Текст книги "Бог как иллюзия"

Нечленимая сложность

Масштаб решенной Дарвином и Уоллесом проблемы трудно переоценить. Можно упомянуть в качестве примеров анатомию, строение клетки, биохимию и поведение буквально любого живого организма. Но наиболее яркие образчики якобы «разумного замысла» выбирают по понятным причинам авторы-креационисты; поэтому я решил, не без иронии, позаимствовать примеры для обсуждения из креационистского текста. Автор книги «Жизнь – откуда она взялась?» на обложке не указан, но напечатана она «Обществом Сторожевой башни» на 16 языках тиражом в 11 миллионов экземпляров и, видимо, является любимым чтивом многих, потому что из этих 11 миллионов экземпляров доброжелатели прислали мне из разных стран в качестве непрошеного подарка целых шесть штук.

Открыв наугад это анонимное и щедро распространяемое издание, наталкиваемся на губку, известную под названием «корзинка Венеры» (Euplectella), а под ней – слова не кого-нибудь, а сэра Дэвида Аттенборо: «Никакой фантазии не под силу вообразить сплетенный из кремниевых игл скелет такой сложности, какой мы встречаем у этой губки, „корзинки Венеры“. Каким образом малозависимые друг от друга микроскопические клетки могут, работая совместно, произвести миллионы стекловидных игл и соорудить прихотливое, прекрасное кружево? Мы не знаем». Авторы из «Сторожевой башни», не теряя времени, вворачивают свою реплику: «Но мы знаем наверняка: вряд ли это произошло благодаря случаю». Конечно, вряд ли это произошло благодаря случаю. С этим никто и не спорит. Именно такую загадку – статистическую невероятность возникновения скелета, подобного скелету Euplectella, – обязана решить любая теория жизни. Чем ниже статистическая вероятность, тем меньше надежды, что решением проблемы окажется случай; в этом и есть сущность невероятного. Ошибочно предполагают, что решением загадки может быть либо «разумный замысел», либо случай. Однако это не так. Решением загадки может быть либо «разумный замысел», либо естественный отбор. Принимая во внимание исключительно низкую вероятность, которую мы наблюдаем в живых организмах, случай решением быть не может, и ни один здравомыслящий биолог никогда этого не заявлял. «Разумный замысел», как мы увидим позднее, также не может служить настоящим решением; однако сейчас я хочу вернуться к описанию задачи, которую обязана решить любая теория жизни, а именно – как избавиться от случайности.

Листая страницы книги, напечатанной «Сторожевой башней», находим замечательное растение, известное под названием «трубка датчанина» (Aristolochia trilobata, кирказон трехлопастной). Кажется, что все его части специально спроектированы для пленения и окутывания пыльцой насекомых, прежде чем те направятся к другой «трубке». Изощренная элегантность цветка вызывает у «Сторожевой башни» вопрос: «Разве такое могло возникнуть случайно? Разве перед нами не работа „разумного творца“?» Повторим еще раз: нет, конечно, это не могло возникнуть случайно. И еще раз: «разумный замысел» не является реальной альтернативой случайности. Естественный отбор – это не только правдоподобное, элегантное, экономичное решение; это единственная рабочая, действенная альтернатива случайности из всех когда-либо предложенных. По поводу «разумного замысла» можно выдвинуть то же самое возражение, как и по поводу случайного возникновения. Данное решение не избавляет нас от статистической невероятности. А чем ниже уровень вероятности, тем менее вероятен и сам «разумный замысел». Стоит взглянуть непредвзято – и становится очевидно, что «разумный замысел» только усугубляет проблему. Это, повторю еще раз, происходит потому, что, как только мы прибегаем к идее создателя (создательницы), так немедленно, в первую очередь, приходится объяснять загадку его (ее) собственного появления. Любое существо, достаточно разумное, чтобы сотворить такой маловероятный объект, как «трубка датчанина» (или Вселенная), является еще более невероятным, чем сама «трубка датчанина». Вместо того чтобы оборвать злополучную цепочку вопросов, бог мстительно усугубляет путаницу.

Перевернем еще несколько страниц книги «Сторожевой башни». В глаза бросается поэтическое описание секвойи (Sequoiadendron giganteum, секвойядендрон гигантский). У меня к этому дереву особая слабость, потому что в моем саду растет один экземпляр – совсем еще малыш, чуть больше сотни лет от роду, но это уже самое высокое дерево в округе. «Прислонившийся к секвойе, глядя ввысь на уходящий в небо исполинский ствол, тщедушный человечек не может не испытывать благоговейного трепета. Разве можно сомневаться в том, что и этот могучий гигант, и крошечное семечко, из которого он появился на свет, созданы Творцом?» Опять же, если вы считаете, что единственной альтернативой случайному появлению является «разумный замысел», то, конечно, сомневаться нельзя. Но авторы опять забывают упомянуть реальную альтернативу – естественный отбор. Либо они просто не понимают, как он работает, либо не хотят понимать.

Процесс, благодаря которому растения – будь то крошечные полевые гвоздики или гигантские секвойи – получают необходимую для роста энергию, называется фотосинтезом. Снова «Сторожевая башня»: «„Процесс фотосинтеза включает в себя около семидесяти различных химических реакций, – сказал один биолог. – Это поистине чудесный процесс“. Зеленые растения называют „фабриками природы“ – прекрасными, бесшумными, не отравляющими окружающую среду, производящими кислород и пищу для всего живого. Разве они – случайность? Можно ли в это поверить?» Нет, в это поверить нельзя; однако, перечисляя примеры, мы далеко не уедем. «Логика» креационистов не меняется. Берется какой-нибудь статистически невероятный естественный феномен – слишком сложный, слишком прекрасный, слишком поразительный, чтобы поверить в его случайное появление. Единственной доступной воображению авторов альтернативой его случайному возникновению является «разумный замысел». Поэтому все объявляется делом рук творца. Ответ науки на такие псевдологические выводы также остается неизменным. «Разумный замысел» не единственная альтернатива случайному появлению. Естественный отбор представляет гораздо лучшее объяснение. На самом деле «разумный замысел» вообще не является объяснением, так как в результате его использования на руках остается еще более сложная проблема: кто создал создателя? Ни случайному появлению, ни «разумному замыслу» не удается решить загадку статистической невероятности, потому что первое объяснение само и является решаемой проблемой, а второе только отодвигает ее решение и снова приводит к ней. Настоящим решением является только естественный отбор – единственное известное нам работающее и, кроме того, удивительно элегантное и могущественное объяснение.

Так каким же образом естественному отбору удается решить проблему невероятности, перед которой уже на старте пасуют и случайное появление, и «разумный замысел»? Ответ заключается в том, что естественный отбор – накопительный (кумулятивный) процесс, разделяющий проблему невероятности на множество мелких фрагментов. На долю каждого из этих фрагментов приходится некоторая часть суммарной невероятности – но не слишком большая, чтобы сделать абсолютно невероятным сам этот фрагмент. Если сложить множество этих маловероятных событий вместе, конечный результат накопленных событий действительно окажется весьма и весьма маловероятным – слишком маловероятным для случайного появления. В своих утомительно повторяющихся аргументах креационисты говорят именно о таких конечных результатах. Рассуждения креациониста совершенно ошибочны, потому что он (думаю, на этот раз на меня не обидятся за пропуск местоимения женского рода) рассматривает появление статистически невероятного объекта как одиночное, единовременное событие. Возможности постепенного накопления им не учитываются.

В своей книге «Поднимаясь на пик невероятного» я попытался показать это наглядно. Представьте себе, что одна сторона горы – неприступный обрыв, а другая – ведущий на вершину пологий склон. На вершине – сложное устройство, скажем глаз или жгутиковый двигатель бактерии. Нелепое предположение возможности спонтанного возникновения такого сложного объекта аналогично попытке одним прыжком взлететь от подножия горы до ее вершины. Эволюция же минует отвесный склон и шаг за шагом поднимается наверх с удобной стороны – как просто! Преимущество медленного карабканья по склону по сравнению с попытками допрыгнуть до вершины настолько очевидно, что иногда поражаешься – почему никто до Дарвина не сумел разгадать загадку? Дарвин разгадал ее спустя три века после ньютоновского annus mirabilis[96]96
  Чудесный год (лат.).


[Закрыть], хотя загадки, решенные Ньютоном, были, как представляется, более трудными.

Другой излюбленной метафорой исключительно низкой вероятности является цифровой замок банковских сейфов. Теоретически вору может повезти, и он наткнется на правильную комбинацию случайно. На практике же в конструкции замка предусмотрена достаточная доля невероятности, чтобы подобное событие стало почти невозможным – примерно как «Боинг-747» Фреда Хойла. Теперь представьте плохо спроектированный замок, выдающий в процессе разгадывания намеки на степень успешности попытки – как «холодно – горячо» в известной детской игре «найди тапочку». Представьте, что с приближением каждого круга к правильной цифре дверца сейфа приоткрывается, каждый раз – чуть-чуть, и из нее выпадает несколько купюр. В этом случае вор доберется до денег в мгновение ока.

Пытаясь использовать в своих целях доказательство от невероятности, креационисты всегда полагают, что биологическая адаптация работает по принципу «все или ничего». Другое название заблуждения «все или ничего» – «нечленимая сложность» («irreducible complexity», IC). Глаз либо видит, либо нет. Крыло либо позволяет летать, либо нет. По мнению креационистов, полезных промежуточных состояний быть не может. Но это просто-напросто неверно. Такие промежуточные состояния окружают нас повсюду, как и должно быть согласно теории. Цифровой замок жизни является именно таким устройством из игры «найди тапочку», сообщающим «теплее, холоднее, опять теплее». И пока креационисты в своем ослеплении не хотят замечать ничего, кроме неприступного обрыва, реальная жизнь потихоньку взбирается по пологому склону с другой стороны горы.

В «Происхождении видов» Дарвин посвятил целую главу «трудностям теории происхождения посредством модификации», и, думаю, не ошибусь, утверждая, что в этой небольшой главе он предусмотрел и объяснил все выдвинутые вплоть до сегодняшнего дня так называемые трудности. Самой большой проблемой было, по словам Дарвина, происхождение «органов крайней степени совершенства и сложности», или, как их иногда неверно называют, органов «нечленимой сложности». В качестве примера, представляющего особенно сложную загадку, Дарвин выбрал глаз: «В высшей степени абсурдным, откровенно говоря, может показаться предположение, что путем естественного отбора мог образоваться глаз со всеми его неподражаемыми приспособлениями для настройки фокусного расстояния, для регулирования количества проникающего света, для поправки на сферическую и хроматическую аберрацию». Восхищенные креационисты не устают цитировать эту фразу. Без слов ясно, что последующее объяснение в их трудах опускается. «Самообличительное признание» Дарвина на самом деле представляет собой риторический прием. Он подпускает оппонентов поближе, чтобы не растратить ни толики сокрушительной силы надвигающегося удара. Ударом, конечно же, служит исчерпывающее объяснение Дарвином истории постепенной, поэтапной эволюции глаза. И хотя Дарвин не использует термины «нечленимая сложность» и «медленный подъем на пик невероятности», он, безусловно, согласен с их сутью.

Аргументы типа «какая польза в половине глаза?» или «зачем нужны полкрыла?» являются частными случаями доказательства от «нечленимой сложности». Функционирующую единицу объявляют нечленимо сложной, если удаление одной из ее частей полностью выводит ее из строя. Подразумевается, что глаз и крыло относятся к категории таких объектов. Но если задуматься над этим утверждением, сразу становится очевидна его несостоятельность. Страдающий катарактой и перенесший операцию по удалению хрусталика пациент не видит без очков четкие контуры предметов, но его зрения хватает, чтобы не натолкнуться на дерево или не упасть с обрыва. Безусловно, полкрыла хуже, чем целое крыло, но лучше, чем полное отсутствие крыльев. Половина крыла может спасти жизнь во время падения с дерева определенной высоты. А 51-процентное крыло спасет жизнь при падении с чуть более высокого дерева. Какого бы размера ни было крыло, оно поможет спасти жизнь хозяина при падении с высоты, где крыло меньшего размера оказалось бы бесполезным. Мысленный эксперимент, рассматривающий падение с деревьев различной высоты, – это один из способов теоретически понять, что существует плавная кривая преимущества наличия крыла, от одного процента до ста. В лесах же обитает огромное количество планирующих и прыгающих животных, наглядно, на практике, иллюстрирующих каждый шаг вверх по этому конкретному склону горы к пику невероятностей.

Аналогично рассуждению о деревьях различной высоты легко представить ситуации, в которых обладание 49 процентами глаза окажется недостаточным, а 50 процентами – спасет жизнь животного. Плавные переходы в данном случае возникают в силу разной освещенности, разного расстояния, на котором удается разглядеть добычу или хищника. И, подобно примеру с крылом, возможные промежуточные варианты глаза не являются лишь продуктами нашего воображения – они повсеместно встречаются в животном мире. Глаз плоского червя по любым меркам недотягивает и до половины возможностей человеческого глаза. Глаз наутилуса (и, возможно, его вымерших близких родственников – аммонитов, изобиловавших в морях палеозоя и мезозоя) по качеству занимает промежуточное положение между глазом плоского червя и человека. В отличие от глаза плоского червя, способного различать свет и тень, но не образы, глаз наутилуса устроен по принципу камеры-обскуры и видит изображения, хотя по сравнению с нашими они туманны и расплывчаты. Строгую количественную оценку качества зрения в данном случае трудно осуществить, но никакой здравомыслящий наблюдатель не может отрицать преимущество того, что у беспозвоночных животных есть подобные глаза, как и глаза у многих других моделей, по сравнению с полным их отсутствием. Все они занимают свое место на пути, который медленно и непрерывно ведет к вершине пика невероятностей; наши глаза находятся неподалеку от вершины – не на самой вершине, но близко от нее. В книге «Поднимаясь на пик невероятного» я посвятил глазу и крылу целую главу, показывая, насколько просто они могли возникнуть путем постепенного накопления небольших изменений в ходе медленной (а может, и не такой уж медленной) эволюции; поэтому здесь мы этот вопрос дальше обсуждать не будем.

Таким образом, мы видим, что глаза и крылья не являются нечленимо сложными объектами; однако еще более интересен полученный из этих конкретных примеров урок. Тот факт, что многие люди жестоко заблуждались в отношении таких очевидных примеров, должен предостеречь нас от поспешных выводов в менее очевидных случаях, например относящихся к области биологии клетки или биохимии, о которых трубят в настоящее время, прикрываясь политически выгодным эвфемизмом, теоретики «разумного замысла» – креационисты.

Давайте не будем забывать: не стоит впопыхах объявлять вещи нечленимо сложными; вполне может оказаться, что вы упустили из виду какие-то детали или не продумали их достаточно глубоко. С другой стороны, нам, ученым, также не следует слишком легко успокаиваться и останавливаться на достигнутом. Возможно, в природе действительно существует что-то, что своей реальной нечленимой сложностью исключает возможность медленного, постепенного покорения пика невероятного. Креационисты правы в том, что, найдись реальный объект, нечленимую сложность которого можно убедительно продемонстрировать, он разобьет теорию Дарвина в пух и прах. Дарвин сам это сказал: «Если бы возможно было показать, что существует сложный орган, который не мог образоваться путем многочисленных последовательных слабых модификаций, моя теория потерпела бы полное крушение. Но я не могу найти такого случая». Дарвину не удалось найти такого случая, так же как и никому другому с того времени, несмотря на усердные, можно сказать отчаянные, попытки. На престижное место «святого грааля» креационизма предлагалось немало кандидатов. Но ни один из них не выдержал проверки.

И еще – даже если когда-нибудь найдется реальный объект нечленимой сложности, который разрушит теорию Дарвина, где гарантия, что он не разрушит также теорию «разумного замысла»? Строго говоря, он ее уже разрушил, потому что, как я говорил раньше и повторяю еще раз, как мало мы ни знаем о боге, бесспорно одно: он должен бы быть очень, очень сложным и, по всей вероятности, нечленимым!

Поклонение «белым пятнам»

Выискивание примеров нечленимой сложности является довольно ненаучным способом поиска истины: это один из частных случаев аргументации на основе еще не изученного. И здесь используется ошибочная, осужденная теологом Дитрихом Бонхоффером логика бога «белых пятен». Креационисты усердно выискивают в современном знании и понимании мира «белые пятна». Если находится явный пробел, то автоматически полагается, что перед нами – дело рук божьих. Однако добросовестных теологов, подобных Бонхофферу, беспокоит, что по мере развития науки и уменьшения количества «белых пятен» загнанному в угол богу в конце концов совсем нечего будет делать и негде прятаться. Ученых же волнует другое. Признание своего невежества в определенных вопросах является необходимой частью научного процесса; более того, отсутствие знания воспринимается как призыв к будущим победам. По словам моего друга Мэтта Ридли, «большинству ученых скучно заниматься тем, что уже известно. Неизвестное же воспринимается ими как вызов». Мистики обожают тайны и во что бы то ни стало стараются их сохранить. Ученые их любят по другой причине: тайны открывают для них поле деятельности. Обобщая сказанное – но я еще коснусь этого в главе 8, отмечу: одним из самых пагубных действий религии является пропаганда идеи о том, что отказ от познания является добродетелью.

Настоящая наука нуждается в признании своего невежества, в существовании пока еще не разгаданных тайн. Поэтому, мягко говоря, печально, что главной стратегией апологетов креационизма стало выискивание пробелов в научном знании и претензия на заполнение их по умолчанию «разумным замыслом». Вот, например, гипотетическая, но очень типичная ситуация. Креационист: «Локтевой сустав малой пятнистой скользкой лягушки устроен нечленимо сложно. Ни одна из его частей не смогла бы работать в отсутствие других. Могу поспорить, что вам не удастся объяснить, как локоть малой пятнистой скользкой лягушки мог возникнуть посредством цепочки медленных постепенных изменений». Если ученый не сумеет мгновенно дать исчерпывающее объяснение, креационист по умолчанию делает вывод: «Ага, альтернативная теория „разумного замысла“ победила по умолчанию». Заметьте, как подтасована логика: если теория А не в состоянии чего-либо объяснить, то теория В, без сомнения, верна. Излишне добавлять, что менять теории местами в данном аргументе не разрешается. Нас призывают признать теорию правильной по умолчанию, даже прежде чем мы рассмотрим, лучше ли она объясняет вопрос, который оказался не по силам предыдущей теории. «Разумный замысел» получает карт-бланш, а заодно – и полную свободу от предъявляемых к эволюции жестких требований.

Еще раз хочется подчеркнуть: происки креационистов угрожают естественному, даже необходимому, состоянию ученых – получать удовольствие от (временного) незнания. В нашу эпоху у ученого, по чисто тактическим соображениям, могут возникнуть сомнения в целесообразности, скажем, подобного заявления: «Действительно, интересный вопрос. Как же все-таки у предков скользкой лягушки появился локтевой сустав? Я не специалист по скользким лягушкам, придется сходить в университетскую библиотеку и проверить. Может, посоветую кому-нибудь из выпускников взять эту тему в качестве дипломной работы». Не успеет подобное рассуждение слететь с уст ученого и задолго до того, как студент примется за диплом, в брошюре креационистов появится заголовок со сделанным по умолчанию выводом: «Скользкие лягушки, без сомнения, дело рук божьих».

Таким образом, к сожалению, между методологической потребностью науки выискивать пробелы в знании с целью организации будущих исследований и потребностью креационистов выискивать пробелы в знании для объявления о своей победе существует перехлест. Именно потому, что теория «разумного замысла» не имеет собственных доказательств, а, подобно сорнякам, пускает корни в «белых пятнах» научного знания, она вынуждена цепляться за необходимое науке, чтобы бросить силы на их заполнение, признание существующих пробелов. В этом отношении наука оказывается в одном лагере с такими теологами-интеллектуалами, как Бонхоффер, и совместно с ними борется с общим врагом – наивной, апеллирующей к массам и любимой креационистами теологией «белых пятен».

Иллюстрацией теологии «белых пятен» служит увлечение креационистов пробелами в палеонтологической летописи. Однажды я начал главу о так называемом кембрийском взрыве следующей фразой: «Возникает впечатление, что ископаемые были помещены сюда без всякой эволюционной истории». Целью предложения было заинтриговать читателя, пробудить в нем любопытство к следующему, далее исчерпывающему объяснению. Теперь, наученный горьким опытом, я удивляюсь, что вовремя не догадался, как часто эту фразу будут едко цитировать вне контекста, оторвав от нее последующее полное объяснение феномена. «Белые пятна» в ископаемой летописи радуют креационистов, как и любые пробелы.

Многие эволюционные преобразования элегантно подтверждаются более или менее непрерывными линиями плавно меняющихся промежуточных ископаемых организмов. Для некоторых преобразований переходных ископаемых не найдено, это-то и есть знаменитые «пробелы». Майкл Шермер остроумно заметил, что обнаружение нового образца, попадающего по своим признакам в середину пробела и рассекающего его надвое, дает креационистам повод провозгласить, что количество пробелов таким образом возросло вдвое! И прошу еще раз обратить внимание на беспардонное использование принципа правоты по умолчанию. Если подтверждающих предполагаемый эволюционный переход останков еще не найдено, по умолчанию делается вывод, что такого перехода не было и перед нами – доказательство работы бога.

Требование полного вещественного подтверждения каждого шага каждой линии развития, будь то эволюция или другая наука, противоречит элементарной логике. Это аналогично требованию судьи, ведущего дело об убийстве, представить для вынесения приговора полную видеозапись каждого шага убийцы до момента преступления – и чтобы в ней не было пропущенных кадров. В окаменелости превращается только крошечная доля всех умерших организмов, и нам уже повезло, что мы имеем так много промежуточных ископаемых. Могло оказаться, что окаменелости вообще отсутствовали бы, но в любом случае доказательства эволюции из других источников, таких как молекулярная генетика и географическое распространение, являются не менее убедительными. С другой стороны, эволюционная теория открыто предсказывает, что если один-единственный ископаемый остаток обнаружится в неправильном геологическом пласте, все эволюционное построение окажется опровергнутым. Когда дотошные сторонники Поппера допрашивали Дж. Б. С. Холдейна, каким образом можно фальсифицировать теорию эволюции, он пробурчал знаменитую фразу: «Ископаемые кролики в докембрии». Такие достоверно подтвержденные окаменелости-анахронизмы никогда не были обнаружены, несмотря на басни креационистов (опровергнутые) о найденных в каменноугольных слоях черепах человека и идущих рядышком следах людей и динозавров.

По умолчанию в «белых пятнах» креационисты размещают бога. Та же тактика применяется для всех отвесных скал перед пиком невероятного, когда удобные плавные подходы по тем или иным причинам не были сразу найдены. Любой раздел науки с недостаточным количеством информации или ее осмысления автоматически передается под начало бога. Стремительность, с какой делаются заявления о нечленимой сложности того или иного объекта, свидетельствует лишь о недостатке воображения. Тот или иной биологический орган, будь то глаз, бактериальный жгутиковый двигатель или биохимический процесс, провозглашается нечленимо сложным – и точка. Несмотря на предыдущие уроки разоблачения устройства глаз, крыльев, множества других объектов, каждого нового кандидата возносят на пьедестал, словно его нечленимая сложность очевидна, не требует доказательств и гарантирована указом. Но задумайтесь на минутку. Раз нечленимая сложность используется в качестве аргумента «разумного замысла», ее точно так же нельзя гарантировать указом, как и сам «замысел». Потому что иначе можно просто заявить, что скользкая лягушка (или жук-бомбардир и тому подобное) подтверждает «разумный замысел», и никакие доказательства и подтверждения этому не нужны. Так науку не делают.

В ход идет логика, не более убедительная, чем следующая: «Я (имярек) не в состоянии вообразить, каким именно образом посредством постепенных изменений мог появиться (вставьте название биологического объекта). Поэтому я объявляю данный объект нечленимо сложным. Следовательно, его сотворил всевышний». Стоит построить аргументацию подобным образом – и немедленно становится очевидно, что ее легко может разрушить находка каким-либо ученым промежуточного звена или хотя бы гипотеза о возможном промежуточном звене. И даже если наука пока не дает объяснения, вывод о преимуществе варианта «разумного замысла» нарушает общепринятые логические правила. Рассуждения сторонников «разумного замысла» – это рассуждения ленивых, пораженческих умов, классический пример теологии «белых пятен». Раньше я уже называл его доказательством от «не могу поверить».

Представьте, что вам показывают потрясающий фокус. У знаменитого дуэта фокусников – Пенна и Теллера – был такой трюк, когда они одновременно будто бы стреляли друг в друга из пистолетов и оба ловили пулю зубами. Перед тем как зарядить пистолеты под пристальным наблюдением имеющих опыт обращения с оружием добровольцев из публики, на пулях выцарапывались замысловатые пометки, и казалось, любая возможность обмана исключалась. Но помеченная пуля Теллера оказывалась в зубах у Пенна, а помеченная пуля Пенна – в зубах у Теллера. Я (Ричард Докинз) не могу, как ни стараюсь, понять, в чем здесь хитрость. В тех моих мозговых центрах, которые не испытали облагораживающего воздействия науки, слышится нарастающий вопль доказательства от «не могу поверить», почти выдавливающий из меня признание: «Видимо, это чудо. Научного объяснения этому нет. Перед нами – сверхъестественный феномен». Но тоненький голосок научного образования заявляет другое. Пенн и Теллер – фокусники с мировым именем. Непременно у этого трюка должна быть разгадка. Просто я слишком наивен, или невнимателен, или не обладаю достаточным воображением и поэтому не могу сообразить, в чем тут секрет. Вышеизложенное – нормальная реакция на трюк иллюзиониста. И помимо прочего – нормальная реакция на биологический феномен, представляющийся на первый взгляд нечленимо сложным. Люди, поспешно делающие выводы о сверхъестественной природе вещей только на основе собственного изумления, ничем не умнее глупцов, которые при виде сгибающего ложку фокусника начинают кричать о «паранормальном».

Шотландский химик А. Дж. Кернс-Смит в книге «Семь разгадок происхождения жизни» приводит еще одну иллюстрацию, пользуясь аналогией арки. Сложенная из грубо отесанных камней без применения цемента арка может стоять без опоры, не разваливаясь; однако она является нечленимо сложным объектом – стоит убрать любой камень, и она рухнет. Как же тогда ее построили? Одним из вариантов является нагромождение кучи камней и последовательное аккуратное удаление, один за другим, всех лишних. Можно привести много примеров конструкций, «нечленимых» в том смысле, что удаление любой части приведет к их полному разрушению; конструкций, построенных при помощи позднее разобранных и посему невидимых наблюдателю лесов. По завершении строительства ненужные больше леса удаляются, и конструкция остается стоять сама по себе. Аналогичный процесс имеет место в эволюции – изучаемый орган или конструкция, возможно, поддерживались в организме предка впоследствии удаленными «лесами».

Сама идея нечленимой сложности не нова, термин же ввел в употребление в 1996 году креационист Михаэль Бехе[97]97
  Behe (1996).


[Закрыть], которому принадлежит сомнительная честь проталкивания креационизма в новые области биологии: биохимию и клеточную биологию. Он, по-видимому, рассчитывал, что там выуживание «белых пятен» пойдет успешнее, чем в случае с глазами и крыльями. Самой удачной его добычей (и все равно негодной) оказался бактериальный жгутиковый мотор.

Жгутиковый мотор бактерий – гениальное изобретение природы. Мы сталкиваемся в нем с единственным, за исключением созданных человеком объектов, известным примером свободно вращающейся оси. Применительно к крупному животному колёса, я думаю, действительно были бы нечленимо сложным органом, и, возможно, поэтому они не существуют. Как бы, например, проходили сквозь подшипник нервы и кровеносные сосуды?[98]98
  Исключение из этого правила встречаем в литературе. В трилогии детского писателя Филипа Пулмана «Темные начала» есть вид животных мулефа – они живут в симбиозе с деревьями, семена которых представляют собой идеальный круг с отверстием посередине. Мулефа используют эти семена как колеса. Поскольку колеса не являются частью организма, нервы и кровеносные сосуды, которые иначе наматывались бы на ось (крепкий коготь, шип или костный отросток), им не требуются. Пулман предусмотрительно добавляет еще одну деталь: эта комбинация работает только потому, что на планете изобилуют плоские ленты базальта, играющие роль дорог. По пересеченной местности на колесах далеко не уедешь.


[Закрыть] Жгутик работает как гребной винт, с его помощью бактерия проталкивается в воде. Я написал «проталкивается», а не «плывет», потому что в микроскопическом мире бактерии жидкость, в частности вода, воспринимается не так, как ощущаем ее мы. Для бактерии она скорее похожа на патоку, или желе, или даже песок; поэтому бактерия не плывет, а больше проталкивается – или прокапывает ход – сквозь воду. В отличие от жгутиков более крупных организмов, таких как простейшие (Protozoa), бактериальный жгутик не просто машет, как кнут, или загребает, подобно веслу. Он действительно представляет собой свободно вращающуюся ось, которая двигается внутри подшипника и приводится в движение удивительным крошечным молекулярным мотором. На молекулярном уровне мотор устроен по такому же принципу, что и мускулы, только он обеспечивает не ритмическое сокращение, а свободное вращение![99]99
  Интересно, что у некоторых насекомых, таких как мухи, пчелы и жуки, мышцы работают еще одним, совершенно иным способом: используемые в полете мускулы функционируют на самом деле в колебательном режиме, как поршневой двигатель. У других насекомых, например у саранчи, для выполнения каждого взмаха крыла мышцам необходимо получить сигнал от нервной системы (как у птиц); пчелам же достаточно послать приказ о включении (выключении) колебательного двигателя. Бактериальный механизм не является ни простым сокращательным двигателем (как летательная мышца птиц), ни поршневым (как летательная мышца пчел): это настоящий вращающийся двигатель, аналогичный в этом отношении электродвигателю или двигателю Ванкеля.


[Закрыть] Его иногда остроумно называют крошечным подвесным мотором (хотя по инженерным стандартам он поразительно неэффективен, что встречается среди биологических объектов нечасто).