Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

«Что ж, любишь медок – люби и холодок… Придется потерпеть».

Появления Бердянского она ждала со смесью страха и нетерпения, запрещала себе смотреть на дверь и прислушиваться к шагам в коридоре – но все равно смотрела и прислушивалась… Посидеть в зрительном зале удалось совсем недолго, всего-то полчаса во втором отделении, но этих тридцати минут сполна хватило, чтобы она влюбилась окончательно и бесповоротно, причем во всех сразу – в Бердянского-актера, гимнаста, танцовщика, мима, комика и трагика в одном лице, в Павла – молодого красивого парня с шикарным и гибким телом, и в бешеного, сумасшедшего и страстного Петруччо, то пугающего, то возбуждающего, то гомерически смешного…

Да, что ни говори, но свое почетное звание Павел полностью заслужил.

Его появление все-таки застало Марию врасплох – и насмешило одновременно. К ней танцующей походкой жениха, только что укротившего строптивицу Катарину, подошел сам Петруччо и, отвесив церемонный поклон, поймал за руку и трижды поцеловал не там, где обычно принято целовать, а в основание ладони:

– Синьора… Рад вас видеть… Рад и счастлив…

Прикосновение его теплых губ к этой чувствительной точке, тотчас отозвалось в низу живота жарким толчком крови, но Мария призвала на помощь всю свою выдержку и просто кивнула головой в ответ на театральное приветствие.

– Павлуша, ну хватит уже, выйди из образа! Вернись к нам, простым смертным! – пророкотал Баптиста-Минаев, вошедший вслед за Бердянским, под руку с Ниной, исполнявшей роль Катарины. Оба были без грима, но тоже в костюмах.

– Ну что ты, Дим… Бердянский сегодня решил собрать все цветы, даже вонючие… такие, знаешь, что в навозе хорошо растут, – скривив губы, заметила Муравьева. Они с Павлом опять были в ссоре, но Нина была уверена, что все перформансы актера с другими барышнями – в ее честь, рассчитаны на то, чтобы вызвать ревность.

– Нинка, ты хреновый ботаник! – Минаев заржал еще громче, обнял подругу за плечи и повлек в другую сторону. – В навозе вообще-то отлично растут розы и лилии, самые козырные цветочки!

– Ой, да наплевать мне… хоть кактусы! Я устала и пить хочу, что тут есть холодное?

– Да вон, смотри, шампусик, целая батарея…

Проходя мимо Марии, Нина будто случайно толкнула ее локтем, а на Бердянского даже не взглянула… как, впрочем, и он на нее.

Илона и Фаина, заканчивая сервировку фуршетного стола в четыре руки, хотя по-хорошему требовалось восемь, сердито поглядывали на новенькую, но покрикивать на нее при Павле не решались. Марии было поручено разливать шампанское по узким бокалам, а потом разносить по залу на подносе и предлагать гостям, так что дел было невпроворот. Но… разве она могла думать о делах, когда Павел, разгоряченный, наглый, умопомрачительно красивый, стоял так близко, что она чувствовала его неровное дыхание, и так страстно сжимал ей руку?

За первыми гостями в кафе длинной вереницей потянулись другие актеры и сотрудники, работавшие в постановке. Войновского среди них не было, как и бедного Андрея, лежавшего сейчас в больничной палате. Мысль о нем немного отрезвила Марию, и она решительно попыталась вытащить свои пальцы из теплой, даже горячей ладони Бердянского:

– Павел, отпусти. Мне нужно работать…

Но не тут-то было. Наплевав на ее просьбу и всякий здравый смысл, он буквально потащил ее за собой, в сторону оконной ниши:

– Работа твоя подождет пару минут… а я вот не могу. Видишь, что наделала? – и он сперва показал взглядом, а потом попросту положил ее ладонь на шелковые штаны Петруччо, дав ощутить полноценную эрекцию, к счастью, скрытую от посторонних глаз удачным покроем костюма…

– Пашка… и что ты предлагаешь, прямо здесь тебе минет сделать, при всех? – Мария, ничуть не смущенная подобным знаком его страсти, все-таки отняла руку и, взглянув любовнику прямо в глаза, попросила снова:

– Синьор, умерьте ваш пыл… Освежитесь шампанским, оно ледяное… иначе мне придется его тебе в штаны вылить.

– А это идея! Гениально! – прошептал он, горящими глазами расплавляя ее решимость держаться принятой роли недотроги, схватил бокал с подноса и… опрокинул его прямо на камзол!

– Айййййй, ну что за подстава! Девушка, милая, у вас руки растут оттуда же, откуда и ноги? Вы же мне костюм весь испортили! Вы хоть знаете, сколько он стоит, это же натуральный шелк! Да костюмерша мне голову оторвет… точнее, вам! А потом мне! А потом снова вам!

Все свидетели этой сцены дружно грохнули и чуть ли не легли от смеха… А Бердянский, воспользовавшись шумовым эффектом, наклонился к Марии и тихо приказал:

– Подыграй мне! Нужно костюм срочно спасать… – и указал глазами на дверь, ведущую к ближайшей уборной, универсального назначения – «для мальчиков и девочек», как обычно бывает при кафе.

– Ой, простите, Павел!.. Я такая неловкая… Пойдемте скорее, я помогу вам замыть пятно… Хорошо, что шампанское сухое, должно легко отстираться… – поняв, куда он клонит и на что ее толкает, Мария пришла в состояние сладкого ужаса, но все же включилась в эту авантюру.

Под заинтересованными взглядами по меньшей мере двадцати человек, они пересекли зал, вышли в узкий смежный коридорчик и скрылись за дверью туалета, где ненадолго обрели некое подобие уединения…

Задвинув шпингалет, Бердянский немедленно прижал Марию к стенке у раковины и, яростно целуя, свободной рукой нашарил кран и пустил воду. Потом опять поймал ее за кисть, прижал ладонью к возбужденному члену и пробормотал сквозь поцелуи:

– Машка… я взорвусь сейчас… помоги…

– Пашка, ты псих… – Мария, проклиная свое легкомыслие и чувствительное тело, предававшее на каждом шагу, и невместную страсть к этому идиоту с потрясающими глазами, спустила на бедра его нелепые итальянские штаны и высвободила из трико горячий член, торчащий вперед и вверх, как готовая к бою сабля…

Зрелище было таким волнующим, что Мария с трудом преодолела искушение стащить собственное белье, повернуться спиной и взяться за край раковины… Она не сомневалась, что в этом случае Павел ни на секунду не задумается о дальнейших действиях, но так рисковать было полным безумием. И все же ситуация требовала немедленного разрешения…

Не то что бы Мария не могла бросить парня в таком критическом состоянии – о, еще как могла, на это у нее хватило бы стервозности и задора, окажись на месте Бердянского кто-то другой, менее нравящийся ей, и не пробуждаюший в душе такую бурю эмоций. Но рядом был Павел, и… черт возьми, она хотела сделать ему минет. Прямо здесь и сейчас. И плевать, сколько глаз и ушей там, за дверью, и на последствия тоже плевать.

– Сексуальный маньяк… – прошептала Мария, опустилась на колени и с наслаждением обхватила губами его член.

– Еще какой сексуальный… о, даааа… ты все правильно поняла… умница моя… давай, приласкай его как только ты умеешь… – Бердянский, не ожидавший, что строптивица окажется вдруг такой покладистой, прислонился к стене и, запустив пальцы в ее волосы, ласково сжал:

– Дааа… вот так… охххх…. еще… еще…. ммм…. – он переместил ладонь на затылок Марии, немного направил ее движения, и далее уже полностью доверился умелому рту и языку…

«Паша, Пашенька… милый… хочу тебя… хочу…» – думала она, обхватив его за бедра, лаская ладонями, и упоенно лизала ствол по всей длине, мягко и тесно сжимая губами – ровно настолько, чтобы доставить предельное удовольствие, но не причинить боли. Движения губ и языка по члену отзывались в ней самой огненным жаром, сладкой, ноющей болью, и когда Мария, обхватив ствол пальцами, сосредоточилась на головке, то сама была на грани оргазма.

Бердянский не зря подметил, что у нее идеальное чувство баланса…

Павел закрыл глаза и, кусая губы, старался глушить стоны, как мог, но получалось плохо. В какой-то момент он просто перестал сдерживаться, позволив дикому зверю одержать верх над человеческой ханжеской моралью, а удовольствию – завладеть всем его существом. Часто и жарко дыша, он взлетал все выше и выше, к самому пику, отдавался страстным и ласковым губам Маши без остатка, пока, наконец, не обрушился вниз, как на американских горках, поймав животом леденящий холодок восторга, через миг превратившийся в сильнейший оргазм…

– Ооооххх… черт побери… черт побери… что ты делаешь со мной… посмотри… что ты деееелаешь… аааа…. – выдыхал он, пока член толчками выбрасывал сперму прямо ей в рот, а она принимала, выпивала его без тени отвращения, с долгим стоном своего собственного удовольствия…

– Маааашка… ты моя, Машка… мояяяя… мооояяяя, слышишь? – бормотал он, поглаживая ее по волосам, и прижимал плотнее, желая владеть ею полностью и безраздельно…

– Пашенька… Паша… – она уткнулась лицом ему в низ живота, мягко целуя, тяжело дыша, едва не плача от только что пережитого – невероятного, острого – интимного блаженства. А он поднял ее бережно с колен, вновь прижал к себе и, убрав с лица прядь, выбившуюся из роскошной косы, глубоко и нежно поцеловал в губы, убирая с них остатки собственного любовного сока… странно, Павел никогда раньше не знал своего вкуса – и, смешанный со вкусом Маши, он показался ему прекрасным.

Она обняла его… так крепко, что сама потеряла дыхание, и прошептала:

– Пашка, ты лучший…

– Тогда поедем сегодня ко мне… Прямо сейчас сбежим… и будем любить друг друга до рассвета… – опьяненный ею, бормотал он между поцелуями, чуя, что кровь все еще волнуется, и что новое желание уже набирает силу. Если с другой девчонкой он мог бы начать выяснять, с кем это его сравнивают, то с Машей хотел просто быть… Плевать, с каким порядковым номером – лишь бы за ним больше никого не было…

– Пашенька, нет, не сегодня… Прости, но нет. Мне нужно домой.

Ее тихий ответ подействовал на Бердянского, как ведро ледяной воды, обрушенное на голову.

– К-как… почему домой? Разве тебе… нам с тобой было плохо сейчас и… тогда?.. Разве ты не хочешь продолжить? – он отстранил ее и заглянул в глаза, надеясь прочитать в них, что ее «нет» на самом деле «да, но уговори меня получше».

Увы, как и днем, она не лукавила, и ее «нет» на самом деле означало отказ от предложенного по-настоящему свидания.

«Тааак… цену, что ли, себе набивает? Но вроде как поздно в динамо играть… Или у нее уже есть другие планы на вечер?» – ревнивый бес принялся лихорадочно искать правдивое объяснение Машкиной причуде – иначе было и не назвать отказ от самого лучшего продолжения их сегодняшнего интимного знакомства.

Бердянский не привык быстро сдаваться и снова повторил, глядя ей в глаза:

– Поедем, не пожалеешь ведь! Не хочу, чтобы ты подумала, что я сейчас тебя просто использовал… Ты ведь уже знаешь, что я умею… и я знаю, как тебе нравится…

– Паш, что ты несешь?.. – тихо и укоризненно сказала она и покачала головой. – Зачем ты все портишь?.. «Использовал…» Ну что за ерунда?…

– Да почему порчу-то? – возмутился он, даже не дослушав ее до конца. – Это ты отказываешься! Я же ведь по-честному приглашаю, без обмана! Что у тебя за дела такие, которые могут быть важнее меня… нас? – и вновь принялся ее целовать, и ласкать уже понастойчивее, пытаясь передать через тело весь жар своего желания сделать ей хорошо…

Мария даже растерялась при столь ярком проявлении мужского эгоизма, помноженого на чисто детскую настырность… Павел Бердянский определенно привык получать все, что хотел, и Мария не знала, как объяснить, что отказаться ей все-таки придется, но причина не в том, что она не любит его и не хочет быть с ним. Все было как раз наоборот, но Павел ее не слышал и не понимал. Зато она начинала понимать, что он за крендель, за рамками сцены и гримерки, и вне роли пылкого любовника…

– Во-первых, я кота не предупредила, что не приду, и не оставила ему еду на ночь, – это не было шуткой. – А во-вторых, Паш, ты понимаешь слово «устала»? Я на ногах с семи утра, а сейчас половина одиннадцатого, и завтра мне опять вставать в семь, и идти подметать коридоры… И между прочим, тебе тоже не мешает выспаться.

Ее рассудочные аргументы звучали убедительно, но Павел чувствовал уже, как в груди кислотой разливается обида… Котик ей, стало быть, важнее? А спину гнуть с веником или возюкаться с тряпкой лучше, чем побыть с ним в постели… хоть до самого вечера?

– Да ты просто не знаешь, от чего отказываешься! – бросил он в досаде и, сняв ладони с ее плеч, принялся поправлять одежду. Шампанское на груди уже почти высохло, только отдавало кислятиной, да и плевать! Костюмерша сама отстирает…

– От чего я отказываюсь, Бердянский? – Мария начала сердиться всерьез.

– От меня! – ответил ей резко и зло – И от того, чем мы могли бы заняться вдвоем, когда нам никто не помешает, ни эти вон за дверью, ни твой чертов кот, никто, понимаешь?

– Охххх… – она поняла, что кто-то из них двоих должен закончить эту тягостную сцену – и похоже, эта почетная обязанность выпала ей. – Ну прости, Паша, что отказалась от VIP-билета и испортила тебе праздник.

– Ничего, один не останусь, уж будь уверена…

– Рада за тебя, – его реплика больно кольнула ее в самое сердце, но она не подала вида:

– Зато теперь ты всем сможешь рассказывать, что переспал с дурой, которая променяла золотые яйца принца Бердянского на своего кота…

– Дура и есть, раз так…

– … и еще не забудь про кошку твоего друга, который сейчас в реанимации.

Вечерним делом, которое Мария себе запланировала еще днем, была Прошка – она хотела забрать ее у тети Вали и определить на постой к себе, пока Андрей лежит в больнице. Бердянский этого не знал и, судя по его враждебному отношению к Урфину, вряд ли понял бы, так что от дальнейших объяснений она решила воздержаться.

Упоминание про Андрея добило Павла окончательно, именно потому, что он и правда совершенно не хотел сейчас – особенно сейчас– вспоминать пугающие обстоятельства их утренней встречи:

– Ага, давай, назови меня еще и черствым эгоистом, который про друга забыл!

– «Ты сказал». Все? Я могу вернуться к работе?

– Я тебя не держу, как видишь! Иди, дальше я сам справлюсь. – он сердито махнул рукой на дверь и повернулся к раковине, подставил руки под ледяную струю.

– Ладно. Пока. – Мария мельком взглянула в зеркало, поправила одежду, прическу, вышла из туалета и закрыла за собой дверь…

Бердянский скрипнул зубами и дважды врезал ладонью по кафелю. Потом засопел носом, пытаясь справиться с комком гнева, досады, обиды и горького разочарования, и, устремив на собственное отражение взгляд, полный ядовитого презрения, прошипел:

– Ну что, укротитель хренов, с бабой не справился? Так тебе и надо…

Через минуту он тоже вышел из уборной, кое-как натянув на лицо маску прежней беззаботности, но настроение было безнадежно испорчено, общаться с коллегами тоже не было никакого желания. Немного послонявшись по залу и высматривая кого-нибудь из прежних своих пассий, Бердянский вскоре ушел в компании Фаины, которая просто светилась от счастья и буквально висела на нем, больше никого и ничего вокруг не замечая.

1 Дуэнде – дух музыки и танца, особый демон; это та сила, которая помогает донести искусство до слушателя, тронуть его душу, заставить его смеяться и плакать вместе с музыкой

Глава 7. Признания

Прошла неделя. Эти семь дней Мария провела в личном «бермудском треугольнике» – между театром, где ее руки, ноги и спина не знали роздыху, а сердце рвалось на части, больницей, где метался между жизнью и смертью Андрей, и собственной квартирой, где уже два кота (а точнее, кот и кошка) с утра до ночи устраивали тарарам и скачки с препятствиями. Усталость помогала справляться с душевной болью и засыпать по ночам, но решения проблем -ни одной из имеющихся – не подсказывала.

Над всем приходилось думать самой и действовать в одиночку.

За годы своей независимости Мария привыкла справляться одна, и не роптала на испытания, что Судьба отмеряла щедрой рукой. Не ожидая ни от кого помощи, она все же порой ее получала, и каждый раз воспринимала как приятный сюрприз, подарок от высших сил, с интересом наблюдающих, как разыгрывается пьеса ее жизни… Почему бы этим силам иной раз не прошептать подсказку из суфлерской будки, не поправить декорации? Но вот уже полгода ангелы-хранители были в отлучке и предпочитали не вмешиваться в сюжет – если, конечно, не считать таким вмешательством появление Главной проблемы.

Главную проблему Марии звали Павел Бердянский. После стремительного романа, продлившегося ровно один день, и столь же стремительно, сколь бесславно оборвавшегося в помещении уборной, их общение – если так можно назвать мимолетные встречи в коридорах -напоминало вальс в заминированной комнате.

Сталкиваясь с Бердянским нос к носу, Мария вежливо и спокойно здоровалась, хотя внутри сейчас же скручивался жгучий комок, а Павел молча пролетал мимо, плотно сжав губы, с напряженным лицом… за неделю он всего несколько раз удостоил ее прямого взгляда и ни разу не заговорил с ней. Но, как Мария быстро выяснила, у него было в запасе много способов изводить и доставать ту, что посмела обидеть его сиятельную особу.

Смена в кафе, если Бердянский приходил завтракать или обедать, немедленно превращалась в стресс-тест, а неизбежные актерские ужины – в филиал персонального ада с «как бы случайным» битьем посуды… Самой безобразной выходкой Павла была бутылка кетчупа, нарочно скинутая им прямо под ноги Марии и разлетевшаяся вдребезги; он тогда сказал что-то сердитое насчет плохо протертых столов, к которым все прилипает, а она добрых пять минут ползала по полу с тряпкой и совком, собирая осколки, вытирая кроваво-красные брызги помидорной эссенции, и мечтала той же тряпкой засветить Бердянскому по физиономии…

Если не считать штрафа, наложенного на нее Вишняускасом «за неаккуратность», тот раунд она выиграла – Павлу так и не удалось добиться от нее внешнего проявления эмоций, а он, судя по всему, хотел именно этого… Мария же, как ни странно, увидела в случившемся проблеск надежды. Будь она безразлична Бердянскому, он едва ли тратил бы столько сил и времени на придумывание способов мести, и уделял ей, «ничтожной поломойке», столько своего царского внимания. И не боялся бы смотреть в глаза, а скользил равнодушным взором, как по стенам или потолку, или по толстой спине Эдички, обтянутой серым пиджаком…

Павел же вел себя как заколдованный Кай – десятилетний мальчуган с застрявшим в сердце осколком волшебного зеркала, не умеющий терпеть боль и кричащий о ней всеми доступными средствами, в том числе дурацкими и жестокими.

Увы, разбитый кетчуп был еще цветочками. Ягодки поспели в конце недели, на утренней репетиции «Сверхзвезды».

Актеры собрались в зрительном зале на распевку и быстрый прогон ключевых сцен без костюмов – Войновский считал, что это дисциплинирует труппу и настраивает на более глубокую проработку образов; Марию же, обычно днем наводившую чистоту в фойе второго этажа, вместе с парой уборщиц других помещений, загнали на сцену: нужно было срочно разобрать кое-какой хлам, оставшийся после демонтажа старой декорации и тщательно подмести.

Едва она вошла в зал через верхние двери, сразу же увидела Бердянского. Павел стоял в центральном проходе и распевался, мешая куплеты из разных арий, демонстрируя весь свой широчайший голосовой диапазон – часть куплетов он пропевал на низких нотах, почти басом, потом пел баритоном и, наконец, брал высокие ноты, так что его голос звучал как тенор или даже сопрано… Эта смесь звуков, в сочетании с манерой исполнения, создавала комический эффект, и зрители, они же коллеги, уже не в первый раз видевшие и слышавшие сей музыкальный трюк, то и дело вознаграждали Бердянского смехом и аплодисментами.

Марии, чтобы попасть на сцену, нужно было либо пройти мимо него, либо в обход, через ряды партера, что было не очень-то удобно с инвентарем в руках, либо вернуться назад, обежать площадку снаружи и войти через низ. Работа есть работа. Мария решила рискнуть и двинуться по кратчайшей траектории, тем более, что ширина прохода позволяла спокойно разминуться даже не двоим, а троим-четверым людям.

Но едва она поравнялась с Бердянским, как тот буквально выхватил у нее из рук жестяное ведро и принялся петь в него, как в рупор, грассируя звук и сменив репертуар с мюзикла и опереточной классики на какой-то блатняк или псевдошансон в стиле Гарика Сукачева.

Мария остановилась, прислонила веник и швабру к ближайшему креслу, и, скрестив руки на груди, спокойно – насколько получалось, когда они были так близко, что она чувствовала запах его одеколона и наглаженной рубашки – ждала, когда Паша наиграется. Актеры, обрадованные внезапной мизансценой, не сводили с них глаз, и уже не смеялись, а ржали… благо, режиссер вышел куда-то, и труппа была предоставлена самой себе.

– Мааааш, ну где ты там застряла? Давай ведро, тут мусора полно! – крикнула со сцены Лина, чей густой бабий голос без особого труда перекрыл очередную руладу этого павлина в брачном периоде.

– Барин, отдайте ведрышко, дозвольте уборку продолжить… – не выдержала Мария и сделала ему истовый поясной поклон – как в русском народном танце. – А то вам все игры да веселие, а нам, холопам, будут задницу драть на конюшне…

– Ого! Класс! – крикнул Минаев, оценив исполнение, и показал ей поднятый вверх большой палец.

– А ты что, в актрисы нацелилась, что ли? – Бердянский, прерванный на самом похабном куплете и уязвленный восхищением приятеля, скривил губы и взглянул на Марию сверху вниз, поскольку стоял на пару ступенек выше.

– Да хде уж мне, дуре калуцкой, чай пить, барин! – отозвалась Мария, чувствуя, как ее охватывает дрожь, знакомая каждому актеру, что импровизирует, сочиняя текст на ходу. – Мое дело холопское… горницы драить да за вами, барин, лужи подтирать…

Тут уж засмеялись почти все, кто-то даже зааплодировал.

– Вот именно. Твое дело – сортиры драить, и чтоб ноги твоей в зале не было, пока идет репетиция! Фууу… и ведро твое какой-то дрянью воняет, воздух портит! – он демонстративно сморщил нос и, вместо того, чтобы отдать инвентарь Марии, взял и с силой зашвырнул его в ложу амфитеатра. И зло повторил:

– Я сказал, Лазич, пошла вон из зала! Здесь актеры работают, а ты со своими швабрами мешаешь только!

– Эй, эй, Паш, полегче! Ты чего? – снова подал голос Минаев. – Хочешь, чтобы она на тебя жалобу худруку накатала? У тебя и так уже два выговора… Мария, не слушай его, он еще после вчерашнего не просох!

– Плевать, пусть хоть три жалобы накатает! С нее станется! Пусть хоть в ФСБ напишет донос на Бердянского! Я и за меньшее в рот ебал! – он сверкнул на нее злыми котовьими глазами и, демонстративно отвернувшись, снова взялся за разогрев связок, зарядив на сей раз «Мурку» в классической одесской манере.

Мария прикрыла глаза. В памяти, как назло, возник «Музеон», собрание труппы, когда ее прилюдно полоскали, оскорбляя в лицо похожим образом, а ей нечего было возразить, слова застревали в пересохшем горле… но ведь это был он!.. Паша!.. Как же он мог, за что?.. Что она такого ему сделала?..

Любому другому Мария нашла бы, что ответить, и хлестко, и зло, так, чтобы стоял да обтекал… например – да какой ты актер, тоже мне, Эдмунд Кин, ты невоспитанный самовлюбленный мудак! Но что-то мешало ей ответить унижением на унижение, и сердце защемило от дикой тоски, глаза защипало от подступивших слез…

Актеры замолчали, никто больше не смеялся, все озадаченно смотрели на нее и ждали… чего? Что она заплачет, упадет в обморок или попытается пристукнуть Бердянского шваброй?

Мария, наконец, справилась с собой и тихо сказала:

– Извини, Павел. Я не хотела тебе мешать. – повернулась и пошла к выходу из зала, опустив голову и обхватив себя руками. Последнее, что она услышала, прежде чем закрыла за собой дверь:

– Бердянский, какой же ты все-таки мудак! – голос был женский и принадлежал Лине.

***

До туалетов Мария не добежала – позорно разрыдалась прямо в коридоре. Такого потока слез из ее глаз не изливалось даже в момент прощания с Хулио… даже на похоронах отца… Упав на банкетку возле стены, она закрыла лицо руками и рыдала отчаянно, взахлеб, оплакивая все сразу – разлуки, потери, мертвого отца, умирающего Андрея, разбитую любовь, разрушенную карьеру, мужскую жестокость и глупость, женскую доверчивость, свою несуразную жизнь.

К счастью, в это время суток нижний этаж театра был пуст, и гардероб не работал, а что за ней пойдет кто-то из актеров или даже напарница – маловероятно…

Она плакала и плакала, не в силах остановиться, не видя ничего вокруг, и вздрогнула, когда над головой прозвучал резкий, чуть хрипловатый голос:

– Тааак, что это у нас здесь за всемирный потоп? Кого хороним?

Мария испуганно вскинулась и затуманенным от слез взором увидела Антона Войновского. Он возвышался над ней статуей Командора и протягивал сигарету. Вопрос задал только один:

– Бердянский?

Она слабо кивнула, но тут же спохватилась:

– Ой, нет… нет… у меня… дома проблемы… – и поскорее взяла сигарету, хотя курила очень мало и редко.

– Значит, Бердяяянский. – вынес режиссер свой вердикт, не поверив в запоздалое объяснение. Ну в самом деле, по поводу кого еще в этом театре может рыдать навзрыд красивая девушка, если не Паши-сердцееда?

– Пойдем в курилку, заодно умоешься и расскажешь, что этот грубиян тебе наговорил. Мало ему Нинки и Фаинки, еще и тебя теперь изводит, Дон Жуан хренов?

– Да… нет, Антон… Павел… я просто ему слегка помешала на репетиции… – она с трудом восстанавливала дыхание и, вытянув из кармана салфетку, некуртуазно высморкалась. – Дадо бде было подождать, пока од закодчит распеваться…

– Не говори ерунды, у тебя точно такой же рабочий день, как у него, у меня и у любого другого сотрудника театра… Если у него корона за потолок цепляется, это точно не твоя печаль, но хамить техперсоналу я никому из моей труппы не позволял, не позволяю и не позволю, запомни. Будь он хоть заслуженный, хоть народный, хоть еще как титулованный засранец.

Войновский слегка приобнял Марию за плечи; она не любила фамильярности, но отталкивать Антона почему-то не хотелось – его дружеский жест сейчас был той самой поддержкой, которой так не хватало ее одиночеству.

И тут он выдал:

– В театре каждый человек важен – от актера до вахтера, а ваш труд так и вовсе незаменим, без вас мы бы тут погрязли в помойной яме…

Пожалуй, это было наихудшее из всего, услышанного за сегодняшнее утро, и в миллион раз больнее мальчишеских обзывалок Бердянского. «Уважительные» слова Антона резанули, как опасной бритвой по горлу…

– Блядь…

– Да уж… блядь он и есть – наш Паша… Точнее, блядун. – Войновский по своему прочитал смысл этого емкого матерного словечка, и уже набрал в грудь воздуха, чтобы прогнать Марии целую речь про свободу любви и ее последствия для чувствительных натур, но…

– При чем тут Паша, Антон!.. Паша – такой, каким его создал Господь, ужасный, прекрасный, черт знает какой… ну ладно он слепой, ничего вокруг не видит, кроме себя, любимого, и юбки очередной, но ты-то… неужели не понимаешь, что я… я… что я не на официантку и не на уборщицу училась!.. Школа Жорди Морено в Барселоне тебе что-нибудь говорит?.. А ебучий Институт культуры?.. Оййй, мамочки… А про Хулио Лопеса, хореографа, ты когда-нибудь слышал?.. Нет? Тогда как вы тут Лорку ставить собираетесь!..

Она не сознавала, как дико кричит, вцепившись в его рукав – пожалуй, это был ее первый серьезный срыв после похорон папы и болезненного расставания с Хулио.

– Шшшшш… тише, тише, Машенька! – Войновский перехватил ее руки и, повнимательнее приглядевшись к заплаканному лицу, наморщил лоб:

– Аааа… то-то я все думал, почему мне твое лицо знакомым показалось… Это ведь ты в «Музеоне», в труппе Козлевского выступала, да? И это тебя что ли со скандалом оттуда выперли по весне? Вот же черт! Вы же наши прямые конкуренты на испанскую тематику… А про Лорку тебе кто сболтнул? Этот балбес и болтун Бердянский? Говори, не стесняйся, я ему потом пропистон устрою…

– Не надо… он не сболтнул… сказал по секрету, я его сама на тему фламенко разговорила… – Мария немного пришла в себя и стала снова вытирать глаза и нос.

– А сюда устроилась в надежде на сцену вернуться? – догадался Антон, но осуждать не стал, спросил только:

– Почему тогда сразу ко мне не пришла или к худруку нашему? Зачем такие сложные заходы со швабрами и подносами?

– Антош, если бы тебя послали подряд в двенадцати театрах, пяти студиях и даже в трех сраных домах культуры, спорю – ты бы тоже не пришел пробоваться к режиссеру… да еще попади на прослушивание или на кастинг с моей анкетой… Брали только в стриптиз-клубы – я не смогла… После фламенко – не смогла, если ты понимаешь, не в плане техники…

– Понимаю, Машенька, прекрасно понимаю… А что не так с твоей анкетой? Это Козлевский тебе какую-то свинью подложил?

Мария помолчала, собираясь с мыслями, и решила, что терять ей уже нечего. С должности официантки Войновский ее точно не уволит – не его компетенция; в труппу, конечно, тоже не позовет, но пусть хотя бы знает, что она не просто какая-то поломойка и подавайка с немеренными амбициями.

– Ла Петенера -это был мой псевдоним в труппе Козлевского… Мой, Антон. Это со мной была вся та позорная история, с тематической «испанской» вечеринкой на даче в Барвихе… Это про меня в «Экспресс-газете» писали, что я совратила дочь нашего спонсора, отличницу-мгимошницу, и расстроила ее пафосную свадьбу с папиком из «Лукойла»… и сделала так, что моя партнерша по сцене серьезно травмировалась… по крайней мере, так считает вся театральная Москва.

Войновский закатил глаза, будто силясь прочитать по памяти все, что писала желтая пресса на тему той скандальной истории – «криминально-лесбийской», где были и мавританские страсти, и якобы воровство бриллиантов, и покушения на убийство, и попытка самоубийства, и жестокая женская месть…

– Да, на всякий случай, ну просто чтобы ты знал: я ни разу не лесбиянка… но дамам почему-то нравлюсь… особенно пожилым…

Антон хмыкнул:

– Ну, судя по слухам и сплетням, нашим дамам ты как раз не нравишься, в отличие от мужской части коллектива. Ты же, отработав меньше месяца, уже самого Бердянского окрутила и бортанула…

– Чего?.. Кого я бортанула?.. Когда?..

– Вот видишь, как быстро на пустом месте можно создать целую выдуманную историю… Думаю, что все, что про тебя тогда писали в прессе, стоит честно поделить на шестнадцать, а если совсем глубоко покопаться, то выяснится, что все дело в закулисных интригах и банальной зависти… Так ведь на самом деле все было, да?

– Не совсем. Все дело в том, Антон, что я нашему спонсору не дала… точнее, спонсорше… И она сделала так, что у «Музеона» сперва отобрали льготы по аренде, а потом и вовсе – здание перекупили, и цену за площадку задрали до небес… Ну и потом Козлевский продул конкурс на участие в кремлевском новогоднем концерте, а он взятку платил, потерял кучу денег… и взял еще денег, потому что обещал спонсорше меня «уговорить». И придумал подставу с ее дочерью, но малость перестарался… Такая вот русская «Санта-Барбара»… или скорее «Богатые тоже плачут». Ну вот теперь все богатые в порядке, плачу только я. Козлевский мне пригрозил, что я никогда ни в одном приличном театре играть не буду, ни в Москве, ни в Питере, разве только в глухой провинции… а в провинции сейчас всем так до театров, что просто слов нет…