Текст книги "Деревянная пастушка"

32

Хотя молодой донкихотствующий либерал не показывался в палате общин полтора года, однако, когда Гилберт появился там, никто особенно не обратил на него внимания (что лишь доказывало, насколько все были поглощены кризисом). Больше того, в четверг Джон Саймон выступил со своей странно запоздалой речью, и Гилберт с интересом наблюдал, какое сильное впечатление произвели приведенные им положения закона на обе стороны палаты общин, – следовательно, обе стороны все еще твердо верили в силу закона… А быть может, подумал Джереми, следя за происходящим с галереи для публики, даже самым левым лейбористам в парламенте не очень по душе то, что их братья по партии делают историю через их головы… И если уж на то пошло, станет ли дошлый и одновременно честный старик Болдуин смотреть глазами законника Саймона на эту гигантскую пробу сил?

Замирение никогда не способно принести подлинный мир, но с его помощью можно выиграть время и перевооружиться – так, может быть, столь осмеянное замирение, на которое пошел Болдуин в июле прошлого года, было задумано, чтобы выиграть время? Тогда, в июле, всех прежде всего волновали жесткие условия, поставленные шахтерам, и теперь широкой публике требовалось время, чтобы забыть про уголь и переключить свой ненатренированный ум на то, что нарушается конституция: Болдуин же не посмеет пойти на крайние меры, не чувствуя за собой поддержки нации. Более того, замирение, над которым все так издевались, лишь доказывало, что Болдуин предпринял все, что мог, чтобы не нарушить мир, и если дело все же дошло до крайности, то вина тут не его…

Мудрый старина Болдуин! Принятые им меры не только способствовали умиротворению, но и притупили бдительность бунтарей, которые решили, что если премьер-министра можно заставить отступить, то он будет отступать и дальше, поэтому тред-юнионы были совершенно не готовы к тому, что дело может дойти до крайности… А уж если прибегать к таким мерам (подумал Джереми), то даже самая продувная из продувных бестий едва ли могла бы выбрать более удачное время, чем сейчас, когда планы правительства полностью разработаны, в то время как у противника никаких продуманных планов нет.

Позвольте, позвольте, ведь это значит, что Болдуин заранее рассчитывал, что переговоры с бунтовщиками провалятся… Но разве Ллойд Джордж не обвинил его в том, что он не оставил для бунтовщиков ни единой подлинной бреши, тогда как, обманутые столь явными усилиями Болдуина добиться мира, они до самого конца надеялись, что дело кончится замирением!

Ллойд Джордж, конечно, и сам порядочный мерзавец и не задумываясь пошел бы на такой трюк, но поведение Болдуина далеко выходило за рамки того, что люди, казалось бы знавшие его, могли предположить. Следовательно, его знаменитая честность – фальшивка, вернее, он легко может спрятать ее в карман, будучи убежден, что именно этого требуют национальные интересы? Да, конечно, едва ли можно назвать хоть одного «честного» государственного деятеля, который стоял у власти до него и хотя бы раз в жизни не воспользовался этим дешевым оправданием, но едва ли то обстоятельство, что забастовка началась именно сейчас, можно отнести за счет еще одной «случайности» в карьере Болдуина – слишком уж много получалось совпадений, из слишком уж многих нитей сплеталась ткань…

И все же каким-то образом он вызвал все это к жизни… Возможно, это лишь еще одна иллюстрация «закона Джереми» о честной правой руке, которая блаженно не ведает, что делает бесчестная левая: эта продувная старая бестия Болдуин Неведающий своей макиавеллиевой левой рукой провел их всех, включая самого Стэнли! Если исходить из «Второго закона Джереми» («Человеку никогда еще не удавалось обмануть окружающих, если он ни разу не обманывал себя»), то это, пожалуй, наиболее подходящее объяснение. Взять, к примеру, воскресный вечер, этот «одиннадцатый час», когда Болдуин, объявив свой последний ультиматум, отбыл в постель и заснул сном праведника, что было весьма успешным маневром, исключившим общение с ним и не позволившим тред-юнионам осуществить в последнюю минуту неуклюжую попытку слезть с пьедестала…

Но тут заседание в палате общин закончилось; Джереми отправился к себе в Уайтхолл и, улегшись под одеяло с вездесущей эмблемой флота – чтобы не забывал, где служит, – продолжал заниматься своим несколько примитивным анализом сложных ходов ума Болдуина.

33

В ту ночь Болдуин, поднимаясь по лестнице в доме номер десять по Даунинг-стрит, зацепился ногой за ковер и чуть не охромел.

Лицо великого человека казалось усталым и обиженным, далее немного беспомощным. Вот наконец и произошло это столкновение между Массами и Остальными – английскими «массами», которые превосходили остальных не только числом, но и умом! Однако теперь уже можно не опасаться: забастовка провалится, ибо даже ее лидеры недовольны, до смерти напуганные тем, как бы эти «мальчики слева» не вздумали делать историю через их головы. Болдуин возблагодарил всевышнего за то, что он избрал такое время, чтобы довести дело до крайности.

Но доведение до крайности в лучшем случае – способ достижения цели, это еще не цель; победа же должна привести к прочному миру, когда тред-юнионы вернутся на отведенное им конституцией место, а парламент вновь станет на свое. Это требует терпения и снисходительности, бесконечной тонкости, а воинствующие молодчики вроде Черчилля только ищут повода, чтобы вызвать войска и насыпать свежей соли на раны «врагу»… Трудно примириться с концепцией Черчилля, рассматривающего английских рабочих как «врага», с этой поистине омерзительной радостью, которую вызывают у него крайние меры сами по себе…

Болдуин тут же лег в постель и скоро заснул, однако через каких-нибудь два часа он проснулся. Он направил Уинстона Черчилля, самого способного из своих помощников, на довольно безобидное дело, поручив ему выпуск «Бритиш газетт», но так ли уж безобидно то, что выходит из-под его пера, хоть Дэвидсон и просматривает все, что пишет Уинстон? Парламент не склонен был так считать! Видимо, недоучел он непомерную любовь Уинстона к напыщенности, отсутствие простоты, а ведь это может лишить нас даже и сейчас поддержки народа.

Вскоре Болдуин, однако, снова заснул – уж очень он устал, но сон его не был освежающим. Приснилось ему, что он балансирует на шкафу, полном кукол, и что одна из этих кукол вдруг превратилась в тигра.

34

Утром, когда Джереми повернул кран в ванной, его чуть насмерть не обварило вырвавшейся оттуда струей горячего пара. В несколько секунд пар заполнил всю ванную, и Джереми не мог даже подойти к крану, чтобы завернуть его. Не удивительно, что управляющий просил отправить кочегаров назад на корабли, ибо они раскаляли его бедные старые котлы до температуры, какая нужна кораблю, чтобы развить скорость в 35 узлов!

Однако Джереми знал, что были и такие кочегары, которых использовали почти по назначению, а именно на тепловых электростанциях Лондона. Забастовщики попытались ответить на этот шаг, прекратив подачу энергии в порт, но тут же выяснилось, что там уже стоят подводные лодки, способные давать вполне достаточно энергии, чтобы могли работать не только холодильники, но и большинство кранов… Да, флот весьма успешно выполнял «блистательные импровизации», столь тщательно разработанные много лет назад!

Любопытная штука, думал Джереми несколько позже, рассеянно просматривая стопку донесений из Саймонстауна, до чего же просто, оказывается, перевести часы истории страны назад: в прошлом году починили допотопные ветряные и водяные мельницы, и вот они уже вовсю мелют зерно.

Для широкой публики, естественно, всеобщая забастовка разразилась как гром среди ясного неба, но у всех министерств уже были готовы на этот случай «Чрезвычайные планы» – недаром весь прошлый год шли бесконечные межминистерские совещания по «снабжению и транспорту», на которых Джереми волей-неволей сидел, представляя Их Светлости. Председатель одного из таких совещаний высказал следующее соображение: коль скоро половина населения Великобритании все еще живет в пределах пятидесяти миль от моря, не стоит ли гальванизировать умирающую каботажную торговлю? Министерство торговли осторожно провело опрос владельцев, у которых стояли на приколе суда, и выявило, чьи суда требуют наименьшего ремонта, так что теперь крошечные, обросшие ракушками кечи, парусные баржи и бриги сгружали уголь и продовольствие в давно заброшенных, затянутых илом гаванях с поросшими травой причалами, совсем как в ту пору, когда Джереми был мальчиком. Министерство внутренних дел составило планы, тяготевшие к оживлению, казалось бы, еще более далекого прошлого: страну разбили на десять независимых автономных районов, каждый из которых мог в случае необходимости функционировать самостоятельно, поскольку в каждом был свой верховный комиссар, а при нем местные эксперты, наделенные всей полнотой власти, – словом, назад к эпохе семивластия, когда Англия представляла собой союз семи государств!

Что же до забастовки (Джереми не читая поставил свои инициалы под каким-то внутриведомственным распоряжением и положил его в корзинку «Для исходящих»), то она вызвала повсеместно почти единодушную поддержку и на работе осталось куда меньше народу, чем предполагали составители планов. Зато добровольцев-штрейкбрехеров оказалось больше, чем ожидали; они-то и играли решающую роль, так что ни правительство, ни забастовщики уже не властны были что-либо изменить. Оксфорд и Кембридж почти совсем опустели: студенты выжимали газ на грузовиках и автобусах и даже водили паровозы или сдирали шкуру с плеч, разгружая суда в порту. Услуги свои предложили и владельцы частных самолетов, и автомобильные гонщики, и даже наездники, вызываясь служить посыльными и гонцами для особых поручений. Лондонский центр по разливу молока представлял собой миниатюрный город, снабженный телефонами, водопроводом и светом; Джереми видел, как он разросся за одну ночь на траве Гайд-парка, и уже во вторник на заре там стояли рядами грузовики с надписью «Продукты» на бортах. Площадь Хорсгардз-парад под окнами Джереми превратилась в крупнейшую в Европе стоянку автомашин – сверху она походила на муравейник, где крутились и выруливали машины добровольцев с веселыми возбужденными шоферами-любителями за рулем. Огастин говорил, что сухой закон в Соединенных Штатах высвободил в каждом американском дельце пионера-фронтира – вот так же всеобщая забастовка пробудила мальчишку, дремавшего под котелком каждого клерка, под цилиндром каждого директора компании, и теперь они играли в шоферов, играли в полицейских – играли в удивительные игры взрослых мужчин, о чем они так мечтали у себя в Перли и Сурбитоне (тут как раз зазвонил телефон, но вызывали не Джереми). Словом, это не было похоже на то, что нация переживает мрачный, критический момент в своей истории, – так ведут себя школьники, которых вдруг отпустили с занятий, и они затеяли шумную, увлекательную игру; это лишний раз доказывало, сколь ошибочно полагать, будто взрослые ощущают меньшую потребность в игре, чем дети! Скорее, наоборот: у взрослых эта потребность куда больше, но возможностей меньше, потому-то они порой так плохо себя и ведут.

Жажда «порезвиться» лежала в основе безграничного благодушия, охватившего всех, даже забастовщиков, которые хоть и швыряли камнями, хоть и били с увлечением стекла, но почти никого не поранили и не изувечили. Водители автобусов сначала освобождали от пассажиров свои двухэтажные громадины, а уж потом весело опрокидывали их – удовольствия ради; железнодорожники из желания «порезвиться» натирали жиром рельсы, а потом хохотали до упаду, когда видели, как поезд начинал скользить и останавливался…

Тут телефон снова зазвонил – на этот раз раздался голос Огастина. Разгневанный Огастин употребил то же слово «резвятся». Он только что приехал из угольного Уэльса и буквально кипел от ярости. И о чем только думают эти безответственные люди, резвящиеся в свое удовольствие, забыв про шахтеров, с которых, собственно, все началось?! Для них это игра, а для шахтеров – вопрос жизни и смерти.

Джереми что-то пробормотал насчет Болдуина, этой продувной бестии, и насчет того, что надо защищать конституцию…

– К чертовой матери такую конституцию, которая не может обеспечить прожиточный минимум углекопам! А Болдуина надо расстрелять за то, что он отвлекает умы от главного.

– Ну, будь благоразумен: какая в конечном счете польза тем же углекопам от того, что правительство станет сыпать субсидию за субсидией в эти бездонные черные ямы? И если уж на то пошло, виноват тут вовсе не Болдуин – беда началась с Макдональда: ведь это он заставил французов уйти из Рура, при нем немцы снова полезли под землю. А Черчилль только довел дело до логического конца: установил золотой стандарт фунта на довоенном уровне и тем настолько взвинтил цены на английский экспортный уголь, что он тут же сошел с рынка.

– Вечно политики усложняют дело!

– Всю нашу промышленность надо перестраивать заново снизу доверху, но это дело промышленников, а не Болдуина. Лидерам углекопов и шахтовладельцам следовало бы собраться вместе и поразмыслить, а не драться друг с другом: я бы считал шахтерских лидеров самыми глупыми людьми на свете, если бы шахтовладельцы не были еще глупее.

Это еще больше обозлило и без того злого Огастина, ибо он только что привез из Уэльса одного из этих «глупых» лидеров на Эклстон-сквер и считал его героем.

– Да ты-то что можешь знать об их лидерах, протирая штаны в этой своей башне из слоновой кости?!

Словом, Огастин и Джереми сгоряча могли бы, наверное, и рассориться, если бы Джереми не притворился, будто в комнату к нему вошел начальник, и не повесил трубки.

35

Замечание Огастина по поводу того, что Джереми сидит в башне из слоновой кости, было не столь уж далеко от истины, во всяком случае, немало было таких мест, где никому и в голову бы не пришло сказать про ту или другую сторону, что «они резвятся». В стране насчитывалось более миллиона углекопов – собственно, людей, работавших в мрачной утробе Англии, было столько же, сколько тех, что трудились на фермах над их головой, делая лик страны приятным и улыбчивым; ни в одной другой отрасли промышленности не было занято и четверти такого количества рабочих, и сейчас эти рабочие намеревались туже затянуть пояс и стоять насмерть, но не допустить сокращения заработной платы. Взять, к примеру, такой город, как Ковентри, – разве можно здесь забыть про углекопов, когда шахты чуть не у самого порога?

Нельзя сказать, что рабочим в Ковентри лучше жилось, чем углекопам, ибо машиностроителям случалось года по два, а то и по три сидеть без работы; неквалифицированный же рабочий мог половину своей трудовой жизни пробыть без заработка. А тут еще Германия перестала платить репарации в золоте и начала расплачиваться натурой, в Ковентри делали теперь машины из германских отливок, а заготовки, сделанные в Ковентри, ржавели.

Итак, забастовка была нацелена скорее на то, чтобы нарушить повседневную жизнь, чем работу промышленности в целом: к Объединенному профсоюзу машиностроителей еще даже не обращались с призывом присоединиться. Машиностроители Ковентри были вовсе не обязаны самоотверженно выступать в поддержку углекопов, а потому не так-то было просто на митинге, организованном их профсоюзом в среду вечером, принять решение не выходить на работу в четверг утром, не дожидаясь приказа с Эклстон-сквер. Рабочие считали: даже если целая группа профсоюзов – не то что один – будет сражаться без поддержки остальных, они друг за другом потерпят поражение… «Все вместе мы выстоим…» Но Объединенный профсоюз машиностроителей в Ковентри бы организацией не сильной, он все еще не пришел в себя со времени трехмесячного локаута, после которого ряды его заметно поредели, ибо люди, согласившиеся на условиях хозяев вернуться на работу, не в состоянии были платить членские взносы и таким образом автоматически выбывали из профсоюза. А у безработных не было особого стимула вступать, ибо им казалось, что профсоюз занимается главным образом защитой интересов тех, кто работает, предоставляя им, безработным, искать поддержки у коммунистов.

Итак, когда началась всеобщая забастовка, лишь треть рабочих Ковентри были членами профсоюза. Однако рабочие-инструментальщики в большинстве своем были рьяными активистами, а как только они забастовали, остановилось все производство; один завод Морриса на Дальней Госпортовской улице (куда вообще не брали членов профсоюза) продолжал работать, все же остальные, включая заводы по производству автомобилей и велосипедов, вынуждены были закрыться, хотя на них было занято не так много членов профсоюза; на местах остались лишь мальчишки-ученики, производившие мелкий ремонт. Транспортники, конечно, уже бастовали, но сюда никакой «резвящийся» шофер-любитель не посмел бы сунуться, а потому город остался без транспорта – ни автобусы, ни трамваи не ходили. Впервые проезжая часть улиц совсем очистилась, даже телеги и те исчезли, так что детишки могли спокойно играть и, естественно, вовсю пользовались представившейся возможностью.

Приказы лидеров гласили: «Держать руки в карманах, а рот на замке», таким образом, большинству ничего не оставалось, как стоять в сторонке и наблюдать. И лишь немногие утруждали себя прогулкой к пруду, где на луговине выступали их лидеры; большинство предпочитало рынок, где Альберт Смит, знаменитый шут и эксцентрик-философ, стоя на перевернутом бочонке, часами разглагольствовал, а они слушали как завороженные. Однажды какой-то полоумный доктор признал его здоровым и выпустил из сумасшедшего дома, и теперь, если вы подвергали сомнению состояние его ума, он совал вам под нос «удостоверение о здоровье» и требовал, чтобы вы предъявили ваше, а толпа надрывала животики. Но жить молча, держа руки в карманах, все равно штука унылая, когда в кои-то веки работы стало сколько угодно – только попросись, и сразу примут. И атмосфера начала накаляться, поползли слухи… Единственной газетой была «Бритиш уоркер», поскольку печатники тоже бастовали, а новостей она печатала мало. Мы, конечно, понимали, что выиграем, но уж больно долго ждать. Ну почему нельзя хоть каким-то делом заняться, а не только гонять в футбол и провожать свистом ведомые штрейкбрехерами поезда?

36

Поскольку автобусы не ходили, половина учителей в Ковентри сидела по домам, так что детишки с «Бойни» тоже бастовали. Устраивать пикники куда лучше, чем сидеть в школе без учителей сложа руки. И вот день за днем двор пустел, и все дети исчезали, за исключением Брайана.

Тут у Норы родилась идея. Все усилия приручить маленького дикаря до сих пор не дали результата – а что, если уговорить его отправиться с ними как-нибудь на пикник, может, это сдвинет дело с места?

Ни у кого из остальных эта идея не вызвала восторга – уж очень он был грязный и окровавленный, волосы спутанные, слипшиеся, от него дурно пахло, а лохмотья до того заскорузли, что, если бы он стоя сбросил их, они так бы и продолжали стоять. Однако Нора «сказала», а слово ее было законом. И вот во вторник спозаранку Нора засела в засаду, подстерегая мальчика. Как только он появился, она принялась его обхаживать и уговаривать и отпустила, лишь когда он пообещал «на этот раз» сходить с ними в поле, но обещание он дал, так сказать, из-под палки, поэтому Нора украдкой наблюдала за ним, пока все не собрались в путь.

И тут она заметила крошку Сила. Теперь Нелли приходилось ходить пешком к своим ученикам, ее почти целыми днями не было дома, и сейчас ее пухленький трехлетний малыш играл один у водопроводного крана. Ну, разве можно оставить его так? Нет, конечно, значит, надо взять с собой и Сила, даже если кому-то придется его нести.

Самым большим увлечением у местной детворы была ловля колюшки с помощью баночек из-под варенья и самодельных сачков (ступня фильдеперсового чулка пришивалась к проволочному кругу, концы которого засовывали затем в камышовый стебель). День вроде бы обещал быть теплым, но стояло самое начало мая, и, по мнению многих, забираться далеко было еще рано, во всяком случае, не стоило ходить дальше Суонсуэлла. Нора же настаивала на том, чтобы идти на Квинтонский пруд, хоть это и дальше и может начаться дождь, но, раз уж они залучили в свою компанию Брайана, поход должен быть удачным и надо выбрать лучшее из известных им мест.

Шагая по Квинтонской дороге, они встретили пару полицейских. Будучи на стороне забастовщиков, дети высунули им язык, но полицейские, казалось, ничего не заметили, поэтому, отойдя немного, детишки дружно повернулись и принялись дразнить их, а потом, испугавшись, кинулись наутек… До чего же хорошо вырваться из угрюмого перенаселенного города и очутиться в тиши сельских мест! Наконец они пришли к пруду, и те, у кого не было сачков или терпения заниматься рыбной ловлей, принялись гоняться за куропатками – за этим занятием они, наверное, провели бы все утро, если бы только куропатки проявили терпение, сидели бы и ждали, когда их прихлопнут, а не убегали в камыши. Затем детишки устроили бег наперегонки: надо было сломя голову нестись вниз по склону к воде и у самого края ее суметь остановиться (но рано или поздно каждый влетал в воду). И когда ноги у всех стали мокрые, мальчишки закатали штаны до самого паха, а девчонки засунули тонкие бумажные платьишки в толстые сержевые штаны, которые они носили круглый год, те же, на ком была одежда со взрослого плеча, постарались повыше подвязать юбчонки, после чего прямо в сапогах и ботинках отправились, к досаде рыболовов, бродить среди камышей, стремясь добраться до болотных калужниц. Нора же все это время занималась одним только Брайаном: она опекала его, как клуша цыпленка, исполненная решимости все сделать, чтобы он остался доволен, но Брайану нечем было удить рыбу, да и желания удить у него не было, не желал он и мокнуть, и болотные цветы ничуть не прельщали его… Словом, в конце концов ничего не оставалось, как предоставить его самому себе. Нора предупредила его насчет трясины и проводила взглядом, а он нырнул в живую изгородь, решив, видимо, побеседовать с одинокой овцой и мысленно представить себе, как он ее освежует.

Настало время обеда. Детишки поискали место, которое не кишело бы муравьями, затем стянули мокрые, чавкающие ботинки и чулки, чтобы высушить на солнце, и вытащили свои запасы хлеба с вареньем. Все было поделено поровну, и Брайан не остался голодным, но никто не хотел сидеть с ним рядом из-за ужасного запаха, который резко усилился на солнце, впрочем, запах этот явно понравился паре бабочек (адмиралов), которые точно прилипли к нему и не желали улетать.

После обеда большинство детишек отправились снова бродить по воде, чтобы еще больше вымокнуть, Нора же осталась сидеть среди клочков бумаги и объедков, крайне огорченная тем, что ее прекрасная идея скрасить жизнь Брайану явно провалилась. Вскоре еще три девочки присоединились к ней: Джин (которой тоже едва исполнилось двенадцать, хотя ноги у нее были такие длинные, что она сумела нарвать вдвое больше калужниц, чем остальные), Рита Тупица (отец ее теперь лучше стал относиться к семье, так что в конечном счете то, что они заложили его воскресный костюм, сработало) и Лили (испорченная девчонка, которую не любили все матери у них на дворе). Словом, собрались четыре девочки одного возраста и вскоре до того увлеклись беседой, что даже Нора забыла про Брайана.

Через какое-то время они, должно быть, решили пересесть в тень, а может, им вздумалось пойти пособирать цветы или что еще, только Брайан увидел, как они побрели куда-то – все так же босиком, шагая по дерну совсем как библейский царь Агаг, боявшийся наколоть ноги… Чем же ему-то заняться? Если пойти вниз, на пруд, ребята могут его забрызгать, а то и столкнуть в воду, да к тому же дети не слишком интересовали его – он у себя на бойне привык иметь дело с четвероногими, покрытыми шерстью… А овца? Он полез было сквозь живую изгородь посмотреть на нее, и все кусты у него над головой вдруг ожили от хлопанья крыльев; уткнувшись носом в цветущий кустарник, он увидел своими слезящимися от сенной лихорадки глазами в каких-нибудь двух дюймах от себя голову, как у бешеной лошади, с совершенно круглыми глазами, в которые смотришь и не видишь ничего, и огромные ноги, точно две буровые вышки…

Большие, застывшие глаза зеленого кузнечика, должно быть, подметили, как загорелись вдруг слезящиеся глаза Брайана, и он прыгнул прежде, чем мальчик успел его схватить. Овца тоже куда-то исчезла. Даже кроликов не было видно – Брайан попробовал на зуб кроличий помет, чтобы проверить, давно ли тут были кролики, хотя прекрасно знал, что в это время дня они сидят глубоко в своих норах. Не зная, куда деть руки, он сунул их в карманы и попытался представить себе теленка с бархатными глазами, ожидающего ножа, но он не умел попусту мечтать.

Вот тут-то ему и пришло в голову пойти за четырьмя большими девочками – не догонять их, конечно, а просто красться следом, прислушиваясь к звуку их голосов.

Держась от девчонок на таком расстоянии, чтобы они не могли его заметить, Брайан наконец обнаружил их: они сидели в старых узловатых кустах боярышника – своеобразной беседке, где валялись коробки из-под сигарет (и кое-что похуже), зато вокруг стеной стоял шиповник, росла куманика и ломонос. Длинноногая Джин сплела себе венок из болотных цветов, голова Риты была увита плющом, Нора воткнула в свои рыжие волосы малиновый цветок, а Лили сделала себе серьги из цветов калу жницы. Они сидели раскрасневшиеся, сдвинув головы; на земле возле них цвели примулы, и девчонки машинально плели из них венки; многоопытная Лили тихонько что-то рассказывала, пересыпая свою речь хихиканьем, а три слушательницы как зачарованные внимали ей…

Ему бы следовало понять, что они секретничают, и исчезнуть; он же, понаблюдав из укрытия, вылез и застенчиво стал перед ними.