Текст книги "Деревянная пастушка"

21

Вернувшись из Венеции, Гитлер обнаружил, что кризисная ситуация не рассасывается оттого лишь, что ты закрыл на нее глаза. Скандалисты-штурмовики ни с кем не считались, даже с таким священным институтом, как армия. Тут на прием к нему явился Геринг и принялся зловеще нашептывать, что левые готовят в партии путч, а Гиммлер обронил несколько прозрачных намеков насчет Рема и Штрассера, пообещав сообщить «дополнительные сведения», как только они поступят от его людей. Кроме того, в Берлине ходили слухи, что Гитлер покатился под гору, и не один граф Леповский верил, что Штрассер скоро станет канцлером, Рем займет пост министра обороны, а штурмовики вольются в армию (или, вернее вольют ее в себя).

А за пределами партии консервативные силы дули в свою дуду. На другой день после возвращения Гитлера вице-канцлер фон Папен произнес речь в Марбурге – выступление его было столь хорошо и продуманно написано, что все решили: это писал не он, – и в этой речи он столь открыто призвал положить конец разгулу СА, что Геббельс запретил газетам не только печатать ее, но даже упоминать о ней. Тогда Папен посмел пожаловаться на запрет Гитлеру и заявил, что это оскорбительно для него – человека, занимающего в государстве следующий за канцлером пост; он добавил, что президент согласен с каждым его словом, и пригрозил подать в отставку… Вот это уже переварить было невозможно. Какой-то пигмей заявляет, что подаст в отставку, когда он должен был бы молчать в тряпочку и благодарить бога за то, что его еще не вышвырнули! И Гитлер решил лететь в Нойдек и поговорить начистоту с этим выжившим из ума президентом, который вздумал совать нос не в свои дела.

Однако Гинденбург категорически отказался обсуждать с Гитлером что бы то ни было. У двери Гитлера встретил генерал Бломберг, рупор Гинденбурга, и от имени Гинденбурга ледяным тоном объявил ультиматум: если Гитлер не может или не хочет немедленно обуздать штурмовиков и обеспечить общественный порядок, гражданское правительство будет распущено, страна объявлена на военном положении и вся власть передана в руки армии.

Едва ли Гитлеру хотелось задерживаться в приемной Гинденбурга: ему не предложили даже присесть. Он тут же вылетел прямо в Берлин, где Геринг и Гиммлер сразу взялись за дело, излагая обещанные «дополнительные сведения». Рем и Штрассер жаждут крови (заявили они); они наметили свой переворот на следующую субботу, тридцатое июня, когда Гитлер будет проводить встречу в Висзее. Как только Гитлер отбудет туда, солдаты Карла Эрнста захватят Берлин. Кроме того, если Гитлер сунется в это осиное гнездо Висзее, не выбраться ему оттуда живым, значит, надо опередить их и первым нанести удар.

Внутренне Гитлер понимал, что это – небылица, которая абсолютно не вяжется с характером Рема, а он знал Рема как свои пять пальцев. Дебошир, грубиян, упрямый как осел – да, таким был его старый друг, но от всего этого до желания перескочить через убитого фюрера и встать самому у кормила очень далеко, ибо у Рема не было этой особой жажды всей полноты власти, так как на то, чтобы решать бесчисленные проблемы, вытекающие из обладания всей полнотой власти, у него мозгов не хватало (и он это знал). Да и Штрассер тоже прирожденный претендент на второе место… В идеале теперь, когда дни уличных боев отошли в прошлое, Гитлер и сам прекрасно мог бы обойтись без Рема, как он обходился без Штрассера, – вот только без Рема штурмовики уж несомненно устроят бунт, а тогда – конец. Сегодня подлинной опасностью были как раз эти осатаневшие штурмовики.

А вот если бы кастрировать СА и одновременно лишить Рема власти… До чего все было бы просто, если бы эти россказни, этот фарсовый заговор был правдой!

Легко нанести удар первым, когда твой противник и не собирается тебя ударить… Соверши такое Рамсей Макдональд или Болдуин, можно было бы предположить, что это подлая левая рука неосознанно потянулась к проблеску света в конце туннеля, но Гитлер был моральный двурушник, не ощущавший разницы между своими подсознательными стремлениями и тем, что он сознательно замышлял. Он знал, что этот заговор сфабрикован Герингом и Гиммлером, и прекрасно понимал почему, но верил он в то, во что хотел верить. Как Белая королева до завтрака верила, что могут сбыться две неосуществимые ее мечты, точно так же при желании мог в это поверить и Гитлер.

Тем временем штурмовики все больше и больше распоясывались, и через четыре дня после нойдекского ультиматума президент поступил согласно своим словам: армия была поставлена под ружье и ждала в грозном молчании. Но Гитлер, естественно, постарается возможно дольше уклоняться от решающего шага. До субботы оставалось лишь пять дней, поэтому всю запланированную операцию по ликвидации заговора следовало потихоньку запускать, и вот эсэсовцев и полицию предупредили, чтобы они держались наготове, а мюнхенскому гаулейтеру Вагнеру объяснили, что начинать придется ему. Но все должно было делаться от имени Геринга и Гиммлера. Сам Гитлер пока по-прежнему останется в стороне, он по-прежнему будет медлить с решением, предоставив рисковать Герингу с Гиммлером.

Итак, Гитлер все еще выжидал, а в четверг, когда до решающего срока оставалось всего сорок восемь часов, вдруг объявил, что уезжает в Эссен, и посмотрел на лица своих соратников. Трио (ибо Геббельс присоединился к ним, считая, что, по всей вероятности, они одержат победу, хотя по-прежнему в любую минуту готов был прыгнуть в сторону, – ведь это же был Геббельс!) – трио было близко к отчаянию. «Свадьба Тербовена», «волнения у Круппа, вызванные подстрекательством одного из приспешников Рема…». Доводы, выдвинутые фюрером для отъезда, были столь малоубедительны, что троица заволновалась, опасаясь, как бы он не выкинул какой-нибудь дьявольский трюк, если его выпустить из поля зрения. Однако кому-то надо было оставаться в Берлине у руля и кто-то должен был ему помогать – ведь ни один из трех конспираторов не доверял двум другим… Под конец верх одержал Геббельс. Они с Гиммлером останутся в Берлине, а Геринг отправится на свадьбу и затем тут же вернется, после чего Геббельс вылетит завтра вечером к Гитлеру с самыми последними новостями «с пылу, с жару» – с чем-то таким, что наконец перевесит чашу весов…

Таким образом, по плану Геббельса, только он будет находиться рядом с фюрером накануне Решающего Дня, когда кот должен прыгнуть, и тогда он успеет переметнуться, если это понадобится. А кроме того, Геббельс опасался, как бы Геринг и Гиммлер не прикончили и его, когда начнется чистка (если она начнется): только под крылышком самого фюрера мог он рассчитывать на то, что останется цел.

22

Итак, Гитлер отбыл в Эссен, а после свадьбы отправился к Круппу. В памяти его еще свежо было воспоминание о том, как его встретили в Нойдеке, а Берта и Густав Крупны внушали ему отнюдь не меньший трепет, чем Гинденбург.

Наверное, во всем мире едва ли можно найти человека, который пользовался бы таким экстерриториальным статусом, как Крупп в германском рейхе. Подобно Ватикану в Риме, Эссен являлся столицей его собственной мировой империи. Концерн Крупна был крупнейшим в Европе. Из его стали были построены тысячекилометровые американские железные дороги, его пушками были вооружены не только сами немцы, но и все слаборазвитые страны – от Китая до Чили, от Бурской республики до Сиама. Это Альфред Крупп – а не Бисмарк, не Мольтке и даже не прусская армия – победил французов при Седане, тем самым положив начало Второму рейху; его сын Фриц Крупп начал строить для кайзера флот – просто чтобы использовать избытки стали, а Густав Крупп превратил в развалины Льеж и Верден. Более того, если пушки Круппа способствовали созданию Второго рейха, то золото Круппа сделало немало для создания Третьего.

Романовы, Габсбурги, Гогенцоллерны, Виттельсбахи да и многие другие королевские дома Европы пали, но не Крупны.

В вилле «Хюгель» (резиденции династии в Эссене) царствующий монарх Крупп в свое время принимал у себя всех этих бывших коронованных особ, как равный равных, в том числе и высочайшую особу всея Германии, ибо Крупп был не только богаче кайзера, он обладал куда большей абсолютной властью: ведь никакая конституция его не связывала – в Эссене одно его слово имело силу закона для сорока тысяч «крупповцев», чьими жизнями он безоговорочно распоряжался от рождения и до смерти. Казалось, во всем мире шло наступление демократии, но только не в концерне Круппа – здесь не было никаких профсоюзов и ни одному иностранцу не разрешалось переступать порог его заводов… Однако три недели тому назад случилось неслыханное: глава ремовского политического отдела явился к заводским воротам, проник на территорию завода и, обратившись к рабочим с бунтарской подстрекательской речью, призвал их бросить работу.

Каковы бы ни были причины, побуждавшие Гитлера встретиться с Крупном, но «волнения, спровоцированные одним из приспешников Рема», действительно имели место, и инцидент надо было загладить.

С той поры, когда Антон Крупп начал делать пушки для Тридцатилетней войны, во главе концерна всегда стоял один человек – единоличный его хозяин и властелин, и трон этот переходил от отца к сыну. Но в 1902 году скандал, возникший в связи с оргиями педерастов, которые устраивал на Капри Фриц Крупп, вынудил его покончить с собой и он ушел из жизни, не оставив наследника. Владелицей концерна стала его дочь Берта, которая и была теперь царствующей королевой, ибо по крови к Круппам принадлежала она, в то время как Густав Крупп (хотя право носить это имя было подтверждено декретом кайзера) был всего лишь принцем-консортом, и сейчас в связи с предстоящим визитом Гитлера между супругами произошла крупная ссора. Берта наотрез отказывалась пригласить этого выскочку, этого канцлера-фюрера к чаю – она даже в доме у себя не желает его видеть. Почему в Эссене его должны принимать лучше, чем в Нойдеке? Если Густав хочет якшаться со всякой швалью, пусть принимает его в своей городской конторе. Так и решили: принять Гитлера в городской конторе с минимальной помпой.

Там, у роскошных дверей, ведущих в мраморный холл, фюрера встретила не сама Берта, а ее чернявая, застенчивая и ничуть не привлекательная дочь, которая, не отрывая глаз от сверкающих ботинок Гитлера, протянула ему букетик цветов (лицо, которого она так и не увидела, было растянуто в улыбке, но глаза казались двумя кровавыми стекляшками). Кто-то попытался гаркнуть: «Хайль!» – и двухтонная хрустальная люстра над головой Гитлера зловеще звякнула разок-другой – и все. Скользя на полированном мраморе, Гитлер прошел вслед за Густавом в его кабинет, и там за закрытыми дверями началось «заглаживание».

Хотя Гитлера здесь приняли не столь оскорбительно, как в Нойдеке, однако ему дали понять то же, что и там. Больше он стоять в стороне не мог – сегодня вечером, когда приедет Геббельс, он должен наконец решить, сунется ли он завтра в это «осиное гнездо Висзее» или… Но ничего другого, кроме как следовать плану Геринга и Гиммлера, ему в голову не приходило. Неужели его демон покинул его?

23

В тот самый день черные грузовики с эсэсовцами грохоча пронеслись под палящим солнцем по новой автостраде из Кельна в Бонн и дальше – в Бад-Годесберг. Там они остановились на территории величественного отеля «Дрезден».

Самым молодым среди этих парней был Эрнст, сын Кребельмана, и в СС он вступил позже всех. Отец когда-то потребовал, чтобы он порвал со штурмовиками группенфюрера Кетнера, а вот эсэсовцем, поскольку «люди с положением» шли именно туда, помог стать. Заглянув в большие французские окна ресторана, Эрнст заметил, что официанты раздвигают столы и стулья, видимо, готовя зал для какого-то собрания. Пронесся слух, что тут должны заседать нацистские заправилы – так вот кого им предстоит охранять! Но что делать партийным заправилам здесь, так далеко от Берлина, где назревают бурные события?

Собственно, какие именно назревали «события», никому толком не известно было, и самые противоречивые слухи ходили по этому поводу, однако большинство вроде бы сходилось на том, что намечается угроза справа – со стороны фон Палена, Гинденбурга, Шлейхера и армии. А все знали, что Старый бык, отсиживавшийся в Нойдеке, совсем выжил из ума – иными словами, фон Папен держит его на поводке, а сам Гинденбург в свою очередь держит на поводке армию; знали все и то, что десять дней назад в Марбурге вице-канцлер фон Папен произнес речь, настолько нелояльную по отношению к фюреру, что газетам даже не разрешили ее напечатать. Теперь главнокомандующий отменил в армии все отпуска, войска стягивались к Берлину, а их лагерь в Тиргартене ощетинился винтовками…

– Говорят, берлинские штурмовики готовятся к бою: дошли сведения, что армия задумала выкрасть фюрера. Генерал Шлейхер вернулся…

– Так вот почему фюрер, не успев приехать в столицу, сразу оттуда уехал!

– Штурмовики готовятся к бою? Но кто отдаст приказ?

– Конечно же, их группенфюрер.

– Не сможет он этого сделать. Его ведь даже нет в Берлине: он только что женился и завтра вечером уезжает на медовый месяц за границу. Кто это тебе сказал? Разве всех штурмовиков не распускают завтра утром – у них ведь начинается отпуск?! Что-то тут не так.

– Да ведь решение о том, чтобы дать им отпуск, было принято в апреле, а теперь, значит, им его отменили.

– Но Рем-то болен – у него же обострился неврит. Он сейчас на лечении в Висзее. Кто же примет на себя командовать когда взовьется красная ракета?

– Разве ими сейчас не командует фон Крауссер?

– Какая это все-таки глупость – давать штурмовикам отпуск! – буркнул кто-то. – Я знаю, они, конечно, ужасные бездельники, но как-никак их около двух миллионов, и армия дважды подумает, прежде чем выступить против силы, которая по своей численности в десять раз превосходит ее.

– Это безумие, это же значит сделать фюрера добычей для армии!

– Но зато нас мобилизовали, так что, видимо, фюрер предпочитает опираться на нас, – объявил Эрнст, самый молодой из них, надувая свою эсэсовскую грудь.

– ТИХО, там в рядах!

Все щелкнули каблуками, вытягиваясь в струнку, а Эрнст прошептал, почти не разжимая губ:

– Но где же фюрер?

– Да тут, неподалеку, он был сегодня в Эссене на свадьбе Тербовена, – так же шепотом, точно чревовещатель, произнес его друг Ганс. – Мой брат…

«Ехать в Эссен на свадьбу?! – подумал Эрнст. – В такое-то время! Бьюсь об заклад, что на самом деле он ездил туда встретиться с Крупном…»

Но вот вокруг дома расставили охрану. Эрнст и Ганс заняли свои места на открытой террасе, уставленной лаврами и олеандрами в кадках, куда выходили окна ресторана.

– Вот и хорошо! – сказал Ганс. – По крайней мере мы хоть увидим, кто приедет.

– Пока что-то никого нет, – заметил Эрнст, скосив глаза вбок, но не поворачивая головы, на случай если за ними наблюдают, ибо в соседней паре стоял на карауле темноволосый юноша – Шелленберг, любимец Гейдриха…

Следующие полчаса они провели, вышагивая по террасе пятьдесят ярдов в одну сторону и пятьдесят в другую, и, хотя черный эсэсовский мундир, брюки-галифе и высокие сапоги неплохо выглядят на стройном молодом парне, сейчас они не казались Эрнсту идеальной экипировкой для жаркого дня в этой парилке – долине Рейна. Внизу под ними вился сам Рейн, испещренный гусеницами баржей, а за ним холмы с виноградниками по склонам – Семигорье, увенчанное грозовыми тучами, казавшимися белыми на солнце. Над Бонном колыхалось марево, так что видна была лишь верхушка высокой Минстерской башни, да и здесь можно было укрыться от зноя, лишь шагая возле самой стены отеля.

– Уф! – произнес Эрнст. – Ну и духотища!

– Будет гроза, – сказал Ганс. И добавил: – Интересно, приехал уже кто-нибудь или нет?

– Давай заглянем, как будем проходить мимо окон.

Минутой позже Ганс воскликнул:

– Ого! Он сам тут – ведь это же фюрер!

– Не может быть!

Забыв об осторожности, оба молодых человека так резко повернули головы, что чуть не сломали себе шею. А вскоре и вовсе остановились, тараща глаза, – увы, так уж странно устроены окна, что из них можно смотреть наружу, а снаружи внутрь нельзя: зеркальное стекло отражало ярко-синее небо, горы, грозовые тучи, даже их собственные дурацкие физиономии, те же, кто находился внутри, казались лишь темными бесплотными призраками. И однако же, фюрер, несомненно, был там – он мерил шагами зал, покусывая ноготь мизинца. Рядом с Гитлером шагал Геббельс… А в глубине это Геринг или не Геринг?

– Геринг был с ним в Эссене, – сказал Ганс. – А потом говорили, будто он вернулся в Берлин… Ну, конечно же, это он – вон там мой брат, Фридрих! – взволнованно добавил он.

– Где?

– Вон там, вместе с другим адъютантом, Брюкнером.

Так вот он какой, этот Фридрих, человек с каменным лицом, совсем не похожий на Ганса и такой высокий, даже выше Брюкнера, собственно выше всех в зале. Сгорая от зависти, Эрнст подумал, что наверняка его выбрали за мускулатуру, а не за ум… Он знал, что Фридрих на пятнадцать лет старше Ганса и не родной ему брат, а всего лишь сводный – собственно, они с Гансом почти не встречались, и тем не менее то, что у Ганса был родственник среди приближенных фюрера, создавало ему в глазах всех известный ореол, даже в глазах Эрнста.

Отражение в стекле заколебалось, и наша парочка поняла, что к ним присоединился кто-то третий. Они обернулись – и обомлели, словно мальчишки, застигнутые на месте преступления у банки с вареньем: они увидели такое, что хуже некуда – рядом с ними стоял этот подлипала… Однако опасный пришелец не произнес ни слова – только, как они, глазел в стекло.

Вдруг (словно кто-то решил, что терпение их подверглось уже достаточному испытанию) на солнце нашла туча, отражение в стекле померкло и, наоборот, словно ожили и обрели плоть призраки за стеклом. Да, это действительно был доктор Геббельс, и он неотрывно смотрел своими блестящими глазами на фюрера – так смотрит хорек, пытаясь предугадать, куда прыгнет заяц… Губы его шевелились, казалось, он что-то доказывал фюреру, убеждал его, но, естественно, сквозь толстые зеркальные стекла не было слышно ни слова – не то что слова, ни единого звука.

– Совсем как в старом немом фильме, – заметил Ганс.

– Да, – согласился Шелленберг. – Только нет субтитров, которые поясняли бы, что происходит.

Тем временем небо потемнело. Вспыхнула молния, ударил гром и – хлынул дождь. Он полил стеной. Трое молодых людей повернулись спиной к стеклу и прижались к нему, ища укрытия. Раскаты грома следовали один за другим, зигзаги молний призрачным светом озаряли поистине вагнеровский пейзаж, а дождь хлестал, и под порывами внезапно налетавшего ветра низко клонились верхушки деревьев.

Холодная вода медленно стекала по спине Эрнста, когда что-то – он сам не знал, что именно, – заставило его повернуть голову, и там, за своим плечом, по другую сторону стекла, в каком-нибудь дюйме или двух от себя он увидел лицо фюрера, выглядывавшего наружу.

У него был взгляд человека, поглощенного какой-то неотвязной мыслью, – мутный, бегающий, стеклянный, ни на чем не задерживающийся и ничего не видящий взгляд.

24

Наконец буря промчалась. Где-то за отелем садилось солнце, но, как только внутри зажгли свет, занавеси на окнах задернули, и теперь уже смотреть было не на что.

Пройдоха ушел, и два друга зашагали по террасе в надежде хотя бы согреться, раз нельзя обсохнуть. Затем наступила темнота и по всей долине вспыхнули точечки огней, а совещание все продолжалось.

Один за другим засветились буксиры на реке, готовясь на ночь стать на якорь. Красноватое зарево над Бонном подсвечивало низкие облака уже уносившейся прочь бури, а через некоторое время на небе высыпали звезды.

Должно быть, только после полуночи им велели садиться в грузовики, но стояла такая темень, что невозможно было даже разглядеть часы. Эрнст как раз залезал в свой грузовик, когда первый из больших черных «мерседесов» с правительственным номером отъехал от отеля, а потом следом за легковыми машинами помчались и они – мимо заснувших полей и деревьев, по дороге к Эйфелевым холмам.

На маленьком Хангеларском аэродроме ждал самолет, готовый к взлету, – грелись моторы, медленно вертелся пропеллер. Стоя в карауле на поле, Эрнст снова увидел Гитлера – он взошел на борт, и рядом с ним по-прежнему был Геббельс.

Самолет стал набирать высоту, уходя в звездное небо, а они стояли и смотрели на подмигивавшие им красные и зеленые огоньки и пытались понять, куда он направляется… Для ориентации Эрнст посмотрел на Большую Медведицу и на Полярную звезду – Берлин должен быть там… Нет, самолет направлялся совсем в другую сторону, он явно брал курс на юго-восток. А там находится Франкфурт, за ним Штутгарт и дальше – Мюнхен… Да, должно быть, они летят в Мюнхен, ибо Рем (как всем известно) отдыхает и лечится где-то там, на берегах Тегернзее. Должно быть, неутомимый фюрер решил с утра посоветоваться со своим давним другом Ремом по поводу того, о чем они тут совещались…

– А ты видел сейчас Фридриха? – спросил Ганс. – Я его видел… Он шел по трапу сразу за доктором Геббельсом.

Вскоре их снова разместили по битком набитым грузовикам и они наконец покатили колонной под гору к себе в Кельн спать; грузовики стреляли, точно артиллерия, выхлопными газами, – Эрнст то и дело чихал от удушливого дыма, которым их обдавала машина, шедшая впереди. Никто больше не пел, никто не разговаривал, казалось, все дремали, стоя единой плотной массой, и при каждом повороте дороги покачивались, словно деревья на ветру. Для всех это было обычное задание, к тому же весьма нудное, ибо никто не видел того, что видели двое друзей…

Кельн был уже близко, ибо теперь они мчались по пустынной автостраде сквозь «зеленый пояс», – еще один поворот, и они доберутся до старых, закопченных бывших армейских бараков, которые занимали эсэсовцы. Когда они наконец прибыли на место, Эрнст переоделся во все сухое, но понял, что спать все равно не сможет. Что-то чрезвычайно важное было решено в тот вечер прямо у него на глазах, но что? Эрнст был совершенно уверен, что этот вечер войдет в историю. Все, что он видел за стеклом, была история в действии… Он на миг задремал, и привиделось ему, как он идет мимо огромных музейных витрин, и в каждой разыгрывается сцена из истории, какой-то поворотный ее момент, – разыгрывается на глазах у публики, которая (за пятьдесят пфеннигов) смотрит на спектакль сквозь стекло.

Голова упала ему на грудь, и он проснулся. Духота и запах деливших с ним комнату людей заставили его подойти к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. За спиной храпели товарищи, а один из них даже заговорил во сне. Окно выходило на север, там тихо лежал город, освещенный лишь уличными фонарями (все дома стояли темные). И тут прокричал петух… Эти силуэты, словно вырезанные из черной бумаги и наклеенные на светлеющее небо, скоро станут заводами и домами – близился рассвет, и где-то заплакал ребенок. Сейчас воздух был прохладный, но дымно-оранжевое марево на востоке предвещало жару в этот наступающий последний день июня…

«Тихая ночь, святая ночь!» – промурлыкал себе под нос Эрнст. Короткая летняя ночь подходила к концу – теперь по ночам все добрые немцы могут спать спокойно, под защитой своего не знающего сна фюрера… Эрнст зевнул… Фюрера, который защитит их и от марксистов, и от евреев. И от французов… «От всякой нечисти и чертовщины и вообще от всего, что возникает в ночи».

Эрнст покачнулся; и голова его еще не коснулась подушки, как он уснул.