Смерть Хусейна стала для него поводом, однако его истинной целью стало лишение арабов желания повторять такие попытки. В этом он преуспел. Чтобы избежать деспотизма меча, они начали эмигрировать.

Отдавая войскам приказ снова выступить против сирийской армии, Мухтар не пренебрегал никакими средствами для стимулирования их энтузиазма и фанатизма. Прежде чем они отправились в поход, он выставил напоказ старый стул, купленный у плотника за две серебряные монеты. Его покрыли шелками и назвали троном Али. «Этот трон, – сказал он солдатам, – станет для вас тем, чем Ковчег Завета был для сынов Израиля. Несите его в гущу сражения, поставьте его там, где бойня будет самой жестокой, и защищайте его. Если победа будет вашей, то лишь с Божьей помощью; но не падайте духом, если встретитесь с отпором. Мне было видение, что в этом случае Бог пошлет ангелов, чтобы выручить вас, и вы увидите их летящими в облаках в образе белых голубей».

Кстати, Мухтар передал доверенным людям в Куфе некоторое количество белых голубей с приказом выпустить их, в случае если события будут развиваться в неблагоприятном направлении. Таким образом, появление птиц должно было предупредить Мухтара, что настало время позаботиться о собственной безопасности и одновременно поднять боевой дух доверчивых солдат.

Сражение произошло в августе 686 года в окрестностях Хазира, что недалеко от Мосула. Сначала натиск шиитов был отбит. Тогда были выпущены голуби. Вид летящих над головами птиц необычайно воодушевил солдат, и они с фанатичным воодушевлением бросились на врага с криками: «Ангелы! Анеглы!» Одновременно на левом крыле сирийской армии сражались одни только кайситы под командованием Омайра, бывшего военачальника Зофара. Накануне ночью он провел беседу с полководцем шиитов. Теперь, опустив свое знамя, он крикнул: «Месть, месть за роковое поле Рахит!» С этого момента кайситы стали инертными, но не безразличными зрителями сражения, и к ночи сирийская армия, лишившись своего командующего Обайдаллаха, потерпела поражение.

Пока Мухтар радовался победе, беженцы из Куфы потребовали, чтобы Мусаб, брат Ибн-Зубайра и правитель Басры, сразился с самозванцем, заверив его, что если он проявит себя соответствующим образом, его поддержат все разумные люди Куфы. Подчинившись требованию, Мусаб вызвал Мухаллаба в Басру, выступил вместе с ним против шиитов, одержал две победы и осадил Мухтара, который обосновался в цитадели Куфы. Мухтар, видя, что поражение неизбежно, решил, что не переживет его. «Давайте нападем на осаждающих, – призвал он. – Лучше умереть, как храбрые люди, в бою, чем погибнуть здесь от голода или быть убитыми, как бараны». Но его престиж уже упал. Из шести или семи тысяч воинов лишь двадцать человек откликнулись на его призыв. И они дорого продали свои жизни. Что касается остальных, их трусость не дала им ничего. Их объявили бандитами и убийцами, и безжалостный Мусаб приказал их всех убить. Было это в 687 году. Однако он недолго радовался своему успеху. Не желая того, он сослужил хорошую службу сопернику своего брата, освободив его от самых грозных врагов – шиитов, и Абд аль-Малик, которому больше не надо было их опасаться, начал готовиться к нападению на зубайритов в Ираке. Чтобы враг не угрожал ему с тыла, он начал операции с осады Киркесия, где Зофар сыграл весьма двойственную роль, то делая вид, что воюет за Зубайра, то снабжая продовольствием шиитов и предлагая выступить вместе с ними против сирийцев. Все враги Омейядов, какими бы разными ни были их цели, были его врагами и союзниками. Осажденный Абд аль-Маликом, который, действуя по совету кельбитов, предусмотрительно убрал кайситов с передовой, Зофар защищал свою крепость с большим упорством. Однажды его люди совершили такую энергичную вылазку, что проникли в лагерь до самого шатра халифа. Желая покончить с осадой, чтобы выступить против Мусаба, Абд аль-Малик вступил в переговоры, которые, правда, прервал, когда разрушение четырех башен возродило надежду на штурм города, и снова возобновил, когда штурм оказался неудачным. Рационально распределив деньги среди солдат халифа, Зофар со временем сумел добиться вполне почетных условий, а именно амнистии для своих братьев по оружию и губернаторства в Киркесии для себя. Более того, в качестве бальзама для своей гордости он обусловил, что его не станут принуждать давать клятву верности халифу Омейядов при жизни Ибн-Зубайра. И наконец, для ратификации примирения было решено, что Маслама, сын халифа, женится на дочери Зофара. После заключения мира Зофар предстал перед Абд аль-Маликом, который принял его с большой учтивостью и даже предложил сесть рядом с ним на троне. Вид этих двух людей, давних заклятых врагов, обменивающихся заверениями в братской любви, вероятно, был весьма трогательным. Но внешность обманчива. Чтобы превратить новорожденную дружбу Абд аль-Малика с Зофаром в яростную вражду, потребовалась всего лишь поэтическая цитата. Благородный йеменит Ибн Зиль-Кала вошел в шатер и, увидев, какое почетное место занял Зофар, стал проливать слезы. Халиф спросил его о причинах горя.

– Как же я могу не лить горькие слезы, – ответил он, – глядя на человека, еще недавно бунтовавшего против тебя, с меча которого еще капает кровь моих родственников, ставших жертвой только своей преданности тебе; и этот убийца моей семьи сидит на троне рядом с тобой, а я стою перед вами.

– Пригласив его сесть рядом со мной, – ответствовал халиф, – я вовсе не желал поставить его выше тебя. Но он говорит на моем языке, и его разговор мне интересен.

Поэт аль-Ахталь (настоящее имя Гийас ибн Гаус) был христианином. Правда, по утверждению некоторых авторов, для него религия была вопросом не принципа, а удобства, и высшим достоинством христианства он считал разрешение пить вино без ограничения. Он узнал о приеме, оказанном Зофару халифом. Поэт ненавидел и презирал бандита из Киркесия, который не единожды пытался уничтожить его племя – бени таглиб.

– Я нанесу ему удар, который никто больше не сможет нанести, – заявил поэт. Сказав это, он вошел в шатер калифа, несколько секунд сверлил его глазами и продекламировал:

– Вино, наполняющее мой кубок, сверкает, как глаз петуха. Оно возбуждает дух пьющего. Тот, кто выпьет три кубка, не смешав вино с водой, чувствует желание раздавать благодеяния. Он изящно покачивается при ходьбе, как прекрасная дочь курайш, и поддерживает юбки своих одежд, чтобы развевались на ветру.

– Зачем ты прочитал эти стихи? – спросил халиф. – Несомненно, тебе в голову пришла какая-то мысль.

– Ты прав, халиф, – ответил поэт. – Много мыслей приходит мне в голову, когда я вижу сидящим на троне рядом с тобой человека, который еще вчера говорил: «Трава снова вырастет на земле, укрывшей кости наших братьев, но мы их никогда не забудем, и непримиримой будет наша ненависть к врагу».

Услышав эти слова, Абд аль-Малик вскочил, словно его ужалила оса. Разгневанный, он нанес Зофару удар в грудь и сбросил к подножию трона. Впоследствии Зофар признался, что еще никогда не был так близок к смерти, как в тот момент.

Дни искреннего примирения еще не настали, и довольно скоро кайситы снова доказали Омейядам свою враждебность. Зофар укрепил армию Абд аль-Малика отрядом кайситов под командованием своего сына Хузайля. Но как только две армии сблизились, кайситы перешли на сторону противника, унеся с собой оружие и амуницию. Это дезертирство, однако, не имело катастрофических последствий. Наоборот, судьба улыбнулась Абд аль-Малику. Капризные и легкомысленные жители Ирака уже забыли о своем недовольстве Омейядами. Отнюдь не воинственные по природе и, естественно, не стремившиеся умереть за претендента, которого презирали, они благосклонно слушали эмиссаров Абд аль-Малика, которые наводнили Ирак, разбрасывая направо и налево золото и заманчивые обещания.

– Я отказываюсь, – сказал один из воинов, получивший приказ наступать, – приносить в жертву свое племя за дело, которое его не касается.

Другой, получив аналогичный приказ, ответствовал, что люди за ним не пойдут. А атаковать в одиночестве по меньшей мере нелепо.

Такому храброму и гордому человеку, как Мусаб, оставалось лишь одно. Обращаясь к своему сыну Исе, он сказал:

– Ступай и скажи своему дяде, что вероломные жители Ирака предали его, и попрощайся с отцом, которому осталось жить несколько минут.

– Нет, отец, – сказал юноша. – Ни один курашит не упрекнет меня в том, что я бросил отца в минуту опасности.

Отец и сын устремились в гущу сражения, и очень скоро их головы принесли Абд аль-Малику. Это было в 690 году.

Теперь уже весь Ирак присягнул на верность Омейядам. Мухаллаб, не зная о смерти Мусаба, о чем уже было известно хариджитам, заявил в беседе с вождями, что Мусаб – его господин на этом свете и в будущей жизни и долг каждого доброго мусульманина – противостоять Абд аль-Малику, сыну проклятого. Однако, получив от халифа Омейядов документ, подтверждающий все его посты и титулы, Мухаллаб весьма оперативно передумал и последовал примеру соотечественников. Вот как даже лучшие люди Ирака понимали честь и верность.

«Решайте за себя, правы вы или нет, – воскликнул негодующий хариджит, – но хотя бы имейте честность признать, что в этом мире вы рабы и ради корысти будете льстить любому правителю – братья сатаны, вот вы кто».

Глава 8
Кельбиты и кайситы

Абд аль-Малик приблизился к своей цели. Чтобы обеспечить свой бесспорный суверенитет над мусульманским миром, ему оставалось только захватить Мекку, резиденцию и последнее убежище своего соперника. Да, нападение было святотатством, и Абд аль-Малик содрогнулся бы от ужаса при одной только мысли о нем, если бы сохранил хотя бы тень религиозных чувств, характерных для него в юные годы. Однако он больше не был бесхитростным горячим юнцом, который в порыве праведного негодования в свое время назвал Язида врагом небес за то, что тот осмелился послать войска против Медины, резиденции пророка. Время, торговые отношения с миром и отправление власти существенно повлияли на его юношескую откровенность и простую веру. Говорят, что в день смерти его кузена Ашдака – в день, когда Абд аль-Малик запятнал себя сразу двумя преступлениями – лжесвидетельством и убийством, он закрыл божественную книгу и с холодным мрачным видом пробормотал: «Отныне между нами ничего общего». Поскольку его религиозные чувства были хорошо известны, новость о том, что он намеревается послать армию на Мекку, не была поводом для удивления. Значительно более непонятным был его выбор командующего. Таковым он назначил некого Хаджаджа ибн Юсуфа, школьного учителя из Таифа, считавшего себя счастливым, если в конце долгого дня, в течение которого он учил читать маленьких детей, ему удавалось заработать на краюшку хлеба. Позже он приобрел некоторую известность, установив некое подобие дисциплины среди телохранителей Абд аль-Малика, командовав отрядом в Ираке (когда враг, так и не вступивший в бой, лишил его возможности проявить храбрость или трусость) и потерпев поражение от зубайритов во время правления Мервана. Своим назначением этот человек был обязан единственному обстоятельству. Когда он рискнул просить о чести командования армией против Ибн-Зубайра, халиф с презрением воскликнул: «Да помолчи ты!» Но благодаря непоследовательности, столь свойственной человеческому разуму, общий скептицизм Абд аль-Малика был смягчен твердой верой в предсказания по сновидениям, которую Хаджадж умело использовал. «Мне приснилось, – сообщил он, – что я убиваю Ибн-Зубайра». И халиф отдал ему вожделенное командование.

Сам Ибн-Зубайр принял весть о потере Ирака и смерти брата спокойно и сдержанно. Между прочим, он не вполне одобрял планы Мусаба – который, по его мнению, имел слишком неудобный характер для роли суверена. Ибн-Зубайр утешил себя тем, что получит возможность продемонстрировать свое ораторское красноречие на погребальной церемонии. Его речь, вероятно, показалась бы нам холодной и неестественной, но сам он, безусловно, считал ее в высшей степени назидательной. Он наивно объявил, что смерть Мусаба наполнила его одновременно печалью и радостью: печалью – потому что он лишился друга, утрата которого нанесла болезненную рану его чувствительному сердцу, которую смогут излечить только терпение и смирение, а радостью – потому что Аллах даровал его брату славу мученика.

Но когда настало время перейти от слов к делу – от выступлений к сражению, когда он увидел Мекку осажденной и над ней нависла угроза голода, смелости у Ибн-Зубайра поубавилось. Нет, нельзя сказать, что ему не хватало обычной храбрости, которую любой солдат, если он не безнадежный трус, проявляет на поле боя. Ему не хватало моральной силы. Он постоянно искал совета матери, женщины, обладавшей благородной душой римлянки, несмотря на свой весьма и весьма преклонный возраст.

– Мама! – воскликнул он. – Меня все бросили. Противник предлагает приемлемые условия. Как ты думаешь, что мне делать?

– Умереть, – сказала она.

– Но мне страшно, – прошептал он. – Боюсь, если я попаду в руки сирийцев, они станут глумиться над моим телом.

– Тебе-то что? Разве убитая овца страдает, когда с нее сдирают шкуру?

Абдуллах Ибн-Зубайр вспыхнул, устыдившись, и поспешил заверить мать, что испытывает такие же чувства, просто хотел убедиться в ее одобрении. Вскоре он пришел к ней в полном боевом облачении, чтобы проститься. Женщина прижала его к груди и почувствовала твердость кольчуги.

– Мужчина, готовый умереть, не испытывает необходимости в этом, – сказала она.

– Я надел кольчугу только для того, чтобы дать тебе искру надежды, – сообщил он.

– Я давно утратила все надежды. Сними ее.

Сын подчинился. Он провел несколько часов в молитве в Каабе, после этого сей негероический герой устремился на врага и своей смертью завоевал больше славы, чем при жизни. Его голову отвезли в Дамаск, а тело повесили ногами вверх на виселице. Это было в 692 году.

На протяжении шести или восьми месяцев, которые продолжалась осада Мекки, Хаджадж демонстрировал большую отвагу, неустанную деятельность, невероятную выносливость и, этого нельзя отрицать, безразличное отношение к священным вещам. Его не простили теологи, зато Хаджадж доказал, что предан своему хозяину телом и душой. Его не смущали угрызения совести, не посещали сомнения. Он не уважал ни святость храмов, ни то, что другим представлялось яростью небес. Однажды, когда сирийцы забрасывали камнями Каабу, возникла внезапная буря и двенадцать солдат были поражены молнией. Охваченные суеверным страхом сирийцы отказались возобновлять атаку. Хаджадж спокойно занял место у катапульты и метнул очередной камень. «Все в порядке, проговорил он. – Чего вы так заволновались? Я знаю эту страну. В таких бурях нет ничего необычного». Подобная удивительная преданность Омейядам принесла соответствующую награду. Абд аль-Малик назначил Хаджаджа правителем Мекки, а несколькими месяцами позже – всего Хиджаза. Поскольку он был по рождению кайситом, его продвижение по службе, несомненно, вдохнуло бы в кельбитов подозрительность и тревогу, будь он человеком благородного происхождения, а не ничтожным выскочкой.

Более того, кельбиты тоже могли кичиться тем, что сослужили хорошую службу при осаде Мекки. К примеру, они имели все основания утверждать, что роковой камень, поразивший Ибн-Зубайра, был выпущен одним из них – человеком по имени Хумайд ибн Бахдаль. Они не делали этого лишь потому, что халифу и без того явно нравилось всячески восхвалять их преданность и отвагу, что он льстил их лидеру в прозе и стихах, даровал выгодные должности в ущерб противникам. Также немаловажным являлся тот факт, что они могли полагаться на многих принцев, таких как Халид, сын Язида I, и Абд аль-Азиз, брат халифа и сын женщины из кельбитов.

Кайситы тоже имели друзей при дворе. В первую очередь, Бишр, брат халифа, мать которого была из кайситов, представлял их интересы и урегулировал споры. Он никогда не упускал случая объявить, что они превзошли кельбитов в доблести. Его постоянное хвастовство настолько разозлило Халида, что он сказал неким кельбитам:

– Есть ли среди вас те, кто совершит вылазку в пустыню кайситов? Нет никакой необходимости унижать гордость тех, кто имеет матерей из кайситов, поскольку они всегда говорят, что во всех сколь бы то ни было значительных стычках, и до, и после дней пророка, кайситы одерживали над нами верх.

– Я с радостью возьмусь за это дело, – заявил Ибн-Бахдаль, – если ты гарантируешь, что султан меня не накажет.

– Положись на меня.

– Тогда изложи свой план.

– Нет ничего проще. Ты знаешь, что после смерти Ибн-Зубайра кайситы не платили дань халифу. Я дам тебе приказ собрать дань у кайситов, который якобы подписал Абд аль-Малик. И у тебя появится возможность отнестись к ним так, как они того заслуживают.

Ибн-Бахдаль отправился в путь. Чтобы не вызывать подозрений, его свита была небольшой, но Бахдаль знал, что легко найдет новых воинов, стоит только бросить клич среди своих соплеменников. Прибыв к бени абд вадд и бени олайм, двум кланам кельбитов, жившим в пустыне, к югу от Дума и Хабта, он изложил план халифа. Самые храбрые и решительные мужчины обоих кланов заверили гостя, что не желают ничего лучшего – только следовать за ним. Ибн-Бахдаль, взяв с соплеменников обещание не давать убежища кайситам, отправился в пустыню.

Его первой жертвой стал один из представителей кайситского племени бени фезара. Он имел очень древнюю родословную. Один из его предков, Хузайфа ибн Бадр, участвовал в известной войне Дахис – долгой и напряженной борьбе, развернувшейся в конце V века, которая началась после скачек жеребца Дахиса и кобылы Габры, где якобы Дахис потерпел поражение из-за нечестной игры. Этот человек имел несчастье родиться от матери-рабыни, и гордые соплеменники презирали его до такой степени, что отказались дать ему в жены одну из своих дочерей, и он волей-неволей был вынужден выбрать супругу из племени йеменитов. С ним никто не хотел находиться рядом, и ему было выделено место на самом краю лагеря. Несчастный отверженный привык молиться громко вслух, что и оказалось причиной его гибели. Идя на звук, кельбиты напали на него, убили и увели всех верблюдов, которых было около сотни. Позже встретив пять семейств, ведших род от Хузайфы, они напали на них. Последовал бой, который продолжался до вечера. Когда наступила темнота, все кайситы лежали на поле боя, и враги считали их мертвыми. Но это было не так. Раны, хотя и многочисленные, не были смертельными. К тому же подул сильный западный ветер, нанесший песок, вскоре покрывший их тела и остановивший кровотечение. Так раненые избежали смерти.

Кельбиты двигались всю ночь, и на следующее утро встретили еще одного потомка Хузайфы, Абдуллаха. Этот старый человек путешествовал с семьей, из которой никто не мог держать в руках оружие, кроме его сына Джада. Последний, увидев приближающихся кельбитов, схватил копье, вскочил на коня и отъехал на некоторое расстояние в сторону. Когда кельбиты спешились, Абдуллах спросил, кто они. Те ответили, что являются сборщиками дани, посланными Абд аль-Маликом.

– Вы можете показать мне приказ, доказывающий ваши слова? – спросил старик.

– Разумеется, – ответствовал Ибн-Бахдаль. – Вот он. – И он предъявил документ с печатью халифа.

– Каково значение этих слов?

Документ был прочитан вслух: «Абд аль-Малик, сын Мервана, Хумаиду ибн Бахдалю, приветствие. Упомянутый выше Хумаид ибн Бахдаль настоящим посылается для сбора дани со всех бедуинов, которых он встретит. Кто уплатит дань и его имя будет внесено в список, будет считаться преданным и покорным подданным, но кто откажется, будет рассматриваться как мятежник против Бога, его пророка и предводителя правоверных».

– Хорошо. Я понял и готов платить.

– Но это еще не все. Остается кое-что еще. Мы хотим, чтобы ты разыскал всех членов твоего племени, собрал дань с них и назначил место, где мы встретимся и примем деньги из твоих рук.

– Это невозможно. Бени фезара разбросаны по всей пустыне. Я не молод. Мне уже много лет. Я не могу ездить далеко, и со мной только один мой сын. Вы, явившиеся издалека и привыкшие к долгим путешествиям, скорее найдете моих соплеменников. Вы можете наткнуться на них в любой момент. Они всегда останавливаются там, где есть пастбища.

– Все это нам известно. Но они разбрелись по пустыне не в поисках хороших пастбищ, а чтобы не платить дань. Они мятежники.

– Могу поклясться, что они лояльные подданные. Они на самом деле ищут пастбища.

– Хватит. Делай то, что тебе приказано.

– Я не могу. Вот дань, которую я должен заплатить халифу. Возьмите ее.

– Твоя покорность неискренна. А твой сын, сидя на коне, взирает на нас с презрением.

– Вам нечего опасаться моего сына. Возьмите деньги и уезжайте. Если вы, конечно, действительно сборщики десятины.

– Твое поведение показывает, что нам сказали правду. И ты, и твои соплеменники воевали за Ибн-Зубайра.

– Нет, мы не воевали за него. Мы платили ему дань, это правда. Мы, бедуины, никогда не вмешиваемся в государственные дела, только платим дань правителю земли.

– Докажи истинность твоих слов – прикажи сыну спешиться.

– Зачем вам мой мальчик? Юноша испугался, увидев вооруженных людей.

– Прикажи ему спешиться. Ему нечего бояться.

Старик подошел к сыну и попросил его спешиться.

– Отец! – взмолился юноша. – Они убьют меня. Я вижу это по их безжалостным глазам. Дай им, что хочешь, и позволь мне позаботиться о себе самому.

Старик вернулся к кельбитам и сказал им:

– Мальчик боится за свою жизнь. Возьмите деньги и идите с миром.

– Мы ничего не возьмем, пока твой отпрыск в седле.

– Он все равно меня не слушает. Да и зачем он вам?

– Хватит! Ты доказал, что тоже бунтовщик. Раб, неси мои принадлежности для письма. Мы здесь закончили. Осталось только написать предводителю правоверных, что Абдуллах, внук Оейны, препятствовал нам в выполнении нашей миссии среди бени фезара.

– Не надо, прошу вас. Я не делал ничего подобного.

Не обращая внимания на мольбы старика, Ибн-Бахдаль написал письмо и отдал его всаднику, который немедленно направился в сторону Дамаска. Абдуллах, словно громом пораженный, закричал:

– Не обвиняйте меня так несправедливо! Именем Аллаха, прошу вас, не зачисляйте меня в бунтовщики. Я готов выполнять все приказы халифа.

– Заставь своего сына спешиться.

– Мы привыкли не верить вам; обещайте, что с ним не случится ничего плохого.

Кельбиты торжественно дали соответствующее обещание, и Абдуллах крикнул сыну:

– Будь я проклят, если ты немедленно не слезешь со своей лошади!

Джад подчинился. Он спешился, отбросил копье и медленно направился к кельбитам.

– Это будет плохой день для тебя, отец мой, – сказал он. Когда тигр играет со своей жертвой, он долго треплет ее в когтях, прежде чем расправиться ней. Так и кельбиты начали с оскорблений и глумления над молодым человеком. Затем они связали его и оттащили на скалу, где было удобнее избивать его. Бьющийся в смертной агонии юноша бросил на отца последний взгляд, в котором была грусть, боль и упрек.

Кельбиты, хотя и были дикарями, все же чувствовали некоторое уважение к сединам старика и не стали проливать его кровь. Он избили его и бросили на песке. Через некоторое время старик пришел в себя, но, терзаемый раскаянием, постоянно бормотал:

– Я забуду все несчастья, приключившиеся со мной в этой жизни. Но никогда мне не забыть взгляда моего сына, которого я собственными руками отдал палачам.

Конь Джада отказался уходить от тела своего мертвого хозяина. Опустив голову, верное создание стояло рядом и лишь иногда трогало копытом песок, залитый кровью хозяина. Коня ждала лютая смерть от голода и жажды.

Затем последовали и другие убийства. Среди жертв оказался Борда, сын Халхала, прославленного шейха, и кровожадные кельбиты не возвратились в Дамаск, пока кайситы, узнавшие об их настоящей цели, не попрятались от их слепой ярости в самых дальних уголках пустыни.

Кельбиты гордились и ликовали. Поэт из племени джохейна, которое, как и кельбиты, вело род от Кодаа, выразил свои чувства с удивительной силой и фанатичным рвением:

«Знаете ли вы, братья, союзники бени кельб – знаете ли вы, что человек по имени Хумайд ибн Бахдаль Отважный принес радость и благо кельбитам? Знаете ли вы, что он покрыл бени кайс позором и заставил их покинуть свои лагеря? Должно быть, их поражение было ужасным, если они так поспешно бежали. Жертвы Ибн-Бахдаля лежат непогребенные на песках пустыни; кайситы, преследуемые своими победоносными завоевателями, не имели времени, чтобы остановиться и похоронить их. Так возрадуйтесь, братья мои! Победы бени кельб – наши победы; они и мы – это две руки одного тела, и, когда в бою правая рука ранена, меч перехватывает левая рука».