Текст книги "Песнь ангела"

XVII

Когда он пришел за мной, в клуатре было тихо. Он взял меня на руки, и на мгновение мне показалось, что он пришел, чтобы меня обнять. Мне не нравились его прикосновения, и я сделал вид, что сплю. Я слышал только его легкое дыхание (хоть мое ухо и было прижато к его плечу, я не мог расслышать биения его сердца). Почувствовал на себе его взгляд. Потом что-то теплое и мокрое упало мне на лицо. Я услышал рыдание.

С внезапной решимостью он поднял меня с кровати и понес вон из комнаты, вниз по ступеням, которые на каждом этаже освещались слабым светом луны, проникавшим сквозь громадные окна крытой галереи. Я лежал у него на руках, притворяясь спящим, потом услышал храп – это означало, что мы проходим мимо кельи Николая. На площадке первого этажа он остановился, и эта нерешительность была настолько ему не свойственна, что я открыл глаза и посмотрел ему в лицо. В тусклом лунном свете его бледное лицо казалось совсем бескровным, в его глазах блестели слезы.

– Ульрих, – сказал я, – отпусти меня.

– Не могу, – прошептал он.

Я заерзал в его объятиях.

– Отпусти меня, – повторил я, но он покачал головой.

– Твой голос, – прошептал он. – Нам нужно сохранить твой голос.

«Сохранить» – это означало, что со мной сделают то же, что Дуфт делал с ящерицами и головами медведей. Неужели он хотел вырезать мой голос и выставить его в банке всем на обозрение? Или повесить его на стену? Я начал извиваться, чтобы вырваться из рук Ульриха, но он держал меня крепко.

– Прости меня, – прошептал он. – Прости меня.

Его встревоженное лицо наклонилось так близко к моему, что мне показалось, будто он хочет поцеловать меня.

Я закричал, и он тут же зажал мне рот и нос рукой. Теперь не то что кричать, я и дышать не мог, а он понесся дальше – вниз по ступеням, по пустым коридорам, мимо какого-то пьяного монаха, распростертого на полу.

И когда я почти уже потерял сознание, Ульрих убрал руку. Я начал жадно глотать воздух.

Он прошептал:

– Ты не шуми сейчас. В этой части аббатства никого нет, и никто тебя не услышит. Силы тебе еще потребуются.

Я извивался и молотил ногами и руками, пытаясь вырваться, но он только крепче сжимал меня, как ребенка, которого готов был скорее задушить, чем выпустить.

Он принес меня в репетиционную комнату, ярко освещенную в этот поздний час светом лампы и расставленных повсюду свечей. Посреди комнаты, как алтарь, возвышался клавесин. Он был покрыт белой холстиной. За клавесином, со страшной улыбкой на лице, стоял доктор Рапуччи. Он налил вино в стеклянный бокал и держал его перед собой, как потир[26]26
  Чаша для причастия.


[Закрыть].

Рапуччи сделал пару шагов в нашу сторону, и я снова попытался высвободиться из ужасных объятий Ульриха. Попробовал даже пинаться, но только попусту размахивал ногами в воздухе.

– Не бойся, – сказал доктор. Он говорил с итальянским акцентом. – Я не сделаю тебе больно.

Он подошел ближе, но остановился, когда я снова начал извиваться. Покачал головой и улыбнулся, как будто я был глупцом, который не доверяет ему. Его тонкие брови полезли вверх, изображая доброту.

– Ты знаешь, где находится Штутгарт, Мозес?

Набухшие вены на тыльной стороне его руки цветом напоминали вино.

– Это совсем недалеко отсюда – всего несколько дней пути. Надеюсь, ты когда-нибудь приедешь туда, чтобы навестить меня. Здесь, в аббатстве, чудесно, но со Штутгартом не сравнить. Ты когда-нибудь видел герцога? Герцог Карл Евгений – мой хозяин. Если я расскажу ему о твоем голосе, он позволит тебе спать во дворце. Тебе хотелось бы спать во дворце?

Спать во дворце мне не хотелось, но я об этом не сказал.

– Герцог ценит прекрасную музыку больше, чем кто-либо в Европе, Мозес. Даже больше, чем ваш аббат. Вот почему он привез меня в Штутгарт из самой Италии. Я врач, Мозес, я врачую музыку.

На этот раз он сделал еще один шаг вперед. Я начал извиваться, но хватка Ульриха была железной.

– У тебя чудесный голос, Мозес. Один из самых красивых, какие мне только доводилось слышать. Ульрих очень хорошо тебя выучил. Но я могу сделать тебя еще лучше. Ты хочешь петь еще лучше, Мозес?

Этот голос мой! Я бы так закричал, если бы не был столь испуган. Мой! Теперь всего лишь один шаг отделял его от меня. Я испугался, что Ульрих отдаст меня ему.

Но Ульрих не собирался меня выпускать. Он сжал меня еще крепче. Одной рукой Рапуччи поднял бокал, другой ущипнул меня за подбородок:

– Открой рот, Мозес. Выпей немного вина.

Его пальцы были такими холодными. Я покачал головой, и он отпустил меня.

Выругался.

Ульрих зашептал мне, что я должен выпить, что от этого мне захочется спать. Я извивался со всей силой, которая во мне была.

– Тогда положите его на пол, – сказал Рапуччи.

Я пинался и молотил кулаками, пока Ульрих не сел на меня и не пригвоздил мои руки к полу. Доктор Рапуччи встал на колени рядом с нами.

– Открой рот, – резко сказал он.

Когда я отказался это делать, замотав головой из стороны в сторону, он снова выругался. Затем с силой надавил мне на нижнюю челюсть рукой с набухшими венами и, когда мой рот приоткрылся, влил в него вино. Я подавился. Вино потекло у меня по шее. Тогда он зажал мне рот и сжимал его до тех пор, пока я не сглотнул.

– Этого будет достаточно, – сказал он Ульриху.

Мужчины отпустили меня. Я кашлял и плевался.

И все же Рапуччи просчитался. Большая часть вина с лауданумом[27]27
  Настойка опия.


[Закрыть] вылилась у меня изо рта и лужицей растеклась по полу. И несмотря на то, что вскоре сознание мое начало мутиться и я потерял всякое желание сопротивляться им, я не спал. Я могу вспомнить каждое прикосновение, каждый звук, который потом последовал, как будто это была пьеса, в которой я играл тысячи раз.

Они снимают с меня одежду, и на мгновение я чувствую холод каменного пола, соприкасающегося с моим нагим телом. Я заворожен потолком. Мой страх утих. Узор балок на потолке невероятно притягателен. Мне бы надо прикрыться, но моя одежда куда-то делась, а я слишком устал, чтобы искать ее.

Меня поднимают и переносят в ванну с теплой водой. Я лежу в ней, погруженный в воду по пояс. Закрываю глаза и наслаждаюсь теплом. Кажется, что эта ванна громадная, как теплый океан. На твердом деревянном крае мягкая подушка, она подложена мне под голову.

Голоса отсчитывают минуты.

Ножи.

Иглы.

Кажется, я засыпаю.

Меня поднимают, как ребенка, нежно вытирают и кладут лицом вниз на клавесин. Моя голова обращена к клавишам. Когда мужчины говорят, струны откликаются на их голоса. Мне тоже хочется запеть, но это невозможно. Теперь для этого нужно сделать невероятное усилие. Мне даже не представляется, что когда-то я мог открывать рот и производить звуки.

Каждый раз, когда я почти засыпаю на теплой простыне, меня будит прикосновение холодной руки. Мне приходит в голову, что эти мужчины (даже несмотря на то, что один из них – Ульрих) не должны меня трогать. Та к трогать. Это прикосновения, к которым я совсем не привык: руки Ульриха подстегивали только мой голос.

Я думаю: Позову Николая. Я думаю: Николай скажет им, чтобы они убрали от меня свои руки. Но его здесь нет. Холодные руки приподнимают меня и подсовывают мне под бедра полотенца, так что мой зад приподнимается вверх. Они раздвигают мои ноги так широко, что мне кажется: сейчас меня разорвут пополам. Они делают мне больно, но я не могу сказать ни слова. Я издаю стон. Они привязывают меня за щиколотки, так что я не могу сомкнуть ноги. Я чувствую, как они трогают меня там, где даже Ульрих никогда не смел ко мне прикасаться.

Мои руки все еще свободны, и я сжимаю их в кулаки. Я плачу.

Меня начинает тошнить.

В воздухе появляется какой-то запах, похожий на что-то… Свежее? Кислое? Я не могу разобрать. Что-то холодное и влажное прикасается к моим бедрам, между ног. Оно массирует мне яички, и от этого мое горло сжимается от рвотного позыва. Я не хочу, чтобы меня трогали там! Струны клавесина издают подо мной звуки, но в этих звуках нет логики. Мне нужен мой голос, хочу сказать я. Не забирайте его. Это единственное, что делает меня чистым. Но выходит только: «Нет, не-е-ет», как будто я оплакиваю кого-то.

Чья-то рука гладит меня по голове. В ушах слышится голос Ульриха:

– Все хорошо, Мозес. Засыпай.

Спать! Да, я хочу спать, но рука снова прикасается ко мне! Ульрих! Я пытаюсь закричать. Не забирайте мой голос! Но могу выговорить лишь его имя, а потом издаю только стоны.

– Не бойся, – говорит он. – Я здесь.

Меня тошнит. И мне тяжело. Я не могу двинуться. Но я должен, иначе исчезнет мой голос.

– Держите его! – вопит Рапуччи. – Придавите его своим весом!

Я не могу подняться. Кто-то наваливается на меня. Моя грудь раздавлена. Я не могу дышать.

– Держите его крепче! Он не должен шевелиться.

Я чувствую острую боль между ног. Я начинаю стонать, извиваюсь и плачу, и клавесин плачет вместе со мной.

– Вы должны держать его!

Я кричу.

Ради всего святого, Рапуччи, что вы…

– Держите его!

Что-то проникает в меня. Рука. Она нащупывает что-то, ищет мой голос! Я выкашливаю вино и куски ягненка. Пальцы Ульриха гладят меня по щеке. Он раздавит меня. Я пытаюсь бороться, но не могу пошевелиться.

– Сейчас он должен быть совершенно неподвижен, или это убьет его! – вопит Рапуччи, и басовые струны клавесина гудят.

Из меня что-то вытягивают, и боль при этом такая сильная, что я чувствую ее в кончиках пальцев ног.

Мне нечем дышать.

– У меня не было выбора, – шепчет Ульрих очень тихо, и я уверен, что даже Рапуччи его не слышит. – Твой голос, – мурлычет он. Твой голос.

Жгучая боль, что-то рвется у меня между ног, – и внезапно все кажется таким далеким. Я так устал. Я засыпаю, и последняя моя мысль о том, что Рапуччи хрипит, а Ульрих тихо всхлипывает, и еще о том, что все, что забрали у меня эти ужасные люди, когда-нибудь я верну обратно.

Акт II

I

Я проснулся в своей кровати. После изнуряющей ночи в аббат стве было тихо. Во внутреннем дворике бормотал фонтан.

Это мне приснилось?

Я повернулся и почувствовал страшную боль между ног, казалось, будто в мои внутренности впились острые крючья. Слезы затуманили мне глаза. Пока боль не утихла, я лежал неподвижно, потом откинул покрывало. Я все еще был голый. Мой детский пенис торчал вверх. Он был лилового цвета, а яички под ним – ярко-красного и, кажется, раза в два больше обычного. По внутренней поверхности бедер шли красно-синие шрамы. Но я не заметил никакой пропажи. Все было на месте.

Я осторожно вытянул палец и коснулся правого яичка. Кожа была мягкой, а все остальное как будто онемело.

Нам нужно сохранить твой голос, сказал Ульрих. Я представил себя внутри одного из стеклянных кувшинов Дуфта, поющего что-то, чего никто не может услышать.

В дверь постучали. Я накрыл свое нагое тело покрывалом.

Николай не стал дожидаться ответа. Он занял добрую половину моей чердачной каморки.

– Каждую неделю нам нужно строить по новой церкви, – сказал он. Глаза его были налиты кровью, и выглядел он постаревшим лет на пять. – Благослови, Господи, Штюкдюка с его церемониалом. – Он ухмыльнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. – Что с тобой? Ты заболел?

Я кивнул.

– Неудивительно. Тебе нужен выходной. Скажу Ульриху, чтобы он оставил тебя в покое этим утром.

Я кивнул.

Николай подошел ко мне, наклонился и стал внимательно изучать мое лицо.

– О, Мозес, ты выглядишь хуже, чем монах Айнзидельн, который уснул в фонтане. Хочешь поесть?

Я покачал головой.

– С тобой все в порядке?

Я покачал головой. В то утро мне хотелось рассказать обо всем Николаю, но сейчас я рад, что тогда у меня не нашлось слов.

Он встал.

– Ладно. Тебе нужно отдохнуть, а я приду позже, – сказал он. – И принесу тебе сочный кусок жареного мяса.

Когда я снова не улыбнулся ему, он в последний раз с подозрением взглянул на меня и вышел из комнаты. Как только дверь захлопнулась, я изогнулся, пытаясь спустить ноги с кровати. С каждым движением крюки впивались все глубже и глубже в мои внутренности, и я задыхался от боли. Наконец я встал, согнувшись, как старик. Слезы текли у меня по щекам. Я прошаркал по полу и закрыл дверь на замок, чего никогда раньше не делал. Голый встал я перед зеркалом.

Спел первые три ноты сольной сопранной партии, которую исполнял накануне. Звук вышел слабым и неуверенным, но голос был мой. У меня его не забрали. Застрявшее в горле рыдание прервало пение.

Я еле-еле забрался обратно в кровать и заснул.

* * *

Во сне мне слышались крики и глухие удары. Кто-то бежал за мной по коридорам аббатства, все двери были заперты, и я не мог спрятаться. Потом послышался шум, как будто что-то разбили вдребезги, я проснулся и увидел, что дверь в комнату упала внутрь, разбитая пополам страшным ударом. Спотыкаясь, в мою чердачную каморку ввалился Николай. За ним шел Ремус, озабоченно прищурившись, а за ним доктор Рапуччи с лампой в руке, освещавшей его мертвенно-бледное нахмуренное лицо. Доктор оттолкнул моих друзей и прошел внутрь комнаты. Я съежился, когда он положил на мой лоб свою холодную ладонь, а потом двумя пальцами раздвинул мне веки.

– С ним все будет в порядке, – сказал он Николаю, который уже приготовился взять меня на руки, но Рапуччи оттолкнул его: – Оставьте его в покое. У него небольшой жар.

Веки у меня были такими тяжелыми, что не было сил открыть глаза.

– Но он не просыпался, – умоляюще произнес Николай, и голос его дрожал. – Мне показалось, что он…

– Он молод и силен. Дайте ему поспать, – строго сказал доктор Рапуччи. – Я присмотрю за ним.

– Я сам присмотрю за ним, – запротестовал Николай.

– Я врач.

Я открыл глаза. Мне показалось, что комната слегка раскачивается. В проеме выбитой двери молча стоял Ремус, забыв о книге в своей руке. С подозрением он смотрел на споривших мужчин. Мне хотелось сказать Николаю – даже Ремусу, – чтобы они не оставляли меня наедине с этим доктором, но я был как в тумане, и слова не складывались во фразы.

Когда мои защитники ушли и мы остались одни, доктор Рапуччи наклонился ко мне. Заметив, что я не сплю, он улыбнулся. Приложил палец к своим тонким губам.

– Ты никому не должен рассказывать о том, что случилось прошлой ночью, – предупредил он. – Если об этом станет известно, тебе не позволят остаться здесь. Тебя заставят уйти из аббатства, и ты останешься один. Не доверяй никому, кроме твоего друга Ульриха.

Я не совсем понял, о чем он предупреждает меня, но при этом инстинктивно чувствовал, что он прав.

– Ты понимаешь, Мозес, что я сделал?

Я не ответил. В колеблющемся свете лампы мне показалось, что лиловые вены оплетают теперь и мертвенно-бледное лицо Рапуччи.

– Я сделал тебя музико.

Меня – музико? Эта рука, которая ворочалась и копалась во мне, сделала меня подобным Бугатти? Музико – это мужчина, – сказал Николай, – который не мужчина. Его сделали ангелом.

– Мозес!

Доктор Рапуччи все еще не оставлял меня. Сквозь окутывавший меня жар я постарался прислушаться к тому, что он говорит.

– В следующие несколько недель ты заметишь некоторые изменения в своем теле, – сказал он. – Пусть они тебя не пугают.

Рапуччи выпрямился и задул лампу. Слабый свет просочился в мою комнату из коридора.

– Когда-нибудь, – добавил Рапуччи откуда-то из темноты, – у тебя будет один из величайших голосов в Европе. Не забывай меня, Мозес. Не забывай того, кто сделал тебя таким, какой ты есть.

Я закрыл глаза.

И я правда не забыл. Много лет спустя, когда судьбе наконец было угодно привести меня в город Карла Евгения, я спрятал кинжал под плащом и сказал своему импресарио, что хотел бы встретиться с Рапуччи, знаменитым штутгартским «доктором музыки». Но этот человек, залившись краской, покачал головой. «Простите, мой господин, – ответил он, – мы не говорим о нем». В конце концов один старый рабочий сцены, приняв изрядное количество вина, уступил моим мольбам, и вот что я узнал: после происшествия со мной Рапуччи и вправду вернулся в Штутгарт и прожил при дворе Карла Евгения еще пару лет, кастрируя мальчиков, чтобы герцог мог иметь в своем распоряжении единственную к северу от Альп ферму музико. Позднее доктора повесили за связь с герцогиней.

II

Боль и жар очень скоро прошли, перестали болеть и мои яички. Через неделю они стали твердыми, как ореховые ядрышки. Прошло еще несколько дней. Проснувшись утром, я привычно ощупал себя под простыней – и быстро сел на кровати. Там было пусто.

Это был простой трюк, его и сейчас проделывают и хирурги, и брадобреи над тысячами мальчиков в итальянских землях. Доктор Рапуччи перерезал мне ветви внутренней семенной артерии. Не получая того, что им нужно для жизни, мои яички в конце концов атрофировались. В остальном же все осталось по-прежнему: никаких других изменений в себе я не заметил. Мой голос был так же высок и прекрасен, как и в день освящения храма, и лишь во время пения я ощущал отсутствие этой пары крошечных колокольчиков, когда-то звеневших у меня между ног.

Я чувствовал себя как обычно. Крылья у меня не росли. Я не стал высоким и широкоплечим, как музико Бугатти. И в то же время я точно знал, что операция, которую сделал Рапуччи, удалась – жалостливых взглядов Ульриха мне было достаточно. Надеюсь, вы не имеете в виду кастрата? Только не полумужчина! – так сказал Штаудах, когда Ульрих предложил, чтобы музико пел в его церкви. Я не мог понять ни кем я был, ни кем стану, но знал, что это есть нечто, что я должен скрывать. Я мылся только глубокой ночью и постоянно держал под рукой полотенце. Переодеваясь, я всегда закрывал дверь. Я никогда не спрашивал у Николая, для чего нужны были органы, которых я лишился. Я ни с кем не делился своей тайной, надеясь, что просто-напросто забуду о той ужасной ночи и ее последствиях. И несколько лет мне казалось, что я могу с этим прожить.

* * *

Года через два после того, как построили церковь, состояние фрау Дуфт заметно ухудшилось. Мне стало казаться, что кости ее растут. Кожа туго обтягивала ее подбородок и скулы. Она дышала так, будто чья-то невидимая рука с силой выталкивала из нее воздух. Ее голос шелестел, как сухие листья, и, хотя по-прежнему в ее глазах светилось тепло, каждое слово давалось ей с большими усилиями и болью.

Энергичный герр Дуфт стал мрачен. И Амалия, любившая эту больную женщину сильнее, чем любая другая девочка любит свою мать, стала к нему очень внимательна. Если в прежние времена она могла целый день танцевать и болтать чепуху, то теперь старалась выказать ему свою привязанность и отвлечь от печальных мыслей. «Ну почему Александр делал все, что велел Аристотель?» – спрашивала она у отца. А в другой раз восклицала: «Мозес очень хочет увидеть головы!» – и потом толкала меня до тех пор, пока я не кивал, хотя эти сосуды страшно пугали меня. Однако герр Дуфт оживлялся только тогда, когда речь заходила о его состоянии, которое с такой легкостью ему удалось нажить, или о переписке с венским магнатом, владельцем ткацкой мануфактуры, – они вместе строили планы о том, как расширят дело и их текстиль покорит весь мир.

Как-то вечером мы с Ремусом зашли в гостиную: Дуфт смотрел в окно, его лицо было серым (что казалось удивительным для человека, чей цвет лица обычно напоминал сырую говядину). Амалия безучастно уставилась в книгу, лежащую у нее на коленях, и не делала никаких попыток приободрить его, она даже не поприветствовала нас.

Внезапно в комнату ворвалась Каролина – казалось, она пряталась где-то у дверей, поджидая нас.

– Только не сегодня! – произнесла она таким тоном, будто говорила с капризными детьми. И тут же добавила, торопясь сообщить нам новость: – Госпожа очень плоха. Доктор боится, что она умрет.

Грузная женщина перескакивала с ноги на ногу, как неуклюжий, но очень резвый танцор. По ее глазам было видно, что она уже начала думать о новой фрау Дуфт, более совершенной и способной родить наследника. Она замахала руками, отправляя нас к двери. Я было попятился, но натолкнулся на Ремуса. Обычно он выскакивал из этого дома, как борзая, выпущенная из клетки, но сейчас на его лице читались упрямство и злость.

– Вы – как шакал, – пробормотал он достаточно громко, чтобы все могли его слышать.

– Прошу прощения? – произнесла Каролина Дуфт.

Но Ремус отвел от нее взгляд и уставился в пустую стену. Женщина строго посмотрела на меня, будто ожидая извинения.

Амалия с восхищением взглянула на Ремуса.

Внезапно Дуфт пошевелился. Казалось, он только увидел меня.

– Приходи на следующей неделе, – едва слышно произнес он, пристально глядя мне в глаза. – Ей будет лучше. Несомненно.

Я кивнул.

Он обращался только ко мне, как будто в комнате находились лишь мы двое.

– Мозес, нам просто нужно немного больше времени.

Ремус положил руку мне на плечо. Мы пошли к двери.

– Как-то Вольтер заболел оспой, – внезапно сказал Дуфт. Он встал, сделал несколько небольших шагов и протянул руку, останавливая меня. – Она почти убила его. Знаешь, что он сделал? Он выпил сто двадцать пинт лимонада. Это его излечило. – Дуфт, посмотрев на потолок, потер губы, и я испугался, что он сейчас заплачет. Его голос стал еще более слабым и иногда срывался. – Я и это заставил ее попробовать. Но оспы у нее не было, а так лечится только оспа. Если бы она у нее была… Тогда бы мы, по крайней мере, знали, как с ней справиться. Но у нее оспы нет. Разве ты не понимаешь? Каждая болезнь требует соответствующего лечения. А когда все болезни и все методы лечения перемешаны… – Он сделал вид, будто перемешивает воздух. – Бесконечность болезней. Бесконечность лечебных средств. Все смешано. Даже если бы ее лечил Аристотель, все равно это заняло бы целую вечность. – Он закончил свою речь, стоя так близко ко мне, что я услышал, как пальцы его ног скребут подметки туфель.

Я кивнул.

– Почему Бог это делает? – прошептал он мне. – Почему? Почему Он задает нам загадку, решение которой так трудно найти?

Мне очень хотелось, чтобы Николай был с нами – у него бы нашелся ответ. Он никогда не забывал о красоте Вселенной, не важно, насколько трудной была загадка, которую задавал Господь. Но Николая здесь не было, и поэтому Ремус положил руку на плечо Дуфту, как бы говоря: Да, ты прав. Это несправедливо. Потом мой сопровождающий потянул меня за руку, и мы ушли. Я смотрел на неподвижный силуэт Дуфта в проеме двери – казалось, он собирается ждать там моего возвращения.

Амалия уже не была той маленькой девочкой, что держала меня за руку в темных коридорах. Она подросла, и в ее облике проступили черты юной женщины. Но это никак не коснулось наших с ней отношений, и ко мне она была так же добра, как и прежде. Хотя на званых вечерах и обедах ей и приходилось общаться с отпрысками лучших католических семейств Санкт-Галлена, все эти годы я оставался единственным ее другом. Мы все еще задерживались по четвергам в коридорах, когда здоровье матери позволяло нам посещать ее.

Однажды она сказала мне очень печально:

– Мозес, тебе так повезло, что ты не девочка. Я их ненавижу. Каждую, с кем мне довелось встретиться. – Она закусила губу и вытянула у меня из рукава торчащую нитку. – Я не хочу видеться с ними, но Каролина меня заставляет. Вчера я была у Роршахов. Я так долго к ним добиралась, и все лишь для того, чтобы выслушать оскорбления. – Она обиженно выпятила губу и произнесла писклявым голоском: – Мне так жаль вас, Амалия. Наверное, это так ужасно – быть хромой. И как только вы это выносите? Я бы на вашем месте весь день пряталась в комнате. – Ее щеки покрылись румянцем: она все еще чувствовала унижение. – Тут не в молодых людях дело. Их совсем не мало, но эти особы ведут себя так, будто нас – тысячи, а подходящих партий – только три на целом свете. Нам еще рано выходить замуж, но они только и думают о замужестве.

Мы сделали еще несколько шагов, и Амалия невольно коснулась моей руки.

Я посмотрел на нее. И даже осмелился спросить:

– А ты выйдешь замуж?

Амалия засмеялась над серьезным выражением моего лица:

– Конечно выйду, глупый. Ты что, думаешь, я буду вечно жить с этой ведьмой? Я выйду замуж. – Она кивнула и задумчиво посмотрела в конец коридора. – Он будет богатым. И молчаливым. Будет ездить на лошади, охотиться… или чем там еще обычно занимаются взрослые? Он будет делать все, что я скажу.

Она мечтала вырваться из своей тюрьмы. Как-то раз она достала сложенный вчетверо лист бумаги. Развернула его, и там оказался тщательно выполненный набросок аббатства.

– Я сама его нарисовала, – произнесла она с гордостью. – Каждое окно, каждую дверь. Это будет моей картой, когда я приду к тебе.

– А когда ты придешь ко мне?

– О… – ответила она, – скорее всего, на следующей неделе. В общем, до конца месяца. Нарисуй крестик на своей комнате, чтобы я знала, где тебя искать.

– Тебя внутрь не пустят, – предупредил я. – Ты же девочка.

– Я – Дуфт, – произнесла она строго.

Я посмотрел на монашеские спальни, нашел маленькие окна на крыше, старательно сосчитал, начиная с конца.

– Вот оно – мое, – сказал я и поставил крестик ее карандашом.

На следующей неделе я спросил, почему она не пришла.

– Я была очень занята, – ответила она. – Приду на следующей неделе. Жди меня вечером.

Я ждал – каждый вечер, многие месяцы, – но она так и не пришла.

Наступившее лето было удивительно сухим и теплым, дул свежий ветер, и фрау Дуфт стала чувствовать себя лучше. Я пел для нее каждую неделю. Потом начались осенние дожди, и ее здоровье снова ухудшилось. Два месяца меня к ней не пускали. Все свое время я отдавал хору, хотя предпочитал петь для двух Дуфтесс – ту темную спальню в их доме я не променял бы на лучшие театры Европы.

Как-то утром один из солдат, охранявших монастырские ворота, появился в нашей репетиционной.

– Мозес, который певчий, должен пойти со мной, – сказал он Ульриху. – Аббат приказал.

Я был в ужасе. Ульрих отпустил меня с солдатом, но вместо аббата я увидел у ворот Каролину Дуфт.

– Пойдем, – сказала она и повернулась на каблуках.

Я шел за этой конусообразной женщиной по заполненной людским гулом площади, и толпа расступалась перед ней, как море перед евреями. Пока мы не оставили позади шумные улицы, она не проронила ни слова.

– Доктор сказал, что она скоро умрет, – произнесла Каролина Дуфт таким тоном, будто речь шла о старой кляче, которая должна была сдохнуть. – Попросила пригласить тебя, и он не стал отказывать. Я не соглашалась, но он совсем выжил из ума. – Она прибавила шагу, и мне пришлось почти бежать за ней. – Дуфт без ума – не Дуфт. Эта женщина пролежала в постели семь лет. Из-за нее наши дела не так хороши, как могли быть. На нее потратили целое состояние. А сейчас она хочет, чтобы ей устроили концерт. – Каролина Дуфт резко остановилась, и моя голова уткнулась в ее мягкий зад. Она посмотрела на меня сверху вниз. Презрительно фыркнула: – Полагаю, ты потребуешь, чтобы тебе заплатили!

Я и не знал, что певцы могут получать плату за свое пение.

– И я уверена, что тебе заплатят. Аббат, благослови его Господь, один, а сколько бесполезных душ обременяют его. И как только он это терпит, я не понимаю!

Я так привык направлять Ремуса во время наших передвижений по улицам города, что, когда услышал стук мясницкого топора, положил руку на широкое бедро Каролины и легко подтолкнул ее в нужном направлении.

Она взвизгнула и заехала мне ладонью по уху:

– Гадкий ребенок!

Пока мы поворачивали за угол, я держался за ухо, а она терла свое бедро, будто мое прикосновение обожгло ее.

– Мало того что этот город кишит реформатами, теперь здесь даже дети пристают к женщинам. Как Виллибальд найдет себе новую жену? Придется ему поехать куда-нибудь подальше. В Инсбрук. Или в Зальцбург. Надо будет написать вечером письмо. – Она повернулась и погрозила мне пальцем: – Ты певчий. Ты самый лучший из них, и – посмотри на себя. Пары лет не пройдет, как ты будешь Амалию с головы до ног разглядывать, даже несмотря на ее уродство. А она, скорее всего, будет улыбаться тебе в ответ, уж я ее знаю. – Каролина с отвращением покачала головой: – Единственный ребенок! И – девочка!

Мы подошли к дому Дуфтов, и в первый раз за все это время мне довелось воспользоваться парадным входом. Я оказался в роскошной комнате – высокой, в два этажа, с широкой императорской лестницей и оштукатуренными стенами, которые скрывали в себе массы разносившего эхо известняка, – наверное, она и служила зрительным залом для сцены дома Дуфтов. Миллионы звуковых каналов стекались в эту прихожую. Нянька Мари по-французски отчитывала свою очередную жертву. Визжал поросенок. Швабра хлюпала в ведре. Топор разрубал кость. Болтали две посудомойки. Ветер стонал на крыше.

Каролина Дуфт начала подниматься вверх по ступеням. Я оторопело застыл у подножия лестницы, погруженный в доносившиеся отовсюду звуки.

На полпути она обернулась и прикрикнула на меня:

– Рот закрой. Стоишь там как идиот. Что, никогда раньше не видел такого богатства?

Полагаю, она имела в виду толстые ковры, дубовую мебель и посредственные портреты Дуфтов на стенах. Для мальчика-певчего из церкви Святого Галла все это было такими пустяками.

Я двинулся вслед за ней; мы шли по бесконечно извивающимся коридорам, пока перед нами не возник исполненный сознания собственного долга Питер, понуро стоявший на своем посту.

– Мозес! – Он встал навытяжку, как солдат, приветствующий своего генерала.

Потом вспомнил, что забыл сделать пометку о моем прибытии, сверился с часами и, записав мое имя в книге, снова обратил свое внимание на меня – протянул мне угольную маску.

– Наука все еще на посту! – воскликнул он. – Я знал, что ты снова придешь. Да и то, сейчас самое время. Доктор сказал, что нам осталось только молиться, но здесь, в доме Дуфтов, мы просто так не молимся.

– Нет, молимся! – отрезала Каролина.

– Я имею в виду науку, – уточнил верный летописец, делая вид, что только сейчас заметил эту безобразную грушу. – Наука – вот чему мы молимся.

– Будь здесь больше молитв и меньше науки, – произнесла Каролина, – не случилось бы с нами столько несчастий.

– Да, мадам, – согласился Питер.

Он почувствовал себя неловко и начал что-то царапать в своих записях, словно подводя какой-то очень важный итог.

– Ну что, входи, – обратилась ко мне Каролина. – Меня не ждите. Я не стану рисковать своим здоровьем.

Питер бросил на меня последний, полный надежды взгляд, как будто подбадривал науку. Или музыку. Или их обеих.

Амалия сидела по одну сторону кровати, на которой лежала ее мать, а герр Дуфт – по другую. Его глаза были полны слез, он вытер их рукой и поднялся со стула, когда я ступил в комнату. Быстро подошел ко мне, взъерошил мои волосы. И его рука так и осталась лежать на моей голове – он будто забыл о ней. Мы постояли так с минуту – он остекленело уставился на дверь за моей спиной. Амалия сидела на стуле и тоже не смотрела на меня.

– Мы потерпели неудачу, Мозес, – сказал наконец Дуфт. – Мы старались, но у нас не получилось. У нас было не так много шансов – вот в чем проблема. Это очень несправедливо, вот что я хочу сказать. У болезни столько шансов, сколько ей будет угодно, а у нас их так мало. Если бы все было наоборот, мы, так или иначе, пришли бы к какому-нибудь решению. Тем не менее я очень признателен тебе за то, что ты тоже пытался. Ты делал благое дело.