Текст книги "Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться"

Возможно, Китс и не хотел сказать этого буквально, однако идея, будто пение соловья действует как наркотик, не такая уж и надуманная. Давайте посмотрим, что оно делает в природе и зачем естественный отбор сформировал его. Самцам соловьев необходимо оказывать влияние на поведение самок, а также других самцов. Некоторые орнитологи рассматривали соловьиную песню как источник информации: “Я самец вида Luscinia megarhynchos в период размножения, обладаю территорией и приведен гормонами в готовность к спариванию и строительству гнезда”. И действительно, песня содержит эту информацию – в том смысле, что самка выиграет, если будет действовать, исходя из допущения, что все это правда. Однако есть и другая точка зрения, которая всегда казалась мне более увлекательной. Певец не информирует самку, а манипулирует ею. Он меняет не столько степень ее осведомленности, сколько непосредственно физиологическое состояние ее головного мозга, действуя подобно наркотику.

Экспериментальные данные, полученные путем измерений гормонального статуса самок голубей и канареек, а также в ходе наблюдений за их поведением, показывают, что состояние половой системы самок напрямую зависит от вокального искусства самцов, причем это влияние аккумулируется день ото дня. Звуки, издаваемые самцом канарейки, затапливают мозг самки через ее органы слуха и производят там эффект, неотличимый от того, какого мог бы добиться экспериментатор при помощи подкожной инъекции. “Снадобье” самца попадает в организм самки через ее органы слуха, а не через кожу, но эта разница не кажется такой уж существенной.

Идея, что птичья песня – это слуховой наркотик, станет выглядеть правдоподобнее, если мы посмотрим, как эта песня формируется в ходе индивидуального развития особи. Как правило, у певчих птиц молодой самец обучается пению в процессе самостоятельных тренировок: фрагменты своей пробной песни он сопоставляет с имеющимся в его мозге “шаблоном” – изначально запрограммированным представлением о том, как “должна” звучать песня, свойственная его виду. У одних видов – например, у американской певчей зонотрихии – этот шаблон “встроенный”, записанный в генах. У других же, таких как белоголовая зонотрихия или европейский зяблик, за образец берется песня взрослого самца, запомненная в раннем возрасте. Откуда бы ни взялся исходный “трафарет”, молодой самец учится петь, стараясь ему соответствовать.

Таков, по крайней мере, один из способов рассказать о том, что происходит, когда молодая птица совершенствует свою песню. Но давайте взглянем на это иначе. В конечном счете песня предназначена для того, чтобы оказывать мощное воздействие на нервную систему других представителей того же вида – как на предполагаемого партнера, так и на возможных соперников за территорию, которых следует предостеречь. Но наш молодой самец и сам является представителем своего вида. Его головной мозг – типичный для данного вида мозг. Звуки, которыми он сможет взволновать самого себя, скорее всего, взволнуют и принадлежащую к его виду самку. Вместо того чтобы говорить, будто молодой самец пытается привести свою тренировочную песню в “соответствие” с неким предсуществующим “шаблоном”, мы могли бы думать об этом так, словно он практикуется на самом себе как на типичном представителе своего вида, проверяя, смогут ли те или иные исполняемые им пассажи возбудить его собственные страсти, – иными словами, испытывает свой наркотик, пробуя его сам.

Замыкая круг, скажем, что, возможно, нет ничего удивительного в том наркотическом эффекте, который соловьиное пение производило на нервную систему Джона Китса. Китс не был соловьем, но он был позвоночным, а большинство препаратов, действующих на человека, действуют и на других позвоночных сходным образом. Наркотики, создаваемые людьми, – продукт относительно грубого метода проб и ошибок, применяемого химиками в лаборатории. А естественный отбор, чтобы отладить “технологии производства”, имел в своем распоряжении тысячи поколений.

Должны ли мы оскорбиться за Китса таким сравнением? Думаю, сам Китс не стал бы, а уж Кольридж – и того меньше. “Ода соловью” допускает сравнение с наркотиками, подразумевает это сравнение и делает его на удивление правдивым. Пытаясь исследовать и объяснить человеческую эмоцию, мы не принижаем ее – точно так же как в глазах непредвзятого судьи и радугу не умаляет расплетание призмой.

В этой и предыдущей главах я использовал штрихкод как метафору точного анализа во всей его красоте. Раскладывая смешанный свет на компоненты и получая радугу, мы видим красоту. Но это только первый этап. При более внимательном рассмотрении обнаруживаются тонкие линии – и вместе с ними новое изящество, изящество открытия, привносящего порядок и понимание. Фраунгоферов штрихкод рассказывает нам о точном элементном составе далеких звезд. Четко размеренный рисунок линий – это закодированное послание, дошедшее до нас через парсеки. Разве не изящна та невероятная экономичность, с какой мы расплетаем сокровенные подробности из жизни звезды, которые, на чей-нибудь непросвещенный взгляд, можно было бы узнать, лишь предприняв дорогостоящее путешествие длиной в 2000 человеческих жизней? Нечто столь же увлекательное обнаруживаем мы и на другой шкале измерений – глядя на полосы формант в человеческой речи, на штрихкод гармоник в музыке. Своя элегантность есть и в штрихкодах дендрохронологии: кольца в древесине старой секвойи поведают нам, в каком именно году до нашей эры это дерево проросло из семени и какой была погода в любом последующем году (ибо именно погодными условиями определяется индивидуальная ширина годичных колец). Подобно тому как фраунгоферовы линии передаются сквозь пространство, годичные кольца несут нам сообщения сквозь время – и тоже с изящной экономичностью. Именно в возможности узнать так много благодаря скрупулезному анализу того, что, на первый взгляд, так малоинформативно, и заключается красота всех подобных расплетаний. То же самое (пожалуй, даже в еще более впечатляющем масштабе) справедливо и для звуковых волн речи и музыки – невидимых штрихкодов в воздушном эфире.

С недавних пор слышно много разговоров еще об одной разновидности штрихкодов – о “штрихкоде крови”, или ДНК-дактилоскопии. Эти штрихкоды способны выставлять напоказ и воссоздавать такие подробности человеческих деяний, какие казались навеки недосягаемыми даже для вымышленных великих сыщиков. Пока что свое главное практическое применение “штрихкоды крови” находят в судебных разбирательствах. О судах – и о той пользе, которую может принести им научный подход, – и пойдет речь в следующей главе.

Глава 5
Штрихкод к портрету

Но Он сказал: и вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них. <…>

Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали.

Евангелие от Луки, гл. 11

На первый взгляд, юриспруденция отстоит настолько далеко от поэзии и от чудес науки, насколько это только возможно. Наверное, есть своя поэтическая красота в абстрактных идеях справедливости и честности, но я сомневаюсь, чтобы многие юристы ими руководствовались. В любом случае, речь в этой главе пойдет о другом. Я собираюсь разобрать один пример взаимодействия науки и права, глядя на роль науки в обществе с необычных позиций, а именно – рассматривая научное мышление как важное качество хорошего гражданина. На судебных разбирательствах присяжным все чаще и чаще предлагается принять во внимание такие улики, которые и самим юристам бывают не вполне понятны. Типичный пример – улики, связанные с расплетанием ДНК, то есть, как мы увидим, со своеобразным “штрихкодом крови”, который и станет основной темой настоящей главы. Но та польза, какую наука могла бы принести правосудию, одними фактами о ДНК отнюдь не ограничивается. Намного важнее стоящие за этими фактами теория вероятностей и статистика, а также научный способ делать умозаключения, который необходимо всячески насаждать. Эти вопросы выходят далеко за рамки узкоспециального разговора об анализах ДНК.

Мне доподлинно известно, что в Соединенных Штатах адвокаты иногда отклоняют кандидатов в присяжные на том основании, что у тех естественно-научное образование. Что бы это могло значить? Я не оспариваю право юристов на отвод того или иного присяжного. Присяжный может быть предубежден против расы или класса, к которым принадлежит подзащитный. Очевидно нежелательно, чтобы ярый гомофоб разбирал дело о нападении на представителей сексуальных меньшинств. Вот почему в некоторых странах защитник имеет право опрашивать потенциальных присяжных и вычеркивать их из списка. В США критерии отбора присяжных, которыми пользуются юристы, бывают просто возмутительными. Один мой коллега рассказывал мне, как однажды избирался в комиссию присяжных, рассматривавшую дело о нанесении телесных повреждений. Адвокат спросил: “Здесь есть те, кто может не захотеть присудить моему клиенту значительную сумму – желательно с шестью нулями?”

Адвокат вправе дисквалифицировать кандидата в присяжные и без объяснения причин. Хотя это может быть справедливо, в единственном таком случае, свидетелем которого стал я сам, вышла явная осечка. Я был в составе группы из 24 кандидатов в комиссию из 12 присяжных. С некоторыми из этих людей я уже дважды заседал в подобных комиссиях и хорошо знал их личные слабости. Так, там был один чугунноголовый пособник обвинения, который всегда ратовал за самое строгое наказание практически вне зависимости от конкретных обстоятельств дела. Взгляд защитника проскользнул по нему, как легкий бриз. Сидевшая рядом с этим кандидатом крупная женщина средних лет была его полным антиподом – воплощенным мягкосердечием, подлинным подарком для защиты. Однако ее внешний вид, вероятно, сулил противоположное, и защитник решил использовать свое право вето именно против нее. Никогда не забуду ее полного горькой обиды взгляда, когда квалифицированный юрист решительным жестом вычеркнул ее – ту, что могла стать его секретным оружием, – из состава присяжных.

Но вернемся к поразительному факту: известно, что в Соединенных Штатах причина, по которой адвокат может отклонить кандидатуру присяжного, иногда заключается в хорошем естественно-научном образовании кандидата или же в его владении начатками генетики и теории вероятностей. В чем тут проблема? Разве генетикам свойственны предрассудки против некоторых слоев населения? Разве математики как-то особенно склонны к рассуждениям вроде “задайте-ка им… вздерните-ка их… они по-другому не понимают… закон и порядок…” и тому подобной аргументации? Разумеется, нет. Никто никогда ничего подобного и не утверждал.

Мотивы адвокатских протестов куда более низменные. Все чаще и чаще на заседаниях уголовного суда предъявляется новый тип улик – результаты ДНК-дактилоскопии, – и улики эти чрезвычайно веские. Если ваш подзащитный невиновен, анализ ДНК может оправдать его с ошеломляющей убедительностью. И наоборот, если он виновен, вполне вероятно, что ДНК расскажет об этом и тогда, когда все прочие доказательства бессильны. ДНК-улики даже в самых ясных случаях трудны для понимания. Кроме того, у них есть спорные аспекты, которые еще больше усложняют дело. Можно было бы подумать, что при таких обстоятельствах честный адвокат, желающий, чтобы правосудие восторжествовало, будет только рад, если в кабинете, где заседают присяжные, окажутся один-два человека, способные ухватить суть предъявляемых доказательств. Разве наличие на суде одного-двух таких присяжных, которые могли бы компенсировать невежество своих недоумевающих коллег, не стало бы очевидным благом? Кем должен быть юрист, предпочитающий, чтобы комиссия присяжных была неспособна следить за ходом дискуссии между сторонами обвинения и защиты?

Я отвечу: он должен быть таким адвокатом, для которого выиграть дело важнее, чем добиться справедливости. Иначе говоря, он должен быть адвокатом. И тот факт, что и защитники, и обвинители нередко отклоняют кандидатов в присяжные именно из-за наличия у тех естественно-научного образования, уже, по-видимому, можно считать установленным.

Судам постоянно приходится заниматься идентификацией личности. Был ли человек, убегавший с места преступления, Ричардом Докинзом? Не ему ли принадлежит оброненная там шляпа? Не его ли отпечатки пальцев найдены на орудии преступления? Положительный ответ на какой-либо из приведенных вопросов сам по себе еще не доказывает вину подозреваемого, но, несомненно, может стать важным обстоятельством, которое нельзя будет не учитывать. Большинству из нас – в том числе большинству присяжных и адвокатов – интуитивно кажется, будто свидетельства очевидцев заслуживают какого-то особенного доверия. И тут мы почти наверняка заблуждаемся, хоть эта ошибка и относится к числу простительных. Она, вероятно, впечатана в нас миллионами лет эволюционной истории, на протяжении которых информация, полученная собственными глазами, действительно была самой надежной. Если я увижу человека в красной вязаной шапке, карабкающегося по водосточной трубе, вам будет очень нелегко убедить меня в том, что на самом деле на нем был голубой берет. Наши интуитивные предубеждения нашептывают нам, что свидетельствами очевидцев можно побить любые другие доказательства. И однако же результаты многих исследований говорят о том, что очевидцы, как бы ни были они уверены в своих показаниях, как бы ни были искренни и исполнены наилучших побуждений, зачастую путаются даже в таких существенных деталях, как цвет одежды нападавших или их число.

В тех случаях, когда идентифицировать личность крайне важно – например, когда женщина вызвана в суд, чтобы опознать того, кто ее изнасиловал, – проводится простейшее статистическое исследование, известное как предъявление для опознания. Жертву проводят мимо выстроившихся в ряд мужчин, одного из которых полиция подозревает на основании каких-то других улик. Все остальные – это либо добровольцы с улицы, либо безработные актеры, либо неприметно одетые полицейские. Если женщина укажет на кого-то из этих подставных лиц, ее свидетельство не будет принято в расчет. Но если она выберет того, кого полиция и так уже подозревает, к ее показаниям отнесутся со всей серьезностью.

И это правильно. Особенно если в предъявлении для опознания участвует большая выборка людей. Все мы разбираемся в статистике достаточно хорошо, чтобы понять, почему это так. Первоначальное подозрение должно быть не лишенным сомнений – в противном случае без показаний потерпевшей вообще можно было бы обойтись. А вот совпадение между тем, на кого она укажет, и найденными полицией независимыми уликами действительно может впечатлить. Если бы женщине приходилось выбирать только между двумя мужчинами, то она с вероятностью 50 % указала бы на того, кто уже находится под подозрением, даже если бы ее выбор был случайным или ошибочным. Ну а поскольку полиция тоже может ошибаться, риск осудить невиновного был бы в этом случае неприемлемо велик. Иное дело, если перед потерпевшей стоит шеренга из двадцати человек – тогда вероятность указать на изначально подозреваемого мужчину случайно или по ошибке составляет всего 1 шанс из 20. Здесь совпадение между выбором потерпевшей и предварительными подозрениями полиции действительно может что-то значить. Мы сейчас оцениваем вероятность совпадения, или, иными словами, шансы того, что некое событие произойдет в силу чистой случайности. Если в предъявлении для опознания участвует сто мужчин, то вероятность случайного совпадения будет и того меньше, поскольку выбрать по ошибке одного конкретного человека из ста значительно сложнее, чем из двадцати. Чем длиннее шеренга, тем надежнее предъявляемое в итоге обвинение.

Кроме того, интуиция подсказывает нам, что мужчины, участвующие в опознании, не должны быть слишком явно непохожими на подозреваемого. Если потерпевшая изначально сообщила, что следует искать человека с бородой, а полицейские как раз задержали бородатого подозреваемого, то будет очевидной несправедливостью показывать его вместе с девятнадцатью гладко выбритыми субъектами. С таким же успехом можно было бы поставить его одного. И даже если жертва не сообщила никакой информации насчет внешности насильника, полицейским, задержавшим панка в кожаной куртке, не стоит показывать его на фоне бухгалтеров, одетых в деловые костюмы и опирающихся на сложенные зонты. В странах со смешанным расовым составом населения подобные соображения приобретают особенную важность. Любому понятно, что чернокожего подозреваемого нельзя показывать на фоне, состоящем исключительно из белых, равно как и наоборот.

Когда мы рассуждаем о том, каким образом нам удается идентифицировать чью-либо личность, первое, что приходит на ум, – это лицо. Распознавание лиц – наш конек. Как мы увидим далее в разговоре на другую тему, в ходе эволюции у нас, по-видимому, даже возникла особая область головного мозга, предназначенная специально для этого, и некоторые разновидности черепно-мозговых травм лишают нас способности различать лица, не повреждая зрения как такового. Как бы то ни было, лица превосходно подходят для распознавания, поскольку они очень разнообразны. За хорошо известным исключением однояйцевых близнецов, нечасто встретишь двух человек, чьи лица можно было бы перепутать. Впрочем, такое не является абсолютно невозможным: при помощи грима актеры способны становиться очень похожими на других людей. Диктаторы часто пользуются услугами двойников – когда слишком заняты или чтобы отвести от себя пулю убийцы при угрозе покушения. Высказывалось предположение, что многие харизматичные лидеры так любили щеголять своими усами (Гитлер, Сталин, Франко, Саддам Хусейн, Освальд Мосли) не в последнюю очередь ради того, чтобы двойникам было проще подменять их. Бритая голова Муссолини служила, по-видимому, той же цели.

Даже если не брать в расчет однояйцевых близнецов, обычные близкие родственники тоже бывают достаточно похожи друг на друга, чтобы вводить в заблуждение малознакомых людей. (К сожалению, история о том, как доктор Спунер, бывший некогда руководителем моего колледжа, однажды остановил студента и спросил: “Никак не могу вспомнить, кто погиб на войне – вы или ваш брат?” – вероятно, выдумана, как и большинство приписываемых ему “спунеризмов”.) Сходство между братьями и сестрами, отцами и сыновьями, дедами и внуками призвано напоминать нам о том, каким неисчерпаемым источником разнообразия черт лица является общая популяция людей, не связанных родственными узами.

Но лица – это всего лишь частный случай. Существует множество примеров повышенной восприимчивости к различным раздражителям, которую, при должной тренировке, можно было бы использовать для идентификации личности. Один мой одноклассник уверял (и ряд осуществленных мной контрольных проверок подтвердил это), что мог узнать любого из восьмидесяти жильцов нашего дома исключительно по звуку шагов. Другая моя подруга, из Швейцарии, хвасталась тем, что может, войдя в комнату, определить по запаху, кто из ее знакомых там недавно побывал. И дело не в том, что те редко мылись, а только в ее необычайной чувствительности. И тут нет ничего принципиально невозможного – об этом свидетельствует тот факт, что полицейская собака способна при помощи одного лишь обоняния различить двух любых человеческих существ (за исключением опять-таки однояйцевых близнецов). Насколько мне известно, полиция этим методом не пользуется, но я готов спорить, что возможно так натаскать ищеек, чтобы они умели выслеживать похищенного ребенка, понюхав его брата. Можно было бы даже придумать способ выносить решения по делам об установлении отцовства комиссией присяжных бладхаундов.

Голос человека не менее уникален, чем лицо, и многочисленные группы исследователей бьются сейчас над компьютерными системами распознавания голоса с целью идентификации личности. Было бы здорово, если бы в будущем мы могли обходиться без ключей от входной двери и полагаться на управляемый голосом компьютер, отзывающийся на наше личное “Сезам, откройся!”. Почерк тоже достаточно индивидуален для того, чтобы подпись могла служить гарантией подлинности банковских чеков и важных юридических документов. В настоящее время подписи уже не считаются вполне надежным средством, так как их несложно подделать, но все равно впечатляет, до какой степени узнаваемым может быть человеческий почерк. Многообещающая новинка в списке подобных “подписей” – радужная оболочка глаза. По меньшей мере один банк занимается сейчас тестированием автоматических глазных сканеров, предназначение которых – удостоверять личность клиента. Последнего просят встать перед камерой, которая фотографирует его глаз и оцифровывает снимок, получая то, что в какой-то газете назвали “256-байтным штрихкодом человека”. Но все эти методы установления личности не идут ни в какое сравнение с возможностями ДНК-дактилоскопии, если ее грамотно использовать.

Неудивительно, что полицейские собаки могут учуять разницу между любыми двумя людьми, кроме однояйцевых близнецов. В нашем поте содержится сложный коктейль из белков, а малейшие подробности строения белковых молекул детально изложены в закодированных инструкциях ДНК, называемых генами. В отличие от особенностей почерка и черт лица, которые видоизменяются непрерывно и плавно от одного человека к другому, гены представляют собой цифровой код – во многом напоминающий тот, что используется в компьютерах. Все мы (снова оставляя за скобками особый случай однояйцевых близнецов) генетически отличаемся друг от друга дискретно, ограниченным количеством способов, которое, если хватит терпения, можно даже подсчитать. ДНК любой из моих клеток (если не учитывать пренебрежимо редкие ошибки копирования, а также забыть про эритроциты, лишившиеся всей своей ДНК, и половые клетки, содержащие случайно выбранную половину моих генов) ничем не отличается от ДНК любой другой моей клетки. Зато она отличается от ДНК любой из ваших клеток, и не в каком-то туманном, импрессионистском смысле, а в строго определенном количестве точек, разбросанных по тому состоящему из миллиардов букв тексту ДНК, который имеется у нас обоих.

Преувеличить важность цифровой революции, произошедшей в молекулярной генетике, практически невозможно. До 1953 года, когда Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик сообщили о своем эпохальном открытии структуры ДНК, еще можно было соглашаться с заключительными словами авторитетной “Краткой истории биологии” Чарльза Сингера, опубликованной в 1931 году:

…Вопреки противоположным толкованиям, теория гена не является “механистической” теорией. Ген постижим в качестве химической или физической единицы не больше, чем клетка или, если уж на то пошло, организм в целом. Более того, хотя данная теория и рассуждает о генах в тех же выражениях, в каких атомная теория говорит об атомах, важно помнить, что между двумя этими теориями имеется основополагающее различие. Атомы существуют независимо, и мы можем изучать их свойства как таковые. Можно даже изолировать отдельный атом. И пускай мы не видим атомов, мы тем не менее можем исследовать их при различных условиях и в различных сочетаниях. Мы можем работать с ними по отдельности. С генами же все иначе. Ген существует только как часть хромосомы, а хромосома – лишь как часть клетки. Если мне понадобится живая хромосома, то есть такая хромосома, которая способна функционировать, никто не сможет предоставить мне ее где-либо вне ее настоящего окружения – не больше чем живую руку или ногу. Доктрина относительности функций справедлива для гена в неменьшей степени, чем для любого из органов тела, который существует и функционирует только во взаимосвязи с другими органами. Таким образом, наиновейшая из биологических теорий оставляет нас там же, где мы были изначально: перед лицом особой силы, называемой жизнью или психе, которая не только ни на что не похожа, но и каждое из проявлений которой уникально.

Это поразительно, глубоко, чудовищно неверно. И ошибка здесь принципиальная. После Уотсона и Крика и инициированной ими революции ген стало возможно изолировать. Его можно выделить, разлить по пробиркам, кристаллизовать, прочесть как закодированную в цифровой форме информацию, напечатать на странице, ввести в компьютер, считать обратно в пробирку и заново встроить в организм, где он будет работать абсолютно так же, как прежде. Когда проект “Геном человека”, цель которого – выяснить полную последовательность человеческих генов, будет завершен, а произойдет это приблизительно к 2003 году, весь наш геном преспокойно влезет на два диска CD-ROM, и там еще хватит места для учебника по молекулярной эмбриологии. Затем эти два диска можно будет отправить в космос, и тогда, если роду человеческому суждено вымереть, утешением ему будет служить то, что когда-нибудь в далеком будущем и где-нибудь далеко-далеко достаточно развитая цивилизация сможет воссоздать человека. Если же вернуться с небес на землю, то потенциальные возможности ДНК-дактилоскопии так велики именно потому, что сущность ДНК столь безоговорочно цифровая, а различия – как между индивидуальными организмами, так и между видами – можно точно подсчитать, а не просто измерить на глаз.

Я так уверенно говорю об уникальности ДНК каждого индивида, однако даже это мое утверждение лишь статистически верно. В лотерее, называемой половым процессом, одной и той же генетической последовательности теоретически ничто не мешает выпасть дважды. “Идентичный близнец” Исаака Ньютона может родиться хоть завтра. Но для того, чтобы такое событие стало хоть сколько-нибудь вероятным, должно родиться больше людей, чем есть атомов во Вселенной.

В отличие от лица, голоса или почерка, ДНК большинства клеток остается неизменной от младенчества до старости, и на нее нельзя повлиять ни тренировками, ни пластической хирургией. Наш ДНК-текст содержит столь громадное количество букв, что мы можем оценить размер его общей доли, скажем, у родных или двоюродных братьев по сравнению с троюродными или просто со случайно выбранными представителями популяции. Поэтому ДНК может приносить пользу не только в качестве уникальной маркировки человека, позволяющей определить его по следам крови или спермы, но и как средство установления отцовства и прочего генетического родства. Британские законы разрешают иммигрировать тем людям, которые могут доказать, что их родители – уже граждане Великобритании. Некоторые дети, прибывшие с Индийского субконтинента, задерживались скептически настроенными чиновниками иммиграционной службы. До появления ДНК-дактилоскопии несчастные зачастую никак не могли доказать свое родство. Теперь это просто. Все, что требуется, – взять образец крови предполагаемых родителей и сравнить некий определенный набор их генов с соответствующим набором генов ребенка. Ответ дается ясный и однозначный – без каких-либо сомнений и неопределенностей, вынуждающих прибегать к качественным оценкам. Несколько молодых британцев обязаны сегодня своим гражданством ДНК-дактилоскопии.

Похожая методика была использована и для идентификации обнаруженных в Екатеринбурге скелетов – предположительно, останков казненной русской царской семьи. Принц Филипп, герцог Эдинбургский, чья степень родства с Романовыми точно известна, любезно предоставил образец своей крови, благодаря чему стало возможным установить, что это в самом деле скелеты членов императорского дома. Или другой, более зловещий, пример: скелет, эксгумированный в Южной Америке, оказался скелетом доктора Йозефа Менгеле – нацистского военного преступника, прозванного Ангелом Смерти. ДНК, выделенную из костей, сравнили с кровью поныне здравствующего сына Менгеле – и принадлежность останков была доказана. Впоследствии точно таким же способом опознали и откопанное в Берлине тело Мартина Бормана – заместителя Гитлера, – чье исчезновение породило бесчисленные слухи и легенды, а также более шести тысяч “обнаружений” по всему свету.

Термин “ДНК-дактилоскопия” в известной степени высосан из пальца, поскольку ДНК, будучи носителем цифровой информации, служит даже более четким и однозначным идентификатором личности, чем пальцевой узор. Но этот термин удачен в том смысле, что ДНК-улики, подобно истинным отпечаткам пальцев, человек оставляет на месте преступления по неосмотрительности. ДНК можно выделить из пятна крови на ковре, из спермы, попавшей в жертву изнасилования, из засохшей носовой слизи на платке, из пота и из выпавших волос. Затем этот образец можно сравнить с ДНК, выделенной из крови подозреваемого, и выяснить – практически с какой угодно степенью достоверности, – совпадают они или нет.

Так в чем же тогда загвоздка? В чем “спорность” ДНК-улик? Что позволяет адвокатам одурачивать присяжных, чтобы те неверно истолковывали или игнорировали столь важные доказательства? Почему в некоторых судах дело доходило до такой удручающей крайности, когда эти данные вообще не приобщались к делу?

Здесь существует три основных класса потенциальных проблем: простые, сложные и глупые. Я вскоре перейду к рассказу о “глупой” категории и о более замысловатых “сложностях”, но прежде всего, как и в случае с любыми другими уликами, имеется простая – и очень важная! – возможность человеческой ошибки. Точнее, не возможность, а возможности, ибо оказий для оплошностей и даже для вредительства пруд пруди. На пробирку с кровью можно наклеить не ту этикетку – как случайно, так и умышленно, с целью кого-то подставить. В пробу, взятую с места преступления, могут попасть примеси, например пот лаборанта или полицейского. Загрязнения особенно опасны в тех случаях, когда используется хитроумная методика наращивания количества ДНК, называемая ПЦР (полимеразной цепной реакцией).

Нетрудно понять, для чего бывает желательно увеличить количество ДНК. Пятнышко пота на ружейном прикладе содержит малую толику этого ценнейшего материала. Но каким бы чувствительным ни был анализ ДНК, для него требуется некое минимальное количество вещества, с которым можно было бы работать. Метод ПЦР, изобретенный в 1983 году американским биохимиком Кэри Муллисом, оказался ошеломляюще успешным решением проблемы. Для ПЦР берется имеющаяся в распоряжении ДНК, как бы мало ее ни было, и с нее снимают миллионы копий, вновь и вновь воспроизводя те последовательности, которые она содержит. Однако, как и всегда при копировании, накапливаются не только верные данные, но и ошибки. Случайно попавшая примесь ДНК из пота лаборанта будет тиражироваться так же эффективно, как и образец с места преступления, создавая очевидные помехи правосудию.