Текст книги "Необходимые монстры"

Ричард Кирк
Необходимые монстры

Richard Kirk

NECESSARY MONSTERS

© В.Ф. Мисюченко, перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Элайн и Эмили – с любовью

В память об Аллане Ките Лаве

 
Я – чёрная тень
хаоса, чей бледный лик пугает
небеса неразберихой.
Я – мрачная тюрьма,
    я – траурный покров,
скрывающий бесплотное ничто
и суть его под крыльями таящий.
 

Педро Кальдерон де ла Барка[1]1
  Педро Кальдерон де ла Барка (1600–1681) – испанский драматург и поэт, чьи произведения считаются одним из высших достижений европейской литературы Золотого века. Стихотворение приводится в переводе с английского языка (прим. пер.).


[Закрыть]

Головастик в банке

Мемория повернулась во сне. Руки и ноги ныли. Мох рисовался ей мальчиком из далеко-далеко ушедших лет. Этим обрезком памяти она отомкнула дверь в его сны и, незримая, вошла в них.

Два ребёнка сидели лицом друг к другу внутри запряжённой лошадьми кареты, разделённые лучом нежданного солнечного света. Моху, только что одолевшему свой одиннадцатый день рождения, было наказано сопровождать Меморию во дворец на Загульные Поля, где у неё в тот вечер было выступление. Они сидели на потёртых сиденьях, Мох – в чёрном сценическом костюме, Мемория – в чёрном платье. Окраска на кончике носа, подбородка и ушей делала её лицо ещё светлее. Перевязанные лентой волосы лежали сзади. Внешность Моха будто опалило горячим ветром. В его нечёсаных волосах свободно гуляли статические заряды. Под изломанными ногтями, будто прочерченная карандашом, пролегала полоска грязи.

Было далеко за полдень 29 октября. Погода стояла осенняя, но им не дали одеяла прикрыть колени: как бы наряды не попортили. Мемория сидела, положив руки в перчатках на закрытую книгу. Она сидела с закрытыми глазами, но не спала. Мох снял свои перчатки и пустил их на протирку запотевшего окна, чтобы получше разглядеть пса, быстро приближавшегося по траве размашистыми прыжками.

– Отчего, по-твоему, мы встали? – спросила Мемория.

– Пёс какой-то дорогу загородил, – сказал Мох. Кончик его носа вжался в стекло. – Он лошадей пугает. – От тепла кожи окно покрывалось дымкой, мешая видеть. – Громадный такой!

– В древних мифах пёс охраняет вход в подземное царство мёртвых, – сказала Мемория.

– Тогда чего ж он тут разбегался? – Мох скользнул по сиденью к окну на другой стороне кареты. – Он, похоже, бешеный.

– Кучер его отгонит. – Когда девочка говорила, дыхание её выходило белёсым облачком. – Скоро стемнеет, и я замёрзла. Хочется огня, чего-то на ужин и горячую грелку в тёплую постель. – Мемория открыла глаза. – Не хочу выступать. Нестерпимо чувствовать, как они на меня смотрят. Всё равно что оказаться мотыльком на конце булавки.

С августа её самозваный опекун, Джон Машина, устраивал приватные сборища в гостиных Загульных Полей. За деньги, которые вскоре пропадали в его карманах, Мемории приходилось демонстрировать свой дар. Пока Джон отсиживался по тёмным уголкам залов с высоченными потолками, она заставляла воспарять в воздух камни, мраморные шарики или всяческие безделушки, какие предлагала публика. Каждый вечер ей приходилось терпеть, пока Джон Машина посыпал мукой её лицо и чернил ей глаза толчёным углём. Однажды он покрасил ей губы соком какой-то ягоды, от которого она заболела. Она остерегалась его нетерпеливых рук, грубых, с веснушчатой кожей и медными волосами, а особенно прикосновений видавшего виды золотого перстня с тёмным рубином. Как-то, разомлев от коньяка, он рассказал ей, что этот камень – символ крови и выдает его принадлежность к «Красной миноге», тайному сообществу. Она видела такие же перстни у завсегдатаев своих выступлений.

– Я их презираю, – говорила она.

Мох, раздражённый, отодвинулся от запотевшего окна и повернулся лицом к Мемории:

– Если даёшь им, чего они желают, они только большего захотят. Ответ прост.

– Для тебя, возможно. Все ждут, чтоб ты был груб и вызывал разочарование. Ты неотёсанный мальчишка, и это означает, что мне приходится работать вдвое усерднее, чтобы у них не сложилось плохое мнение о Джоне. – Мемория сунула свою книжку в портфельчик из плотного картона.

– Кого волнует их мнение? – хмыкнул Мох. Он ногами крутил педали в воздухе. – У меня ноги скрипят в этих ужасных сапогах. Сниму-ка я их, пожалуй.

– Даже не смей, не то тебе ни за что не натянуть их обратно.

Мох откинулся на сиденье и уперся узкими мысами своих чёрных сапог в сиденье Мемории.

– Веди себя прилично. – Мемория швырнула в него подушечкой, но та отскочила на пол. Из-за стенок кареты донёсся голос кучера, правившего лошадьми. За ним последовал нестройный топот копыт и сильный храп. Карета дёрнулась назад, потом вперёд. Мох вовремя повернулся к окну и увидел пса, скакавшего прочь по широкой лужайке. Мемория, смотревшая в противоположное окно, следила, как неровная жилка декоративных садиков проплывала мимо кареты, кренившейся из стороны в сторону на неровной дороге. За поворотом в поле её зрения оказался дворец, куда им предстояло наведаться. Карету тряхнуло, и Мемория вновь обратила взгляд на сады и деревья.

– Он угробить нас собрался, что ли? – Мох вцепился в сиденье.

Мемория не ответила. Весь день ей нездоровилось. Восприятие её будоражила подступавшая мигрень. В отличие от Моха, замкнутость кареты её успокаивала. Болтовня Моха не знала удержу. Мемория придерживала язычок, понимая, что его пугает предстоящее представление и присутствие лощёной публики. Во время неспешного передвижения кареты по Ступени-Сити она пробовала читать, она любила читать на отдыхе, но из этого вовсе не следовало, что за чтением ей было легче достичь желаемого состояния. Глаза скользили по строчкам текста, вынуждая её вновь перечитывать предложения, тут же отвлекаясь на какое-нибудь замечание Моха. Она попыталась уснуть, но неистовый парад образов в её умственном взоре лишь ещё сильнее портил настроение. Она жаждала избежать представления, хотела, чтоб её отправили в её комнатку, где можно было незаметно воспользоваться своим лекарством от головной боли.

– Как-нибудь на днях я напишу твой портрет, – произнёс Мох. – И выйдет на нём неулыба косоглазая, так что все узнают, с чем мне приходилось мириться.

– Как-нибудь на днях я поведаю тебе тайну, которая упечёт тебя в сумасшедший дом, – прошипела Мемория. Мох обиженно уставился на спутницу, пока не в силах был больше выносить её пронзающих душу глаз, и отвернулся. Она взяла его за руку.

Мемория подставила банку из-под варенья под солнечный свет июня. Они были позади старого дома, называвшегося Благоуханным Стоком. Годом раньше Джон Машина поселил её тут вместе с Мохом и его матерью. Головастики извивались в зелёной воде, сильно располневшие даже за минувшие два дня.

– Будто они думают, что как-нибудь на днях, если будут всё время стараться, сумеют проплыть прямо через стекло. Они не понимают стекла. Для них оно чудо.

Мох, который не сводил с Мемории глаз и которого ни на миг не интересовали головастики, кивнул. Лицо Мемории всё ещё было тощим от приступа лихорадки, но тёмные круги под глазами исчезли. Волосы её рассыпались по обгоревшим на солнце плечам и по бретелькам купальника.

– Итак, – произнесла Мемория. И опустила банку.

– Итак?

Мемория состроила гримасу, стараясь открутить у банки крышку.

– Сегодня в Головастии большой день. – Рука её соскользнула с тугой крышки, взбаламутив воду и распугав головастиков. Девушка всучила банку Моху: – На, сможешь?

Мох взял банку и повернул крышку. Она открылась с громким хлопком.

– Отпусти их, – сказал Мох, лицо которого выдавало беспокойство, как бы Мемория ни наделала чего-то жуткого. Она же взяла банку и улеглась животом на тёплые мостки. Опустила банку в воду канала по самую кромку стекла. Мох улёгся рядом. Она заметила, как он разглядывает зажившие шрамы, опоясывавшие её руки. Мох перевёл взгляд на банку. Он никак не мог набраться смелости и расспросить её о шрамах. Головастики по-прежнему тыкались в стекло, пока один из них, большой, не добрался до кромки и не скользнул в канал.

– Ах ты умница, – похвалила Мемория. Ещё несколько секунд – и банка опустела.

И вновь наступил октябрь. Джон Машина и Мемория сцепились. Она убежала, и Джон гнался за нею до самого края города, где тот выходил к морю. Мох бежал следом, негодуя на Джона и тревожась за Меморию.

Мемория добралась до конца дорожки у Радужного моря и забралась на волнолом. Она боролась с ветром, чтобы держаться прямо, вцепившись рукой в парапет, как можно дольше, а вокруг неё кружили чайки. Порыв ветра заставил её покачнуться. Мемория вскрикнула. У Моха дыхание застряло в горле. Девушка выпрямилась. За нею о дно пятидесятифутового[2]2
  Чуть более 15 метров (прим. пер.).


[Закрыть] обрыва бился океан. Следя за приближением Джона, она стояла в привычной своей странной стойке, слегка расставив сведённые в коленях ноги и положив руки на бёдра. Джон взревел. Мемория закричала в ответ, поводя руками. Несмотря на опасность, Мох не сдержал улыбки. Он понял, что произойдёт дальше: сам много раз оказывался мишенью. Пригоршня камешков, рассыпанных по волнолому, зашевелилась, как жуки-щелкуны, которых он держал в банке под домом.

– Не смей, – выговорил Джон, шагая вперёд. – Я тебя предупреждаю. – Камни взлетели в воздух. – Мемория, ты пожалеешь. – Словно в ответ, камни полетели в него.

– Чёрт побери! – Джон остановился, не дойдя до неё дюжины шагов, на его коже появились ссадины. Вскинув руки, чтобы прикрыть лицо, он развернулся прочь. Камни отскакивали от верхней половины его тела и скапливались у его ног. Мох ощутил укол жалости. Джон был одет совсем не по погоде. Полы поношенного пальто хлопали его по коленям. Носки сползли, обнажив голые лодыжки. От недавней стрижки на шее пониже затылка осталась полоска поцарапанной кожи – трогательность этой детали кольнула Моха.

– Я с вами не пойду, – кричала Мемория. – Не желаю я жить с этим уродом.

– Да ладно, – произнёс Джон. – Никто не просит тебя делать больше твоей доли. Ты что думаешь, еда твоя бесплатная? А платья? Этот человек – наш благодетель.

– Лжёте. Вы никогда не спрашивали, что мне нужно.

– Пойдём возьмём по чашке какао и разумно обговорим это? – Джон потихоньку двигался вперёд. Поднял руки, развернув ладони.

– Не хочу. Вы что угодно наговорите, чтобы вышло по-вашему.

– Мы все должны вносить свой вклад, голубка. Ты ничем не лучше. Тебе надо отрабатывать своё содержание, как и всем остальным из нас. – Голос Джона звучал всё спокойнее.

Моха теперь отделяло от них всего несколько шагов.

– Не слушай! – крикнул он.

Мемория взглянула на него. Он всегда благоговейно трепетал перед её необычайными бледно-голубыми глазами. Уголки рта Мемории опустились. Время замедлилось. Лицо Моха горело от конфуза при мысли, что она понимает чувства, какие он никогда не смел открыть.

– Что? – прошептал он. Словно бы только они вдвоем стояли там. – Мемория, что? – Та изумлённо поводила головой. Она разгадала его тайну. В этом он был уверен.

– Убирайся с волнолома, – прохрипел Джон голосом, сорванным слишком большим количеством выкуренных самокруток. Он наставил на неё весь в охристых пятнах палец. – Если не уйдёшь с этой стены, то я тебе так врежу, что неделю в себя приходить станешь.

Чары спали. Со стороны Мемории взлетел ещё один камень. Мох поморщился от вида резкого удара Джону в голову. Рука с рубиновым перстнем прижалась к побелевшему пятну на лбу. Когда он отнял руку, то по складке кожи на лице по капельке засочилась кровь.

– Ах ты сучка мелкая, – сказал он. И метнулся к ней.

Мох вскрикнул, когда Мемория отпрыгнула назад на одной ноге на самый край волнолома. Быстрота была на её стороне, но на стороне Джона – сила. Он схватил её за лодыжку, отчего она, пронзительно взвизгнув, повалилась на бок. Джон отбивался от бешеных ударов её свободной ноги. Мох бросился Джону на спину. И замолотил кулаками по голове и плечам мужчины.

– Отпустите меня. Отпустите меня, – выкрикивала Мемория.

Джон, обернувшись, ухватил свободной рукой Моха за волосы и заставил того сползти в сторону.

– Держись от этого в сторонке. – Джон вновь обратился к Мемории.

Он шлёпнул её ладонью по лицу и велел заткнуться. В ответ девушка замолотила ногами. Обутая в сапог пятка врезалась Джону в лицо. Он отшатнулся, прикрыв рукою глаз и выпустив ногу Мемории. Та вскрикнула – и потом её не стало. На Моха навалилось ощущение, какого он никогда прежде не испытывал. Чёрное и непреклонное, оно забиралось ему во все органы под ребрами. Кожу на макушке закололо – это кровь стремительно отливала от головы. Моху хотелось, чтобы стошнило. Джон растянулся на волноломе, хватая руками воздух, словно бы Мемория вдруг стала невидимой. Мох поднялся на ноги, но он только и мог, что стоять со сжатыми кулаками.

– Нет, нет, нет, – вопил Джон. Он бегал взад-вперёд по волнолому, не веря, заглядывая вниз через каждые несколько шагов. В том месте, откуда упала Мемория, Джон подобрал что-то и зажал в кулаке. Он повернулся к Моху. Белые, без кровинки, губы его тряслись.

– Видишь, что ты натворил? Это твоя вина, мерзавчик ты мелкий. Твоя. – Джон схватил Моха за руки повыше локтей и затряс его. Моху показалось, что у него зубы застучали. – Что ты ей наговорил? – Джон ударил юношу, у того голова пошла кругом. – Ты хоть знаешь, что ты мне устроил? Знаешь? Ты разорил меня.

– Надо найти её. – Мох попробовал вырваться.

– Мне конец, – проревел Джон. – Уж лучше бы там внизу оказался ты.

Лицо Джона было в нескольких дюймах. Рыжая щетина с сединой, с потёками застывшей крови, зубы его, все будто из слоновой кости, кроме одного, серого, налитые красным глаза – всё это врежется в память Моха навсегда. А где-то в одном тихом уголке разума, пока он вырывался из хватки Джона, обосновалась мысль: «Мне следовало бы сделать больше. Это я убил её».

Джон Машина был прав. Мох всякое наговаривал Мемории. В то утро, проснувшись, Мох видел, как Мемория разглядывает его из-под натянутого на голову одеяла. Он узнал, что прошлым вечером её отвезли на встречу со странным человеком, который разговаривал с нею, укрывшись за ширмой. После просмотра её дара незнакомец спросил, не согласится ли она поехать и жить с ним в его дворце на Загульных Полях. Он говорил, что она достойна образования, лучшей жизни, и обещал ей и то и другое. Пока Мемория лежала, откинувшись на кучу запятнанных подушек и пила чай, Мох убеждал, что именно к такому и приводит её излишняя готовность демонстрировать свои способности. Предложение незнакомца – это западня. Чем больше она станет ублажать его, тем скорее его любопытство обернётся скукой, а то и похуже – скотством. И будет она горе мыкать. Предостерегая, Мох исходил из добрых побуждений, однако он и привёл в движение всю цепочку трагических событий. Когда ближе к вечеру приехал Джон – с тяжкого похмелья, а потому и в дурном настроении, – Мемория ехать с ним отказалась. В гневе он больно схватил её за руку, но Мемория выскользнула и убежала из дома.

Мох просидел на краешке волнолома до рассвета, закоченев от холода и потрясения от случившегося. Когда волны ударялись о стену, брызги поднимались перед ним, словно на дне морском разрывались бомбы. Водовороты, вихрящиеся у основания, и пространства гладкой воды создавали представление о разрушенном дворце в глубине. У Моха в сердце болью отдавалась мысль о теле Мемории, предоставленном милости холодной воды. Никто не пришёл. Мох понимал: причастность Джона означала, что не будет ни полиции, ни спасателей, осматривающих тёмные воды с гирляндой фонарей. Мох попробовал набраться мужества и соскользнуть со стены. Он представил себе, что чувствуешь, когда летишь в море. Одно удержало его от такого поступка: мысль о том, что, возможно, Мемория уцелела. Ему вспомнился головастик. Может быть, ей удалось ускользнуть. Чем больше он размышлял об этом, тем крепче делалась его уверенность. Она ведь как-никак была умницей.

Дым

Пегий ворон смотрел вниз на остров Козодоя. Скоро зима. Тучи станут закрывать небо по многу дней за раз, а лес внизу выбелит снегом. Сейчас воздух ещё тёплый, и ворон наслаждался каждым мигом этой благодати.

Два дня назад ветер обнажил деревья. Этим утром солнечный свет мозаикой разбежался по лесной почве. Вереница белохвостых оленей двигалась по тропе, выискивая опавшие яблоки и проросшие грибы. Почву устилала листва с кустов сумаха, белых берёз, дубов, трепещущих осин и клёнов. В памяти ворона их названия всплывали строками поэзии. У вечнозелёных деревьев названия тоже имелись: лиственница, чёрная сосна, чёрная ель, пихта, красно-пёстрая сосна. Мальчик – тот, кого женщины обители звали Монстром, – как-то выговаривал эти названия вслух, стоя во дворе в снегу, слой которого поднимался всё выше и выше. А он тем временем делал рисунки в книге заострённым кончиком одного из перьев ворона. С чернил сдувались падавшие снежинки. Глухая Смотрительница по особому повелению обители стояла, трясясь, рядом и держала бутылочку с чернилами в озябшей и дрожавшей руке. Ворон слушал и запоминал названия, поскольку у него была великолепная память, вот только он не ведал, какое название к какому дереву относится. Олени в веренице стали неопрятными, пока мордами рылись в засохших сучьях и стручках. Названия. Слова. Они легко вылетали изо ртов людей и монстров. Их значения наделяли тех силой надо всем вокруг.

Ворон взмыл повыше, сведя под углом крылья, чтобы воспользоваться восходящим потоком. Воздух вжимал ему перья в череп. Он каркал, не ведая для этого никакой иной причины, кроме ликования от славного утра, и половчее перехватил зажатую в когтях дергающуюся мышь. На левой лапе ворона не хватало одного пальца, движение остальных дало мыши удачную возможность. Она сплющила своё тельце и, будто в песок обратившись, выскользнула. Следя за стремительно падающим грызуном, ворон вслед за восходящим потоком с ленцой воспарял по плавной дуге. Потеря его не огорчила и не вызвала желания броситься вдогонку. Мышей тут пруд пруди.

На северной оконечности острова лес отступил, уступив место лугу, а потом и твёрдому подпочвенному слою, где мало что росло, одни лишайники. За бесплодной пустошью, перемежавшейся оттенками голубого, виднелся опустевший город Абсентия. Город казался безжизненным, но ворон налетался среди изваянных ветром куполов и башен, насмотрелся на удушающий плющ, жимолость и паслён. Видел он и уцелевших после Чистки, число которых убывало с каждым годом, отыскивающих хоть что-то полезное среди руин. Абсентия, заброшенная и порушенная, не отвечала настроению ворона в такое утро. У него было легко на сердце, и с тем большей радостью обратил он взгляд на запад.

Там бурный поток воды отделял остров Козодоя от материка. Вдоль побережья лес обрывался редким мелколесьем или зарослями кустарника и заканчивался буграми известняка. У подножия утёсов, на разбитых плитах скал, как дома, обосновались тюлени и бакланы. Испытывая пределы собственного зрения, ворон различил пейзаж на той стороне пролива и ощутил знакомый позыв слетать туда. Мечтания его были прерваны. Что-то неожиданное появилось в воздухе, дымком пахнуло. Ворон повёл головой, осматривая лес. Он летел над находившимся в низине центром острова, громадным кратером, где дождевая вода скапливалась на богатой глинами почве и затопляла целые акры[3]3
  Акр равен 0,4 га, сорока «соткам» (прим. пер.).


[Закрыть] земли. Охваченный любопытством, ворон подобрал крылья и расправил перья хвоста.

Стремительно пролетев меж деревьев, ворон оказался в ином мире. Здесь воздух был тяжёлым от грибковой сырости. Путавшиеся ветви и отблески солнца в лужах мешали видеть. Он плавно скользнул над конной повозкой, колёса и оси которой были заляпаны грязью. Секунду спустя она скрылась за ним. Пока ворон летел через лес, запах дыма усилился. Для ворона шла уже пятнадцатая осень. Крылья его были по-прежнему сильны, и он гордился этим. Он грациозно двигался в лабиринте ветвей, ставившем в тупик птиц помоложе, не обращая внимания на грызунов, рассеянных среди корней, и на предостережения голубой сойки. Теперь дым уже окружал его со всех сторон голубоватой, едкой и тёплой пеленой. Он нырнул под дым. Заметив впереди какое-то движение, слёту уселся на ветку дерева с мягким хлопком крыльев.

Любопытство повлекло ворона забраться в ту часть леса, где его от страха пробирала дрожь. Тут стояли старые громады деревьев, укутанные мхом, заглушавшим все звуки. Вода скапливалась в углублениях от упавших ветвей, а корни пробивались из-под земли. Почва здесь возвышалась над окружающей местностью и образовывала островок посреди болота. Из неразберихи крыш поднималось, отбрасывая непроглядную тень, наглухо закрытое строение. Оно было известно как Глазок и служило темницей Монстру с самого его насильственного вывоза в конце войны. Это было несколько лет назад. Ворону ничего не было известно о судьбе Монстра. Знал он только, что мальчик влачил жалкое существование после короткой расправы над членами обители, которых и без того становилось всё меньше. Солдаты, рвавшиеся поскорее убраться из этого проклятого места, во время погрома проглядели его. Умер ли Монстр, не выдержав наступившей суровой зимы, или отыскал какой-то способ сбежать с островка, узнать было невозможно. Ворон сознавал, что его это так удручало, потому что дар сознания Монстра, полученный им в один прекрасный день с нежным касанием, был как лепесток цветка.

Дым валил из кирпичной печки. Треск и шипение горящего дерева раздавались ближе, чем стояла печка. Сложенная конусом, она была вычернена сверху и покрыта пятнами лишайника у основания. Бетонные стены, расходившиеся от основания и исчезавшие в густых зарослях смертоносной белладонны, были знаком некогда более значительного промысла. Возле трубы в кучу были свалены омертвевшие ветки, зелёный слой поверх одной из них был гораздо толще и темнее. Рабочее место окружали мешки и деревянные колоды, железные инструменты и горки битого зелёного стекла.

Какая-то девочка открыла дверку печки, равнодушно восприняв и хлынувшую волну жара, и целый сноп искр. Рядышком на стене были усажены семь кукол в человеческий рост с вывернутыми вовнутрь коленями, на каждой кукле была маска какого-нибудь животного. Ворон узнал фигуры птицы, лисы и лягушки. Эти были причастны к его миру. Остальные вызывали у него беспокойство. Уставившись в разные стороны, сидели четыре вызывающие тревогу куклы, сочлененные из нескольких существ – со сплюснутыми рылами, несколькими глазами и оскаленными зубами, ничуть не менее страшными оттого, что были вырезаны из дерева. Хотя никакого кукловода видно не было, руки и ноги у этой четвёрки дергались. Перед ними лежала, тяжело дыша, чёрная собака, свесив большой язык черпаком. Девочка к куклам и их подергиваниям была так же равнодушна, как и к жаркому дыханию огня.

На ней был повязан кожаный фартук поверх рваного платья, ноги обуты в заляпанные грязью сапоги. Спутанные чёрные волосы были перевязаны сзади полоской ткани. Она сунула в огонь трубку для выдувания, повертела несколько секунд в раскалённых угольях, потом вынула обратно. С конца трубки свисала капля расплавленного стекла. Ворон, бочком пройдясь по ветви, сел, склонил голову и следил за всем своим глазом-бисеринкой.

Девочка повернулась, щурясь от дыма. Забираясь на пень, она что-то шептала про себя. Держа трубку отвесно, опустила стекло в отверстие стоявшей на земле деревянной формы. Она дунула в конец трубки, и из щелей формы повалил пар или дым. До ворона долетел запах горелого вишнёвого дерева, и он ощутил приятное волнение в груди. Трубка отвалилась, оставив струйку дыма. Вновь зашептав, девочка дала ей упасть в грязь и сошла с пня. Опустилась на колени перед формой и разделила две её половинки, высвобождая стеклянную отливку. Та походила на большую куколку мотылька. Стекло корчилось, как живое, пока девочка извлекала его щипцами, снятыми с пояса фартука. Ворон каркнул и подскочил на ветви. Не смог удержаться. Она, не удостоив его взглядом, понесла чудо-отливку обратно к печке, где положила на выступ для остывания.

Что это такое? Куколка присоединилась к нескольким другим небольшим корчившимся стеклянным куколкам. От всех до единой исходило радужное сияние, и все до единой вызывали неодолимый соблазн. «Прелестная добыча», – подумал ворон. Он бочком прошёлся ещё дальше по ветви, помахивая крыльями для равновесия. Одна куколка была ближе других к краю. Так и казалось, она манила его к себе – иллюзия, порождённая возбуждением, – несомненно. Девочка вернулась к пню и теперь сидела на нём, спрятав лицо в почерневшие ладони, словно опустошённая своей работой. Фартук она сбросила на землю. Воспользовавшись тем, что она отвлеклась, ворон взлетел и в три нарастающих маха одолел поляну. Уселся на выступ и клювом схватил предмет. Стекло звякнуло о кирпичную кладку.

– Нет! – завопила девочка, вскакивая на ноги. – Глупая птица!

Ворон, вор-умелец, уже взмыл в воздух. Он хлопал крыльями, пробираясь среди деревьев. Однако с самого начала что-то пошло не так. Куколка была тяжелее, чем казалось, и сбила у него центр тяжести. Ворон ошибался в движениях и дважды едва не уронил добычу. Сердитые крики девочки преследовали его, но потом они прекратились: ворон вылетел из леса на простор. Ещё несколько взмахов унесли его подальше от Глазка. И вот, только снова взмыв в громадный свод неба, он понял, что там, в лесу, что-то сгущалось в воздухе над стеклянными куколками. Теперь он уразумел, что девочка творила призывающую волшбу. Во что он ввязался?

– Эхо, – обратилась девочка к сгущавшемуся воздуху на поляне. – Эхо, теперь тебе законченным не быть никогда.

Сгусток, нараставший вокруг стеклянной куколки, втягивающий в себя всякую лесную шелуху, листья, кусочки оборванных осиных гнёзд, отозвался голосом ревущего огня:

– Элизабет, отмени это. Переделай меня.

Элизабет засмеялась:

– Рада бы, да не смогу. Ты должен быть целым, чтоб тебя разобрать, а эта глупая ворона утащила твоё сердце.