Текст книги "Дом с синей комнатой"

IV

Когда мама начала работать в доме Аосава?

Сколько я себя помню, она всегда работала там.

Изначально несколько поколений ее семьи были садовниками. У них было свое небольшое ландшафтное агентство – кажется, ее дед отвечал за сад при клинике Аосава. Мама с самого детства бывала там с дедом и отцом и, похоже, полюбилась всем членам той семьи. Кажется, они даже подарили ей что-то внушительное на свадьбу.

Хозяйка дома была христианкой. Мама рассказывала, что та была прекрасной женщиной, очень спокойной, никогда не повышала голос и не злилась. Даже когда ее дочь потеряла зрение, они с мужем до последнего не опускали руки, хоть ничего и не помогало. Доктор Аосава был очень подавлен случившимся, но она всегда успокаивала его, приговаривая: «На все воля Божья».

Так вот, когда хозяйка начала активно заниматься благотворительностью и ей понадобилась помощь с домашними делами, сразу же всплыло мамино имя. Она с детства хорошо знала дом и семью, хотела быть полезной, потому согласилась. Кажется, мама проработала там около двадцати лет до момента убийств. Да, я ее дочь, но, думаю, они и сами заметили, какое она сокровище – всегда была приветлива и не боялась работы. И их дети к ней очень привязались. Особенно их младшенький: мама его так баловала, что даже мне, взрослой женщине, было завидно. Она ведь была моей мамой! Она его очень любила. Вот насколько мама сблизилась с той семьей. Дочь Хисако и старший сын Нозому для своих лет были очень сообразительными и спокойными детьми, не причинявшими хлопот, потому, наверное, она и была так ласкова с непослушным младшим ребенком.

V

Так или иначе, в том доме была своя особенная атмосфера. Все хорошие старые дома такие.

Высокие потолки, искусное смешение японского и европейского стилей, покрытый изящным тюлем мебельный гарнитур, тяжелые гардины на окнах – такие дома показывают в кино.

В нем всегда звучала музыка: классическая, изысканная, необычная, песни на английском. Хозяин дома любил музыку, но говорили, что радио в доме не умолкает ради Хисако. Кажется, поскольку благодаря звуку легче ориентироваться в пространстве или как-то так.

Я бывала в том доме несколько раз в год, если мама просила что-то принести или мне нужно было позвать ее. Но, в отличие от мамы и сестры, я не смогла привыкнуть к его атмосфере. Наверное, он слишком отличался от остальных. Был похож на дом из какой-нибудь театральной пьесы.

Тот дом всегда был заполнен гостями – одни уходили, другие приходили. И там, и тут слышались разговоры, высокопарные слова, словно их произносили актеры на сцене, и от этого становилось не по себе. Сестра всегда хотела задержаться там подольше, я же не могла вытерпеть и десяти минут. В доме были импортные часы и музыкальные шкатулки, куклы, каких мы раньше не видывали, много всего дорогого и красивого; сестра любила прийти туда и, облизываясь, часами все рассматривала.

Но я – нет. Стоило мне зайти внутрь, как атмосфера того места так давила на меня, что нестерпимо хотелось уйти. Потому я всегда пользовалась черным входом, если нужно было позвать маму или передать ей что-то, – и бегом возвращалась. Встретив кого-то из жильцов, я учтиво кланялась и убегала. Вот так. Многие говорили, что это из-за стеснительности, мол, дочка совсем не в мать пошла, но мама специально просила о помощи именно меня, ибо знала, что я не задержусь, в отличие от сестры, которая так хотела почаще бывать в том доме. Я всегда сразу уходила, не говоря ничего лишнего.

Почему-то запах там тоже был странным.

Дом пах средством для дезинфекции. Думаю, из-за клиники.

Но мама с сестрой говорили, что запаха вовсе нет. Мама сказала, что дом и клиника отделены друг от друга и в жилой части никаких средств не хранили, и добавила, что мне наверняка показалось, ведь я знала, что по соседству есть больница.

Но запах точно был. Каждый раз, стоило мне открыть заднюю дверь, я чувствовала его. Как бы сказать, это был холодный, резкий запах. Из-за него я всегда чувствовала себя незваным гостем.

Возможно, я невзлюбила тот дом именно из-за запаха. Больница есть больница, какой бы красивой она ни была, сколько бы ни улыбались медсестры; стоит почуять этот запах, и понимаешь, что это место – пограничная зона между жизнью и смертью. Вот что я чувствовала в том доме. Там всегда нужно было быть начеку, следить за собой, вести себя подобающе. Вот почему я так стремилась как можно скорее покинуть то место.

Конечно, это только мое мнение. Пожалуйста, не делайте неправильные выводы. Тот дом принадлежал давно уважаемой в обществе семье благотворителей, он прямо притягивал детей и молодых людей.

Говорят, во времена эпидемии холеры вся семья добровольно без сна и отдыха выхаживала огромное количество заболевших, пришедших за помощью. Это случилось еще до войны, но, помню, ребенком я часто слышала, как многие вспоминали об этом с благодарностью. Не знаю, как объяснить, но все считали тот дом особенным.

Например, вот еще что. Сейчас я называю его «дом Аосава» разве что для удобства, на самом деле никто его так не называл. Я даже довольно долго не знала, что в нем живет семья по фамилии Аосава. Все звали тот дом «Круглыми окнами». «Хозяин “Круглых окон”», или «в “Круглых окнах”» – так говорили все.

«Круглые окна». Там и в правду были окна круглой формы.

Каменный дом с тремя круглыми окнами, делавшими его похожим на старомодную субмарину с картинки, был действительно впечатляющим. Кажется, архитектор, создавший проект, был немцем. Первый хозяин дома, изучавший медицину в Европе, познакомился с ним в Германии. Но строили дом японские умельцы, украсившие окна голубой плиткой, поэтому дом одновременно выглядит и европейским, и японским. Возможно, дело в японской технике или сине-зеленом матовом стекле глухих окон.

Я мельком видела дом изнутри и заметила, что три окна относились к трем разным небольшим комнатам, каждая не больше половины татами. В центральной располагалась мойка с глубокой раковиной; в нее легко можно было поставить ведро, чтобы набрать воды. Комнаты по обе стороны скрывались за деревянными дверями. В комнате справа был телефон, а слева – ничего, кроме одной полки на стене. Когда я заглянула туда, на полке сиротливо стояла цветочная ваза. Я решила, что это странно, и спросила у мамы, но та сказала лишь, что это комната хозяйки.

Мне так никто и не объяснил, но я знаю, что там хозяйка дома молилась. Не знаю, было ли так задумано с самого начала, но комната и вправду походила на те крошечные, размером с телефонную будку, комнатки, в которых священники в кино слушали исповеди людей, не видя их лиц. Вот на что она была похожа.

Эти окна, подсвеченные изнутри, всегда были хорошо видны издалека.

Зимой на обратном пути из школы мы часто дурачились с друзьями. Спорили, сколько окон будет гореть, когда мы пройдем мимо. В пасмурные снежные дни обычно быстро темнело, потому дом был похож на корабль, плывущий по белому морю из снега.

Все знали тот дом. Он стал центром жизни нашего района.

VI

Да, в конечном счете, Хисако и Нозому были принцессой и принцем дома Аосава.

Стройные, с белой кожей и изящными чертами лица, они всюду выделялись. Можно сказать, стоило им появиться, как все взгляды были прикованы к ним; ты еще не успел ничего осознать, а глаза уже сами начинали следовать за ними. Они были похожи на иллюстрацию к сказке. Даже слишком идеальные. Глядя на них, я всегда думала, что они не могут быть из того же мира, где живу я.

Таинственная парочка.

Я встречала других наследниц и наследников уважаемых семейств, но эти двое были просто за гранью понимания обычных людей, вроде меня. Богатые наследники обычно эгоистичны и наивны или, наоборот, слишком правильные, или бунтари. Действительно, кто еще может вырасти из ребенка, избалованного и окруженного обожанием? Такие дети обычно изолированы от мира проблем, потому их легко раскусить. Но дети Аосава…

Не знаю, как это объяснить. Но, казалось, у них совсем не было изъянов. Красивые и сдержанные, умные и приветливые, с прекрасными манерами, они никогда не шалили. Никто никогда не слышал от них ни одного дурного слова или жалобы.

Могу представить, как это ужасно, когда все вокруг тобой восхищаются и берут с тебя пример.

Тяжело всегда и везде быть звездой. Постоянно быть в центре внимания. Стоит хоть немного оступиться, как на тебя обрушится шквал критики, и ты будешь свергнут с пьедестала. Звезды шоу-бизнеса хоть могут уйти на покой, а как быть тем, кто рожден в семье, целые поколения которой несли этот груз ответственности? Они не могут отказаться, пока живы, так ведь?

Было в них что-то такое, такое ощущение, будто они давно сдались. Отказались сопротивляться своему положению в обществе. Может, я преувеличиваю, но, казалось, эти двое отрешились от своего мира. Можно сказать, отчаялись. Мне казалось, что именно из-за этого отчаяния они и были такими безупречными.

Особенно Хисако.

VII

Я ничего не могу рассказать вам о дне убийств. По правде говоря, я знаю не больше, чем было написано в газетах.

Мне даже в голову не приходило напрямую спросить о случившемся у мамы. Если б она хотела мне что-то рассказать, я бы непременно ее выслушала, но не хотела поднимать эту тему, на случай если она мечтала скорее обо всем забыть. В результате я ничего не слышала от нее о том дне.

Детективы, приходившие, чтобы допросить ее, казались приятными людьми. Их было двое – мужчина около пятидесяти и полная женщина-полицейский. Мужчина совсем не был похож на детектива, скорее на школьного учителя – немного простоватый на первый взгляд, но очень вежливый и добрый.

У него были ловкие руки. Как-то я застала его в коридоре больницы; он складывал из оригами журавлика. Я не смогла скрыть удивления, и детектив грустно улыбнулся. Он рассказал мне, что когда-то был злостным курильщиком, и врач посоветовал ему бросить. С тех пор каждый раз, когда ему хотелось закурить, он начинал складывать журавлика из бумаги. Так это и стало своего рода привычкой – складывать журавлика, если надо подумать. Кажется, ему было даже немного стыдно.

Я тогда и не знала, что раньше существовало множество разных техник оригами, разных видов журавликов и даже гирлянды рэнзуру[45]45
  Рэнзуру (букв. «связанные журавли») – сложная техника оригами, в которой из одного большого листа бумаги, часто при помощи аккуратных надрезов, складывается несколько журавликов, соединенных друг с другом крыльями, хвостами и другими частями (например, маленький на спине большого).


[Закрыть] из них. Оказалось, что в период Эдо один монах из региона Исэ даже выпустил книгу, где впервые описал эту технику[46]46
  Имеется в виду трактат 1797 г., в котором представлены традиционные техники выполнения оригами – сэнбазуру, букв. «Журавль с тысячей крыльев».


[Закрыть]. Детектив прямо у меня на глазах сложил несколько журавликов из той книги. Большого журавлика с еще одним поменьше на хвосте; несколько журавликов, связанных крыльями в гирлянду; двух журавликов, соединенных брюшками, будто они – отражения друг друга. Он делал надрезы малюсенькими ножницами и аккуратно складывал бумагу – это было похоже на магию. Еще у всех были интересные названия. Тогда я, конечно, еще не успела оправиться после родов и выглядела ужасно: стоило мне выйти в больничный коридор, медсестры расспрашивали меня, как пациента. Детектив был со мной очень добр. Точно, я помню только, как назывались те журавлики-оригами, что словно отражались друг в друге. Кажется, «юме-но-кайой-дзи» – «Путь сквозь сновидения». Красиво, правда?

Детективы получили разрешение от врачей и приходили каждый день.

Сперва мама никак не реагировала на их расспросы, но со временем она начала доверять им и становилась все более разговорчивой. Однако ее показания никак не могли указать на убийцу. Они очень сблизились, но каждый раз перед уходом детектив не мог скрыть разочарование.

Тогда нам было очень тяжело читать газеты и журналы. Сперва я так хотела узнать, что же произошло, что скупала все газеты подряд, но как только появились слухи о том, что мама была замешана, мне стало страшно читать статьи, и я перестала. Открыв любую из них, я лишь просматривала заголовки, но мне казалось, что эти строчки вот-вот набросятся на меня и ударят ножом прямо в грудь. Я могла неподвижно сидеть по полчаса, не в состоянии собраться и открыть газету. Дошло до того, что я не притрагивалась к прессе, пока муж не прочтет ее и не одобрит.

Это продолжалось около двух месяцев. Расследование зашло в тупик, и жизнь будто остановилась. Какое-то время детективы не показывались у нас дома, поэтому, когда я увидела их снова, то была поражена – они выглядели измученными и уставшими. Увидев их изможденные лица, я снова ощутила злость и отчаяние. Сколько еще это будет продолжаться? Эти люди работают на износ… На что вообще идут наши налоги? Когда уже закончится этот кошмар? Почему мы должны продолжать страдать, не зная, к кому обратиться и кого винить?

VIII

Новость о смерти преступника была как гром среди ясного неба[47]47
  Буквальное значение пословицы на японском – «вода спящему в уши».


[Закрыть].

Я не встречала его имени до того дня. Пресса была взбудоражена, а нас наконец оставили в покое. Все это время мы были частью этого расследования, и вот нас просто списали со счетов.

Газеты и журналы принялись копаться в жизни человека, которого все называли убийцей, но мне казалось, что все происходит где-то далеко от нас. На тот момент мы были так измучены, что даже мама и бровью не повела, прочитав о преступнике в газетах.

Однако понемногу нас все же охватило волнение.

Неужели это конец? Все именно так и кончится?

Что дальше, как нам теперь продолжать жить?

Помню всеобщее разочарование. Люди впадали в отчаяние, поняв, что все так и закончится. Преступник был мертв, и газеты довольно быстро остыли к этому делу, несмотря на энтузиазм, проснувшийся у них в начале расследования. Мгновенно дело было закрыто и предано забвению.

Мы тоже перестали быть интересны окружающему миру.

Странно, но с того дня, как стало известно имя преступника, я вдруг перестала бояться газет и журналов. Словно исчезло дьявольское наваждение. Я больше ничего не боялась. Я могла читать о случившемся и ничего при этом не чувствовать.

Детектив специально зашел к нам домой, чтобы сделать официальное заявление об окончании расследования. Увидев его темно-серый костюм, я подумала, что наконец наступила осень.

Детектив выглядел спокойным, но что-то в его взгляде выдавало неудовлетворенность произошедшим. Мы чувствовали то же, потому странно было, потупив глаза, не решаться заговорить друг с другом.

Найденный мужчина, несомненно, являлся тем, кто доставил отравленные напитки. Детектив говорил о нем так, словно подозревал, что в деле замешан кто-то еще – истинный преступник. Но больше он ничего не сказал.

Помню, он, обуваясь перед уходом, бормотал себе под нос:

– Должно быть, я шел по другому следу…

– Кто же это? – выпалила я.

Детектив рассмеялся и не ответил. Затем, словно резко вспомнив, достал из кармана журавлика и передал маме. Тот был не из дешевой бумаги, как обычно, а из красивого листка васи[48]48
  Васи – традиционная японская бумага. Отличается высоким качеством: прочностью (практически невозможно порвать руками), белым цветом, а также характерной неровной структурой.


[Закрыть] с сусальным золотом.

– Берегите себя, вам нечего стыдиться, вы ничего плохого не сделали. Будьте здоровы. – То, как он говорил это, было похоже на молитву.

Стоило маме взять журавлика в руки, как она разрыдалась и чуть не упала от избытка чувств. Мы не ожидали такой реакции. Детектив и я поддержали ее, но она еще долго не могла перестать плакать.

– Нет, детектив, нет, неправда, я не должна была выжить… – повторяла мама без остановки.

Я не смогла сдержать слез и принялась спрашивать:

– Что не так? Мама, зачем ты так говоришь? Ты же ни в чем не виновата…

Но она лишь отрицательно мотала головой и продолжала:

– Нет, нет, неправда…

Детектив ушел, больше не проронив ни слова.

Мы вышли, чтобы проводить его, и еще какое-то время стояли у дома и плакали.

До самой своей смерти мама так и не рассказала нам, что она тогда имела в виду.

Тот журавлик теперь лежит на ее надгробии.

IX

Я боялась Хисако.

Даже не знаю, почему. Не могу выразить это словами.

Можно сказать, что я ей завидовала. Да, она не могла видеть, но у нее было все. Или же все само пришло к ней именно потому, что она не могла видеть? Понимаю, эти слова могут обидеть незрячих людей. Но Хисако не была обычным человеком. Она не подходила ни под один критерий или стандарт других людей.

В обмен на свое зрение Хисако получила весь мир – совсем иной, отличный от того, что знаем мы. Мне казалось, что она заключила с кем-то сделку – обменяла глаза на возможность владеть целым миром. Вот почему я боялась ее.

Я как-то видела ее на качелях.

Маленькие подвесные качели в парке неподалеку.

Хоть Хисако и лишилась зрения, упав с них в раннем детстве, она продолжала их любить.

Увидев ее на качелях в закатном солнце, я была напугана.

Она отчаянно отталкивалась ногами от земли, чтобы подняться на них как можно выше. Даже просто смотреть на нее было страшно.

А затем я увидела ее выражение лица.

Улыбка до ушей.

Радостная улыбка человека, заполучившего все, что он желал.

Никогда, ни до этого ни после, я ни у кого не видела такой улыбки. Разглядывая ее, я почувствовала себя виноватой, словно увидела что-то, чего не должна была видеть.

Я резко замерла, не в состоянии сдвинуться с места.

На какое-то мгновение мне показалось, будто я увидела тот самый мир, что она видела с этих качелей.

Абсолютно белый. Во всех направлениях, куда хватит глаз, бесконечное, подобно космосу, идеально белое ничто. Только качели раскачивались в этой абсолютной пустоте.

Вот оно что… Ко мне пришло понимание.

Хисако заключила сделку в тот день, в раннем детстве, на этих качелях. Она поднималась все выше и выше, и кто-то пообещал ей весь мир, если она готова отдать что-то взамен.

Она согласилась – и в следующее мгновение отпустила руки.

X

Я почти ничего не знаю о Макико Сайге.

В детстве я пару раз встречала ее в том доме; она производила впечатление послушного и тихого, но совсем не глупого ребенка. Такого, что всегда сидит в сторонке в одиночестве и наблюдает, как другие играют в шумные игры. Моя сестра тоже была любопытным ребенком, любила рассматривать что-то часами, но совсем не так, как Макико. Та была как камень. Словно пришла в это мир с полностью сформированными убеждениями и характером, и ничто не могло ее поколебать. Такой она была в детстве.

Когда она пришла побеседовать с мамой, я сперва не узнала в ней ту Макико-тян, что знала когда-то.

Я знала, что мама переписывалась с кем-то и собиралась дать интервью, но пока я ее не спросила, то не догадывалась, что это кто-то из наших знакомых, когда-то живших по соседству.

Мама хорошо ее помнила.

Мы все надеялись, что к тому моменту мама уже понемногу пережила потрясение от случившегося. Кажется, Макико связалась с ней как раз тогда, когда мама была готова с кем-то поговорить об убийствах.

Я решила, что это к лучшему. Было важно провести черту, чтобы наконец обрести мир и покой. Отец сперва был против, но мама успокоила его, и он сдался. В общем, она приходила к нам раз в месяц, беседовала с мамой по несколько часов.

Макико выросла в серьезную и аккуратную девушку. Я помнила ее ребенком, и с каждым ее приходом во мне крепло чувство, будто она совсем не изменилась с детства, разве что стала выше ростом.

Нет, она всегда приходила одна. С ней больше никого не было.

Я часто начинала волноваться, если мама вдруг плакала во время их интервью, но после она выглядела такой спокойной, словно облегчила душу, и я расслабилась. Сейчас я понимаю, что это было похоже на психотерапию, ведь до этого она никому не могла рассказать о тяжелых переживаниях прошлого. Даже отец в какой-то момент согласился, что это идет ей на пользу.

Но после выхода книги поднялась шумиха, и мама снова заперлась дома.

Мы были в ужасе, когда пошли слухи о том, что дело могут снова открыть.

Я винила во всем Сайгу. Она убедила нас в том, что собирает материал для диплома, и не предупредила, что будет издавать книгу. Мы с отцом пришли в ярость.

Мы хотели разобраться с ней, но мама заупрямилась и запретила нам.

– Хватит, все нормально, – говорила она. И так часто повторяла это, словно пыталась убедить саму себя. Нам пришлось отступить.

Когда поднялась шумиха, мама буквально заперлась в доме. Но это была не попытка спрятаться от остального мира, как после убийств; казалось, мама упорно размышляла о чем-то в одиночестве. Она выглядела спокойной. Проводила дни напролет, перебирая старые фотоальбомы и письма, приготовленные для интервью с Сайгой. Внезапно ее охватила какая-то суровость. Казалось, она была так погружена в свои мысли, что не слышала происходящего вокруг. Поэтому мы просто оставили ее в покое. Мы прекрасно знали, что разговоры быстро утихнут, стоит только начать их игнорировать. И та книга, и тяжелые мамины мысли рано или поздно будут забыты.

Ее образ стоит у меня перед глазами – мама сидит на татами перед низеньким столом и внимательно рассматривает фотографии в книге…

С Макико мы больше никогда не встречались.

Интересно, чем она занята сейчас? Не слышала, чтобы она писала еще книги.