Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

– М-да… – Антон все еще обнимал ее за плечи и мягко поглаживал, утешая, а сам раздумывал, что ему теперь делать с тем, что он узнал, и каким образом он может помочь Марии покончить с отлучением от сцены. При этом нельзя было подставлять ни себя, ни театр под удар со стороны мстительной и, судя по всему, достаточно могущественной особы из правительственных кругов…

– Ладно, покури, умойся и приходи в зал, работай, как обычно… А когда мы начнем репетиции «Кровавой свадьбы», я разрешаю тебе присутствовать. Да и на других репетициях можешь бывать. Лично разрешаю, и пусть кто-нибудь только посмеет вякнуть! Твой сценический опыт и школа Морено нам оччень пригодятся… И вот что: давай-ка, сегодня вечером приходи в малый репетиционный зал. Хочу сам посмотреть, как ты работаешь.

– Сегодня?.. Я к Андрею в больницу собиралась, его же утром из реанимации в терапию перевели наконец-то…

– Ну и отлично. Поработаем, я посмотрю, а потом вместе поедем, я и сам собирался его навестить….

***

Лина все-таки заставила Павла лично сходить за злополучным ведром и, в качестве дополнительного наказания, дотащить до сцены еще и швабру с веником. Этой горластой бабе проще было уступить, чем при всех выслушивать ее вопли и поношения в самых что ни на есть просторечных выражениях. Но продолжать дальше разминку без перекура было решительно невозможно… Бердянский не решился идти в курилку и сбежал к служебному входу, несмотря на то, что на улице уже прилично подморозило и установился стойкий декабрьский «минус».

Сунув в рот и прикурив крепкий Rothmans, он поежился и запахнул плотнее кожаную куртку, и снова мысленно вернулся к своей дурацкой выходке с ведром и словесным нападением на Машку…

Сейчас, немного остыв и получив нахлобучку от Лины, да еще осуждающие комментарии со стороны большей части труппы, Бердянский и сам не мог себе объяснить, какая гребаная муха це-це укусила его?.. Какого хрена он напустился на Марию при всех, зачем наговорил ей кучу гадостей… в стиле капризного барчука?

И поддела она его совершенно справедливо. В таком амплуа Павел сам себе был отвратителен, и не находил ни единого оправдания столь безобразной эскападе… Да, при виде Машки его член тут же занимал главенство над всеми прочими частями тела и упирался в застежку джинсов, пытаясь вырваться на волю, а секс с другими бабами стал казаться механической дрочкой и не давал прежнего удовольствия… да, он почти перестал спать после ссоры с ней, и пил вдвое больше обычного. Но это же не повод набрасываться на Машу с оскорблениями и публично, перед всей труппой, признавать свое поражение в их поединке воль!

Полный звездец… какая-то официантка отшила Бердянского! Подумаешь, было бы о чем беспокоиться! Да у него таких девиц в постели уже несколько десятков перебывало… а то и сотня. И новые прибегут, стоит только пальцами щелкнуть!

«Нет, Паша, такой, как она, у тебя еще не было… и уже не будет. И ты это прекрасно знаешь, потому и бесишься, потому и собак на нее спустил, как будто тебе от этого легче стало… Что, я не прав?» – долбал его изнутри голос сурового правдоруба.

Сказать самому себе «нет, не прав» было бы наглым враньем, потому Павел попросту отмахнулся:

«Ты-то откуда знаешь, что она одна такая? Что за хрень, вообще! У нее там что, по-другому скроено? Края золотые, щель поперек? Все то же самое, что у остальных!»

«Дурак ты, Паша. Думаешь членом про щель, а не догоняешь, что не с щелью трахаешься, а с целой женщиной… Ты еще хоть с одной чувствовал себя так, как с Машей, когда вы просто рядом лежали и отдыхали? Ты кому-нибудь из всех твоих баб хотел душу открыть, рассказать что-то о себе, своем прошлом, своими планами поделиться, а? Тебе же с ней не только в койке хорошо, а ты… дурень… повел себя, как эгоист хренов! Ну что тебе стоило ей тогда предложить помощь? Отвез бы ее, куда ей там надо было, а потом, глядишь, поехала бы она к тебе, и все у вас сложилось бы… а ты вместо этого устроил ей бабскую истерику… Конечно, она потому на тебя и не смотрит больше, что не хочет иметь ничего общего с этаким мудаком…»

Сопротивляться голосу совести не было никаких моральных сил, и физических тоже, и Павел сдался окончательно. С отчаянной тоской, до боли за грудиной, припомнил, как нежно и бережно Маша его обнимала, как ее ладони касались там, где он хотел, именно так, как ему было нужно. Как она восхищенно смотрела на него, как произносила-выдыхала имя… «Пашенька!..» – и даже в ее молчании было больше искренней любви, чем во всех тех признаниях, какими его забрасывали все прочие любовницы и фанатичные поклонницы из партера…

Сигарета дотлела до фильтра и обожгла пальцы, вернув его в стылый сумрак короткого зимнего дня.

«Блядь, что же мне сделать, чтобы ее вернуть?» – в отчаянии обратился он к своей совести, звучавшей в сознании голосом, похожим на отцовский.

«Найди ее и извинись для начала, а там уже от нее зависит, как быстро она тебя простить готова окажется…»

– Ладно, была не была… – подавив новый всплеск неуместной гордыни, Павел спешно затушил и выкинул окурок и, вернувшись в здание театра, пошел не в зал, а туда, где скорее всего мог обнаружить Марию – к большой общей курилке и туалетам для зрителей на первом этаже.

Он не ошибся – заглянув в курилку, натолкнулся взглядом на знакомый силуэт. Мария стояла у зеркала, вполоборота к дверям и задумчиво курила длинную коричневую сигарету – девчачью ментоловую гадость… такие любил еще и Антон Войновский. Ну да ему простительно, как жителю голубой планеты, но вот курящую Машу Павел видел впервые… А когда она заметила его вторжение и, вздрогнув всем телом, обернулась и посмотрела ему в лицо, понял, что также впервые видит ее расстроенной… хуже того -заплаканной.

«Машка плакала из-за меня!»

Вместо обычного в таких случаях злорадства или торжества победителя, Бердянский ощутил себя вдруг таким гадом – ну просто подонком последним! Шагнул к ней и… на колени встав, обнял за ноги, молча уткнулся лицом в подол синего безобразного халата.

– Паша, ты что?.. Встань, встань немедленно!.. – испуганно зашептала она, выронила сигарету, и, схватив его за руки, попыталась поднять. Но он только крепче прижал ее к себе и замотал головой:

– Не встану… прости меня, идиота… забудь все, что я тебе там в зале наговорил… это все чушь и бред… Ты… ты достойна гораздо лучшего, чем ведра таскать… и уж точно не такого самовлюбленного кретина как я, а нормального парня… но я так хочу, чтобы у нас с тобой все получилось! Понимаешь?

Сказал – и замер сам, испуганный вырвавшейся откуда-то из глубины правдой, и тут же, задрав Машин дурацкий халат и юбку, принялся жарко целовать ее колени, бедра, живот, с голодной жадностью и каким-то сумасшедшим отчаянием – лишь бы простила, лишь бы не оттолкнула снова, а почувствовала, как сильно он ее любит сейчас, как желает…

– Пашка, я люблю тебя.

Бердянский замер снова, вынырнул из-под складок ее одежды и взглянул неверяще снизу вверх:

– Любишь меня?

– Да… люблю тебя… очень-очень давно… но я думала… думала, что тебя нет в живых… а ты есть… Пашенька… – она обхватила его затылок и с силой прижала к себе, словно хотела защитить, спрятать от всего мира, от смерти, что едва не забрала его, не отняла прежде времени.

Ему вдруг резко перестало хватать воздуха, горло сжалось спазмом, глаза повлажнели, а шея вся задеревенела, будто прихваченная инеем. В груди же наоборот раскрылся огненный кратер, и сердце зачастило, как у пойманного в силки зайца. Павел судорожно втянул воздух вместе с запахом Машиного тела, таким до боли родным, манящим, и, задрожав от возбуждения, вновь прижался губами к сокровенной женской сути, сквозь тонкую преграду белья.

Ощутив его пыл, она сразу же потекла, откликнулась всей собой, ахнула:

– Паша, милый!.. – и невольно развела бедра, готовая принять любые выражения любви и влечения, несмотря на не самое удачное время и совсем неподходящее место для интимного свидания… Мария считала себя довольно разумной женщиной, но рядом с Бердянским – Бог знает почему – она разом лишалась и рассудительности, и терпения. Он просто сводил ее с ума, превращал в чистое желание.

Голова у Павла кружилась, стоящий член мучительно поднывал, прижатый тесными джинсами, жар из груди волнами растекался по телу. Колени уже болели, призывая сменить позу кающегося грешника на более подходящую для нового грехопадения и взаимного наслаждения… Он желал, страстно желал немедленно овладеть Марией, заново убедиться в ее готовности принять его в себя, и в то же время хотел увести, нет – унести отсюда прочь. Туда, где они смогут любить друг друга без всякой спешки, без лишних глаз и ушей, и вознаградят себя за целую неделю вынужденного воздержания…

На сей раз человеческое начало возобладало над животным. Бердянский медленно поднялся, ведя ладонями по телу Марии, мягко заключил ее в объятия, нашел губами губы и, не прерывая поцелуя, подхватил на руки. А когда снова смог говорить, прошептал, глядя ей в глаза:

– Люблю тебя, Машенька… ты моя, только моя… что бы ни случилось…

– Пашка… – она обняла его шею и, дрожа как в ознобе, прижалась к нему всем телом. – Ты ненормальный… но я тебя люблю… больше всего на свете.

– Да… да… я ненормальный псих, маньяк, полудурок, черт в табакерке… зато весь твой… только твой… – счастливо улыбаясь, пообещал он и понес ее к лестнице, ведущей в служебные помещения театра.

Глава 8. Святая ложь

После бурного примирения и взаимных признаний, Мария не стала сопротивляться и позволила Павлу сделать все по-своему, как он хотел и считал нужным, кроме одного: полдороги до гримерки все-таки прошла сама.

Ангелы были на их стороне -ни на лестнице, ни в коридорах они никого не встретили, и хотя репетиция в зале шла полным ходом, Войновский никого не отправил на поиски сбежавшего Иуды. Видно, решил, что тому полезнее в одиночестве подумать о своем поведении, и что муки реального раскаяния помогут быть точнее во время исполнения роли…

– Заходи! – Павел пропустил Марию в гримерку и первым делом надежно запер дверь.

Пока она с жадным любопытством и немного тревожно осматривалась на его территории – точно кошка, занесенная в новый дом – он быстро скинул с дивана все, что там валялось, и подступил к ней сзади. Обнял обеими руками, прижал к себе, стал горячо целовать шею, надолго задерживая губы у кромки волос и в уютной заушной ямке, волнующе пахнущей печёным яблоком…

– Паша!.. – она прижалась еще теснее, схватилась за бёдра любовника, застонала нетерпеливо, ощутив грудь в плену мужских ладоней.

Смиряя собственное нетерпение, он принялся ее раздевать. Почему-то ему вдруг показалось очень важным не превращать их близость в торопливый перепихон или того хуже – секс-обслуживание звезды-Бердянского преданными фанатками. От сравнения Маши с ними его даже замутило, и он, повернув ее к себе лицом, снова ринулся целовать губы, шею, плечи и руки, повторяя, как заведенный:

– Моя… ты моя… моя вся… мое, все!.. и это мое… и вот это… и это… – помечал губами и языком, и мягко покусывал до легкой красноты на белоснежной коже.

Насмешливая реплика Ширкина о том, чтобы поставить на ней отметку «частная собственность» уже не казалась Павлу такой уж бредовой. Будь его воля и Машино согласие – так бы и сделал ей и себе по одинаковой татуировке… лучше всяких обручальных колец.

«Вот прямо здесь… “ – вновь опустившись на колени, он стянул с нее юбку вместе с бельем, провел языком от пупочной ямки до границы темного треугольника мягких волос и… с наслаждением скользнул чуть ниже, прямо в расщелину, чувствуя ее влагу на своих губах. Маша осталась стоять перед ним, в одних чулках, окутанная лишь собственными шикарными волосами, как мантильей, и дрожала, плавилась под его пальцами и поцелуями. Павел вновь обвил ее руками, сильно, жадно, будто змей-искуситель кольцами, и, поднимаясь, подхватил и прижал к себе, давая в полной мере ощутить, как сильно он ее хочет.

– Пааашаа… – севший голос выдал ответную женскую страсть не менее откровенно, чем горячие губы… – Пашка, я сейчас просто сгорю!..

– Вместе… вместе сгорим, Машка… – хрипло пообещал ей, шагнул к дивану, уложил бережно на плюшевые подушки, сам разделся торопливо, без прежнего позерства, смотрел только на нее – в ее глаза, в душу – потом сел, схватил за руки и потянул к себе и на себя…

– Пашка, что ты творишь!.. – простонала она, запрокинув голову, и судорожно сглотнула, словно ей в самом деле обожгло горло… – Можно я сверху?..

– Даже нужно… все, что хочешь… все, как тебе нравится… покажи мне… сделай… – горячо согласился он и продолжил убеждать руками и губами. Секундой позже Мария напрыгнула на любовника грациозной кошкой, нависла над его слегка раздвинутыми коленями, оперлась на плечи и стала опускаться на член, принимая мощный ствол постепенно, но без тени смущения или сомнения.

– Ааахх… Па-ша… ты… ммм… я так скучала!.. Я хочу тебя… люблю… – прерывисто дыша, она ритмично двигалась на нем и шептала еще что-то бессвязное, но Павел все понимал… понимал и поддерживал, приникая губами к восхитительной полной груди, целуя и страстно покусывая соски – что вызывало у Маши исступленные стоны удовольствия. Напрягая бедра, он сам подавался ей навстречу, проникал все глубже, сильнее, овладевая ею до конца, опьяненный влажными любовными запахами и тем, как звучала непритворная женская страсть.

Бедный диван, переживший на своем веку много всякого интересного, подпевал в такт своими пружинами, но держался молодцом, мягко прогибаясь под тяжестью двух сплетённых, слепленных воедино тел.

«Покуда темно-мы слиты в одно… и ты – не невеста, и я не жених…» – крутилась в возбужденном мозгу строчка из фришевского «Дона Жуана».

– Охххх… Маааашка… Машенька моя… Мааааашенька… дааа… – настал черед Павла выстанывать удовольствие, растворяясь в мощном его потоке, ныряя с головой в водоворот любви, внезапно захвативший обоих… Их дикая вакхическая пляска летела стрелой к яркому обоюдному финалу, Бердянский, откинувшись назад, потянул Марию на себя, прижимаясь грудью и животом, поймал губами губы, выпивая горячий мёд дыхания, и хрипло, гортанно простонал:

– Машка… Я уже близко… совсем…

– Аааааахх, Паша, Пашаааа, Пашенькааа!.. – кажется, она кончила просто от его тембра, сжалась на члене, купая Пашиного «бойца» в густом женском соке. – Оооооо, Паааша!!..

– Охххх… дааа… да…. да!!! – слыша и чувствуя, что любовник вот-вот кончит, Машка даже не подумала приподняться, а он покрепче стиснул ее пониже спины и не стал выходить, несмотря на слабый комариный писк рассудка о том, что они оба кое о чем позабыли… и, кончая, щедро добавил свое семя к ее сокам.

– Ты потрясаааающая, Машка… люблю тебя… люблю, моя сладкая… моя девочка… – признавался страстно, а сердце в груди так и бухало, в одном ритме с ее сердцем…

Вот только взгляд снова затуманился, и в горле встал удушливый ком, так, что он хватал воздух ртом, лишь бы не умереть вот прямо сейчас, от переполняющего, совершенного счастья… счастья вновь ощутить себя живым и…. настоящим.

Мария приникла к нему всем телом, обняла за шею, и стала покрывать поцелуями лицо, собирать губами бисеринки пота, шепча:

– Паша, Пашка, любимый мой, любимый, любимый… – она забыла о прошлом, ей было все равно, что будет потом – сейчас она была счастлива, и хотела лишь одного: чтобы Павел разделил с нею это счастье. А он слушал Машин голос, как лучшую колыбельную, ласково гладил ее горячую кожу своими длинными и чуткими пальцами, и, переживая блаженное глубокое расслабление, начал соскальзывать в сладкую дрему…

Но правду говорят: миг счастья краток, как жизнь мотылька-однодневки. Отчетливые громкие шаги по коридору и нетерпеливое подергивание ручки запертой двери грубо нарушили хрупкое совершенство момента. А настойчивый стук и голос Минаева:

– Эй, Бердянский, ты тут? Лазич у тебя? Ее Линка-былинка по всему театру ищет! – окончательно вернул их обоих из персонального рая в материнскую утробу родного театра…

– Тссс… молчи… сейчас потопчется и уберется… – упредив неосторожное желание Машки обнаружить себя, Павел прижал к ее губам сразу три пальца, но Минаев уходить не торопился:

– Павло, отзовись! Выйди-выйди на бережок! Ты там жив вообще, братуха?..

Мария послушно молчала, но смотрела на Бердянского глазами кошки, пойманной на воровстве сосисок, и с тревогой думала про дубликат ключа от их убежища – вдруг Минаев уже успел им разжиться у администратора?.. Или сама Лина, владелица заветной связки, обыскав женские гримерки второго этажа, уже поднимается на третий, в царство актеров-мужчин… и наверняка, пребывает не в самом радужном настроении по поводу помощницы, пропавшей в разгар рабочего дня. А помощница тут сидит совершенная голая, верхом на совершенно голом Бердянском… шикарный вид, как сказали бы в Одессе.

Минаев снова подергал ручку двери и, понизив голос, сообщил:

– Короче, Пашк, учти, Войновский сказал Лине, что послал твою Машку в аптеку, купить антацид, но по-моему, это наглый пиздеж, и она ему не поверила. Я пошел… а вообще ты сволочь, Бердянский, так и знай!

– Приму к сведению, а сейчас будь бобр, отвали, у меня голова раскалывается… и я сплю вообще-то… – придав голосу очень недовольную сонную интонацию, Павел даже не шевельнулся встать, покуда не убедился в том, что их временно оставили в покое. Посмотрел на Машу и весомо пояснил:

– Это обычное дело, когда в гримерках кто-то отсыпается с бодуна или после веселой ночки… Ты, главное, сама пока никому не скажи случайно, что была у меня, иначе…

– Иначе что? – вздохнула Мария и прижалась головой к его плечу, жалея, что он не знает, как мало значат для нее досужие пересуды после того, как пришлось вынести настоящую травлю.

Павел тоже вздохнул, виновато отвел глаза, но честно выложил все, как есть:

– Иначе не избежать тебе вендетты со стороны тех дурочек, что полагают меня их собственностью… Они все ошибаются, Павел Бердянский никому ничего не обещал и не должен, просто фантазия у девушек бурная…

– И сам ты невинен, как младенец… Не волнуйся, Паша. Я не собираюсь вешать на грудь табличку «Переспала с Бердянским» или обсуждать в курилке твои размеры. Это не мой стиль.

– А я заметил… заметил, что ты не такая, как они все… в тебе и гордость есть, и достоинство… ты как та самая кошка, что «гуляет сама по себе, и лишь по весне – с котом…» – пропел он последнюю фразу из «Машины времени» и снова крепко прижал ее к себе, и поцеловал во влажный висок:

– Не хочу отпускать тебя, вот совсем не хочу, понимаешь? Но… придется. Только пообещай, что сегодня ты все-таки поедешь ко мне в гости, а к тебе мы по пути заедем, покормим твоего рыжего бандита, и заодно сделаем набег на «Эльдорадо»! Согласна?

Она не могла не заметить, что Павел распоряжается ей, как своей собственностью, и не столько спрашивает согласия, сколько строит четкие планы… С одной стороны, это было очень приятно и подтверждало, что признания, сделанные в пылу страсти – не пустой звук… а с другой стороны, Бердянский как будто выставлял вокруг нее красные флажки, выстраивал «зону отчуждения», заранее предполагая, что отныне он – центр ее жизни, и даже не допускал мысли об ином развитии событий.

Интересно, с прежними своими любовницами он вел себя так же? Чем обычно заканчивались его многочисленные интрижки и романы, кроме женских слез, обид и разбитых вдребезги сердец? И что такого особенного он увидел в ней, что вообразил? Вот бы узнать…

– Пашенька, давай позже обсудим планы на вечер. Сейчас мне нужно принять душ и очень быстро убегать… – меньше всего Мария хотела снова поссориться с ним, и решила воздержаться от прямого отказа… тем более, что и отказывать не хотелось, но планы на вечер у нее уже были, и снова никак не связанные с Бердянским.

– Ээээ, нет, так не пойдет, рыбка моя… не ускользнешь от меня, не пущу, пока не пообещаешь! – он крепко ухватился за нее обеими руками, подкрепив свои слова действием, но одновременно вновь нежно провел носом по шее и нашел губами мочку уха… – Пожааалуйста… ну что тебе стоооит… – и, повернув к себе ее лицо, часто-часто захлопал ресницами и состроил ужасно трогательную физиономию милого зайки из детского утренника…

– Оххх, Пашка… – он выглядел так умилительно, был таким очаровательным, смотрел на нее с такой детской чистотой и доверчивостью, что Мария, даже понимая и видя, что все это игра, роль – ничего не могла поделать с горячей нежностью, захлестнувшей сердце. Дрогнула, растаяла тут же, как мороженое на солнце…

– Паш… Я хочу быть с тобой, правда… но… я должна съездить к Андрею в больницу – его перевели в терапию, и это еще не все… у меня дома теперь два кота – я забрала Прошку, пока Андрея не выпишут. Давай… давай лучше поедем ко мне?..

– Давай! Я тебя сам в больницу отвезу, Андрюху вместе проведаем! – горячо поддержал он предложение, правда, тут же поймал себя на том, что совершенно не хочет делить ее внимание ни с котами, ни даже с близким другом… но если это все для Машки так важно, то придется смириться и перетерпеть…

Зато потом, когда она покончит с ролью сестры милосердия… ммм…

«Так, стоооп, стоооп, младший сержант Бердянский! Отставить команду „смирно“, вольно, боец…» – Павлу пришлось усилием воли отогнать от себя пришедшую на ум эротическую фантазию с участием Маши в униформе медсестры, и кое-как отвлечься от нового витка возбуждения. Он непременно предложит ей сыграть с ним и в эту, и во многие другие игры, будоражащие воображение, но на сегодня перформанса уже достаточно.

«Нет, нет, хочу еще разочек!» – упрямо не сдавался в нем капризный ребенок, только-только дорвавшийся до вазы с конфетами и пирожными, желающий съесть все и сразу – и неважно, что потом станет плохо от одного вида сладостей… Думая про сладкую Машеньку, он почему-то был уверен – не станет. Она для него нечто большее, такое же нужное для жизни, как солнечный свет или вода, чистая, проточная, живая вода… Можно ли пресытиться светом или перепить воды?

***

В Первую Градскую Бердянский приехал один, без Маши. Эта независимая кошка снова махнула хвостом и утекла от него так же легко, как вода меж пальцев, стоило только ему отпустить ее в душ и задремать…

Чудесный секс на диване сыграл с ним злую шутку – Павел так расслабился, что сам не заметил, как дремота перешла в глубокий здоровый сон, который не смогло прервать даже вторжение в гримерку уборщицы. Увы, то была вовсе не Мария, и разбужен он был отнюдь не ласковым поцелуем, а грохнувшим об пол ведром и недовольным ворчанием пожилой тетки:

– Устроили тут притон или общагу… а это, межну прочим, служебное помещение, его освобождать надо после окончания рабочего дня… Эй, к тебе относится, межну прочим, вставай, артист, да домой катись!

– Ааа… который час? – насильно выдернутый из сладкого царства Морфея, Павел не сразу даже сообразил, что часы у него на руке, а когда сообразил, было уже поздно: уборщица успела просветить его и по этой части:

– Да уж половина седьмого, все кому надь, на сцене, а кому не надь, по домам разошлись… Один ты тут валяисся, как у себя дома! Кыш отседова, котяра, кому сказано!

– Бл… Блиин…

– От именно, блин горелый! А насвинячил-то, накидал… паразиииит…

Игнорируя дальнейшее ворчание уборщицы, Павел спешно натянул джинсы и свитер, благо что белье и футболку Машка все-таки уговорила надеть перед тем, как сама приняла душ, оделась и исчезла. Сунув ноги в ботинки и подхватив куртку, он ринулся прочь из гримерной так, словно за ним черти гнались, и тут же распахнул соседнюю дверь в надежде застать на месте кого-нибудь из коллег.

– Миха, привет! Ты это… Машку видел, тут она еще? – накинулся он на Ширкина, сидящего перед зеркалом в костюме Кризальда, с щедро напудренным лицом, и сосредоточенно лепящего мушку над верхней губой.

– Какую Машку? Бурлакову? Терещенко? Или саму Озерову Марию Павловну? – флегматично уточнил Миша, не отрываясь от своего занятия, и даже головы в сторону Бердянского не повернул.

– Не идиотничай, прекрасно ты понял, кого я имею в виду! Лазич Марию!

– Не знаю, ее вроде после обеда не видел… ааа… да-да-да… припоминаю… она ж с Антоном ушла, они вместе поехали Петренко навещать…

– А давно?

– Нууу… с полчаса уж точно… а может и больше… Так, Бердос, не отвлекай меня, у меня выход через пять минут, а она, сссука, все не лепится…

– Клеем капни – и точно приклеишь! – посоветовал Павел и исчез из этой гримерки так же стремительно, как до того из своей.

Сбежав по лестнице к служебному выходу, он притормозил у вахтерской каморки и, заглянув туда, спросил:

– Михалыч, мне никто ничего не оставлял? Не передавали? Записку там… или на словах что?

– Передавали, еще как передавали! Вот, держи! – вахтер сунулся куда-то под стол и вытащил объемистый полиэтиленовый пакет, доверху забитый какими-то бумажками. – Я все говорил тебе, забери, а ты все отмахивался, ну и вот, теперь точно забирай или выкину к едрене фене!

– Это что за макулатура?

– Сам ты макулатура! Это куртуазная литература! Наслаждение для трубадура! Писульки и открытки от твоих поклонниц, Павлуша!

– Да выброси их все, ради бога! – он в досаде отмахнулся от шутника-вахтера и стремглав выскочил на улицу.

На разогрев масла в машине ушло еще драгоценных пять минут, пока Павел мерз в холодном салоне и лихорадочно соображал, куда же ему теперь ехать – все-таки в Первую Градскую или сразу к Машке домой? Благо, адрес он помнил, и этаж у нее, кажется, четвертый… и подъезд, вроде бы, второй… вот только номер квартиры из головы вылетел от слова «совсем».

– Ладно, поеду в больничку для начала, наверняка она там еще… сестра милосердия, бля… – пробормотал он, и потер застывшие ладони друг о друга, чтобы согреть. Наконец мотор заработал нормально, и Павел, сняв автомобиль с ручника, вырулил на Тверскую, с нее – на бульварное кольцо, а там и до Замоскворечья рукой подать… Но не тут-то было – прямо перед Большим Каменным мостом пришлось потерять минут пятнадцать, пропуская кортеж правительственных машин, развозящих кремлевскую верхушку: кого в Барвиху, кого во Внуково…

Наблюдая за неспешным перемещением гаишников и таким же неспешным выездом вереницы черных машин из Боровицких ворот, Бердянский мечтал разбогатеть и подарить им всем по вертолету, чтобы не мучились сами и не мучили автомобилистов, вынужденных торчать по их милости в пробках… Он пару раз хватался за сотовый, чтобы позвонить, но в жуткой досаде кидал его обратно на пассажирское сиденье – у Машки, да и у Войновского, не было личных мобильных аппаратов, и позвонить он им не мог, а справочного телефона больницы попросту не знал.

Но вот, наконец, гаишник милостиво переключил светофор, и Бердянский, нагло оттерев с дороги навороченный черный джип, рванул на мост первым. Быстро проскочил большую часть Якиманки и… снова намертво встал в пробку, теперь уже на Ленинском.

Потеряв еще минут десять, он все-таки завернул в ворота больницы, бросил машину на стоянке для посетителей и бегом добрался до кардиологического отделения. Девица в регистратуре мурыжила его еще несколько минут – искала фамилию Петренко в своем журнале, задавая ему какие-то дурацкие вопросы, строила глазки, и в итоге отправила на третий этаж, в триста вторую палату.

– Вообще-то у нас посетителям можно только до семи, а сейчас уже семь ноль пять… Но вам, мужчина, так и быть, сделаю исключение! – с плотоядной улыбочкой напутствовала она его и добавила:

– Но в восемь всех выгоняют, имейте в виду! У нас с этим строго!

– Спасибо, что предупредили… – стараясь не пускать в сознание воспоминания о почти тюремном режиме и драконовских правилах тех больниц, где лежал он сам, Бердянский ринулся от регистратуры к лестнице, как вдруг…

– Эй, куда без бахил?! Надо бахилы надеть! – выросла перед ним еще одна представительница вахтерского цеха, и грозным жестом указала на строгое объявление, обязующее всех посетителей блока интенсивной терапии пользоваться одноразовыми бахилами.

– Где ж я их возьму? – вскипел Бердянский, ощущая натуральную жажду поубивать всех, кто продолжал чинить ему препятствия на пути к Машке.

– Ну вообще в аптеке… внизу. Она уже закрыта, до семи работает.

– Бляяяядь!!!

– Молодой человек, ведите себя прилично, вы в общественном месте! – вахтерша погрозила ему толстым пальцем, но, видя перекошенное досадой лицо, смягчилась:

– Ладно, за десять рублей у меня можешь купить… – и протянула ему синий кулечек.

– Вот берите… – он отдал деньги, выхватил у нее чертовы бахилы и, пообещав, что наденет их на третьем этаже, резво помчался наверх.

Примерно понимая логику тех, кто строил больничные корпуса и присваивал палатам нумерацию, Павел довольно быстро сориентировался, где ему искать Петренко и его посетителей, и не ошибся. Перво-наперво он столкнулся с Антоном: тот шел ему навстречу, иссиня-бледный, как покойник, и прижимал руку к солнечному сплетению…

– А, Пашка, привет! Ты тоже приехал Андрея навестить? Иди, он там со своей спасительницей общается… а мне надо… ну ты понял… – Войновский почти без заминки пропустил его дальше, а сам завернул в туалет: язва, обострившаяся в очередной раз, изводила постоянной тошнотой…

Бердянский прошел до конца длинного коридора, слабо освещенного мертвенными люминесцентными лампами, часть которых мигала, а часть попросту перегорела, и, наконец, оказался возле нужной палаты. Остановившись на пороге, он вытер лоб, пригладил волосы и перевел дыхание: все-таки не дело влетать к больному в образе свадебного коня: жопа в мыле, морда в цветах… Усмехнулся над собой, прислушался и различил два тихих голоса – мужской и женский. Воспряв духом, Павел толкнул обшарпанную дверь и, войдя в палату, застал прелюбопытную картину…

Машка – его Машка! – сидела на кровати пациента, а сам пациент, такой же болезненно-бледный, как Войновский, только еще и с капельницей, подсоединенной к вене, возлежал светловолосой головой прямо у нее на коленях! Нагло использовал их вместо подушки, гад…

– Ооо, привееет, Пашка, друг! – Андрей искренне обрадовался при виде своего давнего приятеля и однокашника со времен учебы в Щуке, и даже привстал, и руку ему протянул… а Павел, словно заколдованный, не мог с места сдвинуться, ноги будто каменными сделались и в пол вросли… Он только и мог что переводить горящий недобрым подозрением взгляд с Марии, явно смущенной его появлением, на сияющего Петренко – и обратно.

– Ну что ты там встал-то, как неродной? Иди сюда, садись рядом, я с тобой хочу с первым поделиться про нас… нас с Машей… – Андрей замахал рукой, призывая друга подойти и сесть на стул у изголовья кровати.