Текст книги "Бегство от безопасности"

Тридцать семь

Я ТОлько начал засыпать, с головой, все еще полной добра и зла…

– Просто не могу поверить, что ты так думаешь! Добро – это то, что доставляет тебе удовольствие?

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, Дикки! – сказал я. – Думать так – не преступление.

– Если бы это и было преступлением, тебя, по всей видимости, это бы не остановило.

Холм за это время стал еще зеленее, и теперь по его склонам струились реки крошечных цветочков, в основном желтых и голубых, название которых Лесли сказала бы сразу, как только бы их увидела.

– Откуда ты знаешь, о чем я думаю? – сказал я. – Разве я давал тебе ключ к моему сознанию? Ты следишь за всем, что я делаю?

Вместо камешка он беззвучно протянул мне сделанную из бальсового дерева модель планера с размахом крыла в двадцать дюймов и куском пластилина на носу для балансировки.

– Я ни за чем не наблюдаю, – сказал он.Я могу видеть твою жизнь, только когда ты мне это позволяешь. Но недавно я понял, что ты начинаешь учиться. Раньше этого не было.

Счесть ли мне это его вторжение посягательством на частную собственность? Ощущаю ли я неудобство оттого, что он получил доступ к тому, что я узнаю сейчас?

Я улыбнулся.

– Что ж, ты растешь.

Он с удивлением взглянул на меня.

– Нет. Разве ты не помнишь? Мне всегда будет только девять лет, Ричард.

– Тогда для чего ты хочешь узнать все, что знаю я, если не для того, чтобы, по твоим словам, попробовать прожить, пользуясь моим опытом и избегая моих ошибок?

– Я не говорил, что собираюсь прожить жизнь, я сказал, что хочу только узнать, каково это – прожить жизнь? Для человека, которым я стану и который будет поступать в соответствии с тем, что я узнал от тебя, я буду оставаться девятилетним – так же, как для тебя. Скажи мне то, что считаешь истинным… я не знаю, что мне думать о добре и зле, а мне необходимо это знать!

– Что тут непонятного? – сказал я. – Добро – это то, что доставляет тебе…

– Это слишком… упрощенно! – сказал он, смакуя последнее слово. – Я и сам мог бы так сказать.

– Перестань, Капитан. Во-первых, ты совсем не глуп, во-вторых, самые простые вещи, чаще всего, оказываются самыми истинными, в-третьих, это я – пятьдесят лет прочь, и есть тот парень, который учился, – вот его-то ты и ищешь. Это очень упрощенно, и, когда ты слышишь «Добро!», прежде чем согласиться, подумай, кто говорит это, и если да, то почему.

Я уравновесил в руке планер и запустил его. Он поднялся фута на четыре над землей, замер и отвесно упал, уткнувшись носом в землю. Я бы сказал, что надо немного облегчить нос.

– Добро – это нечто большее, – сказал он, – чем только то, что доставляет мне удовольствие.

– Конечно. Кратковременное удовольствие не всегда совпадает с длительным счастьем, и нам необходимо подумать, чтобы сказать почему. В каждой истории, где некто продает душу дьяволу, суть сделки одна: обмен длительного счастья на кратковременное у довольствие, и мораль также одна: не очень умный обмен!

Итак, существует согласие между добром и злом, этими ценностями с расплывчатыми границами, которые неплохо совмещаются во множестве людей. Культуры могут не сходиться друг с другом в том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», но внутри каждой культуры, как правило, на эту тему существует согласие.

– Почему так расплывчато? Почему бы тебе не говорить ясно? У меня есть четкие определения.

– Убийство – это…

– Плохо, – сказал он без колебаний.

– Милосердие – это…

– Хорошо.

Я убрал немного пластилина с носа маленького планера.

– Выражать сознательный протест в военное время —это…

– Гм.

– Добро это или зло, – спросил я снова, – выражать сознательный протест в военное время?

– Какова эта война? Мы защищаем себя или нападаем на маленькую беззащитную страну?

– Вот, – сказал я. – Как только ты находишь ситуацию, в которой добро и зло начинают зависеть от обстоятельств, вся твоя концепция оказывается субъективной, а выбор – совсем не таким ясным, как нам казалось. Как и в отношении других подобных категорий, мы должны говорить только, что это хорошо для меня или это плохо для меня.

Я осторожно запустил планер снова. Он взмыл вверх, замер и снова свалился в траву.

– Одно исключение не может повлиять на правило!

– Нет, – сказал я, вновь беря в руки планер и задумавшись над проблемой его балансировки. Теперь я уже добавил немного пластилина.

– Докажи.

– Считать ли злом убийство, совершенное с целью самообороны? Убийство врагов в военное время? Эвтаназию?

– По твоим словам, убить кого-либо невозможно, – сказал он. – Жизнь Есть, и мы не можем создавать ее или уничтожать.

– Жизнь Есть, Дикки, это так. И у нее нет правил. Но мы с тобой сейчас говорим об играх, здесь, в пространстве-времени, о предположениях относительно образов, добре и зле в свете человеческой культуры, в обществе, где реально кажущееся, а Принцип остается незамеченным.

– То есть в действительности добра и зла не существует?

– Не существует абсолютных Добра и Зла. Единственный абсолют – Жизнь Есть.

– Значит, я могу делать все, что мне вздумается, и не будет никаких последствий? Я могу идти обманывать, красть, убивать, и это не повлечет никаких последствий, если моя личная мораль говорит мне, что это хорошо?

– Конечно, можешь, – сказал я. – Но будут последствия, которые ты вряд ли воспримешь как хорошие.

– Например?

– Например, твой поступок будет тяготить твою душу до конца жизни. Или ты будешь гнить в тюрьме от семи до двенадцати лет. Или ты у мрешь удивленным: ты думал, что твоя жертва беззащитна, а она оказалась вооруженной. В мире образов существует бесконечное множество последствий, чтобы уравновесить любой сделанный тобой выбор.

– Любой? – спросил он.

– Любой.

Он потер указательным пальцем кончик большого.

– Любой – и самый крошечный, и самый большой?

– Подумай сам, – сказал я. – Какой выбор не имеет последствий?

Я в третий раз запустил маленький планер. Он плавно поднялся над землей, пролетел, почти касаясь верхушек травы, футов тридцать, и легко, словно бабочка, приземлился. Неплохо для третьей попытки.

– Есть ли последствия у решения стать писателем?

– Да, —сказал я. – Каждый день я могу спать до обеда.

– Перестань…

Я отправился искать планер в траве.

– Дикки, разве ты не понимаешь? Всегда есть какие-то… результаты, хорошие или плохие…

– …доставляющие-мне-удовольствие и не-доставляющие-мне-удовольствия…пояснил он за нас обоих.

– …того, что мы решаем делать, – закончил я, – и того, кем мы решаем быть.

– А какие отрицательные последствия решения стать писателем? – спросил он.

Идя назад, я не смог расшифровать выражение его лица и понять, почему он спрашивает.

– Много лет назад я написал книгу о диете, в которой сказал, что многим из нас не помешало бы сбросить фунтов десять?

– Это и есть отрицательные последствия?

– Нет, – сказал я ему. – Последствие, которое не доставило мне удовольствия, заключалось в том, что один из моих читателей согласился с этим, процитировал меня в качестве авторитета и отрезал себе голову, таким образом избавившись от лишнего веса.

Глаза словно блюдца.

– ЧТО?

– Он не понял, о чем я писал, Дикки, но сбросил те самые десять фунтов.

– Ты шутишь!

– Не совсем, – сказал я. – Много лет назад я действительно написал книгу, в которой главный герой не боялся смерти. Один молодой человек прочитал эту книгу, решил, что он тоже не боится смерти, и покончил с собой.

– Ты опять шутишь.

– Нет. Это правда.

Я сел на траву с планером в руке.

– Зачем он это сделал?

– Он был влюблен в одну девушку и не нравился ее родителям, которые пообещали разлучить их навсегда. Влюбленные решили покончить с собой, въехав на большой скорости в стену. Она выжила, а он погиб.

– Почему они просто не бежали вдвоем?

– Хороший вопрос.

– Если бы я уже решился умереть за что-то, Ричард, вряд ли меня остановило бы что-нибудь меньшее, чем смерть! А к этому относится немало решительных мер.

– Например?

Интересно, что я считал решительными мерами, когда мне было девять лет?

– Взять свой скаутский нож, еду и спички и бежать с ней в горы.

Я вспомнил свой последний мальчишеский побег: прочь из родного города, в дикие дебри, которые изо дня в день виднелись на горизонте. Я ожидал большего.

– Если бы я умел водить машину, мы бы уехали в Монтану. Или пробрались бы на грузовое судно, идущее в Новую Зеландию.

Конечно же, побег был его первой мыслью. Если бы сегодня в нашей жизни еще оставалось место чему-нибудь решительному, я бы тоже выбрал побег.

– Я бы поговорил с ее родителями, – продолжал он, – пообещал бы подстригать траву на их лужайке до конца жизни, показал бы им дневник с моими отметками и привел бы полсотни своих друзей, чтобы они засвидетельствовали, что я действительно хороший парень.

Я кивнул.

– Господи, ну и потом, ведь она не была собственностью своих мамы и папы!

– Нет, – сказал я. – По моему убеждению – ни одной секунды, но вряд ли у ее родителей были те же убеждения, что и у меня.

– Позволил бы ей уехать, – сказал он. – Писал бы ей письма от имени нового близкого друга, пока бы не подрос настолько, что мог бы отправиться за ней.

– Возможно.

– Я бы работал и посылал бы ей деньги, чтобы она могла звонить мне, когда захочет. По телефону мы бы договорились, как нам опять встретиться.

Я ждал.

– Терпение. Рано или поздно мы останемся одни, без родителей, и тогда никто не сможет помешать нам быть вместе.

За пять минут Дикки придумал пять планов, как преодолеть родительский запрет, не прибегая к самоубийству, – по одному плану в минуту. Однажды, подумал я, тот парень тоже ломал над этим голову.

Если бы бедняга раскачивался на почти перетертой веревке над озером, полным крокодилов, тогда бы я мог согласиться, что выбор у него весьма ограничен, но даже в этом случае смерть вовсе не была бы неизбежной. Одно время, во Флориде, я часто плавал в водоеме с аллигаторами; не все из них людоеды. Если они не голодны или погружены в медитацию, когда ты проплываешь мимо, они не представляют никакой опасности.

Я подбросил планер. Он набрал высоту, выровнялся и медленно скрылся из виду за гребнем холма.

Смерть – это единственное, чего нельзя изменить, подумал я. Хотел бы я, чтобы тот мой опрометчивый юный читатель был здесь, со мной и Дикки. Убить себя в шестнадцать лет не означает выиграть игру, ради которой мы находимся здесь.

И запомни, сказал бы я ему: если ты собираешься использовать мою книгу для оправдания самоубийства, тебе потребуется мое письменное разрешение, прежде чем сделать это. Давай, сделай это: я разозлюсь как черт, и мой читатель, забывший, какой игрой является наше пространство-время, низко поклонится этому миру зеркал.

Я помолчал минуту, задумавшись над его выбором.

– Что бы ты чувствовал, Дикки? Ты убиваешь себя, въехав в стену, воспаряешь над своим смятым за рулем телом и вдруг понимаешь: «О, нет! Мы же могли сбежать в Окленд! Ну и дурак же я!»

– Слишком поздно, – сказал он. – По-твоему, мне снова пришлось бы стать в очередь, потом снова родиться младенцем, еще более беспомощным, чем подросток. Мне пришлось бы все начинать сначала: учиться говорить, учиться ходить, учиться считать, пойти в детский сад, делать все, что скажут взрослые, потому что они большие, а я маленький…

Нам не нужно снова становиться в очередь, подумал я. Нам ничего не нужно делать. Мы хотим делать это снова, пытаясь сделать это правильным, умным и точным действием.

В первый раз с момента нашей встречи мальчик, которым я был, проявил жалость к мужчине, которым он станет.

– Каковы были бы последствия, – тихо сказал он, – если бы ты написал книгу, которую кто-нибудь не понял бы?

– Я до сих пор ощущаю этот огромный груз, Дикки. Я хотел бы поговорить с ним, хотел бы услышать от него другие варианты.

– Это невозможно. Он мертв.

Кто знает, подумал я. Может быть, к тому времени, как я завершу свою следующую книгу, она уже сможет ее прочитать.

Тридцать восемь

Дикки ушел, не прощаясь, оставив меня в одиночестве.

Когда с нами случается что-то ужасное или мы попадаем в безвыходную ситуацию, как здорово услышать магическое «Все в порядке», даже если произносим его мы сами.

«Все в порядке» —это космическая истина, подумал я, и ощутил, как спадает напряжение внутри. У моего юного самоубийцы были свои уроки, как и у всех нас. Все в порядке. Если бы нам не было чему здесь научиться, вряд ли мы оплатили бы это путешествие.

Я посмотрел на горы за холмом сквозь мили чистого, как алмаз, воздуха. Для полетов не существует расстояний. Можно добраться до любой точки на Земле: отдаленная деревушка и снежное высокогорье, коралловый остров и клубящиеся облака. В ненастные дни мы можем подняться к самому солнцу, если пожелаем. Верь в Инструменты, продолжай подъем и в дождь, и в снег, и в туман, и рано или поздно окажешься на вершине. Космический закон полетов, который нам необходимо доказать в своей жизни.

Пора просыпаться и переходить к другому сну.

В тот момент, когда я об этом подумал, из-за вершины холма внезапно показалась голова Дикки, устало плетущегося с маленьким планером в руке.

– Он действительно летает, Ричард! Он был далеко-далеко от холма! Ты действительно умеешь летать! Как у тебя это получается?

– Практика, – ответил я, пряча удачу за скромностью.

– А название – секрет? – спросил он, зная, что я не пойму, о чем он, и задам вопрос.

– Какое название?

– Название твоей религии.

– У нее нет названия, Дикки, и никогда не будет. И вообще, это не религия – во всяком случае, в общепринятом смысле. Организованная религия – это паутина из тысячи доктрин, ритуалов и навязанных верований, в центре которой находится Бог – Великий Паук. В этой паутине люди гибнут. Пожалуйста, никакой организованности!

Он улыбнулся мне.

– У тебя есть безымянная неорганизованная религия? У тебя есть что-то, во что ты веришь. У тебя есть… что?

– У меня есть способ выяснять для себя истину, который я еще не довел до конца. Это… это – экспериментальная личная философия, и у нее никогда не будет названия. Ты знаешь почему.

Я знал, что он этого не знает, но, на мой взгляд, он заслужил право угадать.

– Потому что название – это ярлык, – сказал он, – а как только появляется ярлык, идеи исчезают и начинается обожествление или осмеяние ярлыка, и вместо того, чтобы жить ради идей, люди начинают умирать ради ярлыков, поэтому новая религия – это, по-твоему, последнее, в чем нуждается мир.

Я уставился на него.

– Неплохо угадываешь.

– А есть ли у нее какой-нибудь символ, у твоей безымянной экспериментальной личной философии?

– Конечно, нет. Символ – это тот же…

– Я понял, – сказал он. – Но почему бы тебе, просто ради удовольствия, не придумать какой-нибудь символ, который выражал бы твой образ мыслей, напоминал бы, что у него нет и никогда не будет имени? И ради безопасности тоже. Ведь что-то, не поддающееся выражению словами, вряд ли может стать ярлыком.

– Интересная идея, – сказал я. – Хотя значение имеет только то, как я использую свои знания в каждую минуту своей жизни; как я использую их, чтобы помнить в разгар игры, что это всего лишь игра.

Он не отставал.

– А если бы все-таки символ был, в твоем сознании, что бы это было? – спросил он. – Уж наверное, не звезда, не полумесяц и не крест?

Я засмеялся.

– Нет, Дикки, не крест. Крест без перекладины. Мне не нравятся перекладины.

– Крест без перекладины, – сказал он, – это единица.

– Точно, – сказал я. – Единица в двоичной арифметике значит Не-Ноль, Есть вместо Нет. Единица – это число Жизни, число снов не важно.

– Крест без перекладины – это заглавная буква I.

– Напоминающая мне о том, что этот безымянный путь – мой личный образ мысли, которым я не делюсь ни с кем, пока меня не попросят, и то если у меня в тот день будет настроение рассказывать, чего обычно не случается, исключая наши встречи с тобой.

– Крест без перекладины – это маленькая l.

– Напоминающая мне, что в конце каждого сна меня ждет вопрос: «Насколько хорошо в этот раз ты проявил любовь?»

– Вот он, – сказал он. – Совершенный символ 1.

– Никаких символов, никогда,сказал я.Не в твоей жизни.

– Конечно, не в моей, – сказал он. – Существует только одна жизнь.

Он сел на траву в нескольких дюймах от моего колена, не выпуская из рук планер.

– Я должен немедленно решиться на это, Ричард, – сказал он.

– Решиться на что?

Он с удивлением посмотрел на меня, как если бы я должен был знать, о чем идет речь, потом понял, что я не могу этого знать.

– Решиться уйти, – сказал он. – Думаю, что мне нужен совет.

В его голосе промелькнуло что-то, напомнившее мне брата, и это меня немного напугало.

Дикки – так же реален и так же нереален, как любой другой Ричард Бах, подумал я, и смерть ему страшна не более, чем мне. Кроме того, он мне понравился, мы начали доверять друг другу, стали друзьями и нам еще нужно многое друг Другу сказать. Почему он вдруг заговорил об уходе?

– Я не знаю, случается ли это с каждым, – сказал он. – Но для нас пришло время, когда я должен решить, оставаться ли мне с тобой или исчезнуть вновь вместе с частью твоего детства.

– Неужели я знаю так мало, – спросил я,что ты смог так быстро всему научиться и теперь уходишь?

– А ты хочешь, – спросил он, – остаться безнаказанным за то, что запер меня на полвека?

Как будто бросил мне в голову камень. Я моргнул от шока, прежде чем понять, что месть не входила в его планы. Он просто задал вопрос, обдумывая варианты.

– Ты прав, – сказал он.Я не успел узнать все. Но я очень внимательно выслушал все то, что ты считаешь истинным.

Он протянул мне маленький планер.

– Спасибо, Ричард.

Дикки не мой брат, подумал я. Почему же я чувствую себя так, как тогда, когда умер Бобби?

– Ты никогда ничего не говорил о каких-то решениях или об уходе, – сказал я. – Ты нереален, ты – это воображаемый ребенок, воображаемый я. Ты не можешь меня покинуть!

– Ты – воображаемый взрослый, – сказал он, – который рассказывает мне один из вариантов моего будущего. Я доверяю тебе, я тебе верю и думаю, что, по всей вероятности, ты прав. Но если теперь ты хочешь сказать, что все, кто не имеет тела,в том числе и я – нереальны, то это значит, что я не понял ни слова из того, что ты мне рассказал. Неужели ты хочешь начать все снова и сказать мне, что реально только то, что можно увидеть глазами? Я очень в этом сомневаюсь, Ричард, и я – не взрослый.

Когда испытываешь к кому-то —кукле, домашнему животному, ребенку, которого встретил в своем сознании, – симпатию, и знаешь сердцем все, что он чувствует, – это и есть любовь. А что может разорвать связь, спаянную любовью?

– Извини, – сказал я. – С моей стороны было глупо так говорить. Если тебе пора уходить, значит – пора. Я веду себя как ребенок.

Он внимательно посмотрел на меня, чтобы понять, не шучу ли я.

– Теперь, обладая твоими знаниями, – сказал он, – я могу начать жизнь, настолько отличную от твоей, что в следующий раз, встретившись со мной, ты не сможешь меня узнать. Вот было бы забавно.

– Да уж, – сказал я.

Долгая пауза.

– Наверное, тебе уже пора двигаться.

– Тебе это тоже принесло пользу, – сказал он. – Большую часть своей жизни ты пытался избавиться от своего детства, считая его мертвым грузом. Я не позволил тебе сделать это. Я бы не умер в своей клетке, и тебя бы не отпустил. Но ты открыл дверь. С небольшим опозданием, но все-таки открыл. Спасибо за дождь в моей пустыне.

– Не уходи, – сказал я. – Мы друзья.

– Ричард, тебе почти шестьдесят! Ты хочешь учиться дальше? Ты хочешь избавиться от лишнего багажа? Твое детство – это груз, от которого я могу тебя освободить!

– Мне что? – переспросил я. – Мне почти что?

– Тебе почти шестьдесят. Мне девять лет, а ты опережаешь меня на полвека. Тебе почти шестьдесят лет.

Была ли эта ухмылка его декларацией независимости?

– Я не верю ни в девять, ни в шестьдесят, ты ведь знаешь. Мы не построены из времени…

Он терпеливо наблюдал за мной, как будто я был ребенком.

– Дикки, – сказал я. – Кегли, шахматы, рапиры, шпаги или сабли, трек, поле, бассейн или дистанция. Выбери нужный тебе вид и выбери возраст. Девятнадцать? Тридцать восемь? Сорок? Я соглашусь с любой иллюзией любого выбранного тобой возраста, и, клянусь… вышибу из тебя мозги! Что значит «тебе почти шестьдесят»?

Он еще какое-то время смотрел на меня, продолжая усмехаться, скорее друг, чем ребенок. Потом что-то вдруг произошло с его глазами, как будто час пробил и его время истекло. Он кивком поблагодарил меня, возвращаясь к своему решению.

– Шестьдесят, – сказал он, – это слишком долгий срок, чтобы нести в себе детство, которое ты едва помнишь. Позволь мне кое-что сделать для тебя. Позволь мне снять с тебя этот груз. Потом мы отпустим друг друга.