Текст книги "Верняк"

– Черт знает что вы говорите!

– Ничего подобного. В первый год сто двадцать баррелей в день, во второй – сто четырнадцать, в третий – один-ноль-восемь-точка-три, на десятый – семь-пять-точка-шесть-три. То есть добыча снижается к этому времени до семидесяти пяти баррелей в день.

– Дев, я девять раз из десяти ошибаюсь, когда начинаю складывать или вычитать. Поэтому не пытайтесь доказать мне...

– Да, вы, возможно, ошибаетесь, Шелл. Но я это делаю автоматически и всегда правильно. Я вовсе не вижу цифры на той доске, которая помещается у меня в мозгу. Я просто ставлю себе задачу и тут же получаю ответ. Я не учился этому. Я просто умею это. И всегда умел, сколько себя помню. Что сейчас помогает мне в интерпретации показаний моего холаселектора. Но об этом нет смысла говорить.

– Дев, вы кажетесь мне славным малым, но, черт возьми, если вы собираетесь морочить мне голову своими...

– Давайте возьмем другой пример. Давайте будем исходить из того, что в первый год скважина дает пятьсот пятьдесят баррелей в день, но постепенно добыча снижается на четыре процента во второй год эксплуатации скважины и на пятьдесят в одиннадцатый и последующие два года...

И Моррейн снова, как ни в чем не бывало, стал сыпать математическими выкладками, еще более сложными, чем те, что он выплеснул на меня в первый раз, оперируя цифрами, которые он называл дневной выработкой то в конце тринадцатого года эксплуатации, то в начале пятнадцатого – при условии, что тем временем на скважине проводится то, что называется "посреднической" работой. При этом он бойко переводил разговор с баррелей на тонны, с тонн на доллары, приводя цены за баррель сырой нефти разного качества, головоломной цифрой, которая, по его мнению, означала величину общей добычи и общего дохода, получаемых за пятнадцать лет.

– Дев, – сказан я тупо. – Как мне в этом разобраться? Я предоставляю это вам. Раз вы способны все это произнести и не сломать себе зубы. Но все-таки это не...

Без малейшего колебания он промолвил:

– Сто двадцать девять тысяч семьсот девяносто два.

Он говорил быстро, но как-то механически – словно заработала невидимая машина.

– Подвергните меня еще одному испытанию, если необходимо, – сказал он. – Но не предлагайте более чем шестизначные числа.

– Давайте подвергнем.

Я выудил ручку и записную книжку и приготовился записывать.

– Сколько будет четыре тысячи восемьсот девяносто девять на восемьдесят две тысячи семьсот восемьдесят шесть? Быстро, быстро!

Он посмотрел куда-то выше моей головы. И смотрел секунду, не больше. Потому что едва отзвучало это второе мое "быстро", как я уже получил ответ. Я записал его вместе с цифрами, которые назвал ему, и начал их яростно перемножать, но после того, как запутался, решил, что сделаю это позже, на досуге.

– Ну что же, это достаточно близко. Очень интересно. Но давайте вернемся к нашей первоначальной теме. На чем мы остановились? Ах да, ваш прибор! Тут мне вот что непонятно: если вы изобрели что-то столь замечательное, как то, что вы мне описали, почему тогда крупные нефтяные компании не стучат вам в дверь и одновременно не бьют друг друга дубинками по головам прямо у вас на глазах?

– Вы хотите сказать: если я так умен, то почему не богат? Ну если вы соорудите мышеловку, то желающих избавиться от мышей надо еще убедить, что ваша мышеловка – самая лучшая. Только тогда они заплатят столько, сколько она стоит. Или, если выразить это иначе, сколько я стою. В последнее время я как раз занимался этой проблемой, и у меня есть основания надеяться, что я разбогатею через несколько месяцев. Я буду богаче, чем Гальбенкян, и это будет только начало.

– Кто такой Гальбенкян?

– Он уже умер. Его звали Мистер Пять Процентов, потому что он получал пять процентов за разработку недр от огромного количества скважин, и эти пять процентов от многих скважин складывались во много-много миллионов долларов и фунтов и песо для Гальбенкяна. Он пришел мне на ум, потому что пять процентов – это моя такса за нахождение месторождений и указание мест, пригодных для бурения.

– Но вы ведь ничего не получаете, если скважина оказывается пустой?

– Пустых скважин не будет.

– Я сомневаюсь, что Дэн Кори и еще некоторые люди, о которых я недавно слышал, согласились бы с этим утверждением.

Кажется, это замечание его не задело. Или, вернее, задело, но не рассердило.

– Да, с Кэри, – сказал он, – вышло неважно. К сожалению. Но я тогда все еще разрабатывал свой холаселектор, совершенствовал его и объяснялся с людьми, которые теряли деньги из-за того, что бурили там, где, как я в то время считал, они должны были бурить. Понимаете? Они участвовали в эксперименте.

Он подался вперед, пронзив меня своими темно-синими глазами.

– Я с них не брал денег, только небольшой процент от их "рабочего вклада".

– А как насчет Джиппи? У вас с ним была заключена какая-то сделка?

– Верно, – кивнул он. – Но сначала о Дэне Кори. Единственная проблема, которая у меня с ним возникла, это то, что я в то время считал свой инструмент совершенным, но потом выяснил, что требуется доработка. Это было до того, как я убедился, что существует разница между пресной и соленой водой.

Он слегка улыбнулся.

– Иногда большая. В случае с Кори это разница между скважиной, дающей нефть, и пустой. Мы бурили в округе Керн, недалеко от Бекерсфилда и набрели на небольшое количество нефти и обилие соленой воды – ее можно найти где угодно, а вовсе не только на побережье, – но там ее оказалось столько, что у нас пропала всякая надежда завершить бурение скважины. Поэтому мы оставили ее. Видите ли...

Он молчал секунду-другую, потом продолжил свою речь.

– Видите ли, мой инструмент принял за нефть соленую воду, потому что ее удельный вес выше, чем у пресной. Удельный вес пресной воды – стандарт – равен единице. Соленой – один и четыре десятых. А удельный вес нефти – ноль целых шесть или семь десятых... Не пугайтесь, я не собираюсь вдаваться в технические подробности... Подытоживая, могу сказать, что мой прибор дал неправильные показания. И я целый год работал над устранением этого несовершенства. Что мне и удалось, конечно. Теперь для меня это не проблема. Но тогда... Да, я получил хороший урок.

– И хороший урок для Кори. Эта наука стоила ему около семидесяти тысяч долларов?

На красивом лице Моррейна впервые появилась тень раздражения, его черные брови сошлись на переносице.

– Да, это было тяжело для нас обоих. Для меня даже мучительнее, не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет.

– О'кей, – сказал я. – У вас была одна проблема, и вы с ней справились. Но откуда вы знаете, что нет других? Может, вы их просто еще не обнаружили?

– Нет. – Моррейн покачал головой. – Нет. Я проверил все. Это заняло немало времени, я признаю это, но зато теперь холаселектор совершенен. Я удовлетворен. Скоро это удовлетворение разделят со мной и другие.

Он встал и начал ходить взад и вперед, сцепив руки за спиной.

– Слушайте, Шелл, то, что я сделал, вовсе не чудо и не означает возникновение нового направления в науке. Я просто использовал то, что известно о лазере, голографии, симпатических вибрациях, резонансе, включая некоторые исследования Николы Теслы в этой области, пока еще недостаточно широко известные, плюс мои собственные блестящие концепции, а в результате то, что я называю магносонантным холаселектором.

– А вы не могли назвать его "Веселым денди, искателем нефти" или как-нибудь менее зубодробительно? Если у него будет имя полегче, вы сможете продать миллионы таких приборов...

– Моя настоящая цель – продать только один вместе с моими персональными услугами, поэтому имеет не слишком большое значение, как я его называю.

Я раскрыл рот, чтобы что-нибудь сказать по этому поводу, но он так и остался открытым. Комментариев не последовало. Из-за дома вышла, не спеша, как бы прогуливаясь, Мэри-Лу-Жозефина-Петрушка-Фу-ты-Ну-ты, столь же нагая, как и в день ее рождения, со стаканом мартини в руке. Стакан был настолько полон, что ей приходилось двигаться крайне медленно и очень осторожно. Другая рука, сложенная "чашечкой", находилась под стаканом, чтобы не дать пропасть ни единой капле, если напиток расплещется. Должен заявить с полной ответственностью: это было зрелище, заслуживающее внимания.

Она прошла мимо меня к Моррейну, который все еще стоял, но сейчас его руки уже не были заложены за спину.

Он дружелюбно посмотрел на нее, будто его это явление позабавило, и сказал, улыбаясь:

– Ах ты, вольная душа, моя маленькая Мелинда!

– Я сделала тебе мартини. До того как залезть в ванну.

– Вижу, – ответил он. – Да, я бы с удовольствием выпил мартини, но...

Он взглянул на часы на левом запястье.

– У меня, дорогая, важное свидание, и мне надо сохранить ясную голову.

Я подумал, что Моррейн намекает на продолжение разговора со мной, но он сказал:

– Поэтому я только сниму пробу. Но позволь тебе посоветовать: предложи этот прохладный деликатес, сооруженный твоими маленькими горячими ручками, моему полному энтузиазма другу Шеллу Скотту. Видишь, он подползает к тебе сзади.

Я и не думал "подползать". Возможно, я только слегка подался вперед, но ни один беспристрастный наблюдатель не сказал бы, что я делаю нечто подозрительное.

Мелинда, или как там, черт побери, ее звали, повернулась и двинулась ко мне своей очаровательной походкой.

– Не будет ли вам угодно?..

– Хм-м, – выдохнул я.

– Право же, он хорош. Я вообще не налила туда вермута.

– Рад это слышать. Но...

– Вы только пригубите, чтоб не лилось через край.

– В этом есть смысл. В этом масса смысла. По крайней мере, я слышал много вещей, в которых смысла гораздо меньше. Итак...

– Я его подержу для вас, пока вы сделаете глоток. Нормальненько?

– Нормальненько, – согласился я.

Она придвинулась еще ближе, поднеся полный до краев стакан к моим губам, а я наклонился вперед, чтобы отпить немного, и тут заметил, что за этой безумного томатного цвета спиной Дев Моррейн лопается от беззвучного смеха.

– О, вы отхлебнули слишком много, – сказала девушка. – О, он у вас льется через нос.

– Почему бы и вам не вымочить голову и все ваши остальные прелести в ванне? – спросил я ее. Спросил после того, как выудил из своих ноздрей то, что на вкус очень напоминало маслину и ямайский перец.

– Вы не привыкли много пить, да? – поинтересовалась она ласково.

Я промокнул глаза носовым платком.

– Нет, так не привык.

– Хотите допить остальное? – спросила она, протягивая мне стакан с мартини и всем, что в нем осталось.

– Конечно. На этот раз я вылью его в ухо.

Я взял стакан, и она, весело поболтав в воздухе пальчиками, удалилась тем же путем, что и пришла.

Когда Моррейн отсмеялся, я произнес:

– Ну, конечно, это было забавно, но давайте вернемся к вашему "дудлбагу".

Я осекся не потому, что он что-то сказал, – нет, он не сказал ничего, но лицо его побагровело от гнева, губы сжались в неразличимо узкую полоску. Он попытался выговорить что-то, но не смог. Повернулся, снова сцепил руки за спиной, сделал круг, направился к своему стулу, сел и хлопнул руками по коленям.

– "Дудлбаг", – проговорил он наконец.

До этого момента я старался воздерживаться от этого термина, потому что Джиппи и Сайнара убедили меня, что это вызовет в Деве Моррейне не самый лучший отклик. Они были правы. И я думаю, что я и сам не употребил бы этого запретного слова, не отвлеки меня определенные обстоятельства.

После нескольких минут безмолвия я произнес:

– Простите, Дев, право, не знаю, работает ли ваш прибор или нет, но я не собирался отзываться о нем...

– Прибор – это, конечно, другое дело, – проворчал он кисло. – Прибор – это, конечно, лучше, чем... – Он нахмурился. – Наверное, за все эти годы я стал очень чувствительным к этому проклятому слову. Каждый раз, как его слышу, у меня начинается слюнотечение, как у собаки Павлова. Не от голода – от бешенства. Я представляю, как те, кого по причине тупости исключили когда-то из детского садика, смотрят на меня, тихонько ржут и вертят пальцем у виска. Это чертово слово...

Он не закончил фразы, кивнул пару раз, будто продолжал безмолвный диалог с самим собой, поглядел на часы, снова кивнул и посмотрел на меня.

– Шелл, мой подозрительный друг – или, может быть, враг? – не хотите ли поглядеть, как работает этот... – Он закрыл глаза, вздрогнул и с омерзением продолжил: – ..."дудлбаг"?

– Это было бы интересно. Но я, вероятно, не пойму, работает он или нет, если мне не покажут его по телевизору.

– Между рекламами, – сказал он. – Я понимаю. Ведь мы умеем распознавать, что настоящее, а что нет, верно? Но мне бы хотелось показать, что может мой холаселектор в полевых условиях. Можете поверить моему слову, я знаю, что означает, когда он делает то, что должен делать. Думаю, и вы уловите, в чем тут смысл.

– Надеюсь.

– Это помогло бы понять, с чем вы имеете дело. Разумеется, если вы действительно заинтересованы в том, чтобы дойти до сути в истории со скважиной Уилферов. Ради Джиппи и Одри, я хочу сказать. Ну как?

– Согласен. Но я так или иначе доберусь до сути, где бы она ни была, если она, конечно, есть, и, мне кажется, я смогу ее распознать под любым соусом.

– Тогда пошли.

– Куда?

– Да недалеко, на ближайший пустырь, там я продемонстрирую свою гениальность. Будет о чем рассказывать на старости лет. Еще бы, быть знакомым лично с легендарным Девом Моррейном до того, как он заработал свой первый миллиард!

– Замечательно! Не забывайте, что и вы тоже сможете рассказывать тем же самым людям, что знали меня до того, как заработали свой первый миллиард.

– Возможно, я еще вас полюблю, Шелл. Пошли.

Мы отправились.

Глава 16

Сначала мы шли обычным шагом, потом все быстрей, потому что Моррейн был не только задумчив, но и чувственно возбужден. Он провел минуту в ванной, под предлогом того, что ему надо предупредить свою многоименную и, вероятно, обладающую многими талантами подругу, что мы ненадолго уходим и чтобы она не оставляла в ванне больше одного кольца.

Когда он вернулся, его руки были мокрыми. И не мудрено – мало кому удается выйти сухим из воды! Вытираясь полотенцем, он недовольно заметил:

– Женская работа никогда не кончается.

А затем мы вышли из дома и уселись в кабину автофургона.

– Похоже, в дороге вы не очень склонны к разговорам? – спросил Моррейн после того, как мы вихрем промчались примерно двадцать две мили. Он в этот момент уже припарковывал машину. Где? Я не мог бы ничего сказать об этом месте, кроме одного: тут было красиво.

– Я так и не понял, что мы делаем, вы, маньяк. Думал, вы собираетесь угнаться за световыми волнами.

– Привык ездить на гоночных машинах, – сказал он, будто это все объясняло.

Мы вышли из машины. Моррейн открыл заднюю дверцу и скрылся внутри. Послышались щелчки, будто он отпер пару замков, потом он вышел, осторожно держа перед собой "черный ящик", он был похож на усеченную пирамиду с основанием два на два и высотой примерно в два фута. На верхнем срезе этого "ящика" было три круглых датчика со шкалами, а под ними три непрозрачных кружка из тусклого беловатого пластика; по углам выступали телескопические антенны, такие же, как в портативных телевизорах, но много тоньше. Они были почти как тонкая серебряная проволока.

– Так это он? – спросил я.

– Да. Единственный в мире магносонантный холаселектор. Что, не похож?

– Нет.

– Подождите, сейчас я подключу его к магнитотропному стабилизатору...

Моррейн опять скрылся в трейлере и вынес оттуда легкий стенд, смахивающий на обычный столик высотой в три фута. С той разницей, что столешницу окаймлял металлический двухдюймовый бортик; таким образом, получалось своего рода гнездо, в которое вставлялся "черный ящик". Только вместо четырех ножек, как бывает у обычного стола, этот имел всего три.

Если не считать "ножкой" металлического штыря, отполированного до блеска и заостренного, дюймов на шесть превосходившего по длине все три настоящие ножки; верхний его конец, дюйма два, торчал из самого центра столешницы.

Моррейн с силой налег на стабилизатор, погружая острие в землю, потом поднял "черный ящик" и бережно вставил в гнездо.

– Вот так. Теперь это выглядит более впечатляюще? – спросил он.

– Пока не слишком.

– Наблюдайте за мной.

В течение следующего получаса я следовал за ним, повторяя все его зигзаги. Должен признаться, что Моррейн ничего не старался от меня утаить. Разумеется, он не открыл своего волшебного "ящика" и не пригласил меня покопаться в нем, но зато объяснил, что произойдет с разными стрелками, датчиками и кружками, когда холаселектор начнет действовать, и что это будет значить.

Насколько я мог судить, он не прилагал усилий к тому, чтобы стрелки двигались, а по кружкам непрозрачного пластика пробегали какие-то маленькие значки вроде точек. Это было очень похоже на видимую на дисплее регистрацию сердечной деятельности, которую наблюдает врач при обследовании. Если это, конечно, не было каким-то родом телепатии – во что я, впрочем, не склонен был верить. Как и в то, что его таинственное приспособление действительно могло как-то реагировать на минералы или углеводороды, скрытые в толще земли. Но Моррейн не нажимал ни на какие кнопки и не колдовал тайком над клапанами или проводами, когда я, как ему могло показаться, не смотрел на него. Он только передвигал сам прибор, каждый раз настраивал один из больших циферблатов или ту или иную тонкую серебряную антенну.

Пару раз он даже позволил проделать эти операции мне, и хотя я никоим образом не мог с точностью объяснить, что происходит и что это означает, что-то, несомненно, происходило. Наблюдать за медленным перемещением стрелок, видеть, как они замирают на определенной отметке, в то время как один из этих пластиковых кружков или сразу несколько жутковато светятся и там начинается хаотическое движение, – все это создавало соответствующее ощущение чего-то нереального и будоражащего нервы.

К концу нашего получасового эксперимента в полевых условиях наступил момент, когда в первый раз я самостоятельно установил прибор. Затем повернул большой циферблат на левой стороне и поворачивал его до тех пор, пока стрелка под стеклянным кружком не начала сама собой двигаться. А я ждал и наблюдал, как все три пластиковых кружка начали светиться, сначала слабо, потом ярче. Третий светился ярче всех и сверкал почти так же, как сердцевина источающей блеск накаленной добела жемчужины. И во всех трех бегали темные точки. Вот тут-то я закричал, по-настоящему громко закричал, так, что слышно было на полмили: "Бог мой! Это нефть! Там внизу нефть!"

И сразу же почувствовал себя полным дураком.

Но я не мог забыть неожиданного потрясения и того, что мое сердце застучало молотом, когда я увидел, как стрелки и световые индикаторы сообщают мне нечто важное, а именно, что там, внизу, подо мной, богатые залежи нефти. И я стоял как раз над ними! Они были у меня под ногами, и в какой-то безумный миг я подумал, что это месторождение мое.

Конечно, напомнил я себе, эту пляску точек, движение и свет можно объяснить тем, что прибор прореагировал на наличие некоторого количества углеводородов, потому что Девин Моррейн убедил меня, что это возможно. Но он так же легко мог убедить меня и в том, что те же самые показания означают, что там, внизу, находятся богатейшие заросли люцерны или отложения минералов, оставшиеся от устричных полей древней Атлантиды. И в этом случае я мог прореагировать так же радостно и шумно и закричать: "Бог мой! Там внизу, в зарослях люцерны, устрицы!"

Но я не забыл этого ощущения, возбуждения, трепета, которые означали открытие, обнаружение нефти. И, естественно, подумал о том, как должны были воспринимать такое заказчики и потенциальные клиенты – и наивные, полные энтузиазма и надежд, и заматеревшие, игроки по своей природе, и "обреченные", те, кого преступники зовут между собой "мечеными", одурманенные, загипнотизированные жертвы. В такой момент, как этот, не представляло бы никакого труда заставить "меченого" выложить все, что он имеет, плюс пятьдесят процентов.

Моррейн с полуулыбкой взирал на меня.

– Прошу прощения, – сказал я. – Я не собирался ржать как лошадь.

– Не извиняйтесь, Шелл, это и со мной случается. Да, все еще случается. Но там, внутри. Я научился не обнаруживать своих чувств. В такой форме по крайней мере. Кажется, вас проняло, а?

– Да, у меня возникло ощущение, что мне сделали пересадку сердца. Я этого не ожидал. Конечно, это ни черта не значит.

Я осекся и начал снова:

– Разрешите облечь это в форму вопроса, Дев. Ваш прибор показывает... давайте пока оставим в стороне мою реакцию... что где-то здесь может залегать нефть?

– Не может быть. А точно. И не много, а полным-полно.

Он обвел окрестности своей длинной рукой.

– Видите ли, мы с вами находимся в середине нефтяного поля, – да, черт побери, это так! Большая часть скважин заброшена, но полдюжины все еще действуют.

Сам Дев еще раньше устанавливал свой прибор в трех разных местах на площади в квадратную милю, которую мы с ним исходили вдоль и поперек, пока наконец он не предложил мне сыграть на этом инструменте сольную партию. Сначала он повел меня на место, расположенное недалеко от одной из действующих скважин, где размеренно ходил вверх и вниз блок с насосом, нагнетавший сырую нефть в трубы, тянувшиеся куда-то на север.

Здесь его прибор на что-то прореагировал, потому что световые индикаторы начали проделывать свои фокусы и стрелка поползла по шкале из 180 делений и уткнулась в цифру "20". Дев сказал, что это нефть и что скважина, работавшая невдалеке от нас, трудится не зря. Кое-что, как показал прибор, оставалось еще и в заброшенных скважинах, отработавших по четверти века. Он мудрил со своими датчиками и антеннами, стараясь определить, какое количество сырой нефти еще можно здесь наскрести, – по его словам оказывалось чуть меньше пяти тысяч баррелей.

После этого мы обследовали еще две заброшенных скважины. Никакой реакции сверхвозбудимого магносонантного холаселектора не последовало. Это были нудные пятнадцать минут, несмотря на то, что Дев разрешил мне поиграть со своей машиной возле одной из выработанных и запломбированных цементом скважин. Это вовсе не интересно – играть с чем-то, что ни на что не реагирует, а на этих покинутых скважинах так оно и было. Я стал рассеян, заскучал и поймал себя на мысли о том, чем там занимается маленькая (а на самом-то деле и не такая уж маленькая) Петрушка. Сидит ли она в ванне и мылится? Пускает пузыри? Играет с целлулоидной уточкой? И тут я набрел на нефть.

Все мгновенно изменилось. Мне теперь стало наплевать на Петрушку – даже если она запихивала бы зеленые оливки себе в нос или еще куда-нибудь. Конечно, только на один этот долгий и вызывающий глухое сердцебиение момент.

К тому времени Дев уже прочел мне курс лекций по части обращения с его прибором, по крайней мере я уже мог его установить и посмотреть, что из этого получится. И вот он подвел меня к месту, где из земли торчала маленькая стальная труба-маркер с табличкой, на которой значилось название скважины и отмечался тот факт, что она была закрыта. Кругом было множество таких трубок высотой два-три дюйма, отмечавших другие, давно покинутые скважины.

Теперь я перевел взгляд с Дева на эту трубку, высящуюся в дюжине футов от нас, и сказал:

– Что за черт? Почему бросили скважину, когда под ней целый океан нефти? Или по крайней мере маленький пруд. Если ваш "дудл...", ваш прибор как раз это хочет нам сообщить.

– Да, он нам говорит именно это, Шелл, даже учитывая то обстоятельство, что вы с ним мудрите. Я здесь уже бывал прежде, как вы могли догадаться, если вы действительно детектив. Вот почему я вас сюда привел.

– Я думал, что нас привело сюда нечто большее, чем каприз судьбы. Вы уже проверили это место раньше, и, кажется, очень тщательно?

– Лучше вам в это поверить. Смотрите!

Минут пять он крутил датчики и обе антенны, помечая что-то в своем блокноте и тихо приборматывая. Большая часть того, что я смог разобрать, была понятна и, казалось, имела смысл, но кое-что было мне совершенно недоступно.

Когда Дев со всем этим покончил, он подвел итоги, иногда указывая на цифру, которую записал в блокноте.

– Итак, вот оно. Это старое оборудование, металл, оставили в скважине, когда она истощилась. Теперь обсадные трубы оканчиваются на глубине шести тысяч двухсот футов, а это одна из самых глубоких скважин на участке. Я проверял.

– Дев, будьте снисходительны. Я видел, как вы это делаете, наблюдал, как правая стрелка внезапно начинала дергаться, опускаться вниз, доходя до нуля в точке, о которой вы сказали, что она находится на месте, где скважина глубиной шесть тысяч двести футов. Предположим, я верю этому. Но неужели ваш прибор различает, находится ли там, на этой глубине, труба или просто грязь? Или еще что-то?

– Само собой. Там, внизу, трубы утоплены, кстати, не в грязи, но примерно на восемьдесят футов уходят в скальную породу. Должно быть, бурить здесь было одно удовольствие!.. От холаселектора исходят определенные импульсы и возвращаются к нему. И нет ничего диковинного в том, что он отличает твердую стальную трубу от мягкого грунта или даже гранита. А время между моментами эмиссии и возвращения импульса легко можно перевести в футы.

– Особенно если умеешь это делать в уме.

– Верно. Или, еще вернее и лучше, если делать это с помощью компьютера. Это очень простое уравнение: время в микросекундах делится на два и умножается на скорость импульса в футах на микросекунду, а это равно расстоянию в футах до зондируемой точки.

– Да, но что у нее там внутри? Сверхмощные маленькие батарейки?

– Собственно, там нет того, что вы называете батареями. И нет никаких вращающихся или двигающихся частей.

– Но ведь эта ваша чертова штука никуда не подключена. Из какого же источника она берет энергию, Дев?

– Конечно, подключена. – Он указал на полированный штырь, спускавшийся из центра платформы и заглубленный в почве.

Я знал, что в днище холаселектора имеется маленькое круглое отверстие, в которое плотно входил верхний конец штыря. Стало быть...

– Он подключен к земле, – сказал Дев.

– Неужели? Когда в следующий раз у меня в квартире погаснет электричество, я вставлю вилку от лампы в газон.

– Единственное, чего вы хотите, Шелл, это острить. Тесла верил, что это возможно – черпать энергию из земли в любой точке ее поверхности, и для этого не требуются никакие приспособления или динамо, кроме динамо старой матушки-Земли. Черт, да ведь земля по своей сути магнит. Большой, конечно, но нам станет понятнее, если мы мысленно уменьшим ее размеры до фута или нескольких дюймов. И вот вам пожалуйста – круглый магнит... два полюса – северный и южный, магнитные потоки вокруг всего ее тела, от одного до другого полюса. Она вращается в пространстве, которое напичкано другими магнитными потоками и огромным количеством энергии. Но давайте закругляться. – Он посмотрел на часы. – Мне надо быть дома.

– Может, прямо сейчас и отправимся, чтобы особенно не спешить?

– Немного времени еще есть. Я собираюсь кое-что рассказать вам, Шелл, и слушайте внимательно, мой подозрительный друг, потому что следующая минута может изменить вашу жизнь в корне и сделать вас фантастически богатым. Эта скважина, ныне покинутая, имеет глубину шесть тысяч двести футов. Самая глубокая скважина на этом участке уходит в землю на шесть тысяч футов. Теперь вы можете видеть, – он дотронулся до листка, где делал какие-то пометки, – какое показание мы получили, точнее, какое показание вы получили, Шелл. Что оно означает? Что внизу на глубине в три четверти мили, наибольшей, на которую велись в этом месте разработки, залегает значительное количество углеводородов.

– Вы говорите, что те, кто начинал вести разработки в этом месте, не стали бурить на достаточную глубину, верно?

– Не совсем. Они взяли свое – добрались до весьма прибыльной зоны и выкачивали столько, сколько хотели. Но за двадцать пять лет тот горизонт полностью истощился. Но они не знали, ни один живой человек, кроме меня, не знал и не знает, а теперь вот знаете еще и вы, Шелл Скотт, это то, что на три четверти мили вглубь от этого места есть еще один горизонт, еще один резервуар, полный нефти и газа. Причем газа столько, что его давления хватит, чтобы заставить нефть подыматься на поверхность без всякого насоса – она польется рекой, забьет фонтанами, стоит прикоснуться к этому месту. Я пока не проверил всего участка, но готов побиться об заклад, что под нами залегает не менее ста миллионов баррелей, и они только дожидаются, чтобы кто-нибудь пришел и взял их.

Он помолчал.

– Конечно, кто-нибудь, кто понимает, что здесь есть нефть.

Я только хлопал глазами. Некоторое время я только хлопал глазами.

Сто миллионов баррелей? Сто миллионов баррелей? И всего на глубине трех четвертей мили?

– Не точно трех четвертей мили, что составляло бы три тысячи девятьсот шестьдесят футов. Но примерно на сто шестьдесят футов меньше. Придется бурить что-то за пределами шести тысяч семисот футов глубины.

Я присвистнул.

– Помню, что первая скважина, которую вы проверили, та, где до сих пор работает насос, заставила стрелку сдвинуться только на двадцать делений. Здесь та же самая стрелка начала выделывать черт-те что и успокоилась, только когда перевалила за отметку "100". Конечно, я не думаю, что это означает нечто удивительное.

– Чтобы быть точным, скажу, что стрелка дошла до отметки в "сто двадцать шесть". И это на шкале, где максимум – "сто восемьдесят". А это означает много. Чем больше показания, тем богаче залежи, тем массивнее нефтеносный слой в этой точке. Это не говорит, правда, о размерах поля, о его границах, я должен еще проверить весь этот участок, снять сотни показаний, выявить, так сказать, его края и в их пределах определить разные глубины, толщу, концентрацию залежей углеводородов. И на основе этих данных рассчитать вероятные размеры залежей.

Он провел рукой по волосам и кое-где взъерошил их.

– Это, собственно, как рентген, только здесь вместо рентгеновских лучей вы используете сочетание ультразвуковой, резонансной и лазерной технологий. И получаете голограмму, двухмерную карту, которую можете воспроизвести. А двухмерную карту вы можете спроектировать в трехмерное пространство – вот вам и данные для анализа.

Я покачал головой, посмотрел на его замечательный прибор, который начинал мне казаться все менее и менее похожим на "дудлбаг".

– Этот маленький приборчик, должно быть, стоит несколько миллиардов, – сказал я.

– Пока что я получил за него шестьсот тысяч.

– Шестьсот тысяч долларов?

– А чего же еще? Не земляных же орехов. Если бы не последние достижения физики твердого тела, науки о молекулярном строении вещества, в микроминиатюризации, то, несомненно, все эти неоспоримые достижения должны приписываться исключительно гению Девина Моррейна, о котором мы услышим гораздо больше, когда этот маленький приборчик будет стоить в десять раз дороже и будет больше, чем мой дом.