Текст книги "Кто твой город? Креативная экономика и выбор места жительства"

Рисунок 3.3. Мегарегионы Азии

Карта: Тим Гулден и Райан Моррис

Второй японский мегарегион, простирающийся от Осаки до Нагасаки, насчитывает 36 миллионов жителей, которые производят 1,4 триллиона долларов валового продукта. Его нишевая специализация – высокотехнологичные инновации и производство, от автомобилей до передовой электроники. Мегарегион Фукукюсю (Фукуока – Китакюсю) насчитывает 18 миллионов жителей и производит 430 миллиардов долларов СРП, а в Большом Саппоро живут больше 4 миллионов человек и производится 200 миллиардов долларов СРП. Границы японских мегарегионов уже расплываются. Вероятно, значительная часть Японии вскоре интегрируется в первый известный миру супермегарегион – одну гигантскую, экономически связную сущность с более чем 100 миллионами населения и 4,5 триллиона долларов валового продукта.

Мегарегион, простирающийся от Сеула до Пусана, насчитывает 46 миллионов жителей и производит 500 миллиардов долларов валового продукта (СРП), здесь обосновывается все больше высокоинновационных компаний с широкой специализацией – от электроники и телекоммуникаций до полупроводников и плоских дисплеев.

Тайбэй является ядром мегарегиона с населением более 20 миллионов человек и производит продукции на 130 миллиардов долларов, включая товары, подобные тем, которые выпускает его северный сосед; здесь же расположены всемирно известные производства полупроводниковых приборов.

Большой Сингапур – классический город-государство, его шестимиллионное население производит 100 миллиардов долларов валового продукта. Омаэ пишет, что Сингапур «добровольно и явно отбросил оковы национального государства, получив взамен почти неограниченную свободу вписываться в глобальную экономику». Будучи мировым центром производства накопителей информации, Сингапур также обладает сильными нишевыми индустриями в науке и технологиях, вследствие чего ведущие западные университеты стали создавать там свои филиалы. Долговременная стратегия, нацеленная на превращение города в креативный центр, окупила себя: крупные инвестиции в культуру (и в «высокую», и в «уличную») сделали Сингапур привлекательным для новаторов независимо от их интересов и стиля жизни.

В Таиланде 19 миллионов людей живут в Бангкокском мегарегионе, где производится продукции на 100 миллиардов долларов.

Мегарегионы в движении

Еще большую роль играют мегарегионы в развитии так называемых переходных экономик. Несколько лет назад аналитики Goldman Sachs обозначили быстро растущие экономики Бразилии, России, Индии и Китая аббревиатурой БРИК[10]. Но рост и развитие государств этой четверки, а также других развивающихся экономик – от Мексики до Малайзии – протекают очень по-разному.

Движущей силой развивающихся экономик являются мегарегионы. В некоторых случаях мегарегионы обнаруживают быстрый экономический рост (тогда как остальные регионы развиваются медленно, если вообще развиваются), привлекают значительный приток населения из села и порождают огромные трущобы, где люди живут в крайней нищете. Большинство мегарегионов в странах с экономикой переходного типа оказываются источниками экономического и географического неравенства. И потому, что их экономики по сравнению с близлежащей сельской местностью процветают, и потому, что внутри мегарегионов растет разрыв между имущими и неимущими.

Например, в экономике Китая доминируют всего три мегарегиона, расположенные вдоль Восточного побережья страны. Крупнейший по населению – треугольник Шанхай – Нанкин – Ханьчжоу (более 66 миллионов населения, 130 миллиардов долларов по СРП). Севернее находится Большой Пекин (43 миллиона человек, 110 миллиардов долларов по СРП). Южнее – коридор из Гонконга в Чжэньцзян (45 миллионов человек, 220 миллиардов по СРП). Эти три мегарегиона, вместе взятые, производят 460 миллиардов долларов валового продукта, что составляет 43 % всей экономической активности страны (СРП). А если добавить сюда все мегарегионы Китая, получится, что они производят 735 миллиардов долларов (СРП), или 68 % ВВП.

Благодаря обширным инвестициям в новые университеты, появлению исследований мирового уровня и почти неисчерпаемым кадровым ресурсам эти три мегарегиона, вероятно, вскоре превратятся из мировых фабрик в растущие центры инноваций и креативности. Впрочем, неясно, смогут ли китайские мегарегионы воспитать в себе открытость, толерантность и независимость, необходимые всемирным центрам[11].

Индийскую экономику тоже определяют мегарегионы. В мегарегионе Дели – Лахор живут больше 120 миллионов человек и производится 110 миллиардов долларов (СРП).

Еще два огромных центра в Индии находятся в состоянии преобразования в полномасштабные мегарегионы. На севере в регионе Мумбаи – Пуна живут 62 миллиона человек, производящие 60 миллиардов долларов СРП. Здесь зародилась индустрия Болливуда – крупнейшее кинопроизводство в мире, который ежегодно выпускает больше 900 фильмов.

Технологический коридор Бангалор – Мадрас в Южной Индии насчитывает 72 миллиона населения и производит 50 миллиардов долларов (СРП). Оба этих региона продолжают взрывное развитие, наращивая в год не менее чем по 10 % мощностей. Поскольку наши оценки сделаны в 2000 году, резонно предположить, что оба региона уже преодолели отметку в 100 миллиардов долларов и стали полномасштабными мегарегионами. Индия, в которой есть Болливуд и бангалорские технологии, – не просто сборочный цех дешевых товаров. Престижный Индийский институт технологии стал одной из самых выдающихся инженерно-технологических школ мира; на подъеме находится индустрия моды и промышленного дизайна, а ритмы бхангры завоевывают Лондон, Торонто и Нью-Йорк. Немногие знают, что индийская индустрия видеоигр, по прогнозам, должна к концу этого десятилетия вырасти в десять раз, а анимации – втрое.

Мегарегионы играют все более важную роль и в других переходных экономиках мира. Так, в Латинской Америке более 45 миллионов людей живут в Большом Мехико и производят 290 миллиардов долларов СРП, то есть более половины национального продукта Мексики.

В Бразилии мегарегион Рио-Паоло производит 230 миллиардов долларов (больше 40 % национального показателя) и насчитывает 43 миллиона жителей.

В Большом Буэнос-Айресе живут около 14 миллионов человек, которые производят 150 миллиардов долларов СРП (больше половины показателя для всей страны).

На Ближнем Востоке более 30 миллионов человек живут в гигантском мегарегионе, который охватывает Тель-Авив, Амман, Дамаск и Бейрут и производит 160 миллиардов долларов СРП.

Важно подчеркнуть, что многие из этих мегарегионов переходных экономик, несмотря на большое население и высокий уровень экономической активности, также страдают от огромного экономического и социального неравенства, а в некоторых случаях миллионы их жителей влачат жалкое существование в трущобных кварталах.

Последние две главы эмпирически и визуально подтвердили, что мир не плосок, но полон пиков, рост которых подпитывается деятельностью мегарегионов – крупных образований, состоящих из множества городов и пригородов, – которые подчас упраздняют границы национальных государств, открывая широкие пути для торговли, перевозок, инноваций и талантов.

Пока я показывал, что происходит, но не говорил, почему. Чем объясняется такая концентрация экономической активности и роста? Почему место остается критически важным фактором глобальной экономики? Как это возможно, что мощные силы торговли, охватывающей весь земной шар, и технологий, сжимающих глобус, не разрывают мировую экономику на части? Как города и регионы сохраняют физические связи перед лицом таких сил? И что именно позволяет им преодолевать столь многочисленные неблагоприятные обстоятельства?

4. Сила кластеризации

«Если мы ограничимся лишь общепризнанными экономическими силами, города должны будут разлететься на куски», – писал в 1988 году лауреат Нобелевской премии по экономике Роберт Лукас[1]. Он напоминал, что, помимо прочего, «за городом земля всегда дешевле, чем внутри него». Почему же тогда люди и бизнесы не переезжают скопом туда, где издержки значительно ниже? Лукас отвечал самому себе другим столь же простым наблюдением: «За что люди платят, снимая квартиру на Манхэттене или в чикагском даунтауне, как не за то, чтобы быть рядом с другими людьми?»

Одной этой фразой Лукас поставил вопрос о месте в первый ряд проблем, обсуждаемых там, где речь идет о движущих силах экономического роста. Он выделил в экономике глубинную силу кластеризации – кластеризации людей и производительности, креативности и таланта, который управляет экономическим развитием.

Вот почему города и мегарегионы являются подлинными экономическими единицами, которые и движут мир вперед. Эти географически организованные системы производства и рынки благодаря кластеризации людских ресурсов формируют, по мнению Лукаса, социально-экономическое преимущество, какого не могут предложить другие места. Выигрыш в инновациях и производительности с лихвой окупает дороговизну жизни и издержки, сопряженные с ведением бизнеса в подобных местах.

Исследования экономического роста – область таинственная. Вплоть до недавнего времени те, кто писал об этом, уделяли мало внимания важности местоположения. В 1776 году Адам Смит опубликовал свой труд «Богатство народов», в котором доказывал, что основной причиной преуспеяния является растущее разделение труда (специализация). Проиллюстрировав свою мысль классическим примером с булавочной фабрикой, – десять работников, каждый из которых специализируется на своей операции, могут произвести намного больше булавок, чем десять булавочников, работающих поодиночке, – Смит показал, что специализация необходима для успеха предприятий[2].

Примерно через четверть века Дэвид Рикардо начал формулировать собственные теории экономического богатства. Он рано умер (в 1823 году), но успел высказать идею сравнительных затрат, разрешив фундаментальную экономическую загадку, которая всю жизнь волновала Смита, – каким образом страны получают выгоду от торговли.

Построенная Рикардо теория сравнительных преимуществ описывает относительное преимущество одной страны перед другой (в ресурсах и производственных мощностях), вследствие которого обе страны получают возможность извлечь пользу из торговли. Будучи крайне упрощена, эта идея становится понятна интуитивно. Предположим, что в стране А прекрасное ткацкое производство, а в стране Б делают отличные пуговицы. Чтобы каждая из этих стран могла выпускать рубашки без особого труда (и без особых затрат), им необходимо завязать торговые отношения. Но что, если страна А обладает абсолютным преимуществом, то есть способна производить и ткань, и пуговицы, тогда как страна Б производит только пуговицы? Рикардо утверждает, что в таком случае торговля по-прежнему имеет смысл, поскольку стране А все равно выгоднее сосредоточить усилия на производстве товаров, которые не производит страна Б. Таким образом, стране А выгоднее выпускать ткани (которые можно продавать, чтобы покупать у страны Б пуговицы), чем растрачивать капитал и труд на производство пуговиц[3].

Но для Рикардо, как и для Смита, нация оставалась фундаментальной экономической единицей. Однако к концу XIX века первые теоретики места начали формулировать новые идеи относительно того, почему обрабатывающая промышленность кластеризуется в индустриальных центрах вроде Манчестера и Питтсбурга. Чуть позже великий экономист Альфред Маршалл выдвинул теорию, согласно которой компании и отрасли кластеризуются и агрегируются, чтобы воспользоваться экономическими преимуществами близкого соседства. (Об этом подробнее будет сказано в главе 7.)

Но, хотя экономисты и географы разрабатывали новые подходы к пониманию природы городов и кластеризации, изучение экономического роста по-прежнему сосредоточивалось вокруг предприятий и наций. По мнению большинства экономистов, города слабо влияли на экономический рост – они попросту вносили свой вклад в национальные экономики. Когда заходила речь о выявлении движущих сил экономического развития (то есть того, что именно заставляет экономики расти), исследователи продолжали игнорировать значение местоположения.

Вплоть до середины ХХ века господствовало мнение, что больше те экономики, в которых больше труда и капитала. Другими словами – что денег будет тем больше, чем крупнее будут заводы и машины.

Положение изменилось после Великой депрессии и Второй мировой войны, когда все больше экономистов, бизнес-лидеров и политиков стали увлекаться теорией Йозефа Шумпетера, согласно которой не размер и специализация предприятий, а новаторство и предпринимательский дух движут экономикой и порождают явления, которые Шумпетер назвал великими бурями «созидательного разрушения», – при этом стабильные системы уничтожаются и на смену им приходят новые компании и отрасли[4]. Шумпетер не отрицал постепенной эволюции, но призывал не недооценивать значимость создания чего-то совершенно нового. В последние годы жизни он критиковал засилье бюрократии в научно-конструкторских отделах корпораций и предсказывал, что искры изобретательства и предпринимательства, жизненно важные для духа капитализма, скоро угаснут совсем[5].

В 1957 году Роберт Солоу развил теорию Шумпетера, использовав формальные инструменты эконометрики, чтобы выявить и строго измерить воздействие технологий на экономический рост[6]. Его модель показала, что в США примерно четыре пятых экономического роста в пересчете на одного рабочего проистекают из технического прогресса, повышающего эффективность капитала и труда. Солоу утверждал, что не существует мест, обладающих постоянным преимуществом в технологиях, хотя краткосрочные преимущества формируются то тут, то там. Эта идея подразумевает, что продукты технологического развития распространяются свободно.

Новую теорию роста выдвинул в 1980–1990-х годах экономист из Стэнфордского университета Пол Ромер, который внес в идеи Солоу одно существенное изменение. Причины роста не экзогенны, инновации приходят не откуда-то извне – напротив, экономическое богатство создается тогда, когда на основе имеющихся достижений делаются новые открытия[7]. Технические знания не продуцируются за пределами системы, чтобы потом получить применение внутри нее, – они создаются в системе, по ходу процессов накопления новых идей и знаний, и все это оборачивается созданием новых технологий и полезной информации, служащих источником роста. Говоря словами самого Ромера, «экономический рост наблюдается всякий раз, когда люди берут те же ресурсы и упорядочивают их новым, более совершенным способом. Полезной метафорой экономической продуктивности можно считать кухню. Чтобы создать ценные конечные продукты, мы смешиваем согласно рецепту недорогие ингредиенты. Список блюд, которые мы при этом можем приготовить, ограничен перечнем имеющихся ингредиентов, а в экономике значительная часть готовки сопряжена с нежелательными побочными эффектами. Если экономический рост достижим только за счет возрастания объема стряпни, у нас в конце концов закончится сырье, а уровень загрязнения и неудобства станет неприемлем. Как бы то ни было, история показывает, что экономический рост возникает при использовании лучших рецептов, а не только при увеличении объема готовки. Новые рецепты обычно вызывают меньше нежелательных побочных эффектов и позволяют получить большую экономическую выгоду на единицу сырья».

Безусловно, эти идеи важны. Но, если не считать некоторых недавних комментариев к феномену роста Кремниевой долины, новая теория роста явно не уделяет должного внимания местоположению. В ней знание тоже рассматривается как нечто свободно перетекающее с места на место. В экономической теории экономический рост рассматривался как абстрактный процесс, в котором место было не важно.

Джейн говорит

Так было, пока Лукас не вернул в рассматриваемую нами картину города и место. Для этого он обратился к ранним работам Джейн Джекобс. Лукас осознал, сколь многим он, как и другие теоретики экономического роста, обязан Джекобс, и предсказал, что ее идеи в конце концов окажутся в фокусе будущих исследований роста. «Я буду весьма последовательно придерживаться линии Джейн Джекобс, чья замечательная книга “Экономика городов”, как мне представляется, имеет непосредственное и важное отношение к внешним эффектам человеческого капитала (хотя Джекобс не пользуется этим термином)», – писал он. Позднее в своем получившем широкое хождение письме Лукас добавлял, что идеи Джекобс были настолько фундаментальны, что она, не имевшая экономического образования и даже не окончившая колледж, заслуживает Нобелевской премии.

Основываясь на базовых тезисах Джекобс, Лукас объявил мультипликативный эффект, возникающий благодаря кластеризации талантов, первичной детерминантой экономического роста. Он признавал, что труд, капитал и технические познания нужны и важны, но сами по себе не дадут значительных результатов, если люди не смогут собрать свои таланты, идеи и энергию в конкретных местах.

Когда люди, особенно одаренные и креативные, собираются вместе, обмениваться идеями становится легче, и как следствие их индивидуальные и совокупные способности возрастают экспоненциально, то есть конечный результат значительно превосходит сумму его слагаемых. Эта кластеризация делает каждого из нас более продуктивным, отчего место, где мы живем, в свою очередь становится еще более продуктивным, и соответственно растут коллективная креативность и экономическое богатство. Вот в чем, если коротко, состоит сила кластеризации. Одно из ее проявлений – сортировка регионов в рамках экономической иерархии. Как будет показано в главах 6 и 7, по мере того, как талантливые и образованные люди собираются в определенных регионах, рабочие места также становятся более концентрированными и специализированными. Согласно теории, когда люди кластеризуются в городах, они больше производят, следовательно, стоимость жизни в этих местах неизбежно растет и появляются те «чикагские цены на жилье», о которых пишет Лукас. Таким образом, районы и люди выстраиваются в экономическую иерархию.

Лукас высоко оценил ту идею, которую я считаю важнейшим вкладом Джекобс в исследование темы, – о центральной роли кластеризации людей и их креативности для экономического роста. Джекобс сама считала это очень существенным. Когда в 2001 году у нее спросили, в каком качестве она хотела бы остаться в памяти людей, она ответила: «Если меня будут помнить как мыслителя, действительно важного для нашего столетия, то важнейшее мое достижение – вопрос “Что заставляет экономику расширяться?”. Людей всегда занимала эта загадка. Думаю, мне удалось ее разгадать и понять, что расширение и развитие – не одно и то же. Развитие – это дифференциация, появление различий в том, что уже существует. Практически любая новация – это видоизменение чего-то уже существующего, будь то новая обувная подметка или поправки в законодательстве, – это все дифференциация. Расширение – это рост, увеличение размеров или объемов деятельности. Это другое дело»[8].

Под расширением Джекобс понимает обычный вид экономического роста. Расширение означает простое увеличение производства, например увеличение производительности конвейера. Если так, то большой город (city) – просто расширенный город (town), а мегарегион – расширенный регион.

Но есть и другой, более взрывной вид экономического роста. Для Джекобс, как и для Шумпетера, этот вид зависит от инноваций, от способности не просто делать больше, а делать нечто новое. Экономическим ростом управляет не специализация. Скорее инновации, источник которых в разнообразии накопленных ресурсов. А разнообразие, по мысли Джекобс, скорее формируется в местах определенного типа. В «Экономике городов» она пишет: «Разнообразие любого рода, генерируемое крупным городом, зиждется на том факте, что в крупном городе собрано воедино великое множество людей с разнообразными вкусами, навыками, потребностями, возможностями и причудами».

В то время как компании тяготеют к специализации, места формируют огромные спектры талантов и специальностей, широкое разнообразие которых жизненно необходимо для инноваций. Это эпигенетический процесс. Города не просто увеличиваются в размере; они становятся многогранными и разнообразными. И при этом они – а не компании – являются кладезями новых инноваций, создающих новую работу и новые отрасли производства. Город, по мысли Джекобс, – это комплексная самоорганизующаяся экосистема, форму которой сторонний наблюдатель не может ни предсказать, ни проконтролировать. Его разнообразие – подлинный источник инноваций и экономического роста[9].

Быстрее, быстрее

Идеи Джекобс иллюстрируют то, каким образом место влияет на производительность и инновации. Но как же неизбежные помехи и препятствия для роста городов? Перегруженность дорог, рост преступности, недоступность жилья ожидаемо сопутствуют городской жизни. В конечном счете они ставят труднопреодолимые барьеры для будущего развития городов.

Может показаться, что такие трудности погубят город. Однако есть убедительное междисциплинарное исследование, авторы которого приходят к противоположным выводам. Согласно выводам команды ученых, которую возглавляет Джеффри Вест из Института Санта-Фе, большие города и мегаполисы обладают неким базовым механизмом, который позволяет им преодолевать эти ограничения[10].

Любой ученый скажет вам, что интенсивность метаболизма живых организмов – скорость, с которой они преобразуют пищу в энергию, – снижается по мере того, как организмы увеличиваются в размере[11]. Команда из Санта-Фе задалась вопросом: возможно ли, что города и мегарегионы функционируют подобно живым организмам, не являясь таковыми в буквальном смысле? Ускоряется ли их «метаболизм» по мере того, как растут население, производительность, инновации? Чтобы проверить эту идею, исследователи взяли данные, полученные в разное время в США, Европе и Китае, и изучили большой спектр характеристик – уровень преступности, распространение инфекционных заболеваний, демографические показатели, потребление энергии инфраструктурой, экономическую активность и инновации. Как можно догадаться, они обнаружили, что «общественные организации, подобно живым организмам, потребляют энергию и ресурсы, зависят от сетей, по которым текут информация и вещество, производят артефакты и отходы… Города обнаруживают подчиненность степенному закону, который подобен эффекту масштаба, наблюдаемому в биологии: при удвоении населения объем определенных ресурсов увеличивается менее чем вдвое. Материальная инфраструктура, аналогичная биологической передающей сети, – газовые станции, протяженность электрического кабеля, дорожного покрытия, – постоянно обнаруживает сублинейную зависимость от численности населения [с коэффициентом меньше единицы]».

Этого можно было ожидать. Но ученые никак не ожидали увидеть, что корреляция между ростом населения и характеристиками, не имеющими аналогов в биологии, – инновации, патентная активность, число сверхкреативных людей, цены, ВВП, – окажется больше единицы. Иными словами, удвоение населения вызывает увеличение креативного и экономического продукта более чем вдвое. В отличие от живых организмов, функционирование которых замедляется по мере их увеличения в размерах, города тем богаче и креативнее, чем крупнее. Исследователи назвали этот феномен «сверхлинейным» соответствием: «Почти для каждого способа измерений получается, что чем больше население города, тем большая доля инноваций и богатства приходится на душу населения». Эта возрастающая скорость «метаболизма» сама по себе является продуктом силы кластеризации, ключевым компонентом того роста производительности, который возникает из-за концентрации одаренных людей.

Насколько большими они вырастут?

Благодаря таким мыслителям, как Лукас, Джекобс и члены команды из Института Санта-Фе, мы начинаем понимать, как города и регионы стимулируют инновации и экономическое развитие. Мы знаем, что кластеризация таланта и труда ведет к увеличению продуктивности и креативности; мы видели, что развитие города начинается изнутри. Мы также знаем, что мир состоит из множества городов и мегарегионов разного размера – больших, как Токио, Нью-Йорк, Лондон, быстро растущих, как Шанхай и Бангалор, высокоинновационных, как Кремниевая долина, малых и средних, а также приходящих в упадок. Как формируется и эволюционирует эта обширная система городов?

Чтобы понять это, я объединил усилия с Робертом Экстеллом, замечательным специалистом по компьютерному моделированию из Университета Джорджа Мейсона, который изучает самые разные вопросы – как развиваются общества, как формируются компании, как растут экономики[12]. Вместе мы предприняли попытку построить базовую модель, которая смогла бы отобразить рост и развитие городов и регионов, составляющих мировую экономику. Мы хотели, чтобы модель показала, как изначально возникали эти города, почему одни выросли, а другие зачахли и как они в конце концов объединились в глобальную систему.

Наша модель была структурирована вокруг трех основных предположений:

1. – Люди могут выбирать, насколько тяжело они хотят работать. Люди разные. Одни работают усердно, другие нет. И предпочитают проводить время по-разному. Не все хотят достигать одного уровня квалификации и работать с одинаковой интенсивностью.

2. – Мы основывались на том, что, как и в реальном мире, наиболее способные и усердно работающие люди кластеризуются, по крайней мере изначально. Такие компании с наибольшей вероятностью будут расти, а те, где работают менее продуктивные люди, станут отставать и в итоге развалятся.

3. – Мы предположили, что продуктивные фирмы будут тянуться к равно продуктивным местам. Места, где располагаются динамично развивающиеся фирмы, будут расти, а места, где их нет, придут в упадок.

В нашей модели экономический рост подчиняется основному закону «предпочтительного присоединения», согласно которому умелые и продуктивные люди привлекают к себе других умелых и продуктивных людей. Они объединяются, создавая предприятия, и эти креативные организационные единицы начинают разрабатывать новые идеи и продукты. Эти единицы растут, притягивая других усердно и продуктивно работающих людей.

Эта динамическая модель создана для симуляции реального мира. Трудолюбивые, предприимчивые, креативные люди собираются вместе, чтобы создать новые компании, которые затем перебираются в определенные места. Некоторые из этих мест растут и процветают, пока могут удерживать таланты. Другие исчезают, когда населяющие их люди решаются переехать куда-то еще. Такие места переживают первую волну экономического роста на ранней стадии образования компаний, когда относительно высококвалифицированные люди скапливаются в малом и среднем бизнесе. Со временем эти города привлекают все больше людей с похожим складом ума, развивают большую деловую активность и в конце концов вырастают в регионы. Эти регионы привлекают еще больше разнообразных людей, которые начинают кластеризоваться вокруг исходной популяции. По мере того как возникают новые компании и исчезают старые, вновь прибывшие растворяются в этой смеси. Некоторые города расширяются и растут.

А затем начинает происходить нечто очень интересное. Вместо того чтобы просто расти вверх, эти города-регионы расширяются вовне, пока не оказываются вынуждены срастись с другими городами-регионами. Теперь, на стадии образования ядер, города-регионы сливаются в мегарегион. Чем мегарегион крупнее, тем он более живуч. Меньшие мегарегионы или отдельные большие города переживают взлеты и падения быстрее. Но нет непотопляемых городов и региональных образований: даже самые крупные мегарегионы порой приходят в упадок, хотя обычно они держатся долго.

Как выясняется, наша модель почти идеально отражает современный мир. Креативные люди и их бизнесы плотно кластеризуются, формируя верхушку иерархии городов-регионов, которые поразительно явно подчиняются знаменитому степенному закону Джорджа Ципфа. В середине распределения отдельные города и регионы постоянно борются за местечко получше, а на вершинах движения почти незаметно. Это не просто иерархия мест. Это иерархия показателей продуктивности, метаболизма и затрат. Места, расположенные выше, более продуктивны, быстрее функционируют и дороже, чем те, что располагаются ниже. От людей, которые могут позволить себе жить в таких топ-местах, все чаще требуется высокопроизводительная работа в специализированных индустриях (достаточно вспомнить инвестиционные фонды в Лондоне или Нью-Йорке или киноиндустрию Лос-Анджелеса). Соответственно, на вершине иерархии остается все меньше и меньше пространства для, скажем так, вольных художников или даже обычных людей. Сортировка мест под действием силы кластеризации неизбежно оборачивается сортировкой людей.

Модель также предсказывает, что в мире все более явно будут доминировать мегарегионы. К 2025 году мир будет значительно заметнее сконцентрирован вокруг мегарегионов, чем сегодня. К тому времени, возможно, будут существовать мегарегионы с населением в несколько сотен миллионов человек, что сегодня звучит фантастически. Этот прогноз кажется слишком смелым, но с учетом исторических прецедентов и современных темпов ускорения такой мир вполне реален. Представьте, всего двести лет назад население крупнейших городов составляло меньше 100 тысяч человек; тогда город-миллионер было невозможно вообразить. В 1900 году население Нью-Йорка, крупнейшего города в США, едва достигало 3,5 миллиона. Думаете, тогда можно было представить себе город с 10 миллионами жителей? Долго ждать не пришлось – спустя всего полвека население метрополий вроде Лондона и Нью-Йорка достигло этой отметки. Сегодня существуют мегарегионы с населением в 25, 50, 100 миллионов и больше.

А имея перед глазами примеры такого роста, следует ли считать, что мегарегионы с населением в несколько сотен миллионов человек лежат за границами возможного? Я бы так не сказал. Когда Экстелл подсчитал, каких размеров будет крупнейший мегарегион в мире мегарегионов, полностью подчиняющемся распределению по Ципфу, если в наименьшем из них живет 10 миллионов человек, у него получилось, что население крупнейшего мегарегиона составит 400 миллионов. Какое место могло бы вместить такое множество людей? Вот как Экстелл это объясняет: «Предположим, что каждому индивиду нужно 465 квадратных метров под жилье, парковку, офис, школы, дороги и зеленые зоны. Тогда на семью из 5 человек нужно примерно 2,3 тысячи квадратных метров. На каждого жителя Токио приходится 176 квадратных метров, следовательно, плотность населения Токио в два с половиной раза выше, чем в том месте, что я вообразил. Тогда 400 миллионам человек понадобится 185 806 080 квадратных метров, что составляет почти 19 тысяч гектаров – квадрат со стороной в 435 километров или прямоугольник размером 1100 на 160 километров. Это похоже на Босваш Готтманна, если взять полосу шириной 160 километров, идущую вдоль атлантического побережья от границы Нью-Гэмпшира до Норфолка в Виргинии, или на полосу от Сакраменто до Тихуаны, граница которой отстоит на 160 километров от тихоокеанского побережья».