Текст книги "Рыбки в пятнах света"

Глава 3

Пластиковый пакет, в котором я нес бутылку с зеленым чаем, был увесистым.

Открывая дверь, я почувствовал, что рука затекла – ручки пакета впились в пальцы. Почему продукты и напитки такие тяжелые?

Я узнал это, когда, окончив школу, уехал от родителей и начал жить самостоятельно. Денег не хватало, и для экономии приходилось готовить самому. Мне с детских лет не нравится вкус фастфуда, что для людей моего поколения редкость.

Картофель, лук, капуста, яблоки, растительное масло, консервированный тунец.

Эти продукты – как бы живые, поэтому и тяжелые. Я покупал их в ближайших супермаркетах и постепенно привык готовить. Занятие это мне нравилось, и еще я старался закупаться на оптовках, придумывал разные блюда.

Как-то раз я зашел к приятелю, с которым мы вместе ходили в студенческий клуб, и удивился тому, что узнал. Он был большим фанатом патинко[2]2
  Популярные в Японии игровые автоматы.


[Закрыть] и почти все товары первой необходимости брал в игровом салоне на свои выигрыши. Любил еду быстрого приготовления и дома жил только на сухой лапше, которую заливал кипятком, и всякой ерунде из пакетиков.

Из магазина он всегда приносил пакет с упаковками лапши, сладкими батончиками и другими снеками. Пакеты бывали набиты доверху, но оказывались удивительно легкими.

Это еда неживая, потому и мало весит, думал я, слушая, как приятель радостно рассказывает о только что выпущенном в продажу рамене в новой упаковке.

– Это ты?

Она смотрит на меня из темного коридора.

Живая женщина.

Я смотрю себе под ноги, чтобы не встретиться с ней взглядом, и, сняв обувь, прохожу в комнату. По сравнению с чувством легкости и свободы, которое я испытывал на улице, здесь полная тишина и даже дышится как-то тяжело.

– Купил сигареты?

– Угу.

Я хлопаю себя по грудному карману и киваю. Потом достаю из мокрого пакета бутылку с зеленым чаем и стеклянную бутылку минералки и ставлю на чемодан перед ней.

– О! Минералку купил. Тяжелая у тебя ноша.

– Да уж. Чуть руку не оттянул.

Я разжимаю затекшую руку. Ладонь пересекает красный след, оставленный руками пакета.

– На стенах почти ничего нет, – замечает она, откинувшись назад и опираясь руками о татами, и поднимает глаза к потолку.

Имеются в виду следы от табачного дыма. Действительно, даже теперь, когда мебель вывезли, на стенах никаких отметин. На потолке тоже ничего в глаза не бросается, потому, наверное, что он отделан деревом.

– Я старался здесь не курить. Больше в сквер выходил или на улицу.

Она не курит. Девушки не любят, когда от волос и одежды пахнет табаком. Прежде я курил за выпивкой или когда хотел расслабиться после работы, а дома воздерживался.

Но в последний год курение вошло в привычку настолько, что теперь в день мне нужно целую пачку, а то и больше.

Да, это началось после того самого похода. Именно после него я начал курить намного больше. Сигареты стали предлогом для того, чтобы выйти из дома. Чем больше я курил, тем чаще удалялся с этим занятием в сквер. Теперь я понимаю, в чем заключалась причина моего неожиданного пристрастия. Я хватался за сигареты, чтобы сбежать от нее.

Она протягивает руку к пакету и, как обычно, начинает скатывать его в тонкий жгут, а потом завязывает из него бант. Пластиковые пакеты быстро накапливаются, и у нее привычка – сворачивать их и убирать сразу после похода за покупками. При виде ее машинально двигающихся пальцев мне вдруг представляется другая картина.

Я вижу, как женщина в голубой клетчатой рубашке сидит на корточках в траве.

В молчании она водит по траве руками.

Будто связывает ее в пучки. Ловушку готовит?

Для этого не нужно специальных инструментов. Достаточно, чтобы человек зацепился за что-то ногой. Убираются все следы западни, и перед вами картина смерти от несчастного случая. Все просто.

Когда я учился в лесной школе, у учеников была такая забава: вязать траву в пучки и так оставлять. Вроде безобидная шутка, но, когда затевали беготню, кто-нибудь обязательно об эти кочки спотыкался.

– Я сережку потеряла, – вдруг объявляет она.

– Сережку?

– Ну да. Наверное, выпала, когда мы паковали вещи.

Похоже, она не очень расстроена этим обстоятельством.

– Если с жемчугом, то прям как у Юмин[3]3
  Псевдоним популярной японской певицы и автора песен Юми Мацутоя.


[Закрыть].

– Да нет, она не ценная. Из циркония.

Она приподнимает волосы, открывая левое ухо. На месте, где была сережка, видна крошечная дырочка. Почему-то при виде ее мне становится ужасно не по себе. Это малюсенькое отверстие в ухе кажется мне живым и будто распространяет вокруг бездушие и жестокость.

– Это какие серьги? Те, что ты всегда носишь?

– Они самые.

– Когда заметила?

– Утром сегодня.

Она все время носила одни и те же сережки – с невзрачными прозрачными камешками. Вот что она потеряла. Я непроизвольно окинул взглядом татами вокруг себя.

– Куда-нибудь завалилась, не иначе. Она же маленькая, в щель закатится – и не заметишь.

– Или упала в коробку, когда вещи собирали.

По ее тону можно понять, что она смирилась с потерей. И вдруг, будто о чем-то вспомнив, сказала:

– Ты сказал про Юмин. Про «Жемчужную сережку».

Она мельком взглянула на меня.

Я пожалел, что упомянул Юмин. Если подумать, наша ситуация точно такая же, как в ее песне.

– Я как-то поспорила с подругой об этой песне. Ты ведь знаешь слова?

– Угу.

В школе, в старших классах, у меня была подружка – большая фанатка Юми Мацутоя. Она все ее альбомы собрала. Я знал, что Юмин очень популярна, но не мог понять почему. Не такая уж она певица, чтоб восхищаться. Тогда подружка посоветовала мне первый альбом Юмин – «Жемчужная сережка». Девушка мне нравилась, поэтому я, хоть и без большого желания, но все-таки решил послушать. Тексты, мелодии и голос чуть ли не ультразвукового диапазона захватили меня. После этого я попросил у подружки другие альбомы Юмин. Так что «Жемчужную сережку» помню очень хорошо.

– Там есть такие слова, – говорит она и напевает:

 
Я бросила одну сережку под кровать.
О-о, жемчужная сережка.
 

Голос у нее не сильный, но слух хороший. Действительно, песня точно описывает нашу нынешнюю ситуацию. Как там дальше?

 
И, может, ты ее найдешь,
Когда девчонка к тебе переедет,
Совсем скоро…
 

А она тем временем продолжает с невозмутимым видом:

– Женщина расстается с мужчиной, последний раз заходит к нему и бросает под кровать свою жемчужную сережку. Так ведь в песне?

– А зачем? – с безразличным видом отвечаю я вопросом на вопрос, не желая отдавать инициативу.

– Вопрос в том, осталась у этой женщины другая сережка или нет. Здесь у нас с подругой мнения разошлись.

– То есть?

Я все еще не улавливаю, что она имеет в виду.

Она открывает новую банку пива, делает глоток. К вину ее пока не тянет.

– Я считаю так: он подарил ей сережки с жемчугом, когда между ними все было хорошо, и вот теперь она глядела на них и думала, что же будет дальше. Она знала, что они скоро разойдутся и восстановить ничего нельзя. Его мысли уже заняты другой, поэтому она думает, что больше никогда не наденет эти сережки. И мужчина не станет носить то, что подарила ему женщина, с которой он расстался, какой бы дорогой ни была эта вещь и как бы она ему ни шла. Правда ведь?

Она вдруг заглядывает мне в глаза. Я вымученно улыбаюсь и киваю.

По ее лицу тоже пробегает улыбка, и она продолжает:

– Поэтому она решила избавиться от сережек. Скорее всего, она направилась к месту, с которым у нее были связаны вспоминания – например, на берег моря или туда, где он их ей подарил, – и выбросила там одну сережку. Потом поехала к нему в последний раз и оставила другую под кроватью. И у нее больше нет сережек. Как-то так.

– А-а, теперь понял.

Она меня убедила.

– То есть она забросила ему под кровать сережку, которая у нее оставалась единственной?

– Именно.

Она кивает, довольная моей понятливостью.

– Но подружка настаивала, что обычно люди считают так, как в песне: «Я бросила одну сережку под кровать».

– Получается, другая у нее осталась? Тоже может быть.

– Понятно.

Это все, конечно, интересно, но у меня ее дискуссия с подругой вызывает смешанные чувства. С одной стороны, забавно, что они пытались разобраться в этой истории, но меня пугает, как много эмоций девушки тратят на обсуждение слов из песен Юмин. Помню, когда вышел двойной альбом с ее хитами, я куда-то ехал по работе в синкансэне[4]4
  Японский скоростной поезд.


[Закрыть], и в вагоне женщины немного постарше меня слушали эти песни. Каждая была погружена в свой мир. Мне даже стало как-то не по себе.

– Но дальше же еще есть строчка, – продолжает она хмуро. Похоже, ей не понравилось, что я вроде как согласился с ее подругой. Она пропела:

 
Когда теряешь половину,
Другая становится не нужна.
 

И добавила:

– Это значит, какой смысл оставлять одну, если вторая уже потеряна. Разве не так?

Я качаю головой:

– Эти слова можно понять и по-другому: если я оставила с ним половину своего сердца, то я – уже не я. Вот такая незатейливая интерпретация.

– Хм. А ты романтик. Не ожидала.

Она пристально смотрит на меня. Видно, что я ее по-настоящему удивил.

– Можно годы прожить с человеком, и все равно всего про него не узнаешь, – бормочет она, будто разговаривая сама с собой.

Не узнаешь… Конечно, невозможно понять о человеке все. Легче, наверное, довольствоваться тем, что о нем известно. Потому что человек сам себя толком не знает. Вот о ней я ничего не знаю, хотя прежде мне казалось, что знаю. А теперь больше не уверен.

Раньше каждый из нас считал другого своей половиной. Я думаю, так оно и было какое-то время.

Она, не отрываясь, глядит в окно, а я с левой стороны смотрю на нее в профиль как на некий загадочный объект.

И мне вдруг приходит в голову мысль: а что там у нее с правым ухом? Такая же крошечная, похожая на пятнышко дырочка, как на левом?

Если одна сережка из пары, которую она все время носила, пропала, что стало с оставшейся?

– А что с правой сережкой? – спрашиваю я. – Выбросила?

С усмешкой она закрывает правое ухо и не спеша поворачивается ко мне:

– А ты как думаешь?

Это проверка.

Она действительно хочет узнать, что я думаю.

«Когда теряешь половину, другая становится не нужна», – слышится в голове шепот того человека.

Глава 4

Что касается «Жемчужной сережки», то я уверена в правоте своей версии.

Женщины – это существа, способные отринуть прошлое и продолжать жить дальше. А вот мужчины, выполняя свою работу, обращаются за подсказками к историческим романам. Оставшихся в прошлом женщин они рассматривают как свои трофеи, полагающиеся им награды, в то время как женщины сосредоточены лишь на настоящем и будущем. Конечно, попадаются женщины, зацикленные на прошлом, и внутри меня тоже сидит такая. Не буду отрицать. Но обычно я держу ее в отдельной комнате, где она, как гость, может сколько угодно жаловаться на судьбу. Лишь изредка допускаю ее в гостиную и позволяю вволю искупаться в жалости к самой себе. Для женщины пожалеть себя – развлечение.

В любом случае я бы не стала оставлять одну сережку. Но нынешний случай – исключение.

То, что я потеряла любимые сережки, – правда только наполовину.

Одна сережка лежит во внешнем кармане его кожаной сумки, которую он носит на плече.

Я смотрю на эту потертую, янтарного цвета сумку, лежащую сейчас с ним рядом. Она напоминает какое-то маленькое животное, устроившееся отдохнуть. Вот в ней и лежит одна моя сережка.

Нам с ним нравятся сумки. Иначе мы не покупали бы каждый сезон новые, мало чем отличающиеся от предыдущих. Легко клюем на симпатичные кармашки, разные «функциональные» отделения. Однако все эти многочисленные и якобы полезные карманы в повседневной жизни быстро превращаются в черные дыры.

Это сразу становится понятно, когда начинаешь копаться в сумке, чтобы найти то, что тебе нужно.

Билеты в кино, чек на оплату такси, который ты искала, пуговицы от кардигана, чьи-то адреса, записанные на клочках бумаги, – все эти предметы, прежде такие нужные, что ради них всю сумку перероешь, возникают, выцветшие и потускневшие, как мусор, который выбрасывает на берег прибой. У них уже истек срок действия, их снова засунут куда-нибудь, откуда они уже больше не появятся.

Прошлой ночью я положила одну сережку в карман его сумки.

Постаралась засунуть поглубже.

Сердце колотилось со страшной силой. Наверное, так чувствует себя человек, устанавливающий мину или ловушку.

Казалось, карман, куда я запихала сережку, тускло светится.

Когда он обнаружит сережку?

Завтра? Через несколько месяцев? А может, никогда, и сережка окажется на свалке вместе с сумкой?

Я представляю, как она валяется на куче мусора – кожа почернела, кое-где протерлась до дыр.

Почему я это сделала? Зачем? Из сентиментальности? На какие-то гарантии надеялась? Сама не знаю, думаю я, глядя на него.

А он думает о том, осталась у нее в правом ухе сережка или нет. И лицо у него такое серьезное.

Мне нравится это его выражение.

Когда он размышляет о чем-то серьезном, на лице появляется характерная тень. Не знаю, как объяснить мои ощущения, но в такие моменты кажется, будто на поверхность выплывает прячущаяся где-то в глубине тоска, которую обычно он, как человек, умеющий хорошо скрывать свои чувства, никому не показывает.

Однажды, заметив, что я погружена в свои мысли, он сказал, что слышит доносящийся откуда-то шум прилива. С чего это его потянуло на лирику, подумала я тогда, но сейчас мне кажется, что он указывал на охватившую меня тревогу.

В его раздумьях я вижу свет. Одинокий луч в безмолвном мраке.

Но этот луч устремлен в пустоту.

– Она на месте, – решительно заявляет он.

С усмешкой я убираю руку, закрывавшую правое ухо. На кончике пальца виден вдавленный след от камешка на сережке.

– Угадал.

Увидев циркониевую сережку, он замолкает, и тут же на его лице появляется выражение облегчения.

– Я рад.

С этими словами он тянется к бутылке с вином, я ищу взглядом пластиковые стаканчики.

– Давай выпьем. Так, а штопора нет.

Штопор-то я сунула в одну из коробок.

– Не проблема.

Он берет лежавшую на татами сумку.

У меня непроизвольно вырывается «ой».

Он легко открывает сумку и, пошарив в ней, достает складной армейский нож, в котором есть консервный нож, ножницы и масса других полезных приспособлений. Он все время носит его с собой. Нож швейцарский; штопор тоже имеется.

К карману, где лежит моя сережка, он не прикоснулся.

Я наблюдаю, как он ловко откупоривает бутылку, и чувствую, что немного уязвлена. Примерно так ощущает себя женщина, когда мужчина не замечает, что она сменила прическу.

Ну что ж, и так бывает.

Он наливает мне вина в стаканчик, и мне в голову приходит другая возможная интерпретация «Жемчужной сережки»: даже если она бросила сережку под кровать, как хотела, он вполне мог оказаться не таким шустрым и в суете и неразберихе не заметить ее под кроватью, тем более что кровать никто не передвигал годами, и под ней наверняка лежал толстый слой пыли. Уж мою маленькую циркониевую сережку он точно бы не нашел.

От этой мысли у меня голова закружилась.

– Ты чего улыбаешься?

– Да так просто.

Сдерживая улыбку, я вручаю ему стаканчик и наливаю вина.

– Почему ты подумал, что я оставила вторую сережку? Я же говорила, что женщина из песни, скорее всего, ее выбросила.

Настала его очередь улыбнуться.

– Аки! Ты в два раза сдержаннее других людей, но и вдвое сентиментальнее.

Я непроизвольно скривилась.

Раньше мне было бы приятно слышать такие слова, но сейчас почему-то они пронзают мне сердце.

Он сразу замечает мою реакцию, и в его глазах мелькает раскаяние.

– То же самое могу о тебе сказать.

Сверкнув на него глазами, я легко провожу пальцем по горлышку бутылки и добавляю:

– Мы с тобой похожи.

Во рту вдруг появляется горький привкус.

Я торопливо делаю глоток вина.

Он подносит стакан ко рту вслед за мной.

Слабый ветерок пробирается в комнату через окно, словно желая сгладить возникшую между нами неловкость.

Почувствовав вдруг усталость, я потягиваю вино в повисшей тишине.

Он тоже пьет и вертит в пальцах ярко-красный складной нож с открытым штопором.

Поскорее бы все это кончилось.

Его пальцы, белые и длинные, продолжают ласково поглаживать инструмент.

Я вдруг ощущаю дежавю.

Мне уже доводилось видеть такую же сцену. Вот только где?

– Сыру хочешь?

Он бросает взгляд на пакет из супермаркета, будто только что вспомнил о нем. А манипуляций со штопором, похоже, даже не замечает. От того, что он все время тычет острием себе в палец, у меня мурашки по коже бегают.

– Не откажусь. А ты что хочешь, Хиро?

– Салями, пожалуй.

Наконец он оставляет штопор в покое и достает из пакета батончик салями с черным перцем. Он вообще любит острое.

При виде того, как ловко он нарезает салями, ощущение дежавю усиливается.

Когда-то я видела нечто подобное…

В голове разливается свет. Дрожат зеленые тени.

– Вот когда… – непроизвольно вырывается у меня. – А почему ты тогда не воспользовался своим ножом?

– Что?

Он смотрит на меня с застывшим выражением на лице.

* * *

Мы обливались потом, а крутому подъему не было видно конца.

Было еще только начало лета, но погода в горах S стояла необычно ясная. Все говорило о том, что предстоит первый в этом году по-настоящему летний день.

Путь пролегал через старый густой лес, что позволяло избегать прямых солнечных лучей, но мы все равно дышали часто и тяжело, потому что горы есть горы.

Пот лил с меня градом, я представить не могла, что в человеке может умещаться столько жидкости. Пот разъедал глаза, рубашка пропиталась солью.

Зато человек, который вел нас за собой, дышал ровно как ни в чем не бывало. Он почти не вспотел и с невозмутимым видом легко шел вперед.

Конечно, он был проводник-инструктор, постоянно ходил в горы, а мы целыми днями просиживали в офисе в окружении кондиционеров и компьютеров, но все равно становилось стыдно – ведь нам по двадцать с небольшим, а ему уже хорошо за пятьдесят.

Тем не менее за один раз, не останавливаясь, мы поднялись на сто метров и оказались на специально устроенной площадке.

Заметив, что мы дышим с трудом, проводник предложил передохнуть.

Не в силах говорить, мы просто кивнули, положили на землю рюкзаки и вытерли пот с лиц полотенцами, обмотанными вокруг шеи. Тело горело, хотя пот, по идее, должен был холодить.

Я пила воду большими глотками, но побороть жажду не получалось. Организм упрямо требовал другого способа борьбы с обезвоживанием.

– У меня апельсины есть, – сказал Хиро, потянувшись к рюкзаку. Видимо, он переживал то же самое.

– Давай.

Один мой старший коллега, большой любитель пешего туризма (мы с ним несколько раз ходили в поход), говорил: «С собой лучше всего брать цитрусовые. Они утоляют жажду и в то же время не так наполняют желудок водой. А туалетов поблизости нет». Вот я и захватила с собой несколько апельсинов, но совсем забыла, что положила их в рюкзак Хиро.

Он достал один апельсин и стал вертеть его в руках.

– Ты чего?

– Вот, хочу разделить пополам, но не знаю, как лучше.

– Давай очищу.

– Чистится тяжело.

Он попробовал отделить кожуру ногтями, но получалось плохо.

– Вот, попробуйте.

Стоявший перед нами и оглядывавший окрестности проводник протянул Хиро видавший виды складной нож.

– Спасибо.

Хиро взял нож, привычным движением раскрыл его и разрезал апельсин на четыре части. Дал по четвертушке мне и проводнику.

Мякоть апельсина была теплая, но аромат цитрусовых действительно снимал усталость, а сок утолял жажду.

– Как вкусно! – обрадовалась я.

Высосавший сок из апельсина Хиро в знак согласия причмокнул губами. Потом плеснул на лезвие воды из бутылки, смывая сок, и со словами «большое спасибо» вытер нож полотенцем и вернул проводнику…

* * *

– У тебя не было тогда с собой ножа? Я видела его у тебя потом, когда мы вернулись на ночлег. Ты резал им салями.

Я смотрю на его руки.

Тогда мы тоже ели именно эту салями.

С салями в одной руке и ножом в другой, он смотрит на меня со странным выражением.

– У тебя хорошая память на такие вещи.

– Просто вспомнила, – сказала я хрипло.

Какие эмоции слышатся в его голосе? Раздражение? Досада? Отвращение? Растерянность? Или это мне кажется?

Он смотрит на свой нож, будто видит его в первый раз.

– Да-да, верно, – бормочет он, словно разговаривая сам с собой. – Я тоже вспомнил. Не было у меня там ножа. Поэтому и стал чистить апельсин руками.

– Но… – начала было я, но он меня оборвал:

– В тот день ножа на его обычном месте не оказалось. Кто-то вынул его из рюкзака перед нашим выходом на маршрут, а потом положил обратно. Ну правда.

Конечно же, я не верю ни одному его слову.

Глава 5

Складной нож.

Я гляжу на нож, который держу в руке.

Она смотрит на меня. Лицо ее бело как полотно. По-другому не скажешь.

Нож. Я совершенно забыл о нем.

В тот день он действительно исчез из моего рюкзака. Тогда я не обратил на это особого внимания. Сказывалась усталость, и я подумал, что был невнимателен, когда искал его. Но, оглядываясь назад, я не могу не думать, что кто-то залез в рюкзак и взял нож.

Но это же странно. К вечеру того же дня нож вернулся на место. Тот человек упал и разбился, не от ножа он умер. Зачем тогда неизвестный взял у меня нож?

Странно все это. И почему она вдруг завела об этом речь?

В тишине я начал нарезать салями.

Она не сводила глаз с моих рук, бледность не покидала ее.

– Это ты его взяла, да, Аки?

– Я?! – с показным возмущением восклицает она.

– А кто же еще?

Кроме нее, больше никто не знал, что у меня был нож.

– И зачем же он мне понадобился?

– Я не знаю. Может, ты что-то хотела им сделать, вот и позаимствовала, а сразу положить на место, наверное, забыла. Не так?

Мне нравится, как салями сопротивляется под рассекающим ее лезвием. Запах черного перца щекочет ноздри.

– Я тут ни при чем.

Она категорически мотает головой.

– А если подумать: кто еще, кроме тебя? Мы же практически ни с кем не общались.

– Ну… – запнулась она.

Резон в моих словах есть, с этим нельзя не согласиться.

Эту поездку мы планировали вместе. В префектуру А ехали на поезде, переночевали в гостинице на знаменитом курорте, где горячие источники бьют прямо в море. На следующий день встретились с проводником, прекрасно знакомым с горной системой S, которая относится к объектам всемирного наследия. В первый день поднялись в горы, а на следующий проводник повел нас по маршруту, пролегающему среди озер. Кроме проводника, мы практически ни с кем больше не разговаривали. Только обменялись несколькими словами с менеджером домика, где ночевали. Я бы еще понял, если бы нож был ценным. А из-за самого обыкновенного кто бы стал рисковать?

Погруженная в свои мысли, она сидит, уткнувшись носом в кулак, и наконец заявляет:

– Ерунда какая! Но я тут ни при чем.

– Чудеса!

Она бросает на меня резкий взгляд:

– Если ты не пользовался ножом, его мог взять только один человек. На второй день похода.

Я понимаю, о ком она говорит:

– Он? Неужели? Зачем ему понадобился мой нож?

* * *

Проводник оказался крепким мужчиной и выглядел значительно моложе своих лет. Ничего удивительного, что мы уступали ему в физической форме, – он каждый день в движении, на природе. При всем том в нем чувствовались прямота и независимость.

У меня он вызывал симпатию. Умел человек внушать спокойствие окружающим.

Мы обменялись любезностями.

– У нас впереди два дня. Рассчитываем на вашу поддержку, – сказал я.

– Спасибо, что приехали. Надеюсь, вам понравится, – отвечал проводник с поклоном. – Торопиться не станем. Будем втягиваться постепенно.

Накануне мы уже встречались с ним в курортной гостинице, чтобы обсудить маршрут, но в горах он производил другое впечатление. Городские неженки вроде нас смотрятся там как инородное тело, а такие люди, как наш проводник, привыкшие работать под открытым небом, хорошо гармонируют с окружающим пейзажем. По сравнению с нами, постоянно напряженными, он выглядел спокойным и расслабленным.

Было еще раннее утро, но на небе ни облачка, и солнце уже высушило воздух. Понятно, что через несколько часов наступит удушающая жара.

Будний день, начало лета, сезон еще не начался, тишина.

В горах, густо поросших лесом, было что-то тревожное, пугающее. Они стояли, почти не тронутые человеком, с незапамятных времен неся в себе необузданную силу, способную в дурном настроении натворить страшных дел.

Лес вдруг зашевелился, и мы, затаив дыхание, вошли под его кроны. Первую остановку сделали на берегу живописного озера, вода в котором была необычного цвета.

– Какая красота! – прошептала Аки.

Вода насыщенного голубого оттенка, зависящего от состава почвы, в которой, видимо, присутствовал кобальт, казалась очень холодной.

– Озеро напоминает мне ночь, – проговорила она.

Проводник довольно кивает:

– Действительно. Здесь всегда по ночам звездное небо.

Несмотря на свое великолепие, озеро почему-то пугало меня. Казалось, если заглянуть в его глубины, увидишь то, чего не следует видеть.

* * *

– В первый день вечером мы вместе пили пиво, помнишь? – спокойно говорит она. – Тогда он и мог залезть в твой рюкзак. Мы с тобой устали, несколько раз звонили по телефону, покупали пиво и за вещами не следили.

* * *

– Сначала, увидев вас, я засомневался, как у нас пойдет. Ведь в нашем деле так: если человек не готов к нагрузкам, то все бесполезно. Это даже молодых касается. Сейчас у молодежи слабые ноги.

Проводник по-прежнему говорил учтиво, выбирая слова, хотя мы уже провели вместе целый день. Видимо, это был его принцип, стиль такой.

Лучи катившего к закату солнца проникали через большое окно в вестибюле гостевого дома, где мы втроем подводили итоги первого дня и обсуждали план на следующий. Наслаждаясь разлитым в воздухе спокойствием, мы чокнулись пивом.

– А уж как послезавтра все мышцы болеть будут! – сказала Аки со смехом.

– Вы каким-нибудь спортом занимались? – поинтересовался проводник.

Я кивнул:

– В школе теннисом.

– Мы как раз познакомились в теннисном клубе в университете.

– Вы здорово ладите между собой. Нечасто я вижу в горах молодые пары.

– Правда?

Мы обменялись с ним взглядами, и, поскольку наше рабочее совещание еще не было окончено, пригласили проводника в свою комнату. Сначала он решительно отказался, но в итоге с неохотой согласился, услышав, что мы хотели бы как следует познакомиться с маршрутом, который ждал нас на следующий день.

Обсудили завтрашний поход, и разговор перешел на личное.

Проводник немного рассказал о себе.

Я нарезал салями и сыр и предложил ему.

Он поблагодарил, и я спросил, не из здешних ли мест он родом. Проводник отрицательно покачал головой:

– Нет, я из Токио.

В молодые годы он увлекался горным туризмом и часто бывал в горах S. Когда руководство фирмы, где он работал, завело речь о том, чтобы отправить его за границу, он уволился и перебрался в эти места. Еще в молодости он развелся и долго жил холостяком, но, переехав, снова женился – на местной, намного моложе его, и недавно у них родился ребенок.

– О-о! Поздравляем! – Аки приветливо улыбнулась.

Проводник смутился.

– Не думал, что стану папой в таком возрасте. Придется работать за троих какое-то время.

Да, подумал я, тяжелая у него задача. Когда ребенок вырастет, отцу будет уже за семьдесят.

– Это ваш первенец. Хорошенький, наверное.

– Ну да. Очень симпатичный. Я и не думал, что такой получится.

Лицо проводника просияло.

– У вас нет его карточки? – спросил я, зная, что отцы обычно носят с собой фотографии любимых отпрысков.

Он смутился, но с нескрываемой радостью вынул фото из нагрудного кармана.

– Сколько ему?

– Скоро два.

С фотографии смотрел милый малыш, сидевший на руках у пухленькой, цветущей женщины.

– Как его зовут?

– Синъитиро. Первый иероглиф – «лес».

– Для сына проводника – самое подходящее имя.

– Какой милый!

Я прекрасно понимал смущение, которое испытывал тот человек, когда мы разглядывали фото его ребенка.

* * *

– Думаю, тогда он мог взять нож. Но зачем он это сделал? Ведь у него был свой.

– Мы сейчас говорим только о возможности, – тихо замечает она. – Больше в тот первый вечер ты ножом не пользовался. То есть ты мог и не заметить, что он пропал.

– Согласен.

На столе тогда много всякого лежало: путеводители, карты… Я собирался убрать нож, но, если кто-то потихоньку спрятал его в карман или сумку, наверное, мог и не заметить.

– Но зачем ему это понадобилось? Может, он случайно или спутал?

– Как он мог спутать свой видавший виды нож с твоим, совершенно новым?

Она смотрит на нож у меня в руках. И она права: в обычной жизни пользоваться ножом приходится нечасто. Когда я выбирал нож, меня привлекла его конструкция – много функций, но, по правде сказать, я ношу его с собой больше потому, что он мне нравится.

– Для чего человеку чужой нож? – Она продолжает задавать себе один и тот же вопрос.

Все это очень странно. Чего она так зацикливается на ноже? Хочет отвлечь мое внимание? Увернуться от моих попыток заставить ее признаться в преступлении? Но если на то пошло, она говорит очень серьезно и по-настоящему заинтригована загадкой таинственного исчезновения ножа. Или у нее на уме какая-то другая цель?

Она вдруг поднимает голову и смотрит на меня.

– А вдруг он заметил?

– Что? – вздрогнул я.

– Ну… про нас.

Ее взгляд серьезен, глаза блестят.

Я чувствую холодок на коже. Ее глаза напоминают мне озеро.

Озеро, похожее на ночь, с плавающими в нем звездами. Озеро, в которое лучше не заглядывать.

– Это невозможно. Он не мог. Что-то привлекло твое внимание?

– Нет. Ничего, – говорит она.

Я вздыхаю с облегчением.

– Вот именно. Это невозможно.

Однако она качает головой из стороны в сторону.

– Мне сейчас кое-что пришло в голову. Касательно причины, по которой тот человек украл нож.

– Что именно?

Ничего не говоря, она протягивает руку.

– Что?

– Покажи.

Я складываю нож и протягиваю ей.

Она берет его, начинает открывать – сначала ножницы, потом штопор, консервный нож… внимательно рассматривает. Лицо ее напрягается – она что-то заметила.

– Я так и думала.

– Что такое? – быстро спрашиваю я. Сердце почему-то начинает колотиться в груди.

– Мы вызвали у него подозрения. Не знаю, когда точно он что-то почувствовал. Может, потому что с таким интересом рассматривали фото его ребенка? Так или иначе, он стал нас подозревать. Вот и взял нож… Точно! Заметил нечто, когда ты им резал, – мрачно заявляет она и добавляет: – Когда человек берет что-то у другого? Когда хочет узнать, кто тот такой.

Она легонько подталкивает ко мне нож, ощетинившийся торчащими в разные стороны инструментами.

Я смотрю на него и вижу на лезвии буквы.

– Он заметил, что на ноже выгравировано твое имя. И взял его, чтобы знать точно.

На лезвии затейливыми буквами, как на могильном камне, написано мое имя: CHIHIRO T.