Текст книги "Магнус Чейз и боги Асгарда. Меч Лета"

Рик Риордан
Меч Лета

Кассандре Клэр

Спасибо, что поделилась роскошным именем Магнус

Rick Riordan

MAGNUS CHASE AND THE GODS OF ASGARD THE SWORD OF SUMMER

Copyright © 2015 by Rick Riordan All rights reserved Permission for this edition was arranged through the Gallt and Zacker Literary Agency LLC

Artwork © Rhett Podersoo, 2015

Published by arrangement with Random House Children’s Publishers UK, a division of The Random House Group Limited.

© Аллунан Н., Сагалова А., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Глава 1. Доброе утро! А теперь готовься к смерти

АГА, ИМЕННО ТАК. Сейчас, ребята, вы прочтёте о том, как я умер в корчах. Вы восхититесь и скажете: «Вот это круто, Магнус! А как бы и нам умереть в корчах?»

Никак. Даже не мечтайте.

Не прыгайте с крыш. Не кидайтесь на шоссе перед идущим транспортом. Не поджигайте себя. Потому что так это не работает. Не попадёте вы туда, куда попал я.

Кроме того, уж поверьте, вам оно и даром не надо. Если, конечно, вы не фанаты зомби-недобитков, крошащих друг друга в капусту, летучих мечей, отсекающих носы великанам, и тёмных эльфов-супермодников. Не ищите дверей с волчьими головами – мой вам совет.

Меня зовут Магнус Чейз. Мне шестнадцать лет. И это история о том, как моя жизнь пошла под откос, стоило мне умереть.

В тот день, казалось бы, ничто не предвещало беды. Я спал под мостом в Общественном саду, как вдруг меня разбудили лёгким пинком:

– Тебя ищут.

Кстати, если что – я бездомный. Вот уже два года.

Кто-то из вас тут же всплеснёт руками: «Ах, какая жалость!» А кто-то посмеётся: «Ха-ха, ну и лох!» Но если бы мы с вами встретились на улице, девяносто девять процентов из вас просто прошли бы мимо, словно я невидимка. И ещё молились бы про себя: «Ой, лишь бы денег не начал клянчить!» Или задались бы вопросом, сколько мне лет. Наверняка решили бы, что это я только с виду совсем пацан. Потому что подросток в вонючем спальном мешке посреди бостонской зимы – ну сами посудите: как такое может быть?! «Кто-то же должен позаботиться о бедняжке!» – подумаете вы.

И пройдёте мимо.

Ну и ладно. Мне ваша жалость не больно-то и нужна. Я привык, что надо мной смеются. И тем более привык, что меня не замечают. Короче, проехали.

Того бомжа, что меня растормошил, зовут Блитц. И как обычно, выглядел он так, словно побывал под ураганом грязи. В жёсткие чёрные волосы набилось разных бумажек и веток. Лицо цвета седельной кожи всё испещрено ледяными точками. Борода курчавилась во все стороны. Росту в Блице всего-то футов пять[1]1
  Фут – это тридцать с небольшим сантиметров. И значит, росту в Блитце – метра полтора (Здесь и далее примечания переводчиков).


[Закрыть], поэтому его шинель волочилась по земле, собирая весь снег, и на её полах уже намёрзла корка льда. Блиц так таращился, что расширенные зрачки затемняли радужку. И вообще вид у него всегда взбудораженный – кажется, вот-вот заголосит во всё горло.

Я с трудом разлепил веки. Во рту стоял привкус, как от вчерашнего гамбургера. В спальнике было тепло, и вылезать оттуда совсем не хотелось.

– Кто меня ищет?

– Точно не скажу. – Блитц почесал нос, сломанный когда-то столько раз, что формой он смахивал на молнию или кривые ступеньки. – Там флаеры раздают с твоим портретом и именем.

Я ругнулся. Забреди сюда полицейский или смотритель парка – это бы я пережил. Инспекторы по делам несовершеннолетних, волонтёры из соцопеки, пьяные студенты и наркушники, которым только дай поизмываться над кем-нибудь маленьким и беззащитным – это для меня такой же повод проснуться, как блинчики с соком в постель. То есть никакой.

Но если кто-то знает меня по имени и в лицо – дело плохо. Это значит, кто-то охотится именно за мной. Может, ребята в ночлежке сильно разозлились за то, что я сломал их стереосистему. (А чего вы хотели: эти рождественские песнопения кого угодно достанут!) Или камера слежения меня засекла, когда я стащил те деньги в Театральном квартале. (Пиццу-то мне никто задаром не даст!) Или как вариант – хотя и маловероятный, – меня всё ещё разыскивает полиция, чтобы допросить по поводу убийства моей мамы…

Свои пожитки я сложил в три секунды. Туго скатал спальник и запихнул его в рюкзак вместе с зубной щёткой и сменой носков и белья. Это и плюс ещё одежда, которая на мне, – вот и всё моё имущество. Рюкзак на плечи, капюшон куртки натянуть пониже – и готово: я полностью сливаюсь с потоком пешеходов. В Бостоне полно ребят, которые учатся в колледжах. Некоторые из них даже позамызганнее меня. И на вид помоложе.

Я обернулся к Блитцу:

– А где раздают флаеры?

– На Бикон-стрит. И они идут сюда. Белый дядька средних лет и девочка-подросток, может, дочка его.

Я нахмурился:

– Да нет, вроде бред какой-то. Кому…

– Не знаю, малыш. Но мне пора сваливать. – Блитц сощурился на восходящее солнце, которое расцвечивало багряным окна небоскрёба. Я никогда не мог понять почему, но Блитц ненавидел дневной свет. Наверное, он самый маленький и плотненький на свете вампир-бомж. – Ты сходи Хэрта проведай. Он зависает на Копли-сквер.

Опять он туда же! Местный народ в шутку звал Хэрта и Блитца моими мамочкой и папочкой. Потому что они вечно кудахтали надо мной, как две клуши.

– Спасибо за заботу, – ответил я. – Но я уж как-нибудь.

– Смотри, малыш. – Блитц задумчиво жевал большой палец. – Тебе бы поостеречься.

– Зачем?

Блитц глядел куда-то за моё плечо:

– Вон они.

Я никого не увидел. Но когда я обернулся, Блитца и след простыл. Ненавижу, когда он так делает. Фьють – и нет его. Как будто он ниндзя. Ниндзя-вампир-бомж.

Так что теперь у меня был выбор: отправиться на Копли-сквер и позависать с Хэртом или пойти на Бикон-стрит и поискать тех, кто ищет меня.

Любопытно всё-таки. Как там их Блитц описал? Белый дядька средних лет и девочка-подросток разыскивают меня по утреннему морозцу? Зачем я им? И кто они?

Я осторожно двинулся вдоль берега пруда. На нижней дорожке, проходящей под мостом, сейчас никого. Так я могу обогнуть подножие холма: если кто пойдёт по верхней дорожке, я его замечу, а он меня – нет.

Землю укрыл снег. От небесной голубизны резало глаза. Голые ветви деревьев словно окунули в жидкое стекло. Ветер продувал все слои моей одежды, но я не обращал внимания: холод меня почему-то не берёт. Мама всё шутила, что я наполовину белый медведь.

«Опять ты за своё, Магнус», – мысленно упрекнул я себя.

Два года прошло, а память о ней по-прежнему минное поле. Я наступил на мину, и меня разорвало на куски.

Я попытался сосредоточиться.

Вот и они, мужчина и девочка. У мужчины рыжеватые волосы до плеч, и не то чтобы он специально их отращивал – просто, видимо, не заморачивается со стрижкой. Лицо озадаченное – примерно как у школьного учителя: «В меня только что плюнули бумажным шариком, но я понятия не имею, кто это сделал». Его модельные туфли определённо не для бостонской зимы. Коричневые носки разных оттенков. А галстук он, похоже, завязывал, крутясь волчком в тёмной комнате.

Девочка явно его дочка – волосы такие же густые и волнистые, но посветлее. Она-то как раз одета более-менее по погоде: зимние ботинки, джинсы и парка, из ворота которой выглядывает оранжевая футболка. И лицо решительное, даже сердитое. В кулаке пачка флаеров – стиснула их так, словно это сочинение, за которое ей незаслуженно вкатили трояк.

Если эта девочка ищет меня, то пускай я лучше не найдусь. Она меня пугает.

Я не узнал ни девочку, ни её отца, но в глубине моей памяти что-то шевельнулось… Как будто очень старое воспоминание вытягивали на поверхность магнитом.

Отец и дочь остановились у развилки и огляделись, видимо, сообразив наконец, что они посреди пустынного парка, кругом непрошибаемая зима и время сейчас ну очень раннее.

– Просто не верится, – сказала девочка. – Придушила бы его, честное слово.

Это она обо мне, решил я и съёжился ещё сильнее.

– Ты бы с ним помягче, – вздохнул отец. – Он ведь твой дядя как-никак.

– Но два года, папа! – возразила девочка. – Он два года от нас скрывал!

– Никогда не мог понять Рэндольфа. И до сих пор не могу, Аннабет.

Я вдохнул так шумно, что испугался, как бы они не услышали. От моего мозга точно отвалилась запёкшаяся корка, и под ней обнаружились воспоминания десятилетней давности. Из тех времён, когда мне было шесть.

Аннабет. Так, значит, рыжеватый тип – это… дядя Фредерик?

И я прокрутил в голове воспоминания о нашем последнем семейном Дне благодарения. Дело было в особняке дяди Рэндольфа. Мы с Аннабет спрятались в библиотеке и играли в домино, а взрослые тем временем орали друг на друга внизу.

«Тебе хорошо, ты с мамой живёшь. – Аннабет водрузила ещё одну фишку на свою изящную постройку. Очень симпатичный у неё вышел домик, с колоннами, совсем как храм. – А я сбегу».

И я ничуть не сомневался, что она и правда сбежит. Я прямо трепетал перед её уверенностью.

Потом в дверях возник дядя Фредерик с крепко сжатыми кулаками. И его мрачная физиономия плохо сочеталась с радостным оленем у него на свитере. «Аннабет, мы уходим».

Аннабет посмотрела на меня серыми глазами, в которых пылал слишком уж яростный для первоклашки огонь: «Береги себя, Магнус». И лёгким тычком разрушила свой доминошный храм.

Вот такой я видел её в последний раз.

После этого моя мама заявила самым непреклонным тоном: «Больше мы с твоими дядьями не разговариваем. Особенно с Рэндольфом. От меня он ничего не получит, что бы ни просил. Никогда».

Она так и не объяснила, чего же просил Рэндольф и что они втроём с ним и Фредериком не поделили.

«Поверь мне на слово, Магнус. С ними связываться – себе дороже».

И я поверил маме на слово. Даже после её смерти я не встречался с родственниками.

А тут на тебе: они меня, оказывается, ищут.

Дядя Рэндольф живёт в Бостоне, но, насколько мне известно, Фредерик с Аннабет всё ещё в Виргинии. Они что, специально приехали раздавать тут направо и налево флаеры с моим лицом и именем? И, кстати, откуда у них моя фотка?

У меня в голове уже так гудело от мыслей, что я прослушал часть разговора.

– …найти Магнуса, – говорил дядя Фредерик. Он взглянул на смартфон. – Рэндольф в городской ночлежке, говорит, там его нет. Надо проверить молодёжную ночлежку – это тут, через парк.

– Может, Магнуса вообще уже нет в живых, мы же не знаем! – удручённо заметила Аннабет. – Уже два года он как в воду канул. А вдруг он замёрз насмерть в какой-нибудь канаве!

Меня так и подмывало выскочить из укрытия и кинуться к ним с воплем: «А вот и я!»

Хоть мы десять лет не виделись, мне стало неловко, что Аннабет так переживает. Но годы, проведённые на улице, научили меня уму-разуму. Я на горьком опыте усвоил: пока не выяснишь, что происходит, – не суйся.

– Рэндольф уверен, что Магнус жив, – сообщил дядя Фредерик. – И что он где-то в Бостоне. Если Магнусу и впрямь грозит смертельная опасность…

Они направлялись к Чарльз-стрит, и их слова уносил ветер.

Меня всего трясло, но вовсе не от холода. Вот бы побежать вдогонку, схватить Фредерика за руку и потребовать, чтобы он мне всё объяснил. Откуда Рэндольф знает, что я в Бостоне? Зачем они меня ищут? И почему мне именно сегодня ни с того ни с сего грозит какая-то смертельная опасность?!

Но никуда я не побежал.

Потому что я помнил последнее, что сказала мне мама. Мне тогда очень не хотелось лезть по пожарной лестнице. Не хотелось бросать маму одну. Но мама крепко стиснула мои руки и заставила смотреть ей в глаза. «Магнус, беги. Прячься. Никому не верь. Я найду тебя. И что бы ни случилось, не проси помощи у Рэндольфа».

А потом, не успел я добежать до окна, как дверь нашей квартиры треснула вдоль и взорвалась. И в темноте появились две пары сверкающих синих глаз…

Прогнав воспоминание, я наблюдал, как дядя Фредерик и Аннабет удаляются и поворачивают в сторону парка Бостон Коммон.

Значит, дядя Рэндольф… Он зачем-то вышел на связь с Фредериком и Аннабет. Вызвал их в Бостон. А Фредерик и Аннабет все эти годы не подозревали, что моей мамы не стало, а я пропал. Это, конечно, та ещё нелепица, но, допустим, так оно и есть. Почему же тогда Рэндольф рассказал им обо всём сейчас?

Без личной беседы с дядюшкой есть лишь один способ получить ответы на вопросы. Особняк Рэндольфа стоит на Бэк-Бэй[2]2
  Бэк-Бэй – престижный район Бостона, где много дорогих магазинов и ресторанов. Тамошние здания возводились в основном в XIX веке – для США, которые образовались лишь в 1776 году, это довольно старая застройка.


[Закрыть], отсюда рукой подать. И, судя по словам Фредерика, Рэндольфа дома нет. Он разыскивает меня где-то в Саут-Энде.

Небольшой взломчик и незаконное проникновеньице – что может быть лучшим началом дня! А потому самое время проведать дядюшку.

Глава 2. Чувак в бронзовом лифчике

ДОЛБАНОЕ РОДОВОЕ ГНЕЗДО. Нет, вы-то так не подумали бы. Вы бы увидели роскошный шестиэтажный особняк с горгульями по углам крыши, витражи в оконных переплётах, мраморную входную лестницу и всю эту фигню, говорящую о том, что здесь-живёт-кто-то-богатенький. И удивились бы: как это племянника такого дядюшки занесло в бомжи?!

Если в двух словах: д-я-д-я Р-э-н-д-о-л-ь-ф.

Это ведь его дом. Как старший сын Рэндольф унаследовал его от моих бабушки и дедушки, которых я не застал в живых. Я не очень подкован в деталях семейной мыльной оперы, но трое отпрысков – Рэндольф, Фредерик и моя мама – определённо не ладили. После Великого Раскола в День благодарения мы с мамой в фамильную недвижимость не наведывались. Наша квартира была примерно в полумиле отсюда, но это ничего не меняло. Дядя Рэндольф с тем же успехом мог бы жить на Марсе.

Мама заговаривала об особняке, только когда нам случалось проезжать мимо на машине. Она показывала мне дядин дом, точно опасный риф прямо по курсу: «Видишь? Вон он. Держись подальше».

Когда я очутился на улице, мне доводилось бродить ночами неподалёку от дядиного дома. Я заглядывал в окна: там сияли подсветкой шкафы-витрины, полные древних мечей и топоров. Со стен на меня таращились забралами жуткие шлемы, а на лестницах, как окаменевшие призраки, застыли статуи.

Несколько раз я подумывал, не пробраться ли в дом тайком. А вот постучать в дверь мне ни разу даже в голову не пришло. «Дорогой дядя, Рэндольф. Я знаю, вы на дух не выносили мою мать, а меня не видели уже десять лет. Я знаю, что ваш древний металлолом вам милее семьи, но, пожалуйста-пожалуйста, можно я поживу в вашем чудном домике и буду питаться объедками с вашего стола?»

Нет уж, спасибо. Как-нибудь перебьюсь спальным мешком и вчерашним фалафелем из ресторанного дворика.

И тем не менее… Проникнуть в дом наверняка плёвое дело. А там я осмотрюсь, может, найду какой-то ключ к происходящему. А заодно стырю что-нибудь на продажу.

О, простите, если я задел ваши высокие чувства.

Хотя погодите. С чего бы мне извиняться?

Я не ворую у первого встречного. Я выбираю стопроцентных придурков, у которых денег куры не клюют. Скажем, новёхонький «БМВ» без инвалидного значка паркуется на инвалидном месте – у такого я без зазрения совести отожму окно и выгребу мелочь из подстаканника. Или выходит какой-нибудь тип из универмага «Барнис»[3]3
  Сеть очень дорогих американских универмагов.


[Закрыть] с мешком шёлковых носовых платков, треплется по телефону и при этом не смотрит по сторонам и расталкивает всех направо и налево. А я тут как тут – и вытаскиваю у него бумажник. Не обессудь, парень: если уж ты готов выложить пять тысяч долларов за то, чтобы красиво сморкаться, то мой обед тебя не разорит.

Я сам себе судья, присяжные и подсудимый. И раз уж речь зашла о стопроцентных придурках, то лучше дяди Рэндольфа кандидата на эту роль не найти.

Особняк выходил фасадом на Коммонуэлс-авеню. Обойдя дом, я вышел на параллельную улицу с поэтичным названием Общественный проход 429[4]4
  Такие проходы обычно пролегают между задними фасадами домов; по ним ходят пешеходы, но не ездит транспорт.


[Закрыть]. Парковка Рэндольфа пустовала. И тут была лестница в подвал. Никаких признаков охранной системы в особняке не наблюдалось. Дверь оказалась закрыта на обычную защёлку, даже без засова. Ну что же ты, Рэндольф. Так даже неинтересно.

Спустя две минуты я был внутри.

В кухне я первым делом поживился нарезкой из индейки и крекерами и попил молока из бумажного пакета. Вот чёрт, а где фалафель? Сейчас бы фалафель – самое то. Но зато я разжился плиткой шоколада – её я приберёг на потом, засунув в карман куртки. (Шоколад – это чтобы смаковать, а не проглатывать в один присест.) Потом я отправился наверх, в мавзолей с мраморными полами, битком набитый мебелью красного дерева, восточными коврами, живописными полотнами и хрустальными люстрами. Прям смотреть неловко. Ну как можно так жить?!

В шесть лет, я, конечно, не понимал, какое тут всё дорогущее, но общее впечатление от дома у меня было следующее: тёмный, мрачный, гнетущий. С трудом укладывалось в голове, что мама здесь выросла. Зато сразу понятно, почему её с такой силой тянуло на природу.

Наша квартира над корейской закусочной в Аллстоне[5]5
  В отличие от престижного Бэк-Бэя, Аллстон – пёстрый, разношёрстный район, где живёт много выходцев из самых разных стран. А ещё там полным-полно студентов: Аллстон расположен близко к ряду колледжей и университетов, в том числе и к знаменитому Гарварду.


[Закрыть] была очень уютной, но маме вечно не сиделось в четырёх стенах. Она любила повторять, что её настоящий дом – это Синие холмы. Мы туда ходили в любую погоду – и в однодневные походы, и c ночёвкой в палатках. Свежий воздух, никакие стены на тебя не давят, и вокруг ни души – только утки, гуси да белки.

А вот особняк, по-моему, изрядно смахивает на тюрьму. Я стоял посреди пустой прихожей, и по спине у меня словно ползли невидимые жучки.

Я поднялся на второй этаж, в кабинет. Там пахло лимонной мастикой и кожей, как и раньше. Вдоль стены тянулась освещённая витрина с изъеденными ржавчиной шлемами и топорами. Мама рассказывала мне, что когда-то Рэндольф преподавал историю в Гарварде[6]6
  Преподаватель Гарварда – это очень солидная должность. Гарвардский университет – самый старый американский вуз, он основан в 1636 году и по праву считается одним из лучших в мире. Гарвард в Америке – это примерно как Оксфорд или Кембридж в Великобритании или Сорбонна в Париже.


[Закрыть], но потом там случился большой скандал, и его выгнали. В подробности мама не вдавалась, но одно было ясно: у моего дядюшки форменный сдвиг на исторических артефактах.

«Ты куда умнее обоих своих дядьев, Магнус, – однажды сказала мне мама. – С твоими-то оценками поступить в Гарвард – раз плюнуть».

Но это говорилось, когда мама ещё была жива, когда я учился в школе и мне светило более заманчивое будущее, чем ежедневная охота за едой.

В углу кабинета Рэндольфова громоздился какой-то валун – что-то вроде надгробия, расписанного и изрезанного витиеватым узором. А в середине скалилась звериная морда – то ли лев, то ли волк.

Меня всего передёрнуло. Волки в моём случае – явно лишнее.

Я подошёл к письменному столу, ожидая увидеть компьютер или ноутбук хоть с какой-нибудь информацией, которая наведёт на мысль, почему вдруг меня стали разыскивать. Но никакой техники тут не обнаружилось. Зато по всему столу были разложены куски пергамента – жёлтого и тонкого, как луковая кожура. Как будто средневековый школьник готовился к уроку обществознания и нарисовал карту: слабо прочерченная линия берега, разные точки помечены буквами незнакомого мне алфавита. И сверху пергамент придавливал как пресс-папье кожаный кисетик.

У меня перехватило дыхание. Я же помню этот кисетик! Я развязал тесёмку и вытащил фишку домино… только это было не домино. Моё шестилетнее «я» вспомнило, что мы с Аннабет тогда играли вовсе не с доминошками. Давнее воспоминание окрепло на глазах. На этих плашках вместо точек были красные символы.

На моей ладони лежала плашка с символом, похожим на ветку дерева. Или на латинскую F.

Сердце ухнуло. Сам не знаю, с чего бы. Я вдруг подумал, что зря я сюда притащился. Появилось ощущение, что стены смыкаются вокруг меня. Зверь, прорисованный красной краской на каменной глыбе, злобно скалился. Казалось, его черты обведены кровью.

Я подошёл к окну, решив, что надо выглянуть на улицу – вдруг полегчает. Коммонуэлс-авеню прочерчивала поперёк зелёная полоса, засыпанная снегом. Голые деревья стояли все в рождественских огнях. В конце квартала за металлической решёткой возвышалась на пьедестале статуя Лейфа Эрикссона[7]7
  Лейф Эрикссон (или Лейф Счастливый, ок. 970—1020) – исландский мореплаватель, которого считают первооткрывателем Северной Америки. Он первым посетил континент за пять столетий до Колумба.


[Закрыть]. Прикрыв глаза рукой, Лейф вглядывался в развязку над парком Чарльзгейт и, судя по всему, восклицал: «Ого, ребята! Да тут машинки!»

Мы с мамой постоянно отпускали шуточки насчёт Лейфа. Доспехов на нём было, прямо скажем, маловато: короткая кольчуга да две нагрудные пластины – ни дать ни взять викингский лифчик[8]8
  Честно говоря, повод для шуточек тут налицо – в бронзовом Лейфе Эрикссоне, стоящем в центре Бостона, викинга с первого взгляда не распознаешь. Скорее перед нами утончённый античный герой в несколько расслабленной позе и одетый совершенно не по-викингски – что поделать, памятник воздвигли в конце XIX века, и представления о викингах тогда были несколько романтизированы.


[Закрыть].

Понятия не имею, почему эта статуя очутилась в центре Бостона. Но дядюшкина страсть к викингам возникла явно не на пустом месте. Он же тут вырос. Каждый день глазел в окно на Лейфа. И когда дядя Рэндольф был маленьким, он наверняка думал: «Вот вырасту и стану изучать викингов. Парни в бронзовых лифчиках рулят!»

Я перевёл взгляд к подножию пьедестала. Там кто-то стоял… и смотрел на меня.

Знаете, как это бывает: видишь кого-то знакомого в непривычном месте – и не сразу доходит, что это он. В тени Лейфа Эрикссона стоял высокий бледный мужчина в чёрной кожаной куртке, чёрных байкерских штанах и остроносых сапогах. Единственным цветным пятном в его облике был обмотанный вокруг шеи красно-белый шарф. Его концы стекали по плечам, как расплавленная карамельная трость.

Не знай я его – решил бы, что мужик косплеит какого-нибудь персонажа из аниме. Но я его знал. Это был Хэрт, мой спутник по бомжеванию и по совместительству моя приёмная «мамочка».

Я слегка испугался и слегка оскорбился. Он что, увидел меня на улице и шёл следом? Мне никакие ангелы-хранители даром не нужны.

Я развёл руками:

– Ты что тут делаешь?

Хэрт поднёс сложенные щепотью пальцы к другой ладони и изобразил, будто собирает с неё что-то и отшвыривает прочь. Мы с ним два года провели бок о бок, и за это время я выучился языку жестов.

Он говорил мне: «УХОДИ».

Встревоженным он не выглядел, но по Хэрту никогда наверняка не скажешь – он не любитель показывать эмоции. Пока мы с ним бродили вместе, его бледно-серые глаза смотрели на меня так, точно я вот-вот взорвусь.

Пытаясь понять, чего он хочет и почему он тут, а не на Копли-сквер, я терял драгоценные секунды.

Хэрт показал новый жест: два пальца обеих рук устремлены вперёд и дважды ныряют вверх-вниз. «СКОРЕЕ».

– Почему? – спросил я вслух.

За моей спиной глубокий голос произнёс:

– Здравствуй, Магнус.

Я чуть из ботинок не выпрыгнул. В дверях кабинета стоял дядька с грудью колесом, подстриженной седой бородой и шапкой седых волос. Поверх тёмного шерстяного костюма на нём было пальто из бежевого кашемира. Руки обхватывали набалдашник полированной трости с железным наконечником. Когда мы виделись в прошлый раз, волосы у него были чёрные. Но голос я узнал.

– Рэндольф.

Он на миллиметр склонил голову:

– Какой приятный сюрприз. Я рад, что ты здесь. – Правда, в голосе не было ни удивления, ни радости. – У нас мало времени.

Еда и молоко начали бунтовать у меня в животе.

– Ммм-мало времени? Для чего?

Он нахмурился и сморщил нос, словно учуял лёгкий неприятный душок:

– Тебе сегодня исполняется шестнадцать, верно? Тогда они явятся убить тебя.