Текст книги "Одиннадцать видов одиночества"

В редких случаях, когда он оставался дежурить, он сидел в одиночестве или в компании одного-двух других кадровых военных, столь же неразговорчивых, как он сам, – в компании, куда нам решительно не было доступа, – и пил пиво в гарнизонной лавке. Почти каждый вечер и каждые выходные он пропадал в ближайшем городке. Я уверен, никто из нас и не надеялся, что сержант станет проводить свободное время с нами, – по правде сказать, нам бы такое и в голову не пришло, – и тем не менее было бы лучше, если бы он хоть немного приоткрыл для нас ту завесу, за которой скрывалась его личная жизнь. Если бы он хоть раз в разговоре с нами упомянул свой дом, например, или пересказал беседу с приятелями, с которыми сиживал в гарнизонной лавке, или посоветовал бы любимый бар в городке, думаю, все мы были бы благодарны до глубины души. Но он не делал ничего подобного. Положение усугублялось тем, что у нас, в отличие от него, в жизни не было ничего, кроме служебной рутины. Городок был похож на маленький пыльный дощато-неоновый лабиринт, кишащий солдатами, и, хотя большинство из нас не обрели там ничего, кроме одиночества, мы все равно фланировали с важным видом по узким улочкам. Гулять там было негде – слишком мало места, и если удавалось отыскать хоть какие-то развлечения, сведения об этом оставались уделом избранных, которым посчастливилось первыми набрести на живительный источник удовольствия; нам же, молодым, застенчивым, не вполне уверенным в том, что именно мы ищем, делать там было решительно нечего. Можно было разве что зайти в армейский клуб и, если повезет, потанцевать с девушкой, давно разучившейся ценить наивных ухажеров; можно было поискать удовольствия, побродив между прилавков с безвкусными арбузами или заглянув в зал игровых автоматов; еще можно было бесцельно слоняться небольшими компаниями по темным улочкам на окраине, где редко попадалась хоть одна живая душа, кроме таких же солдат, столь же бесцельно слоняющихся такой же компанией.

– Ну как, чем займешься? – нетерпеливо любопытствовали мы друг у друга, но всякий раз получали один и тот же ответ: – Ну, не знаю. Прогуляюсь, наверное.

Обычно мы накачивались пивом допьяна, а то и до рвоты; в автобусе по пути в лагерь нам становилось плохо, и мы с благодарностью думали о грядущем дне, распорядок которого, как всегда, четко предопределен.

Учитывая все эти обстоятельства, неудивительно, что в эмоциональном отношении мы все варились в собственном соку. Мы, как заправские домохозяйки, упивались подавленностью и недовольством товарищей. Мы все разбились на маленькие злобные группки, а внутри них – на пары и то и дело ревниво обменивались закадычными друзьями, а праздность скрашивали сплетнями. Большинство сплетен касались гарнизонной жизни; известия о том, что происходило за пределами роты, мы получали в основном от ротного писаря – добродушного, малоподвижного человека, которому нравилось распространять слухи, переходя в столовой от одного столика к другому и точно рассчитывая скорость, с которой для этого нужно потягивать кофе из чашки. «Я тут узнал в штабе…» – этими словами он начинал рассказ про очередной, решительно неправдоподобный слушок о высоком начальстве (у полковника сифилис; начальник гауптвахты уклонился от отправки на передовую; программу обучения сократили, и все мы окажемся за кордоном уже через месяц). Но однажды днем, в субботу, он принес весть, касавшуюся нас непосредственно и, как нам показалось, достаточно правдоподобную. Источником ее была та самая ротная канцелярия, где он служил. Много недель подряд писарь твердил нам, будто наш пухленький лейтенант хлопочет, чтобы Риса куда-нибудь перевели. Похоже было, что его хлопоты увенчались успехом и будущая неделя вполне могла стать для Риса последней в должности нашего взводного.

– Дни его сочтены, – мрачно изрек писарь.

– То есть как это – переводят? – спросил Даллессандро. – Куда переводят?

– Говори тише, – посоветовал писарь, нервно оглянувшись на сержантский столик, где, невозмутимо склонившись над тарелкой, сидел Рис. – Не знаю я. Этого я не знаю. В любом случае дело плохо. Имейте в виду, ребята: вам достался лучший взводный сержант в гарнизоне. Я бы даже сказал, он слишком хорош, и в этом его беда. Настолько хорош, что вашему недоделанному лейтенантику с ним не сладить. В армии такое прилежание не окупается.

– Это точно, – с мрачным видом подтвердил Даллессандро. – Оно никогда не окупается.

– Да что ты? – с ироничной усмешкой переспросил Шахт. – Ты это серьезно, а, командир отделения? Расскажи-ка поподробней.

И разговор за нашим столиком скатился на уровень упражнений в остроумии. Писарь тихонько ретировался.

Рис, видимо, услышал эту новость примерно тогда же, когда и мы. Во всяком случае, после тех выходных его поведение изменилось. Он отправился в городок, и вид у него был такой напряженный, какой бывает у человека, решившего непременно напиться. С утра в понедельник он едва не пропустил побудку. По понедельникам он почти всегда страдал похмельем, но прежде это никогда не отражалось на выполнении служебных обязанностей: он всегда поднимал нас грозным голосом и выгонял на утреннюю перекличку. Однако на сей раз все время, пока мы одевались, в казарме стояла невиданная тишина.

– Эй, да его нет! – крикнул кто-то с лестницы, где находилась дверь комнаты сержанта. – Риса здесь нет!

Командиры отделений на удивление быстро овладели ситуацией. Уговорами и тычками они выдворили нас впотьмах на улицу, на построение, и получилось почти так же быстро, как под надзором Риса. Увы, старший по казарме, дежуривший этой ночью, делая обход, успел обнаружить отсутствие Риса – и побежал будить лейтенанта.

Офицеры редко бывали на утреннем построении, тем более по понедельникам, но на сей раз все было иначе: мы стояли одни посреди двора, и вдруг из-за угла казармы трусцой выбежал лейтенант. В тусклом свете, падавшем из окон, было видно, что верхние пуговицы на его кителе не застегнуты, а волосы растрепаны; вообще вид у него был помятый со сна и совершенно растерянный. Подбегая, он крикнул нам:

– Ну что, бойцы… э-э…

Командиры отделений дружно набрали в легкие воздуха, но не успели они хрипло крикнуть «Взвод! Сми-иррно!» – как появился Рис, от бега слегка запыхавшийся, в той же помятой полевой форме, что и вчера, но в совершенно вменяемом состоянии. Он провел перекличку по отделениям, вскинул одну прямую ногу красивым, профессиональным движением, кадровые военные так делают при повороте кругом, безупречно выполнил сам поворот – и, встав лицом к лейтенанту, отсалютовал ему.

– Все в сборе, сэр! – отчеканил он.

Лейтенант настолько растерялся, что смог лишь небрежно отсалютовать ему в ответ и пробормотать:

– Хорошо, сержант.

Ему, наверное, было не с руки даже сказать: «Чтобы такое больше не повторялось», – потому что, в общем-то, ничего особенного не случилось, просто его вытащили из постели на утреннее построение. Наверное, весь оставшийся день он размышлял, стоило ли отчитать Риса за то, что он был одет не по форме. Когда лейтенант отвернулся и направился обратно, к себе на квартиру, вид у него был такой, будто он уже задумался на эту тему. После команды «Разойдись!» весь наш взвод тут же выдал громовой раскат хохота; лейтенант сделал вид, что не слышит.

Но сержант Рис не преминул испортить нам веселье. Он даже не поблагодарил командиров отделений за то, что прикрыли его в трудную минуту, и весь остаток дня придирался к нам по разным мелочам; мы думали, что уже переросли такое отношение. На плацу он отловил коротышку Фогарти и спросил:

– Ты когда брился последний раз?

На лице Фогарти, как и у всех нас, произрастал лишь бледный пушок, который вообще можно было не брить.

– Примерно неделю назад.

– Примерно неделю назад, сержант! – поправил Рис.

– Примерно неделю назад, сержант, – покорно повторил Фогарти.

Рис поджал тонкие губы.

– Вид у тебя, как у старой паршивой сучки, – сказал он. – Разве ты не знаешь, что бриться нужно каждый день?

– Но каждый день мне просто нечего брить.

– Каждый день мне нечего брить, сержант!

Фогарти сглотнул, нервно моргая.

– Нечего брить, сержант, – пробормотал он.

Мы все были очень обижены.

– Он думает, мы вообще кто? – возмущался потом Шахт. – Кучка желторотых птенцов? Салаги?

Даллессандро что-то возмущенно проворчал в знак солидарности.

Поведение Риса в тот день можно было бы списать на тяжелое похмелье и счесть извинительным, но беда в том, что оно не изменилось ни на другой день, ни на третий. Он измывался над нами постоянно и безо всякой причины и в результате разрушал то, что так старательно выстраивал все эти недели: наше уважение к нему было строением хрупким и изящным, оно легко развалилось на части и рассыпалось в прах.

– Решение окончательное, – мрачно сообщил полковой писарь за ужином в среду. – Приказ готов. Завтра последний день.

– Ну и как? – спросил Шахт. – Куда его денут?

– Да тише ты! – шикнул писарь. – Будет работать с инструкторами. Часть времени проводить на боевой подготовке, а часть – на курсах штыкового боя.

Шахт захихикал и толкнул Даллессандро плечом:

– Черт возьми! Да он должен прыгать от счастья, а? Штыковой бой – это ж его конек! Можно выпендриваться хоть каждый день. Этот козел будет в восторге.

– Шутишь, что ли? – обиженно спросил писарь. – Черта с два ему это понравится. Парню нравилась эта работа. Думаете я шучу? Да он ее обожал. Скверно, что его переводят. Вы, ребята, сами не понимаете, как вам повезло.

Даллессандро с готовностью вступил в спор. Он сощурился и сказал:

– Правда? Ты так думаешь? Да ты бы видел, что он тут вытворял всю неделю. Каждый божий день.

Писарь так рванулся вперед, что пролил кофе.

– Послушайте-ка… – проговорил он. – Всю эту неделю парень знал, что его переводят. Как он, по-вашему, должен был себя вести? Как бы вы сами вели себя, если бы знали, что какой-то ублюдок отнимает у вас то, что вам нравится больше всего? Не понимаете, что ли, в каком он состоянии?

Но мы дружно возразили, что это не повод вести себя, как полный козел.

– Знаете, парни, некоторые из вас слишком много о себе возомнили, – отрезал писарь и ушел в раздражении.

– Не стоит верить всему, что болтают, – назидательно напомнил Шахт. – Лично я не поверю, что его переводят, пока сам не увижу.

Но оказалось, что писарь говорил правду. Тем вечером Рис долго не ложился; он сидел у себя в комнате и угрюмо пил вместе с одним из приятелей. Лежа в темноте, мы слышали их низкие, неразборчивые голоса, и время от времени – позвякивание бутылки с виски. На следующий день он обращался с нами на занятиях не жестко и не приветливо, а держался скорее задумчиво и отчужденно, будто размышляя о чем-то постороннем. А когда вечером мы под его командованием промаршировали обратно к казарме, он выстроил нас перед нею в шеренгу и, дав команду «вольно», продержал в строю несколько лишних мгновений, прежде чем распустить. Его беспокойный взгляд пытливо скользил поочередно по всем нашим лицам, словно спрашивая о чем-то. Потом он заговорил вдруг таким приветливым тоном, какого никто из нас прежде от него не слыхал.

– Ну что, бойцы… Мы с вами больше не увидимся, – сказал он. – Меня переводят. В армии всегда можно рассчитывать только на одно: стоит тебе найти что-то хорошее – дело, которое тебе по душе, – и тебя тут же зашвырнут от него куда подальше.

Думаю, нас всех это тронуло, меня уж точно. Никогда еще мы не слышали от него ничего настолько похожего на признание в любви. Увы, слишком поздно. Что бы он теперь ни сделал, что бы ни сказал, – время ушло, и нашим главным чувством было облегчение. Рис, казалось, это почувствовал и сказал гораздо меньше, чем собирался.

– Я, вроде как, не обязан тут речи перед вами говорить, – продолжал он, – да и не собираюсь. Хочу сказать только одно… – Опустив глаза, он принялся разглядывать свои пыльные форменные ботинки. – Хочу пожелать вам, ребята, большой-большой удачи. Не лезьте на рожон, ладно? – И потом, едва слышно: – И не давайте никому помыкать собой.

Ненадолго воцарилось молчание, полное боли – как при расставании охладевших друг к другу любовников. Наконец сержант весь подобрался, выпрямился и скомандовал:

– Взво-о-од! Сми-и-ир-на! – Он еще раз окинул нас тяжелым горящим взглядом. – Свободны.

Вернувшись вечером из столовой, мы обнаружили, что Рис уже упаковал вещи и освободил свою комнату в казарме. Нам так и не представился случай пожать ему руку.

Новый сержант прибыл в наш взвод наутро. То был коренастый весельчак, таксист из Квинса. Он настаивал, чтобы мы называли его по имени – Руби. Славный парень, свой в доску. При каждом удобном случае он давал нам полную волю в обращении с мешками Листера и однажды по секрету, смущенно хихикая, сообщил, что благодаря приятелю из гарнизонной лавки его собственная фляга частенько наполняется кока-колой со льдом. На занятиях по боевой подготовке он не слишком усердствовал и никогда не заставлял нас считать ритм на марше, если только мимо не проходил офицер, и не заставлял нас петь, разве что иногда – сильно упрощенный вариант песни из мюзикла «Передайте привет Бродвею», которую он запевал с большим воодушевлением, хотя плохо знал слова.

После Риса мы не сразу приспособились к Руби. Однажды, когда лейтенант явился в казарму, чтобы в очередной раз поговорить о бейсболе, после его обычного «Хорошо, сержант» Руби согнул большие пальцы, заткнул их за патронный пояс, ссутулился вальяжно и проговорил:

– Ну что, парни, надеюсь, вы все слышали и приняли к сведению, что сказал лейтенант. Думаю, лейтенант, я выражу общее мнение, не только свое собственное, если скажу, что мы выполним ваше пожелание и сыграем с вами в бейсбол, потому что такой уж у нас взвод: мы с первого взгляда узнаем хорошего парня.

Эти слова смутили лейтенанта не меньше, чем прежде смущало безмолвное презрение Риса. Краснея и заикаясь, он произнес:

– Ну… что же… спасибо, сержант. Ну… все тогда… Не буду вас отвлекать.

Как только лейтенант исчез из виду, мы все принялись громко изображать рвотные позывы, зажимать носы или делать вид, будто орудуем лопатами, стоя по колено в дерьме.

– Черт возьми, Руби! За каким чертом ты перед ним выслуживаешься?

Сержант еще больше ссутулился, развел руками и разразился добродушным булькающим хохотом.

– Да я просто жить хочу, – сказал он. – Жить хочу, зачем же еще? – И принялся горячо отстаивать свою правоту под нарастающий гул наших насмешек. – А что такого-то? – настаивал он. – Что такого-то? Думаете, он по-другому ведет себя с капитаном? А капитан – с командованием батальона? Вы бы лучше на ус мотали, а? Поймите вы: все так делают! Все так делают! А как, вы думаете, в армии все устроено? – В конце концов он сменил тему – в беспечной таксерской манере. – Ладно-ладно, живите как знаете. Когда-нибудь поймете, что я прав. Вот послужите в армии с мое, тогда и поговорим.

Но в тот момент мы уже хохотали вместе с ним: он покорил наши сердца.

По вечерам в гарнизонной лавке вокруг него собиралась компания, перед ним выстраивалась целая батарея пивных бутылок, а он восседал в центре всеобщего внимания, выразительно размахивая руками и рассказывая о чем-то простым, всем нам понятным гражданским языком.

– В общем, этот мой деверь – такой скользкий тип! Хотите знать, как ему удалось из армии вырваться? Знаете как? – Далее следовала запутанная и неправдоподобная история какой-нибудь плутовской авантюры, придуманная лишь для того, чтобы рассмешить слушателей. – Точно вам говорю, – уверял их Руби, продолжая смеяться. – Не верите, да? А другой мой знакомый – если уж говорить о скользких типах, этот самый скользкий, можете не сомневаться. А как он из армии вырвался, знаете?

Случалось, что наша преданность Руби несколько ослабевала, но ненадолго. Однажды вечером мы небольшой компанией сидели возле крыльца у главного входа, лениво покуривая, собираясь направиться в гарнизонную лавку, и подробно обсуждали все преимущества жизни под крылом у Руби – словно пытаясь сами себя убедить.

– Ну да, ну да, – пробормотал малыш Фогарти, – хотя не знаю… У Руби это, кажется, уже не солдатчина…

Уже второй раз Фогарти сказал нечто такое, из-за чего мы все на мгновение опешили, – и опять Даллессандро пришел нам на помощь.

– Ну и что с того? – сказал он, пожимая плечами. – И кому, к черту, нужна эта солдатчина?

Тема была закрыта. Теперь можно было плюнуть в пыль под ногами и не торопясь направиться в гарнизонную лавку, расслабив плечи, ни о чем не тревожась и не опасаясь больше издевательств сержанта Риса. Кому, к черту, нужна солдатчина? «Уж точно не мне, – думал каждый из нас, – я уже сыт по горло», – и бунтарский дух, заключенный в этой мысли, сообщал ей ореол достоинства. В конце концов, нам только это и было нужно – возможность независимо мыслить и иметь свое мнение, и больше ничего, а такая позиция гораздо удобнее, чем строгие убеждения и высокие требования Риса. Думаю, в результате по окончании курса подготовки из нашего гарнизона вышла кучка бесстыжих и циничных желторотых птенцов, рассеявшихся затем по всему беспорядочному простору армии, который их поглотил, и хорошо, что Рис этого не увидел, потому что он единственный, кому до этого было дело.

Совсем не больно

Майра на заднем сиденье выпрямила спину и оправила юбку, оттолкнув руку Джека.

– Ладно, детка, – шепнул он с улыбкой, – не нервничай.

– Сам не нервничай, Джек, – буркнула она. – Я серьезно, перестань.

Он перестал ее трогать, но руку, приобнявшую плечи, так и не убрал. Майра сделала вид, что не обращает внимания, и стала смотреть в окно. Дело было ранним вечером в воскресенье, в конце декабря, и улицы Лонг-Айленда казались убогими; обочины были завалены грязными комьями слежавшегося снега; из витрин закрытых винных магазинов выглядывали картонные Санта-Клаусы.

– Мне все же неловко, что вы меня везете, в такую даль-то, – сказала Майра сидевшему за рулем Марти – просто из вежливости.

– Не бери в голову, – буркнул Марти. А потом посигналил и прикрикнул на медленно едущий впереди пикап: – Сукин сын, убирайся с дороги!

Майру это раздражало: почему Марти вечно всем недоволен? Но Ирена, его жена, обернувшись на переднем сиденье, улыбнулась.

– Марти только рад, – заверила она Майру. – Все-таки воскресенье. Лучше уж выбраться хоть куда-то, чем валяться дома на диване.

– Спасибо, – сказала Майра, – я очень вам благодарна.

По правде говоря, она бы с большим удовольствием поехала на автобусе – одна, как обычно. За эти четыре года, что Майра приезжала сюда по воскресеньям, чтобы повидаться с мужем, она привыкла к долгой дороге. К тому же ей нравилось заходить на обратном пути в маленькое кафе в Хэмпстеде, где она пересаживалась на другой автобус, и выпивать чашечку кофе с пирожным. Но сегодня они с Джеком ужинали у Ирены и Марти и засиделись допоздна, так что Марти просто не мог не предложить подвезти ее до больницы, а она не могла отказаться. И конечно, Ирена должна была непременно составить им компанию, и Джек тоже, и все трое держались так, будто делают Майре большое одолжение. А ей приходилось быть вежливой.

– Конечно, я очень вам благодарна, – громко сказала Майра. – Вам пришлось везти меня в такую даль, вместо того чтобы… Джек, перестань!

Джек снова проговорил:

– Ч-ш-ш-ш, детка, не нервничай. – Но Майра сбросила со своих плеч его руку и отодвинулась подальше.

Наблюдавшая эту сцену Ирена слегка высунула язык и захихикала, и Майра почувствовала, как лицо ее заливается краской. Стыдиться ей было нечего, разумеется, ведь и Ирена, и Марти прекрасно все знали про Джека, как и большинство ее друзей. Никто ее ни в чем не винил (ведь, в конце концов, она почти все равно что вдова), просто Джек мог бы вести себя по-человечески. Разве трудно было хотя бы руки не распускать?

– Ну наконец-то, – выдохнул Марти. – Хоть немного времени наверстаем.

Пикап свернул в сторону, автомобиль Марти стал набирать скорость, оставляя позади трамвайные линии и магазины, между тем как улица постепенно перешла в шоссе, а шоссе – в автостраду.

– Ребята, вы не против, если я радио включу? – спросила Ирена.

Она со щелчком повернула ручку, и незнакомый голос тут же попросил всех с удовольствием смотреть телевизор прямо у себя дома и прямо сейчас, сегодня же вечером. Ирена щелкнула другой ручкой – и другой голос произнес: «И знай, в магазине Кроуфорда для покупок не надо повода!»

– Выключи ты этого козла, – потребовал Марти и, вновь посигналив, перестроился на скоростную полосу.

Когда машина въехала на больничную территорию, Ирена обернулась с переднего места и сказала:

– Должна сказать, здесь красиво. Правда-правда, вы разве так не считаете? Ой, смотрите, у них елка стоит, да еще с огнями! Есть все, что нужно.

– Ну что, – спросил Марти, – куда теперь?

– Прямо, – ответила Майра. – До того большого круга, где стоит елка. Потом нужно повернуть направо, обогнуть административный корпус – и дальше до конца улицы.

Марти повернул там, где надо, и, когда они подъезжали к длинному, низкому туберкулезному корпусу, Майра сказала:

– Вон там, Марти, – да, прямо здесь и останови.

Он подъехал к обочине и остановился. Она собрала в охапку журналы, которые привезла для мужа, и ступила на тонкий слой серого снега.

Ирена обхватила плечи руками и в такой позе огляделась по сторонам:

– Ой-ой, холодина какая, да? Дорогая, скажи, во сколько ты освободишься? Часам к восьми, да?

– Да, к восьми, – подтвердила Майра. – Но послушайте, почему бы вам не поехать домой? Я с таким же успехом могу сесть в автобус, я всегда так езжу.

– Я что, по-твоему, ненормальная, что ли? – возмутилась Ирена. – Ты думаешь, я готова всю дорогу домой слушать, как Джек там сзади выпендривается? – Она засмеялась и подмигнула. – Хватит мне того, что, пока ты будешь внутри, придется его развлекать, а ты еще хочешь, чтобы я с ним домой ехала. Лучше уж мы тут покрутимся, может, выпьем чего-нибудь понемногу, ну а потом, ровно к восьми, мы за тобой вернемся.

– Ну ладно, хорошо, только я бы лучше…

– Вот прямо здесь, – объявила Ирена. – Увидимся прямо здесь, перед главным входом, ровно в восемь. Ну давай, поспеши, и закрой поскорее дверцу, а то мы тут насмерть замерзнем.

Майра с улыбкой захлопнула дверцу. Джек на нее дулся: не удостоил ее взглядом, не улыбнулся в ответ, не помахал рукой. Машина тихонько отъехала. Майра прошла по дорожке и поднялась по ступеням туберкулезного корпуса.

В тесном фойе пахло паровым отоплением и мокрой обувью. Майра поспешно прошла через фойе, мимо двери с надписью «Сестринская. Чистая зона», прямиком в просторную, шумную центральную палату. В палате было тридцать шесть коек, разделенных на две равные группы широким проходом и на более мелкие открытые квадратные ячейки – перегородками высотой до плеча; в каждой такой ячейке помещалось по шесть коек. Все постельное белье и пижамы были желтого цвета, чтобы в больничной прачечной их можно было отличить от белья из других отделений – незараженного. В сочетании с бледной зеленью стен это давало болезненную цветовую гамму, к которой Майра никак не могла привыкнуть. Да еще этот ужасный звуковой фон: у каждого пациента был радиоприемник, и казалось, что все они одновременно слушают разные станции. Возле некоторых кроватей кучками толпились посетители, один из новеньких лежал, нежно обнявшись с женой, но остальные мужчины казались одинокими, они читали или слушали радио.

Муж Майры заметил ее, только когда она вплотную подошла к его постели. Он сидел на кровати, закинув одну ногу на другую, и, нахмурившись, глядел на то, что лежало у него на колене.

– Привет, Гарри, – поздоровалась Майра.

Он поднял глаза:

– О, привет, дорогая. Прости, не заметил тебя.

Она наклонилась и торопливо чмокнула его в щеку. Бывало, что они целовались и в губы, хотя было нельзя.

Гарри взглянул на часы:

– Поздновато ты сегодня. Автобус опоздал?

– Я приехала не на автобусе, – ответила Майра, снимая пальто. – Меня подвезли. Помнишь Ирену, мы работаем вместе? Они с мужем привезли меня на своей машине.

– Очень мило с их стороны. Что же ты их не привела?

– Они торопились, у них там еще какие-то дела. Но оба передавали тебе большой привет. Смотри, что я тебе привезла.

– О, спасибо, отлично! – Он взял журналы и разложил их на кровати: «Лайф», «Кольерс» и «Попьюлар сайнс». – Отлично, милая! Посиди со мной немного.

Майра повесила пальто на спинку стула, стоявшего возле кровати, и присела на него.

– Здравствуйте, мистер Чанс, – поздоровалась она с высоченным негром, который лежал на соседней койке.

Тот заулыбался и закивал:

– Как поживаете, миссис Уилсон?

– Хорошо, спасибо. А вы?

– Да что толку жаловаться, – ответил мистер Чанс.

Перегнувшись через спинку мужниной кровати, Майра заглянула к Реду О’Мере; он лежал и слушал радио.

– Здравствуй, Ред!

– О, миссис Уилсон! Здравствуйте. Не заметил, как вы пришли.

– А к тебе сегодня жена тоже придет?

– Она теперь приходит по субботам. Вчера вечером была.

– Понятно, – сказала Майра. – Передавай ей привет.

– Обязательно, миссис Уилсон.

Потом она улыбнулась пожилому мужчине, который лежал у противоположной перегородки; его имя она никак не могла запомнить. К нему никто никогда не приходил. Мужчина как-то застенчиво улыбнулся в ответ. Майра устроилась поудобнее на низеньком стальном стуле и открыла сумочку, чтобы достать сигареты.

– Гарри, а что это у тебя на коленях? – Там лежало кольцо из светлого дерева, около фута в диаметре. По его краю были вставлены деревянные же гвоздики, а на них намотано изрядное количество голубой пряжи.

– Это? – переспросил Гарри, приподняв с колен странное устройство. – Это называется ручная вязальная машинка. Мне выдали для трудотерапии.

– Машинка?

– Ну да. Вот смотри. Берешь этот маленький крючок и как бы поддеваешь нить и накидываешь на каждый гвоздик, вот так. И продолжаешь в том же духе по кругу снова и снова, пока не получится шарф или шапка или еще что-нибудь.

– Ого, – подивилась Майра. – Мы что-то такое в детстве делали, только мы брали обычную катушку и втыкали в нее гвоздики. Просто оборачивали нитку вокруг гвоздиков и протягивали через катушку, получалось что-то вроде вязаной веревки.

– Правда? – проговорил Гарри. – Простую катушку, говоришь? Вот ты напомнила, и теперь я сообразил, что сестра, кажется, тоже что-то такое делала. С катушкой. Да, принцип тот же, только в большем масштабе.

– Что же ты вяжешь?

– Даже не знаю, так, дурачусь от нечего делать. Думал шапку связать или еще что-нибудь. Там видно будет. – Он внимательно осмотрел результаты своего труда, повертев перед глазами вязальную машинку, потом потянулся к прикроватной тумбе и положил работу на нее. – Хоть какое-то занятие.

Майра открыла пачку, и он взял сигарету. Когда он потянулся за спичкой, ворот желтой пижамы слегка разошелся, и Майра увидела его грудь – невероятно худую, частично запавшую с одного боку, где не было ребер. Она разглядела край отвратительного на вид свежего шрама от последней операции.

– Спасибо, милая, – сказал он.

Сигарета при этом подпрыгивала в его губах. Затем он откинулся на подушки, вытянул на простыне ноги в носках.

– Гарри, ты как себя чувствуешь? – спросила Майра.

– Отлично чувствую.

– Выглядишь ты уже лучше, – соврала она. – Тебе бы теперь немного веса набрать, и вообще все будет отлично.

– Давай раскошеливайся! – произнес голос, перекрывший шум радиоприемников.

Оглядевшись по сторонам, Майра увидела, что по центральному проходу к ним подкатывается в инвалидном кресле маленький человечек – перебирая по полу ногами, как и все туберкулезники, потому что, если крутить колеса руками, приходится сильно напрягать грудь. Он направлялся прямиком к кровати Гарри, улыбаясь во весь свой желтозубый рот.

– Раскошеливайся, – повторил он, припарковав кресло возле кровати.

Из повязки на груди незнакомца торчал кусок резиновой трубки. Завиваясь кольцами, он спускался по пижамной рубахе, к которой крепился английской булавкой, и концом своим входил в резиновую крышку бутылки, тяжело оттянувшей нагрудный карман.

– Давай-давай, раскошеливайся, – все твердил незнакомец.

– Ах да. – Гарри рассмеялся. – Прости, Уолтер, я и забыл.

Открыв ящик прикроватной тумбы, он достал оттуда долларовую купюру и вручил ее маленькому человечку. Тот сложил ее, ловко орудуя тонкими пальцами, и убрал в карман – тот же, где лежала бутылка.

– Ну что, Гарри, – удовлетворенно проговорил он, – сочлись, что ли?

– Сочлись, Уолтер, – подтвердил Гарри.

Уолтер откатился в своем кресле назад и развернулся, и тогда Майра увидела, что его грудь, спина и плечи сильно искалечены, так что и смотреть страшно.

– Простите, что влез в разговор, – бросил он через плечо, обращаясь к Майре, и бледно улыбнулся.

Она тоже улыбнулась:

– Ничего страшного. – Когда он укатился прочь по тому же проходу, Майра спросила: – О чем вообще речь?

– Да так, мы пари заключили на бой, который был вечером в пятницу. А я совсем забыл.

– Понятно. Я его раньше видела?

– Кого, Уолтера? Конечно, милая, я почти уверен. Ты наверняка видела его, когда я был в хирургии. Старина Уолтер там больше двух лет пролежал, а обратно сюда его перевели только на прошлой неделе. Парню нелегко пришлось. Но он молодец, воля железная.

– А что это за штука у него на пижаме? Что за бутылка?

– Дренаж, – объяснил Гарри, вновь опускаясь на желтую подушку. – Старина Уолтер – отличный парень. Я рад, что он вернулся. – Затем он понизил голос, чтобы никто, кроме Майры, не слышал. – Сказать по правде, он один из немногих хороших ребят, кто остался еще в этой палате. Многих уже нет, а некоторые в хирургии.

– А новые ребята тебе не нравятся? – спросила Майра – тоже вполголоса, чтобы Ред О’Мера не услышал: ведь он появился здесь не так давно. – Мне кажется, они славные.

– В общем, они нормальные, наверное, – согласился Гарри. – Просто мне проще общаться с такими, как Уолтер. Мы через многое вместе прошли. В этом все дело, хотя… не знаю. Эти новички иногда раздражают меня – их манера говорить, например. Вот, скажем, они ровным счетом ничего не знают о туберкулезе, а думают, что знают все. И попробуй им слово скажи. В общем, это иногда раздражает.

Майра сказала, что вроде бы понимает, о чем он, но ей показалось, что тему лучше сменить.

– Ирене эта больница очень понравилась – рождественская елка и все остальное.

– Правда? – Гарри очень аккуратно протянул руку и стряхнул пепел с сигареты в безупречно чистую пепельницу, что стояла на прикроватной тумбе. После долгого лежания в кровати он стал очень аккуратным и осторожным. – А как дела на работе?