Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

Павел сделал над собой усилие и, свирепо глядя на Машку, подошел, кратко пожал руку приятелю и присел на край хлипкого стула.

– Ты не поверишь, Пашка, но Мария только что мне пообещала, что когда я отсюда выпишусь, мы с ней будем вместе… и поженимся. Вооот… ты первый, кому я об этом говорю, и прошу тебя быть на нашей свадьбе шафером! – радостно заулыбался Петренко. Протянул тощую руку к Машке, нежно забрал себе ее ладонь и поцеловал… прямо при нем, а она… она ладони не отняла, а в глаза Павлу смотреть не решалась…

– Тааак… интересное дело… кхм… ну что же… совет да любовь, так ведь принято молодых напутствовать, да? – совершенно сбитый с толку, пробормотал Бердянский.

«Абсурд какой-то! Бред! Наверно, я все еще сплю, иначе никак невозможно объяснить все происходящее!» – мелькнула в голове спасительная мысль, и он даже щипать себя не стал – ну раз это ему только снится, то и пусть, а когда он проснется, Машка будет рядом с ним, по-детски сопеть ему в шею, обнимать теплой рукой, прижиматься к нему горячим бедром…

***

Мария с детства ненавидела больницы и очень боялась врачей. Люди в белых халатах, особенно онкологи, хирурги, кардиологи, гастроэнтерологи – все, кто занимался опасными и серьезными болезнями, и был наделен полномочиями вскрывать священную полость человеческого тела – казались ей жрецами бога Смерти. В своих храмах, откуда, раз попав, можно было и не выбраться, они объявляли страдальцам волю этого жуткого бога. Назначали жертвы, проводили ритуалы, чтобы умилостивить его, умолить дать пациенту надежду, исцелить и продлить существование во плоти на дни, месяцы, или годы… Они были убедительны и старательны, но их заклинания и снадобья, увы, срабатывали не всегда.

Неудивительно, что Мария старалась за версту обходить больницы и поликлиники, и переступала их порог лишь в двух случаях: если требовалась какая-нибудь справка, или если близкого ей человека – а то и ее саму – привозили на «Скорой помощи». Ее угнетали длинные коридоры, пахнущие хлоркой, карболкой и линолеумом, стены, выкрашенные однотонной унылой краской, палаты, где по определению нельзя было выздороветь – только «улучшить показатели», в крайнем случае «пойти на поправку». Выздоравливали дома, в больницах скорбели: душная аура тоски и горя, пропитанная болью или ее ожиданиям, не давала ранам заживать слишком быстро.

В Первую Градскую они с Войновским приехали прямо из театра, после просмотра, устроенного для нее режиссером, и проведенного тет-а тет в малом репетиционном зале. Когда Антон открыл дверь триста второй палаты, Мария бессознательно помедлила, прежде чем переступить порог. За прошедшую неделю она побывала здесь четыре раза – пока Андрей был в реанимации, к нему не пускали, но постоянно требовалось то одно, то другое, из списка, на ушко сообщенного старшей медсестрой: пеленки, памперсы для взрослых, кое-какие лекарства… и, конечно же, деньги. Несмотря на клятвенные заверения врачей, что «больной получает весь надлежащий уход», Мария не была слепой и видела, что больница переживает не лучшие времена -и не понаслышке знала, как «работает» младший медицинский персонал, если его не контролировать и одновременно не стимулировать материально…

У Петренко в самом деле не оказалось ни близких, ни дальних родственников, его семьей был театр, но друзья-артисты отчасти растерялись, отчасти были слишком загружены и безалаберны, чтобы взять на себя регулярную заботу и думать о неочевидных, но необходимых мелочах. Как-то само собой вышло – и все причастные согласились – что лучше всех об Андрее и его нуждах позаботиться та, что его спасла… по крайней мере, до перевода в обычную палату и выписки.

Мария молча согласилась с таким раскладом, но прошедшая неделя – по многим причинам -далась ей нелегко… хорошо хоть, что Яков Михайлович Коган, занимавший высокий административный пост в кремлевской больнице, давний «друг семьи» и нынешний любовник мамы, узнав о происшествии, согласился немного помочь «падчерице». Так у Марии появился постоянный пропуск в Первую Градскую, редкие лекарства, нужные Андрею, и немного свободных денег.

По дороге в больницу, Войновский, все еще впечатленный совместной работой в репетиционном зале, задал ей множество вопросов – и понемногу, слово за слово, вытянул все, что хотел узнать, в том числе и о происшествии с Андреем, и его последствиях, и о причинах столь сильной включенности Марии в заботы о Петренко.

– Вот же ты тихушница и декабристка! – покачивая головой, заметил он немного погодя. – Настоящее ископаемое! В театре хреначишь на две ставки, в свободное время в больницу бегаешь, как Золушка, да еще терпишь выходки этого идиота Бердянского! И все за «спасибо», то есть, даже вообще без него?.. Ничего себе, все людям?.. Умно, просто супер! А ведь ты актриса, Мария, актриса от Бога, с очень редким типом дарования… тебе нужно быть на сцене, репетировать, играть, а не горшки мыть да ведра таскать! Нет, нет, я этого так не оставлю… надо что-то делать, и как можно скорее!

Ей было приятно, что Войновский так высоко оценил ее талант, и в груди затеплилась надежда,, что он в самом деле сделает что-то, сумеет помочь ей в перспективе вернутся на сцену… но его властные речи и резкие оценки нравились куда меньше. Антон, похоже, прицеливался стать новым директором ее жизни и вмешаться, куда не просили.

Спорить сейчас смысла не было – не место и не время, и Мария отложила все прочие дела и размышления на потом. Прямо сейчас важен был Андрей, его настроение и самочувствие. И Павел… мысли о Павле не оставляли ее, с тех пор, как она ушла из гримерки после умопомрачительного секса; эти мысли были с ней, пока она наверстывала дела, и позже, в репетиционном зале, когда Антон заставил ее сперва танцевать фламенко, потом декламировать Лорку – на русском и на испанском – а потом импровизировать… и она сыграла, сымпровизировала сцену с Невестой, уходящей в паломничество по Пути Сантьяго… сыграла, вначале думая о Хулио, но в середине сцены поняла, что думает о Павле, представляет его на месте потерянного возлюбленного, и о нем читает рвущие душу строки элегии, полные неизбывной женской тоски:

Напрасно я слушаю плачущий ветер —

никто не встревожит мой слух серенадой.

В глазах, еще полных привычного зова,

все больше унынья, все больше надсада;

но девичье сердце в груди изнуренной

все вспыхнуть способно с единого взгляда.

В могилу сойдет мое тело,

и ветер умчит мое имя.

Заря из земли этой темной

взойдет над костями моими.

Взойдут из грудей моих белых две розы,

из глаз – две гвоздики, рассвета багряней,

а скорбь моя в небе звездой возгорится,

сияньем сестер затмевая и раня…

Когда она закончила и посмотрела на Войновского, то увидела, что его бледное лицо напряжено, а в глазах блестят слезы… Он выдержал паузу, а потом несколько раз хлопнул в ладоши и сказал:

– Браво.

Мария, наслышанная о его придирчивости и строгости, оцепенела, поняв, что получила высшую оценку… Это, несомненно, был повод для гордости и радости, но у медали сейчас же оказалась оборотная сторона: Антон схватил ее и больше не отпускал, они говорили и говорили, обсуждали и обсуждали… так и поехали в больницу, и у Марии не было ни единой возможности постучаться к Павлу в гримерку или еще как-то позвать его. Обращаться же к Войновскому напрямую и говорить, что она планировала ехать в больницу не с ним, а с любовником, было неловко… да и Бердянский довольно настойчиво попросил ее не афишировать их отношения. Если, впрочем, Мария все правильно поняла, и речь в самом деле шла об отношениях.

Андрей лежал в двухместной палате, но соседей у него не было (хорошо быть немножечко «блатным», протекция Когана сделала свое дело); кровать стояла в углу у окна, на нее падал мягкий свет настольной лампы, так что по наволочке, по одеялу и изножью простыни скользили причудливые тени.

Увидев входящих к нему посетителей, Петренко заулыбался и приподнялся на подушках:

– Маша! Тоша! Как же я рад вас видеть, ребята!

– Тише-тише, не прыгай! – упредил его Антон. – Мы сами к тебе подойдем…

Он придвинул к кровати стулья, но Андрей, едва Мария приблизилась, взял ее за руку и усадил рядом с собой:

– Машенька, побудь здесь, пожалуйста…

– Хорошо, хорошо, не волнуйся.

Андрея не опутывали жуткие трубки, как в реанимации, но в вену впилась игла катетера: ему только что поставили капельницу…

– Натрий хлор и глюкоза, – пояснил он. – Вот и весь мой ужин пока что…

Мария и Антон незаметно переглянулись: Петренко бодрился и держался молодцом, но выглядел плохо… Кожа его казалась совсем прозрачной, а худое тело – невещественным под теплым шерстяным одеялом.

– Наконец-то тебе стало лучше… – сказала Мария, чтобы заполнить неловкую паузу. – Ты нас всех до смерти напугал.

Он улыбнулся:

– Я сам напугался… но ты меня спасла, Машенька.

«Машенька» из его уст звучало немыслимо нежно, и повергало в еще большую неловкость. Мария не любила, когда ее имя сокращали, но для Паши – и только для него – она хотела быть Машенькой. Для Паши, для Пашеньки, не для Андрея, не для кого другого.

– Андрюш, тебя спасла Прошка… я просто случайно проходила мимо. Остальное сделали врачи.

– Не скромничай, – предостерег ее Антон, а Петренко снова улыбнулся:

– Нет, это ты меня спасла, я знаю. А как там моя Прошечка? У тети Вали?

– Нет, я ее взяла к себе на время… С ней все хорошо, она отлично ест и очень подружилась с Урфином… хотя, конечно скучает по тебе.

– Спасибо тебе… – он взял ее руку и прижал к губам. Войновский отвернулся, делая вид, что рассматривает фонарь, за окном, и вдруг скрючился на стуле, прижал руки к животу:

– Черррт… ааааа…

– Что, что такое? – в один голос воскликнули Мария и Андрей. – Тебе плохо? Позвать медсестру?

– Нет, нет… – Антон мучительно сглотнул. – Опять та же история, моя подружка-язва недовольна, что я пропустил обед и ужин…

– Так сходи, поешь! – заволновался Петренко. – Тут на втором этаже есть кафе…

– Не волнуйся, разберусь… все под контролем. Я просто покину вас ненадолго, хорошо?..

Не дожидаясь согласия, он вышел из палаты… и Мария не знала, что подумать – то ли Войновскому и впрямь стало плохо, то ли он не хотел быть свидетелем интимного разговора.

Так или иначе, они с Андреем остались наедине, и он сразу же завладел обеими ее руками, прижался к ним лицом, приник губами. Губы у него были сухие и запекшиеся, но все равно мягкие…

– Маша, я знаю, это ты спасла меня… – он снова поднял голову и посмотрел Марии в лицо своими удивительными глазами – огромными и такими лучистыми, словно в каждом было спрятано по солнцу. Темно-серый бархатный цвет в полутьме переходил в синеву северного моря:

– Ты будешь со мной, когда я выйду отсюда?

– Что за вопрос… конечно, буду, если ты хочешь.

– Я хочу… значит, я могу считать, что мы обручились?

Мария вспыхнула до ушей – такого поворота беседы она не ожидала:

– Андрей…

– Тсссс… не говори ничего вслух. Дай мне просто побыть в этом… побыть рядом с тобой.

Она растерянно кивнула и осталась сидеть рядом, не зная, что теперь делать – и не воспротивилась, когда Андрей улегся головой ей на колени.

Так и сидела, пока в палату неожиданно не ввалился Бердянский – и Андрей с порога не сообщил ему, что они решили пожениться.

Глава 9. Невеста и Леонардо

«Бред… бред… так не бывает… не может быть…» – твердил, как мантру, Бердянский, ничего сильнее не желая, как проснуться всё в той же гримёрке, но… похоже, что он попал в кошмар наяву, и заклинание не сработает, не спасет от жестокой реальности. Больничный запах был реален до першения в горле, шаткий стул под ним заставлял постоянно напрягать ноги, а ещё эти чёртовы бахилы, которые он комкал в кулаке – тоже были до отвращения настоящими, как и тётка-вахтёрша, и девица в регистратуре, и пробки на дорогах вечерней Москвы…

Только вот мозг отказывался вмещать сказанное Андреем, его лучшим другом, тем, кто всегда ему уступал, когда речь шла про девчонок, всегда был номером вторым, а то и третьим, если в игру вступал Димка Минаев…

Почему? Почему Машка выбрала Дрона? Когда только успела? Ведь всего несколько часов назад им было сказочно хорошо вместе… так хорошо, что кровь закипала и член привставал при одном воспоминании. Или эта Марион Делорм недоделанная всё время ему врала, и у них с Андреем уже что-то было до…? Может, они пара, встречаются давным-давно, просто Дрон скрывал, боялся их знакомить, ведь знал по опыту, что Бердянский такую девочку не пропустит и уведёт? Он ведь даже не выспросил её тогда толком, просто на слово поверил, что она в квартире друга оказалась по чистой случайности… Кошка, видишь ли, её позвала! Ну не бред?…

Надо было что-то ещё сказать или сделать, лучше всего – быстро попрощаться и уйти, пока… пока что? Не наорал на Дрона, не надавал предательнице-Машке по щекам, не швырнул стул в окно?..

Павел стиснул лоб рукой, пытаясь собраться с мыслями, унять разливающуюся по вискам мигренозную боль… И тут по нервам ударила трель сотового, окончательно убедившая его в том, что никакой это не сон.

Выдрав мобильный из кармана куртки, Павел уставился на тускло подсвеченный экран, пытаясь вспомнить, кто такая Света Пупс…

– Эй, Пашка, ты чего замер-то? Ответь на звонок! – Андрей удивленно смотрел на друга, все ещё сжимая ладонь «невесты», Мария же, видя, как Бердянский изменился в лице, и, прекрасно понимая – почему, лихорадочно искала способ всё ему объяснить. Но для объяснения им нужно было как минимум выйти из палаты: не при Андрее же говорить, что дурацкое «обручение» он сам выдумал пять минут назад, что никакого согласия на свадьбу она не давала, а Пашка всё не так понял!

– Д-да, я сейчас… поговорю и вернусь… – наконец, выдавил Бердянский, вскочил, как ужаленный, и, прижимая спасительный телефон к уху, быстро вышел за дверь.

– Паша!.. – Марию подбросило с кровати, она выдернула ладонь из пальцев «жениха», смятенно пробормотала:

– Извини, извини, извини!.. Я сейчас… мне нужно кое-что ему сказать…

– Да иди, конечно, иди… – не скрывая недоумения, Петренко кивнул и задышал немного чаще…

Пристыженная Мария остановилась и сперва хотела погладить его по щеке, но сообразила, что такой жест уж точно будет выглядеть интимным авансом – и оправдаться за него будет намного сложнее… Она спрятала руки за спину, как школьница, и пролепетала:

– Только не волнуйся, Андрюш, ладно?.. Я сейчас… заодно поищу Антона, вдруг ему плохо.

– Машуль, ну что ты… со мной всё в порядке, иди… я в состоянии побыть без тебя несколько минут. – он светло и так искренне улыбнулся, а ей захотелось провалиться сквозь землю…

– Алло! – рявкнул Павел в трубку, едва оказавшись за пределами душной палаты.

– Паааашечка, привееет! Ты почему мне не перезваниваешь, а? Ты ж обещаааал… – смутно знакомый жеманный девичий голосок добавил ему головной боли, и Бердянский грубо спросил:

– А ты кто вообще такая?

– Как… ты разве не узнал меня сразу? Ну ты и свиньяяя…

– Да пошла ты… – даже не удосужившись уточнить имя настырной пассии, Павел нажал отбой и едва сдержался, чтобы не запустить аппаратом в стену. Темная злость поднималась из глубины и будила в нем жажду разрушения, слепую и свирепую… Он отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, лишь бы не слететь с тормозов, не сорваться в крик, не наделать каких-нибудь ужасных поступков, после которых останется только с моста в реку или в метро под поезд…

Нет, с моста он прыгать не будет… и с крыши тоже. Не сможет, слишком высоко. Значит, остаются рельсы.

Острая боль, тоска, душевная мука резанули его прямо по становой жиле, заставили прикусить до крови губу, дышать с присвистом, на каждом вдохе чувствовать свои ребра, как будто заново переломанные… Павел вновь ощутил себя разбитым, сломанным, как тогда, после падения на арену… Падения, которому предшествовало волшебное ощущение полета, свободы, окрылённости… пока собственные верные руки не предали его, пока трос страховки не соскочил с катушки…

– Павел! – Мария выбежала в коридор и, толком не закрыв дверь, с размаху налетела на Бердянского. – Господи, что с тобой?!

– Что со мной? Что со мной? И ты еще спрашиваешь! – он твёрдо отстранил ее от себя и заметался по коридору от стены к стене, сжимая ладонями виски – в каждом билось по церковному колоколу. К горлу подкатила волна желчи, пришлось с усилием сглотнуть, удержать ее внутри, несмотря на боль справа в подреберье.

– Пашенька, милый, любимый мой, успокойся! – Мария бегала за ним по коридору, тщетно пытаясь перехватить и остановить, чтобы взглянуть ему в лицо; только что она боялась, как бы у Андрея снова не начался приступ, если он разволнуется из-за отказа стать его невестой, но сейчас все померкло перед паническим страхом за Бердянского. Она не просто видела, что Павлу адски плохо, плохо физически – она сама чувствовала его боль и отчаяние, словно их, как близнецов, соединяла общая пуповина.

– Успокойся… – прошипел он сквозь зубы, и, остановившись резко, развернулся к Марии:

– Ты! Мне!.. – предлагаешь успокоиться после того, что я слышал!.. Вы с ним уже все решили за моей спиной, да? И когда только успели-то?.. Предатели!!! Оба!!!

– Паша, Паша, нет никакой свадьбы, Андрей все придумал… за пять минут перед твоим приходом… я просто не смогла сразу возразить, я испугалась!.. – Мария схватилась за него, как тонущий за спасателя, вцепилась в жесткую кожу куртки:

– Паша! Я люблю тебя, только тебя, тебя одного, слышишь, дурак несчастный?!.. Я жить без тебя не могу! Если… если потеряю – я в окно выйду!..

– Да ладно врать! Все вы, бабы, одинаковые… сопли с сахаром разводите, а правды ни на грош… – он попытался отмахнуться, сбросить ее пальцы с рукава, но она цеплялась за него, как будто и вправду тонула. Тонула – или шла на дно вместе с ним… и вдруг отпустила, шагнула назад, отстранилась, сжалась так, словно он ее в живот ударил. Замерла у стены, обхватив себя руками, в ледяной неподвижности, как будто его злые слова обратили ее в надгробную статую. Это странным образом подействовало на Бердянского и заставило немного протрезветь.

Он тоже замер, тяжело и трудно дыша, как после бега вверх по лестнице, а боль в груди нарастала, хватая за ребра, прошивая тонкими острыми иглами до самого сердца… как у персонажа Лорки, того самого… у Леонардо в сцене объяснения с Невестой… чужой невестой…

Вот она, его дрим-роль – прилюдно разорвать свое сердце!

В памяти невольно всплыли строки монолога, который давным-давно выучил наизусть:

«…От серебра булавок острых

давно уж почернела кровь

в мятежном сне. Мне плоть моя

казалась сорною травою…»

Мария вдруг вскинула голову, так что ее косы взметнулись тёмными змеями, и, по-прежнему обнимая себя руками, посмотрела ему прямо в глаза и произнесла глухим, низким, страстным голосом, отчетливо проговаривая каждое слово:

– О, что за скорбь!.. И что за пламя

В моей бушует голове!..

Что за стекло в язык вонзилось!..

Как все смешалось! Не хочу

Делить с тобой постель и пищу,

И что ж?.. – она сделала паузу, и выдохнула с такой мукой, словно вместе со словами из ее горла истекала кровь:

– Увы! Минуты нет,

Когда б к тебе я не стремилась!..

Меня влечешь ты – я иду…

Шагнула вперед, так, что они снова оказались вплотную, и продолжила – нет, не читать театральный монолог, а облекать реальную, едва переносимую душевную боль в кровь и плоть волшебных стихов Лорки:

– Ты говоришь, чтоб я вернулась,

Но я по воздуху несусь

Тебе вослед былинкой легкой…

О, я люблю тебя!.. Люблю!..

Павел смотрел на нее, как громом пораженный. Сама того не ведая, не зная, что буквально за секунду до того, он припомнил вдруг объяснение Леонардо с Невестой, Мария ответила ему на слова, что он не осмелился произнести вслух… строфами ровно из той же сцены! Как такое могло произойти?.. Откуда она знала, каким чудом почувствовала?..

Смолчать после такого или высмеять порыв женского страдания было бы самым мерзким поступком в его жизни. И Павел, шагнув к ней навстречу, сам поймал ее руки и, глядя прямо в глаза, ответил:

– Когда бы думал я, как все,

я от тебя ушел бы тотчас.

Но я не властен над собой,

и ты, ты – так же. Сделай шаг,

попробуй. Острыми гвоздями

луна мои сковала чресла

и бедра сильные твои…

Несколько секунд они стояли молча, уставившись друг на друга, как безумные, взволнованные, тяжело дышащие… между ними сейчас произошло нечто большее, чем взаимное чтение стихов во время ссоры, нечто большее, чем сцена из пьесы, разыгранная экспромтом – возможно, потому, что они не сыграли, а по-настоящему, телами и душами, прожили этот момент трагической любви Невесты и Леонардо, причудливо отразившийся в их собственной земной жизни. Гений Лорки, словно ангел-хранитель нарождающейся любви, мягко подтолкнул их навстречу и соединил, они сплелись пальцами, притянулись телами и крепко, страстно обнялись посреди полутемного коридора.

– Паша…

– Машенька моя…

– Паша, я люблю тебя…

– Любимая моя… прости меня, дурака ревнивого… прости… – он судорожно вздохнул, с облегчением ощутив, как мучительная боль гаснет, затухает, покидает виски и напряженные мышцы спины и шеи, повсюду, где нежно проводят ее руки, разглаживая старые шрамы, очищая от налипшей ядовитой паутины сомнений…

– Браво! – раздался вдруг над их головами голос Войновского. – Bravo, muchachos. Это было… Это было!.. Вы что, уже вместе репетировали? Бердянский, хитрюга, ты почему мне не сказал, что нашел свою Невесту? Все, теперь-то худрук не отвертится, постановка будет!

– Что?.. – растерянно переспросила Мария, прижимаясь к Павлу, и переводя взгляд с него на режиссера и обратно.

– Антон, ты как тут… ээмм… ты о чем вообще сейчас? – Павел непонимающе уставился на Войновского, о присутствии которого в больнице успел напрочь позабыть…

– То есть как – о чем? О Bodas de sangre, само собой, о роли твоей мечты, сеньор Бердянский! Для того, чтобы подписать все у худрука, и начать репетиции, у меня не было двух вещей: актрисы на роль Невесты и хореографа-испанца. Ну а теперь у меня все это есть… благодаря вам, сеньорита Мария.

– Мне?

– Нет, мне! Я по твоей наводке позвонил в Барселону, сеньору Морено…

– Что?!

– Да, позвонил. Он, к сожалению, не может приехать, даже теоретически, у него все расписано на два года вперед… но зато он мне назвал того, кто может и приедет. Я узнал сумму контракта, и она, представьте, вписалась в бюджет.

Поглощенные своими переживаниями, Павел и Мария продолжали смотреть на Войновского, хлопая глазами, и не особенно вникая в смысл его речей – и он, что-то разглядев на их лицах, махнул рукой:

– Ладно, поговорим подробнее завтра, после репетиции «Одесских рассказов»… заодно поставлю вас в паре… попробуем контактную импровизацию… чтоб были оба, и без опозданий! Понятно? А то выговор вкачу… и давайте-ка, пойдем уже к Андрею! Дома пообжимаетесь, грешники…

***

Полчаса спустя, вполне по-дружески завершив общение с Петренко – совместным разыгрыванием комического этюда, и кое-как отделавшись от Войновского, которому, несмотря на язву, загорелось затащить их на ужин в «Старлайт» или «Ла Кантину» (1), Павел и Мария бродили по «Эльдорадо». Держась за руки, не в силах отпустить друг друга даже на секунду, они выбирали, чем сегодня будут ужинать, а наутро – завтракать, и никак не могли определиться.

О еде им обоим, правда, совсем не думалось: в супермаркет завернули, следуя исключительно прагматизму Бердянского и «родительскому долгу» Марии перед двумя голодными котиками. Вместо того, чтобы складывать продукты в тележку, они целовались между стеллажами с бакалеей, целовались в молочном отделе, целовались среди полок с кофе, чаем и конфетами, потихоньку тискались рядом с ананасами и бананами, и, дурачась, перебрасывались пакетиками сухофруктов и орехов под неодобрительными взглядами надменных менеджеров-консультантов.

Наконец Мария кое-как выбрала: несколько пачек спагетти, итальянский соус, мягкий и твердый сыр, кофе и печенье, подумав, взяла еще сливки для взбивания, упаковку йогуртов и банку арахисового масла, а Павел закинул в тележку огромный пакет аргентинских креветок и пару бутылок белого вина.

– У меня же есть абсент… – напомнила Мария. – И еще осталась твоя водка, вот только мартини я допила за неделю, прости…

– Чудачка, кто же запивает креветки абсентом? И уж тем более – водкой? – усмехнулся с видом знатока высокой кухни Павел, потом задумался на пару мгновений и, развернув тележку, покатил ее в сторону бакалеи.

– Раз ты так настаиваешь на абсенте, нам понадобится вот это! – он взял с полки темно-коричневую пачку кускового тростникового сахара. – Ну что, можем идти на кассу?

– Подожди, мы же не взяли самое главное… Гуляш для Урфина и печенку для Проши… ну, или вырезку, если гуляша не будет…

Соболиные брови Бердянского приподнялись в насмешливом изумлении:

– А попа у него не треснет, вырезку кушать? Мммм? Если ты кота так кормишь, можно я к тебе насовсем перееду жить? А?

Мария покраснела:

– Ой… а ты, наверное, тоже хочешь какое-нибудь мясо?.. Прости, я ужасная хозяйка… Мясо почти не ем и готовлю только по настроению… Но здесь, наверное, должно быть что-то вроде стейков… Ты умеешь их жарить?

Бердянский выразительно посмотрел на ее грудь и плотоядно облизнулся:

– Жарить я умею, и не только стейки… Уж будь уверена, сегодня дам тебе мастер-класс… будет очччень горячо…. и вкуууусно. – его рука властно проехалась по ее бедру, поверх юбки, нащупав границу чулок, а потом нагло, по-кошачьи, переместилась на попу…

– Пашка!.. Не хулигань… они же сейчас охрану вызовут, и мы останемся… ааах… без покупок… Пашенька…

– Не бойся, эти жлобы тут скучают целыми днями в пустом зале, а сейчас наслаждаются «passion show» в нашем исполнении. И зарплату получают из тех самых денежек, что я тут оставлю на кассе. Так что они не дураки охрану звать…

– Тогда пойдем за мясом… – Мария попыталась отойти от него на безопасное расстояние, но ничего не получилось, потому что ее тянуло к любовнику, как магнитом, а уж после обещания Бердянского дать ей некий мастер-класс, она сомневалась, что они вообще дотерпят до квартиры… Попытаться все же стоило.

…До квартиры они все-таки дотерпели – благо, ехать было недалеко, а холодный подъезд и грязноватый лифт не способствовали взаимной страсти, да и руки у обоих были заняты пакетами… но это не мешало им целоваться всю дорогу, на каждом светофоре, и возле машины, пока Павел ее закрывал, и в ожидании лифта…

У Марии уже губы болели от поцелуев, но она не отставала, не уступала, и на каждое касание губ и языка Бердянского отвечала с не меньшей страстью и нежностью, и в коротких паузах, когда они переводили дыхание, шептала:

– Паша, Пашенька… любимый…

Целуя Марию с жадностью голодного узника, получившего вдруг вместо привычной черствой корки целый праздничный пирог, Бердянский сам себе удивлялся – как он мог заподозрить, что она любит еще кого-то, что изменяет или лжет ему? Все это дурацкое недоразумение в больнице быстро прояснилось, и Павлу стало даже как-то стыдно перед больным другом. Выходит, что он снова увел у Дрона девушку – прямо из-под венца, можно сказать…

Конечно, Машка права, она добрая и не стала Андрюху жестоко обламывать, пока он только-только начал поправляться. Ну а как они будут объясняться с ним дальше, еще успеется обсудить и придумать. Теперь же Павел желал как можно скорее загладить свою вину перед ней, очистить их союз от ревнивых подозрений и претензий, скрепить его душевно и телесно… на простынях… в жарком любовном поединке… нет – танце… Да, танце! Именно так он хотел чувствовать ее тело, в тесном соединении и мягкой, плавной гармонии.

…Кошачий дуэт они услышали еще на выходе из лифта. Два голоса – один хриплый и басовитый, второй пронзительный и протяжный, как сирена – выли в унисон и так громко, что заглушили даже стук лифтовых дверей и вновь звонящий телефон Бердянского.

– Сейчас, сейчас, мои хорошие!.. Мама уже идет! – воскликнула Мария, всунула в руки Павлу свои пакеты и принялась нервно рыться в сумочке:

– Ахххх, ну где же, где же эти проклятые ключи?!

Кошки, просканировав пространство за порогом и опознав «маму», завыли еще громче, телефон в кармане Бердянского надрывался, а он сам, нагруженный до зубов, был лишен возможности хоть что-то предпринять: помочь Маше с поисками или заткнуть настырного абонента…

– Аааа, вот! Слава Богу! Сейчас, мои зайчики, уже иду… – Мария отперла оба замка и отворила дверь. Из прихожей на площадку упал сноп света – лампочка у нее в прихожей не была погашена, и на «лунную дорожку» немедленно выпрыгнули жирный рыжий кот и миниатюрная, но тоже округлая серая кошка.

– Уаааау! Мрррааау! Миииииииу! Муууааамма! – в возмущенных кошачьих руладах звучало нечто похожее на «где ты шлялась, мама!»

– А ну-ка быстро в квартиру! Паша, заходи… – Мария дождалась, пока Бердянский с добычей протиснется мимо нее в коридор, следом загнала Урфина с Прошкой и с облегченным вздохом закрыла дверь раньше, чем из квартиры напротив высунулась скандальная и любопытная соседка.

Невольно потянув носом, Павел с удивлением не учуял характерного котовьего острого запаха, какой ему померещился в прошлый раз, и, первым делом скинув ботинки, прошел прямиком на кухню. Избавившись от груды пакетов, он вернулся в прихожую, повесил свою куртку и небрежно сброшенное пальто Машки на вешалку, пока оба питомца наперебой голосили и крутились возле банкетки, мешая хозяйке снимать полусапожки.

– А ну брысь отсюда! – прикрикнул он на хвостатых-полосатых и, присев перед Марией, взялся помогать, заодно не упустив возможность скользнуть ладонями вверх по ее ногам, подразнить чувствительную внутреннюю поверхность бедер и самое желанное местечко между бедрами… о, как же там было горячо…

– Паша, что ты делаешь!.. – задрожав от его ласки, она все же устояла перед искушением и отодвинула любовника – не очень решительно, но отодвинула:

– Я сама…

– Самааа? Ну давай… хочу на это посмотреть… – вновь поддразнил ее Бердянский, намекая вовсе не на обыденное разувание, и плавно, но настойчиво заставил ее раздвинуть бедра немного шире…

Мария вновь покраснела до ушей и, теряя дыхание, всеми силами постаралась прогнать фантазию, как прямо здесь же, в прихожей, сидя на банкетке, закидывает ноги на плечи Павлу, так удобно стоящему перед ней на коленях, и тогда он… охххх…

– Мааааааммаа! – заорал Урфин и сиганул на нее, начал топтаться на бедрах, немилосердно делая затяжки на трикотажной юбке, и укоризненно повторил:

– Маммммааааа, голодаааааюююю! – в то же время его круглые желтые глаза сверлили Бердянского, с осмысленным и весьма сердитым выражением…