Текст книги "Кофе на утреннем небе"

– «Девка ой-ой-ой, с ней не шути, и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица, и любой странствующий или только ещё собирающийся странствовать рыцарь, коли она согласится стать его возлюбленной, будет за ней как за каменной стеной. А уж глотка, мать честная, а уж голосина» – вернулась я в аудиторию. «Да никакая я не уникальная, с чего мне быть уникальной» – спорила сама с собой Алиса.

– Вы что-то хотите добавить, остановила свой велосипед преподавательница, потом слезла с него, опустив руку с очками и припарковала их на столе. Глаза её стали больше обычного, рассеянные, словно пытающиеся объять необъятное, как у всех близоруких людей, когда они снимают очки.

– Нет, это я Дон Кихоту, – немного спало напряжение в аудитории. Лица поменяли позы.

– Надеюсь он вас услышит, – улыбнулась едко велосипедистка, будто знала, о ком сейчас думала Алиса.

* * *

Любовь. Мы всё ещё занимаемся ею, хотя есть и другие занятия, не понимая до сих пор, что важнее. С одной стороны, обязательства, наложенные, беспредметные треплют. С другой – удовольствия, когда от них становится скучно, они перетекают в разряд обязательств, приобретают их свойства: бесцветность и бесконечность. Мы продолжаем заниматься, но уже не любовью, любовь прячется под кроватью, топчется в обществе тапок. Если рука в темноте нащупает выключатель, то что мы увидим: постелью измазаны оба, я и любимая женщина. Но мы бережём электричество, мы боимся честного света, мы бережём отношения, мы держимся за них зубами так крепко, что у нас вылетают пломбы. Я всё ещё занимаюсь ею, также как и она мною, как правило, как умеем, мы делаем одно общее дело, пытаясь закончить его в срок и качественно, одним большим удовольствием. Любовь распределялась странным образом, не всегда справедливо. Кому-то одна на человека, разобраться со своим самолюбием удавалось не всем, часто это заканчивалось психушкой или камерой-одиночкой в собственном внутреннем мире, счастливым давалась одна любовь на пару, отчаянным приходилось делить её на троих, самым несчастным одна на тысячи людей, тот самый случай, когда массы любили и поклонялись одному.

Так или иначе, все занимались, но весной особенно бурно, они занимались ею усердно, но сколько ни занимайся любовью, её всё равно не хватало, никогда не было слишком, люди сбивались в перелётные пары, вдвоём было логичней и легче, улетали кружили, многие разбивались, те, что не парились, до сих пор парили.

Мы сидели на тёплом граните набережной с Алисой. Солнце строило нам глазки, мы щурились и прятали глаза в воду. Влага плескалась у самых ног приятной прохладой. Лёгкое вино Невы и тёплые бутерброды архитектуры XVIII века, вот и вся нехитрая трапеза нашего пикника. Рядом, втянув голову в плечи, переминалась с ноги на ногу одинокая чайка. Я кинул ей хлеба – ноль эмоций. Потом хлеб бросила Алиса – тот же результат.

– Ни мясо, ни рыба.

– Она о нас то же самое думает: ни мяса у ребят, ни рыбы, а на хлеб я не клюю.

– Конкуренции нет, – словно услышав мои слова, подлетел голубь, за ним ещё один. Чайка внимательно наблюдала, как голуби жадно поедали её хлеб. Потом вдруг встрепенулась и с криком бросилась на них. Голуби, сожрав весь хлеб, отвалили в сторонку, поглядывая рыбьими глазами на опустевший стол. Алиса бросила под ноги чайке катыш хлеба, теперь та не растерялась и проглотила.

– Ты был прав! У птиц всё также как и у людей, – сорила хлеб птицам Алиса.

– А ты думала, они умнее? – обнял я её льняное тельце, прижал к себе и поцеловал. В наше общество скромно начал стучаться дождь.

– Думаешь, сегодня подходящий день, чтобы стать любовницей?

– А чем ещё заниматься? Погода ни к чёрту, солнце спряталось, мне тоже хочется в тень твоей кожи.

– А какой день недели?

– Пятница. Тебя это беспокоит? – не беспокоила она меня тоже. Рядом с Алисой меня вообще мало что беспокоило. Разве что она сама.

– Меня беспокоит подвешенное состояние.

– Расслабься. Наслаждайся летом.

– А зимой, что я буду делать зимой?

– Я так далеко не заглядывал ещё, – посмотрел я на её правый глаз как на голубую планету в иллюминаторе космического корабля. Словом, внимательно изучал ландшафт. Потом переключился на левый.

– Хорошо, что я буду делать в субботу? Что вы на меня так смотрите?

– Как?

– Так, что мне сразу захотелось сделать какую-нибудь глупость, – дала она кусочек хлеба и мне.

– Никогда не видел настоящих женщин, – взял я в губы её облатку.

– Только трогал. Ты слышишь мою любимую мелодию?

– Нет. Какая у тебя любимая музыка?

– Твой звонок.

– Чёрт, и вправду кто-то звонит, начал я доставать телефон.

– Жена? Чёрт, мы фанатки одного звонка.

– Не говори глупостей.

– Ответь ей, что ли? – отодвинулась она сразу же от меня, и стала отряхивать руки от крошек с таким усердием, будто хотела стряхнуть все наши отношения, которые вдруг после этого звонка превратились в нелепую ошибку, несколькими движениями.

– Не хочу, потом отвечу, – выключил я звук, пытаясь убавить громкость и её недовольству.

– Слабак.

– Наверное, – уже было видно, что дождь барабанит в воду всё сильнее. Река покрылась мурашками.

– Теперь она будет знать, что ты со мной, то есть тебя для неё нет.

– Вот и отлично. А как ты себя чувствуешь, когда меня нет?

– Не чувствую. Когда же я буду счастливой?

– Когда научишься говорить «Нет».

– Кому?

– Всем, кто крадёт твоё время. Чувствую себя, заполняющим анкету для въезда в твоё лоно, – взял я остатки хлеба и начал усерднее подкармливать свору бездомных пернатых, собравшуюся у нашего пирога, чтобы как можно быстрее разделаться с остатками еды и бежать от дождя, который уже шёл по нам.

* * *

– Ты нервничаешь?

– С чего ты взяла?

– Накрошил. А я убиралась с утра.

– Почему не убралась? – рассмеялся я.

– Я ещё не научилась насовсем, – глянула на меня нарочито строго Алиса. – Но я способная.

– Подожди, возьми с собой бутерброд в дорогу, – накрыл я кусок хлеба с маслом пармезаном.

– Мне нравится, когда ты кормишь меня из своих рук, – откусила она.

– Не боишься нажраться? – Я протянул ей стакан сухого.

– Cosa? – блеснув своим итальянским, раздумывала она брать у меня вино или нет.

– Коза, коза.

– Сам пей, козлёнок, – отвела она мою протянутую руку.

– Ладно, не коза, кошка. Мягкая, ласковая, тёплая, – прижался я щекой к её плечу. – Чувствуешь себя приручённой кошкой?

– Нет, с когтями, – показала она мне свой маникюр.

– А что у тебя там нарисовано? – взял я её ручку и стал рассматривать. – Не. Не рисунок, какие-то неприличные слова.

– Это иероглифы. Тебе не понять.

– А тебе?

– Мне понравилась форма.

– Вот и я говорю форменное безобразие. Так на чем мы остановились?

– На пятнице. Как ты не понимаешь? «Пятница – это поцелуй, которой имеет все шансы перейти не только в оргазм субботы или в торжество воскресенья, но даже в будни семейной жизни», – вспомнила она запись из своего дневника.

– Любая семейная война заканчивается в спальне.

– Это было бы чудесно. Я люблю ночью заснуть прямо на тебе, врасти в тебя, и всё это было до тех пор, пока я любила.

– Любила?

– Пока не обнаружила, что ты неизлечимо женат. Что это мне всё больше мешает. Будто кто-то третий лежит между нами, даже сейчас, – посмотрела она задумчиво в небо, где кроме аквамарина не было ни облачка. Я замолчал. Я ушёл к себе, закрылся в комнате. Взял журнал, лег на диван и пытался отвлечься на что-то другое, но в журнале не было ни буквы, не за что зацепиться, только фальшивые клоны, вырезанные из какой-то другой жизни. Я листал глянец, доедая бутерброд, который откусила Алиса, пока она снова не постучала:

– Мне нравится, что ты можешь быть пармезаном или пармской ветчиной, когда не хочется говорить, просто можно есть тебя, нюхать, трепать, – уткнулась моя чайка мне в грудь и стала вить цепочку из лёгких поцелуев на шее. – Знаешь, хочется самой простой любви, любви самой обыкновенной, с которой я могла бы не только ложиться спать, но и просыпаться.

* * *

– Чай пить будешь? – увидела, что я проснулась моя соседка.

– А с чем? – вздрогнула я.

– Со мной.

– Чай так чай. Это всё, на что мы способны в поездах. Жизнь скучна. Как ни крути.

– Крути шашни, а не педали, как говорила одна моя знакомая, – засмеялась Тома и вышла со стаканами в тамбур за кипятком. В открытое купе начали мелькать пейзажи и с другой стороны тоже. Поезд стал прозрачным. Марина встала и достала из своей сумки конфеты и семечки. Эта детская привычка навязалась ещё от бабушки, когда та жарила их, а потом вкусно щёлкала, просматривая сериалы своих непрожитых жизней по телевизору.

– Что-то снилось? – вернулась с полными стаканами воды Тома.

– Прихожу вечером домой, а там никто меня не ждёт, – высыпала горстку семечек на салфетку Марина.

– Так зачем ты домой пошла? – повисла нелепая пауза после её шутки, будто отвалился кусок штукатурки на идеально-ровной стене и нечем его было залепить. Тома первая нашла краску, чтобы замазать свою погрешность, хотя цвет и не попадал в тон:

– Пары, как правило, делятся на два типа: на тех, что не могут жить друг без друга, и на тех, что не могут с другими. А твой, он тебя так просто отпустил? – кинула в стаканы по пакетику Тома. Те начали красить кипяток в коричневый. Какой бы неприхотливой ни была Тома, чай из пакетов она не любила. Ей нравилось варить его по всем правилам церемоний. Женить и пить медленно, как спокойную семейную жизнь, чтобы хоть как-то покрыть её нехватку.

– Не сразу. Ты же знаешь мужчин, они уходят медленно, они будут тянуть до последнего. В общем, мне пришлось его спровоцировать. Я просто сказала ему, что секс с ним – занудство.

– Нельзя же быть такой откровенной.

– Почему нельзя?

– Потому что больно, – пододвинула она стакан с чаем Марине.

– Ложь – это боль, а правда – нет, это не боль, это возможность её контролировать. – Марина в ответ раздвинула ещё шире пакет с конфетами, приглашая на экскурсию на шоколадную фабрику. Фантики были на любой вкус.

– Ага, это её цветочки. У нас похожие диагнозы, как мне кажется. Я тоже всему верю. Я верю абсолютно бескорыстно. Не то что бы я такая доверчивая, просто у меня нет времени просчитывать остальные варианты, хочется жить, наслаждаться, не включая логики.

– Я понимаю. На самом деле мне пришлось уйти.

– То есть в конце концов он тебя выгнал?

– Нет, перевёз меня в другую свою квартиру, поменьше. Надо отдать ему должное, поступил по-мужски, без скандалов и без судов, – ловко отделяла семя от чешуи Марина и отправляла его в рот одно за другим. Запах подсолнечный делал купе уютным и простым до плацкартного.

– Знаешь, почему люди ночью закрывают глаза? Они ждут поцелуев. Вообще он неплохой был мужик. Никогда не обижался, что бы я ни выкинула. Как он сам говорил: «Мужчина может обидеться на женщину только по одной причине: чтобы простить». Но этого мне показалось мало, скучно стало всё как-то, пресно, обрыдло и самое главное – бесперспективно. Отношения с мужчинами были, и всегда странные. В том самый момент, когда я уже готова была в них разочароваться и качнуться в сторону лесби, они вдруг начинали боготворить меня. Механизм был прост: их сводили с ума женщины на грани.

– Ты ушла? – глотнула она горячего чая и стала выбирать конфету. Взяла в руки одну большую, развернула и быстро проглотила целиком.

– Уйти я не смогла, я уехала.

– Уехать от любимого то же самое, что взять отпуск за свой счёт, – рассуждала она, пытаясь одновременно жевать сладкий шоколадный букет. Слова тонули в тягучей массе, отчего речь её стала немного медленнее, переключившись на пониженную. – Вот, я уже несколько лет в отпуске.

– Так он, значит, всё ещё был любимым?

– Конечно, это мне и помогло. От нелюбимых уходить ещё сложнее. Сама пуста и погружаешься в другую, но тоже пустоту. Почему ты ушла? – растворила она конфету и запила чаем. – Я даже знаю ты скажешь: Женщине необходим уход… Хотя бы для того, чтобы видеть как ею дорожат. Но ведь, – увлеклась рассуждениями вслух Тома, – может быть такое, что просто он тебя разлюбил?

– Скорее всего, – погрузилась в своё Марина.

– В любом случае, – задержалась на этом случае Тома, – что делать, если ты живёшь с человеком и чувствуешь, что он тебя не любит? Ноги. Мужики не понимают одного, что женщина – это цитата! Чем больше о ней думаешь, тем глубже раскрывается смысл их жизни, – сделала она акцент на последнем местоимении.

– Пошлость? – недоверчиво посмотрела на стройные ноги, сверкнувшие бёдрами из-под юбки своей попутчицы Марина. Те решили поменять позу, и сбросив тапочки, поднялись на полку. Там они вытягивались, до тех пор, пока не упёрлись в стенку.

– Слишком короткая юбка на выдающихся ногах – это не пошлость. Пошлость – когда тебе звонят из туалета и говорят, что любят, а после этого возвращаются в бар слюнявить другую. Может, покурим? – остановила поток своих слов Тома.

– Ты же не куришь?

– Я ещё и не пью, – кивнула головой Тома в сторону остатков коньяка в бутылочке 0,25, которые покачивались, то и дело меняя угол атаки на стенки сосуда. – А когда-то я любила его, кажется, даже сильнее чем себя. Теперь я точно знаю, что это была настоящая любовь, – налила она себе немного коньяку и выпила.

– И как она выражалась?

– Матом. Так мог выражаться только любящий человек. Именно этот факт и стал ключевым. Я была уверена: у него кто-то есть.

– Как ты догадалась?

– Он стал подозрительно обходительным. Любезным. Он стал обходить меня там, где раньше мог бы растерзать, – добавила себе ещё коньяку Тома. – Что бы они ни говорили, мужчины никогда не разбирались в женщинах. Не успеешь ещё подумать, а их сладкие красивые слова, словно маленькие человечки, уже разбирают постель, куда непременно должно нырнуть моё тельце, будто душа уже дала согласие.

* * *

– Куда мы сегодня пойдём?

– В парк.

– Опять?

– А что?

– Однообразно, как у трамваев.

– Надевая на себя эту осень, я никак не подозревал, что обнаружу в её карманах тебя: рыжую, бесстыдную оторву, – признался я Алисе.

– Сам ты рыжий, – метнула она в меня собранные ладонями в один гербарий следы осени.

– Я хотел бы быть рыжим, пылким, не таким как сейчас, тусклым и энергосберегающим, – облетел я её порывом, сумев поймать один из листков, посмотрел на него и отпустил.

– Что же тебе мешает?

– Не мешает, скорее недостаёт. В это мерзкое время года, когда осень грустно шалит, поливая то листьями, то дождём, даже город хочет уйти в себя, вернуться к своим корням, спрятаться в тёплых молочных объятиях деревни, – мою речь оборвал телефонный звонок. Я не стал отвечать, просто отключил звук.

– Кто там так рано? – любопытствовала Алиса.

– Зима.

– Не открывай.

– Ни в коем случае, – представил жену, стоящую перед дверью с пакетами снега. – Нам вдвоём-то в этом парке тесно. Кстати, давно у тебя хотел спросить, как ночь прошла? – спрятал я телефон.

– Ужасно… В темноте.

– Ты выспалась?

– Да, я считаю, что сон – важнейшее из искусств, – ответила Алиса, утаив, что модели сна всегда были её лучшим развлечением, иногда там попадались такие кадры, которых нельзя было встретить в киноплёнке повседневности. Они вытворяли с ней такое, такое приятное, что трудно было сопротивляться.

«Жуткий месяц – октябрь. Люди становятся настолько сентиментальны, что собирают листья вместо цветов и дарят своим любимым», – рассуждал я про себя. – «Чтобы быть ботаном в любви, мужчине надо понимать её главный закон: женщина – цветок, а он к нему горшок».

Люди что разносолы: одни флегматичные, словно маринованные огурцы, другие веселы, но рыхлы, словно солёные помидоры, третьи грустны и оттого непривлекательны, как солёная капуста. Все, закатанные в банки своих квартир, томились и ждали очереди на вскрытие. Депрессия витала в воздухе, вместе с мишурой этого времени года. Только жадная обуревающая влюблённость могла спасти шкуру среднестатистического человека, например мою. Я спасался. Я не вякал, я уже знал, что если тебя полюбили, то надо этим дорожить. Этот трамвай может быть последним. Потом жди, мёрзни, злись. Не факт, что подойдёт ещё. Не факт, что что-то вообще ещё подойдёт к тебе, подойдёт тебе.

Осень навязывала свои традиции, обычаи и вредные привычки. Сам того не подозревая, я тоже оказался неоригинальным и, следуя рефлексам, поднял красную кленовую пятерню и протянул Алисе:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, осень, – приложила она свою к красной ладошке октября.

– Я не осень, я октябрь.

– Тогда лучше вот так. Здравствуй, октябрь, – подхватила она с земли ещё один жёлтый лист.

– А что у вас руки такие горячие?

– Это не руки, это сердце.

– Да у вас жар.

– Ага, жёлтая листопадка.

– Это заразно?

– Очень, разве вы не видите, какая я падкая? – добавила она забравшись своим взглядом мне под веки.

– Китай, судя по форме и цвету, – вдруг осенило её, когда мои глаза ей надоели, когда пальцы её напомнили ей о листке.

– Листья тоже делают в Китае.

– Скажи ещё, осень.

– Может, я тебя разочарую, даже осень производят там, судя по её количеству, – крутился в моих руках листочек, пока батарейки пальцев не сели.

– Ты бывал там?

– Да, – шли мы в обнимку дальше по парку. Неугомонный рыжий сеттер осени гонялся, сверкал тут и там своей лоснящейся шкурой. Что за порода? С одной стороны, такая любвеобильная и радостная, с другой, никогда не сможет тебя защитить.

– Ну и как?

– Как на другой планете. Солнце в целлофановом мешке, мутное такое и далёкое.

– Смог?

– Не, не смог, – покрыл я её существительное глаголом.

– Ты про женщин?

– А ты всё ещё про атмосферу? – рассмеялся я.

– Не успеваю за тобою, – засунула мне свою руку в карман Алиса.

– Я не люблю острую еду, – вспомнил я одну симпатичную китаянку, которая работала переводчицей на той китайской книжной выставке. Она всю дорогу щёлкала жаренных кузнечиков и сверчков, предлагала и мне, но я отказался. А может, мне только показалось, что она предлагала, никогда не знаешь, какая близость поджидает тебя за улыбчивым китайским мячиком. Едва я успел представить, как буду целовать кузнечный цех её губ, то вся симпатия куда-то выветрилась.

– А я пресная по-твоему?

– Не, ты вообще не еда, ты – лакомство. Я тебя люблю! – крикнул я. Весть быстро распространилась по всему её телу, и к тому времени как она достигла самых заповедных уголков организма, там уже наступила весна: побежали ручьи желаний, вылупились зелёные листочки надежд, брызнуло эндорфинами солнце чувств, а птицы залились симфонией страсти. Много ли надо женщине, чтобы внутри у неё наступила весна? Много, целых три слова: в нужное время, от нужного человека.

Она не отдавала себе отчёта. В этот момент она не хотела быть бухгалтером своей судьбы, который смог бы подсчитать все плюсы и минусы этого знакомства, вывести астрологическую зависимость траекторий их знаков. Ей, холодной и дальновидной, по словам матери, девушке, вдруг захотелось лететь по дороге жизни, не обращая внимания на знаки, не соблюдая ПДД. Плевать на законы, плевать на инспекторов в лице родителей, знакомых, друзей и прочих родственников, пусть штрафуют, они не смогут меня лишить моих прав любить, теперь только один человек способен на это, стоит мне только согласиться выйти за него замуж.

«Кажется, я нашла своего человека», – записала она в свой дневник уже дома. Она очень хотела сначала написать «Кажется, я влюбилась», но ей это показалось слишком детской формулировкой.

* * *

– Он живёт во мне, понимаешь?

– Мне показалось – снимает.

Услышала Марина обрывок диалога, войдя в дым вслед за Томой. Громко хлопнула железная дверь.

– Мне всё время кажется, что я живу как-то не так, не по тем часам, что ли?

– Ты время перевела на летнее?

– Что толку, в душе всё равно зима. При слове «зима» Марина вздрогнула: её зимние дни тянулись так усиленно, рискуя получить растяжение, которое потом можно вылечить только влюблённостью на курорте весны.

– Что ты его постоянно грызёшь?

– Он мой любимый фрукт.

– Мне кажется ты издеваешься над ним, а не любишь.

– Люблю, люблю… Как апельсин, с которого надо сначала снять шкурку, а потом уже наслаждаться его соком.

Мы оказались в туманном альбионе тамбура, где уже нагоняли дым две девушки, присев на корточки, заедая свою беседу дымом. Они ничуть не смутились нашего присутствия, им было не до нас:

– Ну и что, что любишь, мало ли кто кого любит, он же тебе прямо сказал. Пойми, что ты ему не нужна, – закурила она, несмотря на запрет. – Как тебя угораздило вляпаться? – сделала затяжку, вынула изо рта сигарету и стала любоваться, как инфракрасный пожар радостно поедал табак.

– Не знаю. Я же влюбчивая.

Подруга неожиданно перевернула сигарету и засунула дымящим концом себе в губы, затянулась и закашлялась, вытащила:

– Это и есть любовь, когда она своим пламенем прожигает в душе беспокойной дыру, в голове бродит дым, сердце разрывается в кашле, ты чувствуешь боль, горечь во рту, который уже не целует, просто не может других целовать. Ты – пепельница, ты сам прах, только тлеешь и ждёшь, – показала она ей окурок. – Безответная, это диагноз.

– Надолго?

– Пока не выплюнешь из головы красивую горячую гадость, – послала бычок в урну подружка по красивой дуге, но траектория оказалась неточной, и он ударившись о край, упал рядом.

– Так что надо делать, чтобы быть счастливой?

– Детей.

При слове «детей» внутри Марины сработал будильник, она вспомнила, что надо бы позвонить Розе, её двоюродной сестре, что осталась курировать сына.

– От кого? – протянула открытую пачку сигарет своей подруге.

– Ты права. Не от кого, вокруг одни козлы.

– Коз тоже хватает, – хмельным голосом ухмыльнулась подруга. – Ой, сейчас опять начнёшь свою болячку ковырять. Хватит уже. Отомсти, в конце концов. Только месть сможет вывести тебя из депрессии.

– Ты так считаешь?

– Конечно. Но не для того, чтобы нанести ему вред, скорее облегчить свою душу. Может, тебе налево сходить? – достала новую сигарету девушка. Поезд качнуло, и ей удалось со второй попытки.

– Там же сердце! Нельзя же одного человека обвинять во всех своих грехах?

– Можно, если это тот самый козёл отпущения, на которую злится твоя любовь.

– А кто такой, по-твоему, козёл отпущения?

– Которого отпускают, а он всё равно возвращается. Думаешь, я не пыталась затрахать эти воспоминания кем-нибудь? Ни черта не помогает. Он один из тех, от которых невозможно уйти. Хотя по отношению ко мне ему удалось сделать это спокойно и хладнокровно. А я нет, не могу, сколько бы ни пыталась… Сколько бы ни пыталась приблизиться к кому-нибудь ещё. Я даже замуж хотела выйти за одного, – жестикулировала рукой с сигаретой она, так и не прикурив.

– Выйти замуж – не выход. Пойдём? – поднялась она.

– Ага, – согласилась вторая и тоже встала.

– Я сама себе всё время задаю этот вопрос: «Почему мы не можем расстаться, когда уже всё, уже всё исчерпано?» Часто одно знакомство решает всю жизнь, выпьешь вместо чая мартини, и вся жизнь потом наперекосяк, – продолжала она, когда дверь за ними захлопнулась.

– Меньше надо пить, – подытожила Марина.

– Надо, но как можно устоять перед мартини, – улыбнулась Тома в ответ, прикрывая свои тонкие губы рукой с сигаретой, – это то же самое что устоять перед мужчиной, которого ты хочешь.

– Или меньше видеть. Сиди себе пей своё.

Марина ничего не ответила, подумав про себя, что возможно у неё всё так и было, только с другой скоростью. Именно поэтому она не смогла его убить одним порывом, а убивала себя медленно мысленно, пока не рассталась окончательно.

– Она ничего не сделала, ушла незаметно и вернулась в обычное время.

– И как она это пережила?

– Вымещала на дочери.

– Так сильно боялась потерять мужа?

– Да, в итоге потеряла дочь. Она её извела до такой степени: туда нельзя, сюда нельзя, это не правильно, а девке-то уже семнадцать лет, дочь чуть не тронулась. Потом уехала подальше, поступила учиться.

Марина вспомнила своего сына. Мальчикам было легче, они, погружённые в свои игры престола, могли не замечать, не переживать, не видеть и не слышать.

– А у тебя дети есть?

– Нет, но есть работа… А вместо детской кабинет. Если честно, не было того человека, который бы очень этого хотел.

– От тебя мужики уходили?

– Да, один даже сбежал прямо посреди фильма.

– Тот самый? С которым ты давила чипсы?

– Тот самый.

– Что ты с ним сделала?

– Ничего не успела. Бог знает сколько не было мужика.

– Сколько?

– Не важно. Всегда переживаешь за мужчину, если его долго нет, – положила она зажигалку обратно в сумочку.

– А если у меня его нет уже несколько лет?

– Теперь начинаю переживать за тебя, – предложила она сигарету Марине, но та отказалась.

* * *

Я шёл домой сквозь эту слякоть, но меня грела мысль, что скоро я надену на неё лифчик из моих ладоней не шёлковых, и мы перенежимся втихомолку, перепачкаем клятвами губы, растворимся в темноте. Глупые от счастья, под веселье и смелость. И чем ближе к нам будет утро, тем ближе я буду к ней, она – ко мне.

Я представлял, как разгонюсь в ночи, обезумевший распорю душу проникновением кожаным. Я слишком сильно люблю её. И память моя знает, как охватывала тоска городская без присутствующей тебя. Предчувствие плотской любви и чувство любви душевной кормило меня постоянно, хотя дебильного в этих страстях тоже хватало.

«Какая же я скотина», – корил я себя, стоя на пороге с флорой в руках, когда Марина открывала дверь в нашу гримпенская трясину. Флора туманит глаза женщинам, я это знал. Плечи Марины ушли в любовь, я сунул ей сходу букет обещаний.

– Спасибо! С чего это вдруг цветы? – Она поцеловала меня в губы. – Что за праздник?

– Первый наш поцелуй, разве не помнишь?

– Первый был зимой, а сейчас лето.

– Значит, второй, – отшутился я. – Опять ты пьёшь из меня кровь. Ну что ты молчишь? Меняя подозрительность на оскорбление.

– Теперь ты будешь пить из меня кровь? – ощутила она сильное атмосферное давление его взгляда и отвернулась. Я вышел, закрыл дверь за собой. Позвонил снова. Она открыла:

– Я ещё ничего не сказала.

– Да, а я уже слышу. Я же вижу, что ты вне себя, – чувствовал я как мести отвратительный барыш тщеславием комкал моё доверие. Словно подтверждая мои слова, жена взяла салфетку и вытерла губы, будто хотела сказать что-то стерильное. А доверие салфеточное бледное уже не стоило ничего. Но она промолчала. «Зазря», – снова пошёл я зачем-то в атаку с таким видом, будто не сомневался ни на минуту в единственности женщины любимой:

– Знаешь, людям свойственно путать духовное с вещественным, как палец с чем-то, делая невыносимой не столько саму любовь, сколько её законы глупые.

* * *

Когда я пришёл с работы, Марина была пьяна, её яркий макияж прибавил ватт люстре. Некоторое время я не мог понять, что меня больше всего в её образе царапает. Пока не увидел в её мочке вместо серёжки свою блесну на щуку.

– Ты куда собралась?

– На рыбалку.

– К чему этот маскарад? – указал я на серёжку, схватив её за руки.

– Я знала, что тебе понравится, – вырвалась она к зеркалу и, перебирая пальцами блесну, которая блестела золотой чешуёй наживки и красным оперением приманки, выталкивала мне недовольным языком пьяные слова.

Только сейчас я заметил, что пальцы её и одна мочка ушей были в крови, несколько пятен уже краснели на белом платье.

– Ты же на рыбалку ездишь. Вдруг и у меня кто-нибудь клюнет. Я тоже хочу поймать золотую рыбку. Ты же рыбкой по-моему её называешь? Сука! Что ты на меня так смотришь? Не бойся, это я не ей, это я себе. Знаешь, как неприятно ощущать себя бл…

– Марина, что за бред, – понял я уже, что она забралась в мою переписку, из которой я, видимо, забыл выйти, когда торопился на работу утром. Я поднял кактус с грустным пучком волос у основания, с которого сыпалась земля. Кактусы выпустили иголки в её душе после прочитанных слов. Тело её зачесалось, красные цветы злости распустились на щеках, хотелось бежать, мстить, изменять. Плоды зла созрели на кактусах и из них кто-то предприимчиво уже гнал текилу. На глаза навернулись слёзы, которые постоянно текут где-то внутри своими чувственными реками, но иногда выходят из берегов и льются июньским дождём. После дождя кактусы смягчались, их шипы уже не были так ядовиты. Я выкинул кактус в мусорное ведро. Потом стал собирать землю с пола.

Слова, словно пули, пущенные во врага, летели в моё лицо из её прекрасных губ. Она говорила с такой ненавистью, что было понятно: всё ещё любит. Аргументов для выражения горечи и разочарования не хватало, поэтому она подошла ко мне и пытаясь втянуть в ссору, ударила меня по груди. Я схватил её за запястья:

– Подожди, надо же снять это, ты вся изранена. Мы стояли напротив зеркала в прихожей и смотреть в отражение на эту картину было ещё страшнее.

Марина, как-то сдалась и обмякла:

– Да, я пыталась снять се-се-серёжку, но не смогла, – стала заикаясь объяснять мне она свою боль, захлёбываясь в слезах, соплях и словах, как маленький обиженный ребёнок.

– Стой здесь, сейчас я всё уберу, – отпустил её и пошёл к кладовой, где находился ящик с инструментами. Тот час же я вернулся с кусачками. – Конечно, думать надо головой! У крючка нет обратного хода. Там тоже жало. Стой и не дёргайся, – осторожно повернул я её голову и посмотрел на настрадавшуюся мочку уха. Одним ловким движением откусил я цевьё. Отпустил рыбку и чуть позже смочил перекисью водорода её ранку.

– Какой же ты подлец! Какой же ты подлец! – хотела она оцарапать его словами, но чувствовала, что скребёт ногтями по железной раковине, и это неприятное ощущение задевало её душу. Ей было мерзко, больно, жарко.

Неожиданно рыбка подскочила и бросилась к двери. Я слышал как стучат её каблучки, и финальным аккордом стала пощёчина входной двери.

– Марина! Хватит дурить! – крикнул я вслед.

Но она уже выскочила в подъезд. Через минуту я злой двинулся за ней. Улица некоторое время наблюдала за нашим марафоном. Как только я начал нагонять, вдруг у жены кончились силы, кончились слёзы, она села на тротуар и начала соскабливать с себя туфли. Сняв одну, оглянулась и бросила в меня:

– Как ты мог! Скотина, как ты мог!

Я поймал. «Золушка», – подумал я и подбежал к ней, чтобы как можно быстрее отремонтировать сказку.

* * *

Ухо всё ещё ныло, как после первого прокола. Проколы зарастают, если вместо серёжек носить лапшу. Были моменты, когда он любил меня больше, чем я. Бывало и наоборот. Когда же мы попадали в резонанс, я боялась, что от такой страсти планета может сорваться с орбиты или, что хуже, мог сломаться диван. Спать с ним было для неё мучением, потому что он ворочался во сне и не давал ей заснуть, но спать без него было ещё хуже, начинала ворочаться её душа. Той ситуации, что он спит ещё с кем-то, она никак не могла ещё предположить. Похоже, теперь душа её долго не сможет успокоиться.