Текст книги "Хранители Кодекса Люцифера"

Логелиус закрыл глаза…

– Благодарю, – прошептал он. – Благодарю. Это лишь подтверждает то, что я и сам хотел сделать. Теперь совесть моя чиста.

– Да пребудет с вами мир, преподобный отче.

Логелиус протянул ему руку. Филиппо беспомощно уставился на раскрытую ладонь. Она не была протянута для рукопожатия. Он должен был что-то вложить в нее.

Архиепископ наморщил лоб.

– Разве нет никакого документа? – изумленно спросил он.

– Распоряжение было дано мне лишь в устной форме, – услышал Филиппо свой собственный голос.

Их взгляды встретились. Филиппо опустил глаза, чтобы архиепископ ничего не смог в них прочитать, но каким-то непостижимым образом тот уже успел, хотя и неверно, догадаться, о чем невольно подумал Филиппо.

– Если все закончится катастрофой и не будет никаких доказательств того, что приказ исходил от Святого престола, то всю ответственность за случившееся буду нести я.

«Дерьмо!» – подумал Филиппо. Но тут его осенило. Он поднял повыше кольцо, которое носил на пальце, единственное, что его отец по собственной воле передал ему, разумеется, не забыв напомнить, что перед каждым использованием ему следует спросить совета у отца или, по крайней мере, у своего старшего брата Сципионе. Естественно, что при таких условиях Филиппо кольцом ни разу не воспользовался.

– Меня неверно представили вам, преподобный отче, – произнес он. – Мое имя Филиппо Каффарелли.

Архиепископ вздрогнул. Филиппо кивнул.

– Именно, – подтвердил он. – Как вы полагаете, преподобный отче, почему Папа послал именно меня? Кардинал-непот – мой брат.

Логелиус неуверенно улыбнулся.

– Прикажите одному из своих писцов составить документ, который засвидетельствует то, кем было издано распоряжение. Я утвержу его перстнем-печаткой своего брата.

Улыбка Логелиуса стала шире. И Филиппо сразу же понял, что ему делать дальше.

Когда немногим позже Филиппо наблюдал, как писарь капает сургучом на поспешно нацарапанный документ, который не годился даже на то, чтобы подтереть им зад, потому что можно было испачкаться чернилами и поцарапаться об острые края печати, он как бы между прочим заметил архиепископу:

– Вы могли бы помочь моему брату еще в одном деле, которым он хочет порадовать его святейшество.

– С удовольствием, – согласился Логелиус.

Писарь встал и отошел в сторону, а Филиппо занял его место, торжественно отполировал перстень, поднял руку, чтобы прижать печать к теплому сургучу, – и замер в нерешительности.

– Впрочем, возможно, все будет не так уж и просто, говорит мой брат. Простите, преподобный отче.

Архиепископ схватил руку Филиппо, зависшую над потихоньку засыхающей каплей сургуча, а затем, сделав небрежный жест, сказал:

– А хоть бы и так. Я в долгу перед его высокопреосвященством. Ставь печать, друг мой, ставь печать.

Филиппо прижал кольцо к сургучу. Мелькнула мысль о том, что он делает это впервые, да и то с целью обмана. Неожиданно ему захотелось широко улыбнуться. Большего проявления справедливости ему трудно было представить.

– Святой отец почти полностью посвящает себя делу переоборудования тайного архива, – сказал Филиппо. Он подул на отпечаток кольца, чтобы остудить его. Взгляд архиепископа, казалось, прожигал дыры в пергаменте. – Один ценный предмет из этого архива двадцать лет тому назад был кому-то подарен. Для святого отца было бы большой радостью, если бы он мог на некоторое время получить этот предмет назад, чтобы изготовить с него копию для тайного архива.

– И что же это за редкостный документ? – Логелиус наклонился, чтобы взять пергамент, и Филиппо протянул его ему, однако в последний момент отдернул руку, чтобы еще раз подышать на печать. Пальцы архиепископа судорожно сжались.

– Папа Иннокентий в свое время подарил его епископу Нового города Вены – нынешнему кардиналу и министру кайзера…

…Мельхиору Хлеслю! – потрясение воскликнул Логелиус и на мгновение позабыл о пергаменте.

– Я слышал, что он вроде бы задержался здесь, в Праге. Возможно, вы сумеете помочь мне… – Пергамент снова проделал путь по направлению к руке архиепископа. Филиппо был готов в любую секунду обнаружить на нем мушиный помет, который непременно следует удалить, чтобы снова помешать передаче, но Логелиусу не требовалось дополнительное ободрение.

– Боже мой, – только и сказал он. – Неужели речь идет о бесценном предмете наподобие… огромного кодекса?

Пергамент в руке Филиппо задрожал. Логелиус тут же выдернул документ из его безвольных пальцев, но он этого даже не заметил.

– Все очень просто, – заявил архиепископ. – Когда кайзер Рудольф умер, кардинал Мельхиор Хлесль приказал вынести книгу из кунсткамеры. Он попросил о помощи меня и канцлера Лобковича. Хлесль сказал нам, что эта книга – единственная в своем роде и что он боится, как бы она не была уничтожена во время смуты, сопровождающей наследование трона императора. – Лицо Логелиуса омрачилось. – И кардинал был прав. Один из прихлебателей Рудольфа, омерзительный карлик, опередил нас и попытался забрать книгу себе, но между ним и его сообщниками произошла драка, во время которой они поубивали друг друга. Как бы там ни было, нам удалось отнести Кодекс в безопасное место. – Архиепископ улыбнулся. Он просмотрел документ, который взял из рук Филиппо, и наконец передал его своему секретарю.

– Вы можете отдать его мне? – поинтересовался Филиппо с наигранным, но достойным восхищения хладнокровием.

– У меня его нет, – ответил архиепископ. – Но я дам тебе рекомендацию для канцлера Лобковича. В тот раз именно он позаботился о том, чтобы Кодекс благополучно покинул кунсткамеру.

26

– Вот сюда, ваше превосходительство.

– Осторожнее, не ударьтесь о ветки, они тут довольно, низко растут, ваше превосходительство.

– Мы уже пришли, ваше превосходительство.

У главного министра земли Альбрехта фон Седльницкого не было никакой необходимости находиться в данный момент здесь. Что бы ни ожидало его в заснеженном лесу к северу от Брюна, он подозревал, что совершенно не хочет этого видеть. Он подумал о еде, ожидающей его в замке Шпильберг, и о том, что румяная корочка на мясе успеет размякнуть, а овощи превратятся в кашицу, пока он вернется к ним, и проклинал себя за то, что последовал призыву, полученному два часа назад. Никто ничего не знал наверняка. Пока сообщение дошло до него, оно приобрело такой искаженный вид, что там, в лесу, могло находиться что угодно, начиная от стотысячной армии китайского императора и заканчивая святым Николаем, решившим воспользоваться Рождеством, чтобы лично спуститься на землю. И главный министр земли понадобился святому, потому что он потерял свой мешок с подарками и никак не может его найти. Тем не менее Альбрехт фон Седльницкий нисколько не сомневался в одном: если просьба явиться в лес собственной персоной в святой день Рождества Христова смогла добраться аж до него, то она вызвала весьма значительное волнение во внешней части иерархического круга, которым он себя отгородил от остального мира, а значит, речь шла о чем-то действительно очень серьезном.

Обычно он перепоручал решение проблем огромной толпе приближенных, за которыми он, как личность, мог скрыться, потому что благодаря этому всегда находился кто-нибудь, кто мог оказаться виновным в неверном решении, – кто-нибудь, только не он сам. Альбрехт фон Седльницкий был убежден в том, что во времена, подобные этим, недопустимо совершать какие бы то ни было ошибки – или, по крайней мере, такие, которые можно навесить на главного министра земли. Правитель Моравии должен быть непогрешимым. Помимо всего прочего у Альбрехта фон Седльницкого были планы на дальнейшее продвижение по службе, осуществлению которых могло весьма помешать черное пятно на репутации.

Однако сегодня ему пришлось убедиться в недостатке подобной организации: она мешала ему знать наверняка, что происходит в самых низких сферах жизни, то есть там, где находится девяносто восемь процентов населения Моравии, а именно – в среде обыкновенных людей. Проблема заключалась в том, что министр не мог позволить остальным заметить, что он не имеет ни малейшего представления о жизни простого народа. Это бы указало на то, что он способен ошибаться. Получался чертов заколдованный круг, такой же несправедливый, как и сама жизнь.

Он смутно вспомнил о смертной казни, ставшей его первым официальным действием на новой должности. После этого палача города Ольмюц пришлось под конвоем удалить из города, иначе жители города Брюна забросали бы его камнями. Кто-то неверно оценил обстановку и убедил Альбрехта в том, что с помощью смертной казни полоумного пастуха он сможет получить одобрение населения. Разумеется, этот кто-то должен был понести всю тяжесть последствий, а потому незамедлительно потерял должность судьи и вынужден был покинуть город Брюн. Альбрехт точно помнил, как говорил судье, что жители Брюна могут воспринять экзекуцию как политически мотивированное «судебное убийство», но упрямый дурак и слушать его не хотел. Судья, конечно, мог возразить, что все было с точностью до наоборот, но воспоминания судьи не играли здесь никакой роли. Как бы там ни было, казнь стала первой неудачей министра и показала ему, как важно понимать душу народа.

Что касается мыслей Седльницкого, время от времени заставлявших его волноваться, то он ощущал легкий дискомфорт, подозрение, что ему не удалось использовать каждую возможность, чтобы развить в себе это понимание. Однако же этот дискомфорт явно указывал на существенный просчет в стратегии, а потому он небезуспешно подавил его.

Альбрехт скорчил серьезную мину, когда увидел посиневших от холода солдат, которые, стуча зубами, вытянулись перед ним по стойке «смирно».

– Что они здесь делают? – спросил он, обращаясь к своему окружению.

Унтер-офицер отсалютовал ему и, заикаясь, произнес:

– Ох-храняют м-место п-происшествия, в-ваше п-превос-ходительство.

– Все уже закончилось, ребята, – великодушно заявил Альбрехт. – Теперь пора обратно – в тепло, к вину и жаркому, к прыжку на даму сердца в честь Рождества Христова. Как думаете? – Он широко улыбнулся. Хороший предводитель знает, что хотят услышать простые солдаты.

Солдаты недоуменно переглянулись. В Брюне их ожидали только продуваемые сквозняками караулки, где на каждую койку приходилось по двое солдат. Что до жителей района, в котором находились эти караулки, то они могли подарить им маленький бочонок кислого пива, если, конечно, были настроены угостить их. Впрочем, оставшиеся в городе дружины наверняка уже все вылакали до дна. К тому же большая часть караулок находилась недалеко от городских стен, а жители близлежащего района были настолько бедны, что солдаты на Рождество делились своими пайками с тощими большеглазыми уличными детьми.

– Так точно, ваше превосходительство! – гаркнул унтер-офицер, служивший уже при третьем главном министре земли и, со своей стороны, знал, что обычно хочет услышать начальство.

Альбрехт навострил уши.

– Что это за шум?

– К-какой шум, в-ваше п-превосходительство?

– Вой. Здесь водятся волки?

– Ничего не слышу, в-ваше п-превосходительство, – солгал начальник караула. Пусть главный министр сам выясняет, что там воет, а затем засунет свое чертово жаркое себе в задницу.

Альбрехт фон Седльницкий, недовольно покачав головой натянул поводья, и солдаты расступились, пропуская его. Министр направил свою лошадь вперед по впечатанному в снег следу, прислушиваясь к вою, который с каждым шагом становился все громче.

Когда до цели оставалось всего лишь несколько шагов, министр был вынужден сойти с лошади и оставить ее: подлесок здесь оказался слишком густым. В свете сумерек ему удалось разглядеть пеструю одежду, и он понял, что вой идет из маленького круга, образованного людьми, облаченными в эту одежду. Они стояли кольцом, повернувшись лицом наружу, и приглушенно разговаривали. Когда Альбрехт приблизился, один из собравшихся шагнул к нему. У мужчины были красные от мороза щеки, а с носа свисала капля.

– Что это за адский шум? – спросил глава правительства земли.

Круг разошелся, позволив Седльницкому бросить взгляд на две фигуры, темневшие на фоне снега. На них были серо-коричневые зипуны крестьян. Женщина раскачивалась взад-вперед и причитала высоким громким голосом, а мужчина сидел ссутулившись и плакал.

– Боже ж ты мой, какое отталкивающее зрелище, – произнес Альбрехт. – Им никто не говорил, что они должны наконец прекратить этот вой?

– Нет, ваше превосходительство.

«Я все должен делать сам, – недовольно подумал Альбрехт. – И прямо на Рождество!» Он протиснулся сквозь толпу и склонился над крестьянами.

– Ну ладно, довольно, – резко произнес он. – Неужели непонятно, что вы всем нам… действуете… на… нервы?…

Бросив взгляд поверх их голов, министр увидел то, перед чем оба стояли на коленях и что они оплакивали. Глаза у него чуть не вылезли из орбит.

– Вам уже лучше, ваше превосходительство? – заботливо поинтересовался мужчина, встретивший его первым.

Альбрехт фон Седльницкий выпрямился и попытался слабыми движениями похоронить под снегом остатки своего обеда.

– Кто же такое мог сделать? – простонал он.

– Кто бы это ни был, это явно не полоумный пастух, – заметил мужчина, и Альбрехт понял, что он разговаривает вовсе не с другом.

Глава правительства земли набрал полную горсть снега и сунул его себе в рот. Затем он его выплюнул, вытер рот другой горстью снега и, наконец, поднялся на ноги. Так, значит, явно не полоумный пастух? Он не покажет своей слабости, это уж как пить дать. Седльницкий выпрямился и посмотрел в сторону рыдающей пары и наполовину загороженного ими трупа. Содержимое желудка, вновь взбунтовавшись, поднялось к горлу. Взгляд стоявшего рядом с ним мужчины казался безучастным. Альбрехт решился на геройский поступок и проглотил содержимое восставшего желудка. Лишь бы опять не упасть на колени и не начать блевать перед этим безжалостным, совершенно враждебным взглядом. Его передернуло, но он одержал победу: мужчина скривился.

– Почему вы ее не накрыли?

– Мы хотели, чтобы вы увидели ее такой. Мы ничего не трогали на месте происшествия, а родители, – он указал на воющую пару, – были слишком шокированы, чтобы притронуться к дочери.

Глава правительства земли кивнул. Он чувствовал взгляд широко распахнутых глаз мертвой у себя на затылке и знал что у него не хватит смелости встретиться с ним. К тому же лицо было единственной частью тела, которая не была чудовищно обезображена. Возможно, причиной этого был тот факт, что голова, на которой находилось лицо, лежала между широко раскинутыми ногами мертвой.

– Кто поднял тревогу?

– Деревенский староста. Родители прождали дочь два дня, а затем собрали полдеревни, чтобы им помогли в поисках. Вот так они ее и нашли. – Мужчина указал на облаченную в серую одежду фигуру, которую Альбрехт до этого момента не замечал. Это был пожилой мужчина с морщинистым от многолетних лишений лицом. Он был бледен как мел. Альбрехт коротко кивнул ему. Староста робко приблизился к министру.

– Что здесь произошло, добрый человек? – спросил Альбрехт и порылся в кошельке в поисках монетки. Он нащупал одну, понял, что мелочью ее не назовешь, нашел другую и небрежно бросил ее старосте. Монета упала в снег. Альбрехт почувствовал, как его лицо заливает краска. – Это сделал один из молодых людей вашей деревни?

– Это сделал дьявол, – бесцветным голосом произнес староста.

– Чепуха, – заявил Альбрехт, у которого волосы на затылке встали дыбом. Он невольно бросил взгляд через плечо. Староста ничего не ответил.

– Как такая глупость пришла тебе в голову? – спросил его Альбрехт.

– Он выжег на ней свой знак. – Голос старосты звучал настолько слабо, что Альбрехт невольно откашлялся, будто это у него были проблемы с горлом.

– Повсюду, – добавил мужчина, стоящий рядом с Альбрехтом, но то, что должно было прозвучать цинично, на самом деле прозвучало потрясенно.

– И как выглядит знак дьявола? – поинтересовался Альбрехт, как ему показалось, с некоторой долей иронии.

Староста отошел в сторону и сделал приглашающий жест рукой в направлении трупа.

– Достаточно просто описать его, – поспешно заявил Альбрехт.

Староста поднял руку и скрючил пальцы, и министр отшатнулся, не в силах сохранять спокойствие.

– Также можно было бы сказать, – пробормотал мужчина рядом с Альбрехтом, – что кузнец взял кусок железа и придал ему форму дьявольской лапы, а затем использовал его как тавро. Отпечатки покрывают каждый квадратный дюйм ее тела.

Альбрехт нервно сглотнул, так как у него возникло ощущение, что оставшаяся от обеда пища в его желудке снова просится на волю.

– Это был дьявол, – убежденно произнес деревенский староста. – Ее схватил дьявол. А затем он затрахал ее до смерти.

– ЧТО?!

– Ожоги у нее в… – начал мужчина.

– Не надо деталей, – выдавил Альбрехт. Он повернулся к старосте. – Спасибо, добрый человек.

– Но дьявол вовсе не из ада поднялся к нам! – каркнул староста. Он взмахнул рукой. Лицо его превратилось в гримасу ненависти. – Он пришел из постели ведьмы.

– Да, да, – поспешно произнес Альбрехт, не поверив ему. – Достаточно. Мотай отсюда.

– Вон оттуда, – добавил староста деревни и, вытянув руку, сложил пальцами знак от дурного глаза.

Альбрехт только плечами пожал. Староста опустил руку, окинул его горящим взором и отвернулся. После секундного раздумья он наклонился, вытащил монету из снега и сунул ее за пояс. Затем, тяжело ступая, он удалился.

– Что там находится? – спросил Альбрехт.

Мужчина рядом повернул голову в сторону, в которую указывал староста.

– Огромный лес, – ответил он. Альбрехту показалось, что после этих слов он сделал небольшую паузу. – И замок Пермштейн.

Альбрехт поднял одну бровь.

– Дьявол родом из Пернштейна? – недоверчиво переспросил он. – И там якобы живет ведьма?

– Ходят тут слухи, уже месяца два примерно, – пояснил мужчина, – Обычная деревенская болтовня, если хотите знать мое мнение.

– Я всегда с радостью выслушаю ваше мнение, мой дорогой, – произнес Альбрехт и стал лихорадочно шарить в памяти, пытаясь установить, какое звание у стоящего рядом с ним человека и как его, черт побери, зовут. Но поиски оказались напрасны. – Мой дорогой… э… дорогой мой!..

– Зигмунд фон Дитрихштейн, – подсказал Альбрехту его собеседник. А, чтоб его! Казначей земли Моравия! Альбрехт смутно вспомнил, что этот человек уже несколько месяцев ожидает приема у министра. Дитрихштейну тем временем хватило учтивости не затягивать до бесконечности паузу, последовавшую за тем, как он представился, а продолжить. – А вы знаете, что означает название Пернштейн? – спросил он.

– Разумеется, – машинально ответил Альбрехт. – А вы можете пояснить?

Дитрихштейн развел руками. У Альбрехта возникло неприятное чувство, что его маленькую уловку разгадали в одно мгновение.

– Я здесь родился, – пояснил казначей. – Старому Вильгельму фон Пернштейну принадлежала половина земли, пока его сын Вратислав не потратил все деньги на искусство. Пятьдесят лет тому назад треть жителей Моравии состояла на службе у семейства Пернштейн, а две трети были должны старому Вильгельму. Но после правления Братислава все, что у лих осталось, это их родовое гнездо. Это просто чудовище, а не замок. Он огромен, стены его как скалы, он неприступен и со всех сторон окружен лесом и мраком.

В сознание Альбрехта проник лишь тот факт, что удача отвернулась от семейства Пернштейнов.

– Давайте ее оттуда выкурим, – неуверенно предложил он. – Нельзя же терпеть, чтобы в нашем маркграфстве распространялись слухи о ведьмах и дьяволе, не правда ли, Мой дорогой Дитрихсбург?

– Дитрихштейн, – поправил министра казначей. – Что вы подразумеваете под словом «выкурить»?

Альбрехт ударил кулаком по раскрытой ладони.

– Ха! – выкрикнул он, и его неприятно кольнуло, что все вздрогнули, а плачущий отец несчастной жертвы даже обернулся. – Ха! Мы вытащим ее из этого здания за уши, эту завшивевшую нищенку, и сожжем пару служанок, которые похожи на ведьм. Вот как надо поступить, мой дорогой Дитрихсбург.

– Во-первых, – произнес Дитрихштейн с таким видом, будто он с радостью ухватился бы за что-нибудь покрепче, чтобы не дать себе наброситься на главу правительства земли, – Пернштейн невозможно захватить, даже имея в своем распоряжении тысячу солдат и даже в разгар лета. А у вас, кстати, нет тысячи солдат, да и не лето сейчас…

– Тогда мы дождемся лета, а до тех пор станем вешать каждого крестьянина, которому вздумается болтать о ведьмах, – перебил его Альбрехт и пристально посмотрел в ту сторону, куда незадолго до этого удалился староста деревни. – И начнем мы вон с того.

– Во-вторых, – невозмутимо продолжил Дитрихштейн и сунул Альбрехту под нос два дрожащих пальца, – ваши предшественники и здравый смысл местных жителей последнюю сотню лет умели не дать жировать доминиканскому отребью и сжигать на костре по полдюжины старых женщин и молодых девушек в каждой второй деревне. Так что не пытайтесь даже произносить слово «ведовство», господин фон Седльницкий, чтобы оправдать какое-либо свое действие иначе вы откроете дорогу безумию. – Дитрихштейн ткнул пальцем в сторону изувеченного трупа и добавил: – В противном случае вам придется вспоминать зрелище, которое вы увидели вон там, как нечто благотворное, потому что наполовину обуглившаяся, кричащая в агонии жертва, горящая на столбе, выглядит бесконечно ужаснее!

Альбрехт почувствовал, как ему сдавило горло.

– Я прошу вас, мой дорогой Дитрихсбург, – пробормотал он, – ближе к contenance,[21]21
  Ближе к сути (фр.).


[Закрыть] боже ж ты мой.

– Никогда не допускайте даже простого упоминания о ведьмах, – прошипел Дитрихштейн, – если не хотите уже через считанные недели сидеть рядышком с одним из этих черно-белых дьяволов и размышлять по поводу его вопроса, почему вы не выступили против ведовства гораздо раньше. Если не хотите услышать упреки в том, что умалчивание о происках колдуний, с точки зрения инквизиции, уже есть грех!

– А… – испуганно пролепетал Альбрехт.

– И если вы не хотите, чтобы наша благословенная земля начала вонять горелым мясом, а взгляды отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей, как и супругов женщин, извивающихся в языках пламени, никогда не отрывались от вас! – продолжал Дитрихштейн. – Если бы не хотите видеть в каждом захолустье, через которое проезжаете, такую семью, как эта. – Он указал на оглохшую и ослепшую от горя семейную пару, стоящую на коленях, перед растерзанной жертвой. – Иначе этот кошмар будет преследовать вас до самого смертного часа.

У Альбрехта задрожала нижняя губа.

– Я много путешествовал, – продолжал Дитрихштейн, – и я все это видел в других землях. – Он неожиданно поднес кулак к лицу Альбрехта, и тот в страхе отшатнулся. Но Дитрихштейн просто разжал пальцы. – Вонь горелой человеческой плоти, – прошептал он, – въедается в вашу кожу, даже если вы стоите далеко от костра. Вы всегда будете чувствовать этот запах. Я всегда его чувствую.

– Но мой дорогой Дитрихсбург… – потрясенно пробормотал Альбрехт.

– В-третьих, ваше превосходительство, – безжалостно произнес Дитрихштейн, лицо которого было искажено презрением, – вы непременно должны учитывать один немаловажный факт. Дело в том, что Поликсена фон Лобкович, жена рейхсканцлера Лобковича и вдова бургграфа Розмберка, носившая в девичестве фамилию Пернштейн и бывшая любимой дочерью Братислава фон Пернштейна, имеет впечатляющее количество связей при императорском дворе и, разумеется, очень не любит, когда ее владения увязывают с ведовством.

– Э… – произнес совершенно ошарашенный Альбрехт.

– Таким образом, ваше превосходительство, вам действительно стоит связаться с рейхсканцлером – потихоньку, не афишируя своих действий, – и позаботиться о том, чтобы очень осторожно выяснить, что именно здесь происходит. Один следователь, парочка помощников, в лучшем случае горстка солдат, чтобы защитить их…

– Да вы с ума сошли, – пробормотал Альбрехт. – Рейхсканцлер? Мне еще только не хватало рейхсканцлера в качестве врага заполучить!

– Наоборот, тем самым вы приобретете в его лице друга, если будете поступать, как я посоветовал. И либо все окажется дурной шуткой – и тогда вы спасете семью его жены от скандала; либо все окажется правдой – и тогда вы очень сильно ему поможете, поскольку дело останется в тайне.

– Может, конечно, вы и много путешествовали, – ответил ему Альбрехт, – но я слишком хорошо знаю всех этих «превосходительств». На их благодарность никогда не стоит рассчитывать.

– Разумеется, вы должны их знать, – согласился Дитрихштейн, – ваше превосходительство.

Альбрехт угрюмо посмотрел на него.

– Надо было приказать отрезать язык этому старосте, – буркнул он.

Казначей резко отвернулся.

– Делайте то, что не можете никому приказать сделать, – бросил он через плечо и зашагал прочь. – Счастливого Рождества.

Альбрехт фон Седльницкий тупо уставился ему в спину. Губы его шевелились. Мировоззрение министра пошатнулось до самых устоев. Небо за деревьями начало розоветь. Откуда-то донесся тонкий звон колокола, зовущего к вечернему богослужению в сочельник. Вечерняя заря просвечивала, как кровь, через запорошенные белым снегом деревья – или как отблеск могучего, пожирающего всю землю зарева. Перезвон церковных колоколов звучал подобно тревожному набату, предупреждавшему о пожаре, который пылал уже на весь горизонт. Альбрехт задрожал от неожиданно охватившего его страха.