Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

– Пашка, в костюме Мишки Япончика тебя арестуют по дороге… – хихикнула она и, судя по звуку, поцеловала телефонную трубку. – Нет уж, ты переодевайся спокойно, я же никуда не деваюсь, жду тебя… любимый мой…

– Хочу в этом убедиться как можно скорее… моя Василисушка… Марья Моревна прекрасная королевна… А то вдруг тебя умыкнет какой-нибудь залетный Змей Горыныч или Кощей бессмертный? Мммм? Обещаешь в тереме запереться и ждать своего сокола ясного?

– «А в терем тот высокий нет хода никому…» Обещаю, Пашенька… Финист свет Бердянский…

Тут «в кулисе» у Машки что-то сказал противный суфлерский голос Ленчика, Машка, прикрыв трубку рукою, что-то прошипела в ответ, и, быстро шепнув Павлу:

– Люблю тебя! Жду!.. Удачи на спектакле!.. – разъединила связь.

Из кафе выглянул Юрий Павлович и недоуменно огляделся в поисках сына…

– А-а, вот ты где, Павлушка! Ну что, наговорился? Ты чего весь красный?.. Температуры нет, а то грипп уже ходит вовсю! – в приступе отеческой заботы он забросал Павла вопросами, и одновременно рассматривал его, как будто хотел обнаружить внешние признаки заболевания.

– Н-нет, я не болен… точнее болен, но не тем… ты ведь знаешь, как это бывает, да? – Павел даже не пытался скрыть от родителя глупую и совершенно счастливую улыбку, и, помотав перед его глазами трубкой, со вздохом убрал ее в карман.

– Уууу, Бердянский-младший… эк тебя прихватило-то любовной лихорадкой… Ну давай, сынок, срочно знакомь нас с матерью со своей зазнобой! Дело-то вижу, серьезное…

– Да уж… серьезнее некуда…

Глава 15. Разум и чувства

Волевым усилием закончив разговор с Павлом, едва беседа приняла опасный оборот, Мария положила трубку на рычаг и с минуту постояла, глядя на аппарат блуждающим взором, чтобы выровнять дыхание и хоть немного собраться с мыслями…

Из кухни послышался недовольный голос Ленчика:

– Кажется, кто-то кофе просил? Так пожалуйте, барыня, пока не остыло!.. Я по сто раз подогревать не буду!

– Да-да, бегу… Уже бегу. – Мария еще раз глубоко вдохнула, провела ладонями по щекам – нет, не остудить… – и вышла на кухню, прямо под осуждающий взор подруги, как дельфин на свет рыбацкого фонаря.

– Ну и что это было, Маняш?..

– Что? Ты о чем, зайчик? – Мария подсела к столу и взяла свою старую облупленную испанскую чашку, с видом Саграда Фамилия на боку, заодно вспомнив тонюсенькие чашки из японского фарфора, что жили в шкафу у Павла… Она никак не могла решить, брать ли с собой «испанку»: конечно, старый друг лучше новых двух, и Саграда Фамилия на золотисто-песочном фоне смотрелась очень красиво… однако Пашке едва ли понравится надпись Hulio на другом боку. Ведь замучаешься объяснять, что это просто чашка, купленная в Барселоне в сувенирном магазине, а вовсе не залог любви.

– Я о твоем сеансе секса по телефону, котик, какой ты заставила меня слушать целых полчаса.

– Я не заставляла, и говорили мы меньше пяти минут… Можно мне вон то пирожное?

Лена молча положила ей корзиночку, поправила очки на носу и вернулась к волновавшему ее вопросу:

– Маняш, я, конечно, все понимаю… у вас бурный роман, вы живете от постели до постели, но ты хоть понимаешь, что так долго не может продолжаться? У вас обоих есть дела, обязанности… друзья… родственники, в конце концов. А у тебя все одну точку сошлось… «Паша, Паша, Паша!» – как ненормальная! Ты даже с Хулио так себя не вела!..

– Хулио не Паша… наверное, поэтому и не вела… – Мария вздохнула и устремила мечтательный взгляд за окно, где в оранжевом свете фонаря кружились снежинки – как мягкие белые бабочки…

– Э-эй, подруга, не разбредаемся! – Лена больно ущипнула ее за локоть. – Слушать меня… в глаза смотреть!

– Римского прокуратора называть игемон?..

– Шутница! – подруга хихикнула и на секунду утратила свою сухую строгость классной дамы. – Раз уж ты вспомнила Булгакова, вспомни заодно, чем имеют обыкновение заканчиваться сомнительные скоропалительные романы…

– Думаешь, мне предстоит провести ночь в голом виде на балу у Сатаны?.. Очень интересная идея… Надо спросить у Войновского, не хочет ли он после «Суперзвезды» и «Свадьбы» поставить «Мастера и Маргариту»…

– Лазич, я с тобой серьезно разговариваю…

– И я серьезно, Драбкина.

– Ах, так? Хочешь по гамбургскому счету? Ладно… – Лена сузила глаза, сцепила перед собой руки и наклонилась вперед, став похожей на атакующую кобру. – Я тебе не Нюська, которая вечно хлопает глазами и развешивает уши под твои россказни, и поддержит тебя, даже если ты соберешься с крыши прыгать… и лететь на бал к Сатане. Я реалист, и я твоя лучшая подруга…

– С горшка! Точнее, с моей первой ясельной группы – и твоей третьей, – подтвердила Мария и, в свою очередь, положила Лене пирожное. – Ешь… Ты моя лучшая подруга, и только поэтому я тебя еще не послала далеко и надолго, вместе с твоими нотациями, а покорно слушаю… но Ленчик, в чем ты меня хочешь убедить? Что Пашка мне не подходит?.. Что мы с ним слишком торопимся?.. Что я не должна к нему переезжать?.. Ну, может, ты и права – не должна… но хочу и перееду.

Она еще не успела договорить, как ощутила огненное тепло, разлившееся в груди, и поняла, что сказала чистую правду: какой бы авантюрой не выглядел со стороны переезд в берлогу Бердянского, ничто на свете не заставит ее отказаться.

Лена покачала головой и ткнула в нее пальцем:

– Вот об этом я и говорю, Лазич… Ты неадекватна! Ты вообще не можешь трезво мыслить, когда речь заходит о Павле.

– Не могу, – Мария не стала спорить с очевидным. – Но честно пытаюсь… и это вторая причина, Драбкина, почему я тебя слушаю.

– Ну вот так и слушай! Уж в чем-в чем, а в людях я разбираюсь… и лично мне Павел не показался приятным человеком. Эгоист, позёр и шовинист.

– Вот здрасьте-приехали… – столь резкая негативная оценка возлюбленного – а в общем-то, жениха – из уст лучшей подруги задела Марию сильнее, чем она хотела показать: словно по сердцу царапнули холодным стеклом. – Ты и про Хулио говорила примерно то же самое.

– И права оказалась, разве нет?

– Вот уж нет… Будь он эгоистом, послал бы папу с мамой куда подальше, не повелся на все эти заклинания «о благе семьи», и женился бы на мне… но… сейчас я рада, что он оказался таким хреновым женихом и таким хорошим сыном… потому что не он моя судьба.

– А Бердянский, значит, судьба?

– Бердянский – судьба… Лен, пять лет… Пять лет, и вот так встретиться?..

– Пять лет иллюзий… и встреча – случайность.

– Ну да, конечно… сплошные случайности… и то, что он к Андрею влетел, когда я там была – тоже случайность…

– Совпадение! – упорствовала Драбкина, но уже менее уверенным тоном. В судьбу она верила, правда, в отличие от Марии, не в счастливую, а в злую. – Кстати, если хочешь знать мое мнение…

Она нервно принялась искать на столе сигареты, Мария вытащила пачку из-за хлебницы, протянула ей… Лена поблагодарила кивком, закурила, выпустила дым и снова пошла в атаку:

– Так вот… по моему мнению… Андрей подходит тебе гораздо лучше! Он, конечно, тоже тот еще фрукт, христианский романтик… и тоже бежит впереди паровоза… но зато он всю жизнь будет на тебя молиться! – и видно, что правильный до безобразия, а значит, жизнь у тебя с ним будет спокойная и безопасная…

– И скуучная… – тихо добавила Мария; думая об Андрее, она чувствовала себя бесконечно виноватой, но, как ни старалась, не могла вызвать в своей душе ничего большего, чем спокойная дружеская приязнь. Зато Павел!.. При одной мысли о нем она начинала трепетать с ног до головы, сердечный ритм ускорялся вдвое – «люблю, люблю!» – в животе становилось томно и горячо, а еще ниже -влажно… ну вот– Павел…

– Ну вот откуда ты знаешь? А даже если и так, зато он точно тебя любить будет всю жизнь, и на руках носить! А вот Павлик твой наиграется в пиписьки – и мигом исчезнет с горизонта в поисках новой свежей дурочки! Конечно, ты за таким не соскучишься потом бегать!

– Ленчик… а Ленчик… кто мне всегда говорил, что жить надо сегодняшним днем, особенно в любви? Сейчас у нас все хорошо, понимаешь, сейчас! Я свою жизнь с Хулио планировала на двадцать лет вперед – и что?.. Нет, хватит… И на первом представлении в цирке я к Паше тоже не подошла… постеснялась, дура… а потом ходила рыдала со своими пионами, когда он упал… да поздно было!

Лена неопределенно пожала плечами – Маняша, конечно, по-своему была права, что никого не слушает и разрешает себе все это безумство карнавальное… и сексуальное. Если бы знать ей самой заранее, что с Петенькой им судьба отмерила всего-то пять с небольшим лет счастья, она бы сама прожила их иначе, не откладывая «на потом» важные разговоры, планы, поездки… беременность…

Апрельским днем девяносто второго все ее «потом» уместилось под плоский могильный камень и две скупые даты на нем… А тем же летом, выходит, Павел Бердянский сорвался с трапеции на глазах у Маняши.

Воистину, девяносто второй был страшным годом.

«Петр и Павел… седины нам добавил… как-то не смешно даже…»

Вспомнив погибшего мужа, Лена вздохнула и немного смягчила свою критику, но все-таки ее симпатии были на стороне Андрея:

– Вот поменять бы их двоих телами – и я первая сказала бы тебе: хватай и беги скорее в ЗАГС, такие мужики на дороге не валяются! Ну ты же знаешь за своим Пашей, что он бабник страшный… сама ведь мне рассказывала, как он прямо на твоих глазах сначала одну свою пассию отшил, потом с этой твоей коллегой по кафе ушел демонстративно… И что, если он такие вот фортеля паскудные будет выкидывать уже после свадьбы, ты его прощать намерена? Борщи ему варить и у окошечка сидеть, дожидаться, покуда он накобелируется вдоволь?

Это был удар ниже пояса – у Марии даже дыхание захватило, на глазах выступили слезы, и слов, чтобы возразить не нашлось… На одной чаше весов лежали упрямые факты, главный из которых – что Паша отчаянный бабник и разбиватель сердец – горел кровавыми буквами на вратах ее личного ада; а на другой чаше были поцелуи Павла, его объятия, его нежный шепот, его страстные признания и горячие клятвы: «Мне никто не нужен, кроме тебя! Никто!» – и это все обещало прижизненный рай… но надолго ли? Чему же верить?..

Лена почуяла, что перегнула, встала со стула, подошла к подруге, замершей, как лань, ужаленная змеей, и, приобняв, виновато пробормотала ей в затылок:

– Ай, ладно, Маняшка, не слушай меня, я просто переживаю за тебя. Ты же знаешь: я та злая фея, что приходит незваной на праздник и несет злобную хуету. Не хочу, чтобы ты потом настрадалась и жалела, что такого козла себе выбрала…

– Ну спасибо… и не называй его козлом, ладно?

– Нет, ну он же шестьдесят седьмого у тебя, да? Козел и есть… по восточному гороскопу… было б на что обижаться! Может, ты и права, может, вам судьба быть вместе, а все остальное – дорожная пыль… Главное ведь, чтоб любовь была, чтоб вы ужиться вместе смогли, чтобы детей родили…

– Лен, вот о детях мы пока еще точно не думаем…

– А пора бы! Ему ведь уже четвертый десяток пошел, да? Да и тебе двадцать семь… Вспомни, что Клара Евгеньевна говорит про оптимальный срок первых родов, ммм? До тридцати!

– Три года еще есть в запасе…

– Ага, а говорила, что откладывать не будешь! В общем, пора остепениться, и тебе, и Пашке – ну а кого он лучше тебя найдет? Дурак будет, если тебя обижать примется, и налево гулять… Я тогда ему сама яйца отрежу, так и передай!

Мария отмахнулась:

– Нет уж, уволь… с гипотетическими изменами и обидами я как-нибудь сама разберусь, не маленькая… Давай уже с уборкой закончим, и вещи мои дособерем… котов еще надо успокоительным напоить… а то Паша скоро приедет, а у нас еще дым коромыслом.

– Мрааааау, – тревожно отозвался Урфин из-под стола, куда забился час назад, едва увидев переноску; более спокойная (или менее привычная к путешествиям) Прошка в тревогу не впала и устроилась спать прямо на крыше дорожного домика.

Мария понесла посуду в раковину и наконец-то приняла решение насчет чашки:

– Ленчик, я свою испанку брать не буду… пусть здесь поживет, раз мы квартиру за собой… ну в смысле, больше за тобой… оставляем. Только ты Васе своему житомирскому из нее пить не давай, ладно?

– А что мой Вася? Он на венеру проверяется регулярно, у них в клубе знаешь как с этим строго?

– Оййй, да при чем тут это! Я просто боюсь, что разобьет… он хоть и стриптизер, но руки у него явно из того же места, откуда ноги… как сказал бы Пашка.

Лена рассмеялась, но тут же заступилась за невинно оскорбленного красавчика-Василия, или Базилевса, каким был его сценический псевдоним:

– Не надо тут возводить напраслину на моего Васю!.. Можно подумать, что твой Бердянский когда-то держал в руках инструмент посложнее собственного члена! Но про чашку я ему скажу, пусть пьет из той, что со щеночками. Ее-то ты не уволочешь в хоромы княжеские, надеюсь?

– Да нет, зачем она мне там? У Павла такая коллекция фарфора в кухонном шкафу, что у меня челюсть отвисла, когда я увидела… сразу захотелось у княжича прощения испросить, за то, что я в лаптях в горницу заперлась…

– Тогда, может, ты и котов тут оставишь? А не то разобьет Урфя чашу бесценную – и придется ему отрабатывать должооок, бархоточкой али ковриком работать… чтоб лапти было обо что вытирать. – в тон подруге ответила Елена, и обе снова рассмеялись, представив в красках всю картину – суд разгневанного княжича над разбойным котом.

– Нет, котов не оставлю, извини… раз уж Бердянский меня замуж позвал, то пусть теперь и тест на отца сдает сразу, экстерном… Он меня Василисушкой зовет, вот я ему покажу, какая я Василиса… в лаптях и с котами.

– Ладно. Ну а коли что не так, Бабу Ягу покличешь. Я в ступе своей реактивной мигом домчу.

***

Второй акт «Одесских рассказов» начинался с музыкального дивертисмента – многие зрители, из числа завсегдатаев ТМДиК и поклонников постановок Войновского, считали эту часть действия безусловным гвоздем программы. Более сильное эмоциональное воздействие на зал производил только финальный эпизод, когда расстрелянные Беня Крик и его «альтер эго», Мишка Япончик, встречаются в некоей Зоне, напоминающий не то дикую степь, не то громадный пустырь, стоят перед высоченными воротами, и сперва ничего не помнят, жарко спорят и ругаются, кому войти в ворота первым, а кто тут лишний – а потом вдруг узнают друг друга. И, как бы становясь духовно единым целым, по-братски обнимаются и, под рвущую душу песню Высоцкого про райские яблоки, проходят в медленно приоткрывающиеся ворота, за которыми сияет теплый золотистый свет…

А когда на сцену выходил грандиозный Минаев, в костюме раввина, и проникновенно произносил в зал:

– Они заслужили Свет! – начинали рыдать даже самые стойкие…

Ряд театральных критиков по поводу этого финала бесновался и брызгал слюной, называя «пропагандой гомосексуализма с отчетливым сионистским душком», другая сдержанно говорила о «дерзкой и смелой, эстетически безупречной, но нравственно спорной трактовке Библии», третья же не помнила себя от восторга и безудержно хвалила «высокий гуманистический пафос и ненавязчивую проповедь идей подлинной свободы, подлинного равенства и настоящего духовного братства». Но все – и апологеты, и ниспровергатели, и объективисты – неизменно отмечали «талантливую, тонкую, эмоциональную и глубоко психологичную работу актера Павла Бердянского в роли Мишки Япончика».

Пожалуй, из всех спектаклей с участием сына, Юрий Павлович любил сильнее всего именно этот. «Одесские рассказы» неизменно возвращали его в собственное босоногое детство и лихое отрочество, проведенные в послевоенной Одессе и на золотых черноморских пляжах неподалеку от нее. И потому сочный одесский говорок, тонко переданный Бабелем, и неподражаемый еврейский юмор будили в нем только хорошие воспоминания. А вдохновенная и дерзкая игра Павла неизменно вызывала то смех до колик в животе, то слезы на глазах – особенно в трогательных монологах финала.

Вот и теперь, в дивертисменте, он сразу увлекся происходящим на сцене музыкально-танцевальным волшебством, и даже не заметил, как на свободное откидное место рядом с ним (он, как всегда, сидел у самого края, ближе к центральному проходу) опустилась грациозная пышногрудая блондинка…

– Добрый вечер, Юрь Палыч… – шепнула она, обдав его легким благоуханием французских духов. – Пришли на сына посмотреть?.. Паша сегодня в ударе…

– А, Аллочка, привет… Да, вот решил скоротать вечерок приятным образом… – узнав одну из бывших театральных пассий сына, Юрий Павлович мило улыбнулся ей, но глянул только мельком, все свое внимание отдавая происходящему на сцене.

Павел и в самом деле был в ударе… и в голосе. Зрители (и в первую очередь зрительницы) только ахали, протяжно и томно, когда он, в своем наряде матроса, выполнял очередное сложнейшее па, пируэт или прыжок с такой легкостью и точностью, что это казалось магией, а уж когда с той же непринужденностью в куплете песни пробегал весь диапазон звучания, начав на высоких нотах, и закончив в самом нижнем регистре – зал взрывался аплодисментами и еще более восторженными возгласами:

– Браво! Бра-во!

Юрий Павлович, прекрасно зная, что Паша не упускает его из виду, тоже не скупился на аплодисменты… когда на сцене убавили свет, а декорация повернулась, явив зрителям интерьер кабака или таверны, Бердянский – старший даже вперед подался, с особенным удовольствием готовясь прослушать и посмотреть номер с «Девушкой из Нагасаки».

И в самом деле, Павел, выйдя в образе хмельного матроса, терзаемого любовной мукой, присел за столик и схватился за бутылку рома, а Минаев, одетый, как одесский шансонье, вышел на авансцену и начал выводить:

– Он юнгааа, и родина его – Марсель… – но едва он дошел до слов, живописующих героиню: – И губы, губы алые, как маки! – как «матрос» вдруг вскочил и запустил бутылкой в «стену»! Затем сорвал бескозырку и… запустил в зрительный зал!

Сложно было понять – это импровизация или режиссерская задумка, по крайней мере, Юрий Павлович такого не помнил в предыдущих спектаклях:

– Блядь, Бердянский, что ты творишь? – сквозь зубы прошипела Аллочка, так что, вероятно, что-то все-таки шло не по плану… хотя за бескозырку Павла во втором ряду едва не случилась потасовка между девицами.

«Матрос» тоже вышел на авансцену, оттолкнул «шансонье», который сейчас же замолчал– и, посмотрев вверх, проникновенно сказал:

– Остановите музыку! Остановите музыку, прошу вас я —

С другим танцует девушка моя…

На секунду «матрос» закрыл лицо согнутой рукой, а когда музыка послушно оборвалась (об этом Павел определенно заранее договорился со звукотехником – Юрий Павлович был достаточно сведущ в театральной кухне, чтобы это понять), шагнул вперед… и сел на край сцены, так что мог говорить со зрителями первого ряда, как с собеседниками в таверне.

– Вы думаете, это бредит малярия? – начал Павел, и его отец вздрогнул: так спокойно и естественно это прозвучало. – Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», – сказала Мария. Восемь. Девять. Десять.

Зрители сначала взволнованно задышали, потом начали всхлипывать: казалось, что влюбленный матрос отсчитывает мгновения до собственного расстрела.

– Вот и вечер в ночную жуть ушел от окон, хмурый, декабрый. В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры…

Павел склонил голову, сцепил руки, потом резко вскинулся и как будто жадно прислушался, но, не уловив шагов возлюбленной, медленно встал и ушел вглубь сцены.

Минаев, подыгрывая, схватился за голову, а потом повернулся к залу и жестом как бы попросил совета и поддержки…

Маяковский, «Облако в штанах» – трагическая поэма о безумной любви, что случается, как малярия – ложился на ткань дивертисмента и в общий рисунок «Одесских рассказов» так гармонично, словно так и было задумано изначально, но Юрий Павлович не сомневался, что Павел если и не импровизирует «с листа», то играет этот фрагмент без единой репетиции.

Вот он снова выбежал вперед, раскинул руки и хрипло проревел:

– Полночь, с ножом мечась,

догнала, зарезала – вон его!

Упал двенадцатый час,

как с плахи голова казненного… – и тут же, упав на колени, тоном выше, но еще яростнее:

– В стеклах дождинки серые свылись,

гримасу громадили —

как будто воют химеры

Собора Парижской Богоматери!

Музыка зазвучала снова, на сей раз это было что-то похожее на надрывный цыганский романс без слов, и каждое слово поэмы, бросаемое Павлом в потрясенный зал, ложилось горячо и точно, попадало, как пуля в мишень:

– Мария, ближе!

В раздетом бесстыдстве,

в боящейся дрожи ли,

но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

я с сердцем ни разу до мая не дожили,

а в прожитой жизни

лишь сотый апрель есть.

Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,

а я – весь из мяса, человек весь —

тело твое просто прошу,

как просят христиане —

«хлеб наш насущный

даждь нам днесь».

Мария – дай!

Мария!

Имя твое я боюсь забыть,

как поэт боится забыть

какое-то

в муках ночей рожденное слово,

величием равное богу…

…Когда Павел закончил читать на строках:

– Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани. Крик последний, – ты хоть о том, что горю, в столетия выстони! – умолк, постоял пару мгновений у края сцены, с отчаянием вглядываясь, словно в поисках ветреной возлюбленной, и, безнадежно махнув рукой, ушел в кулису – зал рыдал, аплодировал и снова рыдал, а Юрий Павлович, то хлопая, то вытирая глаза, сам всхлипывал и готов был сам притащить к сыну эту чертову Марию, притащить за косы, раз она заставляет Павлушку так страдать!..

– Даааа, Юрий Павлович… ну вы теперь сами видите, какие у нас тут дела… – прошептала ему на ухо Аллочка – но она могла бы говорить и в полный голос – зал ревел, кричал «браво» и вызывал Бердянского…

Павел выходил, с улыбкой кланялся, прижимая руку к сердцу, благодарил публику, но его красивое лицо все еще выглядело истомленным любовной малярией…

Алла скривила губы, пару раз хлопнула и выдала:

– Думаю, от очередного выговора Пашу спасет только то, что публика-дура, и она все скушала.

– Что? О чем вы вообще, Аллочка… это просто гениально… гениальный, дерзкий экспромт! Теперь вижу, вижу, сын и правда влюблен в нее, в эту самую Марию… – вытирая слезы краем платка, взволнованно рассудил вслух Юрий Павлович.

– Влюблен-то влюблен, Юрь Палыч… а вот с нею совсем не так все просто. Девушка-то хитрааааа… из уборщиц, да на Пашином члене -вы уж простите, что я так прямо, мы ж с вами почти родней стали – в постановку въехать, и месяца в театре не пробыв… такое не каждая сможет, но этой аферистке удалось.

Позади них кто-то удивленно спросил:

– А почему – Мария?.. Вроде возлюбленную Мишки Япончика в программке зовут по-другому…

– Да, по-другому… Но актер так видит… – Алла полубернулась назад, со значением кивнула и снова шепнула на ухо Бердянскому-старщему:

– Вот видите, Юрь Палыч?.. Зрители тоже странности замечают…

– А при чем тут уборщица? Павел ее как актрису представил… как танцовщицу прекрасную… обрадовал меня, что теперь этот ваш гений, Антон, поставит испанский спектакль… даром, что ли, он тогда в Барселону летал, уроки брал у тамошних цыган?

– Ммммм… а Паша вам, видимо, не все сказал… ох, не надо бы мне влезать, все-таки дело семейное… но с другой стороны, Паша мне не чужой… в общем, Юрь Палыч, история с этой Марией темная, а сама она – девица мутная… Танцевать умеет, это правда, и в постановку Антон ее планирует взять, но вовсе не за талант… или… за другой талант. Я так думаю, она танцевать в стрип-клубе училась…

– О как… – Юрий Павлович даже отвлекся от сына и повернулся к Аллочке, пытаясь оценить, говорит ли она с ним откровенно, из желания по-дружески предупредить или это все какие-то бабские интриги вокруг Павлуши и его избранницы:

– Откуда дровишки?

Давняя привычка по сто раз проверять полученную информацию, и докапываться до первоисточника, не позволила Бердянскому-старшему сразу и безоговорочно поверить Аллочке, однако он не стал отмахиваться от бывшей любовницы сына. Мало ли, что ей такого может быть известно про Марию, чего сам Пашка еще не знает? Тут лучше провести собственное расследование, чем прятать голову в песок, и после волосы на себе рвать, если его мальчика очередная вертихвостка использует в своих целях, а потом заставит страдать по-настоящему…

– Дровишки из разных поленниц, Юрь Палыч… но все надежные. Как вам, к примеру, Виталик Лещинский, предыдущая жертва нашей дивы?.. Они вместе играли в одном театрике экспериментальном – название вам ничего не скажет – и девушка с ним по той же схеме шла: сперва на член, потом партнершей в постановку… ну а потом, когда случилась по-настоящему грязная история со спонсорами… знаете, есть такие актеры с актёрками, что и на дачи, и в коттеджи ездят гостей развлекать… она Виталика подставила, чуть карьеру ему не загубила, еле отмазался… Вы что, Юрь Палыч? Не верите? Я вам могу телефончик дать… парень контактный, разговорить легко… узнаете все подробности из первых рук, фоточки посмотрите.

– Ну раз такое дело, давай, поговорю я с этим самым Виталиком… потолкую за дело…

Бердянский вытащил из внутреннего кармана блокнот и ручку, заправленную в него, протянул Алле:

– Пиши.

– Да что писать? – усмехнулась она. – Он же актер, как-никак… у него визиточка имеется. Вот, пожалуйста…

Алла открыла клатч, покопалась в нем, как кошка в лотке, и выудила узенькую белую карточку…

***

После представления Павел внезапно ощутил себя триумфатором – в самом изначальном смысле этого слова. Его экспромт, сделавшийся смысловой вершиной дивертисмента, и прервавший спектакль на долгих пять минут оваций и поклонов, породил среди актерского состава настоящий раскол… Одни искренне поздравляли Бердянского с удачной находкой и превосходным исполнением миниатюры, другие же накинулись с критикой – что он-де порушил и скомкал «своим непристойным Маяковским» все остальные выходы и номера, и сбил зрительский настрой.

Критики были отчасти правы: публика, выплеснувшись краевыми эмоциями на Павлушу, остальным артистам хлопала не так рьяно, и ревнивые к славе коллеги не преминули поставить ему в строку «эгоистическую эскападу».

– Бердос, ты бы еще сразу на первый телеканал пришел и оттуда в прямом эфире всей стране объявил, как клево вы с Лазич потрахались накануне, и как тебе хочется еще! – злопыхала Ниночка, и ей вторили еще несколько девушек, недовольных приемом публики после Пашки.

– Не надо так громко завидовать, Нинель батьковна! – заступался за друга Минаев. – По-моему, так гораздо лучше получилось, а то эта «девушка-много-саки» у меня уже поперек горла со своими татуировками!.. И какие, к херам, Нагасаки, когда у нас-таки Одесса-мама? – а у Маяковского все четко: «это было в Одессе».

– Ой, Дим, молчи уж! Даже если Бердос начнет мочиться в зал со сцены, ты и это одобришь!

– А что, классная будет фишка… – ухмыльнулся подошедший «Беня» – Ширкин: руки его едва сходились вокруг колоссальной охапки разнокалиберных букетов. – Прям как в том известном анекдоте про мальчика из цирка, у которого феноменальная память… ну надарили-то сегодня, надарили! Как на бенефисе Ермоловой!

– Посмотрим, что Антон скажет… – зловеще заметила Нина, но Минаев только усмехнулся:

– А что он скажет, кроме «браво» и «бис»? Да Антон рыдал, я сам видел! Почему, думаете, он сейчас не здесь и не орет на нас, что мы сцену на площади запороли? Потому что после поклонов сразу блевать побежал… у него так всегда, когда мы на десять из десяти выступили.

Павел стоически выдерживал бурю, мысленно уже переместившись к Машке на Старомонетный, и спешно стирал с лица грим, пока за его спиной восхвалители ссорились с хулителями. Едва покончив с этим занятием, он резво переоделся, кратко сообщил огорченному Минаеву, что не пойдет на актерский ужин, и в гримерке задержался только на полминуты, перебирая букеты и решая, какой бы больше понравился Машке.

«Розы? Хризантемы? Или вот эти… на члены похожие… орхидеи, что ли?»

В итоге, не взял ни один и, бросив всем общее: «Адьос амигос! Аста ла виста!», выскочил за дверь – прямо в объятия Войновского.

– Пашка, сссука ты, сссууука! – протянул Антон, но вместо взбучки, сгреб Бердянского обеими руками и как следует сжал:

– Ты. Меня. Заставил. Плакать.

– Ну ты же сам нас учил – импровизируйте, будьте радиоактивными, взрывайте зрительный зал… Я и заложил термоядерный заряд…

– Паш, ты бы предупредил хоть заранее, что мизансцену изменишь… я как-никак режиссер-постановщик, с меня и спрос… – все-таки пожурил его Антон, но, видя, что Бердянский нетерпеливо покусывает губы и переминается с ноги на ногу, будто горячий жеребец на старте, махнул рукой:

– А, ладно, беги уже растрачивать свое либидо!

– Бегу, бегу, меня сегодня им по самую макушку заправили на поклонах, так что не переживай, все сразу не расплескаю!

– Мария, да?..

Павел только молча кивнул и, решительно отстранив Антона, бегом спустился вниз по лестнице до служебного входа. Здесь он быстро миновал толпу особенно настойчивых поклонниц – и юных, и возрастных, карауливших его даже не столько ради автографа или совместного снимка, сколько ради возможности дотронуться, хотя бы несколько секунд подержаться за кумира не в мечтах, а в реальности. Сказать ему на ушко несколько особенных слов или просто наблюдать вблизи – восторженно и молча… Обычно Павел охотно снисходил до фанаток и каждой уделял – по настроению – какое-то количество личного времени, но нынче все его секунды, минуты и часы, сколько их есть в сутках, принадлежали только Машке.

Прежде чем сесть в машину, он огляделся по сторонам в поисках отца, удивленный, что тот как-то стремительно ушел, едва закончились поклоны, и после не появился в гримерке. Ни самого Юрия Павловича, ни темно-серого «вольво» со знакомыми номерами нигде не было видно…

«Наверное, хочет маме поскорее новости сообщить, вот и умчался резвым мустангом…» – мысленно улыбнулся Павел; отсутствие отца сейчас было даже на руку – но все же испытал легкую детскую обиду:

«Мог бы и и дождаться, пока выйду…»

***

До Старомонетного он домчался меньше чем за пятнадцать минут – невзирая на скользкую дорогу, довольно плотный поток машин и многочисленные светофоры, так и норовившие задержать его немигающими красными глазами ночных городских циклопов.

…Мария, вероятно, смотрела в окно, поджидая его, потому что вылетела на лестничную площадку, едва открылись двери лифта.

– Паша!.. Пашенька!..

Он подхватил ее, тесно прижал к груди, закружил и так и внес в квартиру на себе, пока она путалась дрожащими пальцами в его растрепанной шевелюре и покрывала лицо и губы короткими горячими поцелуями.

– Боже, я так соскучилась… так соскучилась… Паша…

– Я тоже… Машка… Мааашенька… Ты… ты готова? Все собрала? – поставив Машу на пол в прихожей, Павел жадно втянул запах ее волос и теплого тела, лаская пальцами через мягкую ткань футболки, под которой на сей раз не было лифчика, а внизу не было ни юбки, ни шорт – ничего, кроме тонких трусиков и шерстяных носков.