Текст книги "Глубоко. Пронзительно. Нежно"

* * *

Рядом со мною шла беременная женщина, настроение ее было на лице, оно смеялось. Я не знал причины этой радости, но сразу ощутил, как женщине необходим кислород, нужен вдох, вдохновение, и тогда она способна сама излучать свет. Перед ней бежал малыш с желтым шариком в руках. Беременная мама шла за ним. Я сразу же вспомнил Шилу и ее прекрасный живот. Когда беременность касается тебя лично, ее становится так много, что ты начинаешь примечать беременных везде или подозревать их в таковой. Дай ей немного счастья, женщине, и тогда она сможет полететь, будто шарик, наполненный гелием, и нести такую же глупость, что срывается с губ, будто она, наглотавшись того самого гелия, пытается говорить, слова звучат забавно от этой искаженной речи, даже самым печальным становится смешно. Радость абсолютно беспричинная, как влюбленность. Однако еще важнее для женщины был выдох. Она выдохнула: «Артур». Я вздрогнул. Малыш же, напротив, прибавил шагу. Снова я посмотрел на туго обтянутый платьем живот, словно тот выдохнул. Влюбленность – вот что необходимо абсолютно каждой женщине, нет, не муж, а именно влюбленность. Сиюминутная, короткая и яркая, без интима. Всем была она нужна, и даже этой женщине, что каждый день надевала свой живот и выходила на прогулку с маленьким, братом того, что сидел внутри, сыном того, что сидел где-нибудь в офисе.

Я встал, чтобы прикурить, отпустив вперед семейство. Стоило мне сделать одну затяжку, как симпатичный малыш споткнулся и упал («Курить вредно» – мелькнуло у меня в голове), нелепо и бесстрашно, как обычно падают все маленькие дети, шар поплыл в небеса. Лицо мальчика сверкнуло удивлением, он на мгновение увидел в небе два солнца, потом вспомнил маму, исказился, словно лист А4 смяли в комок и бросили на асфальт. Артурику было больно, не то от ссадины, но больше от досады. «Терять всегда больно». Мать, только что в него влюбленная, подняла сына и отшлепала. «Клин клином». Одна боль перекрыла другую, и малыш успокоился. Артурик успокоился. Пожалуй, в такой ситуации я ничуть не отличался от него, меня точно так же поднимала Шила, стоило только упасть, и успокаивала точно так же, без сантиментов.

Мать продолжила разговор по мобильному. Она громко отвечала, все еще грозно поглядывая на сына:

– Думаешь, я ему не говорила? Он меня не слушает.

«Так ему с тобой скучно, не о чем поговорить». Я прошел мимо и через сотню метров уже вынырнул из парка. «А жене моей, может, ей тоже скучно со мной?» В голове моей крутился ночной разговор с Шилой.

– Чего не спишь? – смотрел я в ночной потолок.

– Звезды считаю, – смотрела туда же жена.

– Не хватает?

– Ага.

– Наверное, кто-то опаздывает… на работу.

– Да, для кого-то наша романтика – самая настоящая работа, – повернулась Шила ко мне и положила одну руку мне на грудь. – Расскажи о своих романах до… меня.

– Хочешь до… – потянул я ноту, – кументалки? Зачем она тебе, когда мы можем снять новое захватывающее кино.

– Тебе бы только снять.

– Женщины, когда они уже живут в твоем настоящем, им непременно нужно узнать твое прошлое. Все мое прошлое, несколько вас, лица многих из них уже стерлись. И вообще, ты у меня первая и единственная.

– Все. Уйду от тебя в монастырь.

– После того, что мы вытворяли, тебя не возьмут, – положил я свою ладонь поверх ее. Та горела, она начала топить лед моей.

– Почему?

– Руки слишком горячие.

– Уйду в мужской.

– Монахам нельзя любить.

– Тем лучше. У них хоть принципы есть.

– Думаешь, у меня их нет? В любви я руководствуюсь одним принципом.

– Каким, интересно?

– Берите женщину любя.

– Снимайте женщину любя.

– Отличное получится кино.

– Ты думаешь?

– Я уже спланировал.

– Ну, и какие планы на воскресенье?

– Понедельник.

«Не может ей быть грустно со мной, я же такой остроумный».

* * *

Насморком затянуло небо. Нос был взят в заложники. Я боролась, как могла, муж уснул сразу же после порыва любви, который на время дал мне глоток кислорода, секс способный, он в этом деле выручает, не только при насморке носа, но и настроения. Я лежала. Спать не было никаких сил. Мне необходимо было разобраться в своих чувствах, без обоняния это особенно трудно. Требовалось разложить все по полочкам, чувства на одну, страсти на другую, эмоции в стирку. Для спокойной умеренной жизни надо знать, где они лежат, чтобы можно было достать нужное чувство при случае, душа моя не могла жить в таком бардаке. Мужская, другое дело, для мужчин, для них это был что ни на есть порядок. Они действовали методом проб и ошибок, даже методом тыка, как бы пошло это ни звучало. Творческий беспорядок, как и в вещах, которые были разбросаны согласно велению тела. Скоро душе моей надоело наводить порядок, и вот она, уже моя, стояла у гардероба, примеряя то и другое. Точно решив, с кем, но пока не определившись, как и где. Она устала думать. Хаос, иногда именно он помогал ей быть привлекательной, желанной до, чувственной во время, расчетливой после.

Я прислушался к ее носу, жена вдыхала ночь, у которой не было никакого запаха, потому что жена спала. Во сне не до запахов.

* * *

Я проснулся, свет меня застал врасплох. На меня смотрел ее глаз. Будто солнце, которое светило в любую погоду. Шила тоже проснулась, улыбнулось ее пол-лица, образовав угол у губ. «Я заработал угловой», – все еще вертелся у меня в голове вчерашний футбол. «Я люблю твое лицо, даже пол, пол-лица мне было достаточно, чтобы выпить любви, целое, чтобы напиться, чтобы любить тебя утром, как сейчас, когда я лицезрел твой профиль».

Она откинула одеяло и долго лежала в кровати, не решаясь взглянуть на время, было ясно, что полдня уже позади: вместо телефона взяла в руки зеркало и внимательно посмотрела на себя. Лицо ответило ей благодарностью за долгую спокойную ночь: «Спасибо за сон, теперь налей мне кофе». Выходные она любила только за то, что можно было долго просыпаться, долго принимать душ, долго пить кофе. В выходные была возможность растягивать те самые крошечные удовольствия, на которые в обычной жизни времени не хватало.

– Джульетта, наверное, – прокомментировала она эсэмэску, которая, словно монета, звякнула в ее телефоне. – Или спам.

– Это не одно и то же?

– Ей бы твое сравнение не понравилось.

– Джульетте вообще может что-нибудь нравиться, кроме Ромео? – зевнул я, как сытый лев на свою самку, стоя в одних трусах, чувствую себя хозяином трехкомнатной саванны. Льву было скучно кого-то обсуждать.

– Конечно. Я.

– Ты уже занята, ты моя. Сексуальна и этим опасна.

– Вау.

– Ты чего так рано вскочил? – взяла она пульт со стола и включила телевизор.

– Я думал о тебе так сильно, что забыл про сон.

– Чего думал? Надо было действовать. Вот, как раз в тему, – прибавила Шила звук. – Как у тебя в личном?

Женщины – существа сложные, но одно я уяснил четко в общении с ними, что лучше быть мартовским котом, чем апрельской капелью.

– Крепче или слаще?

– Ты про кофе?

– И хватит смотреть всякую чушь, – вырвав пульт из рук жены, Артур переключил программу. Там тоже шел какой-то сериал:

– «Его не было только ночь, а я будто год уже не спала с мужчиной».

Шила залила комнату смехом.

– Вот видишь, все так думают, – подошла она и повисла на моей шее мягким фланелевым полотенцем.

– «Он задерживался, я заснула на расправленной кровати прямо в одежде. После того как он впервые раздел меня, я поняла, что не умею раздевать себя. Он умел, я – нет», – продолжал комментировать наши отношения женский голос с экрана.

– Если бы я был жестче, я бы бил тебя всякий раз, когда ты вякала, – вдохнул я волосы Шилы.

– Лучше скажи мне, о чем ты все время думаешь? Только не говори, что обо мне.

– Не скажу.

– Вот и не говори.

– То скажи, то не говори, вечно вгоняешь меня в неопределенность.

Становление подкаблучника. Мужчине иногда необходимо быть грубым, чтобы сменить обстановку, поставить на место ее, прекрасную и капризную. А уж она, женщина, пусть после раскладывает все по полочкам.

Я попытался найти своими губами ее розовые, она спрятала голову мне в грудь.

– Может, поцелуемся?

– Я еще не настолько влюблена.

– А ты не дура.

– Но у меня много подобных дурных привычек.

– У меня очень плохие привычки.

– И какая из них самая плохая?

– Я не целуюсь без любви.

– Какие еще?

– Чистить зубы.

– Доверь эту миссию мне, – настаивал я на поцелуе.

– Не, я сама! Остаешься главным по кофе, – вырвалась она из капкана моих рук и оказалась в ванной. Там она посмотрела на себя в зеркало: «Да уж». В воскресенье она позволяла себе долго ходить по квартире с сонными волосами, собираясь мыслями, что рано или поздно их надо будет будить, чтобы не шокировать публику.

Он был удивительно щепетильным во всех отношениях. Ее вопрос: «И зачем ты тащишь в дом всякий хлам? От которого другие избавились. Зачем тебе чужой хлам, тебе своего мало?»

Я снял с плиты кофе, разлил по чашам, в ожидании Шилы открыл новости на Яндексе: там две страны делили имущество, будто супруги после развода. Разводу предшествовал скандал, я бы даже сказал, драма. Две страны, две сестры, третья, самая умная, рассорила их окончательно и взяла на себя роль обвинителя, адвоката и прокурора в одном лице. Суд присяжных вынес старшей сестре: виновна. Этот процесс мне уже успел набить оскомину. Открыл страничку с местными новостями: «сбит пешеход, авария на Кольцевой, пьяный водитель въехал в столб, во Всеволожском районе двое мужчин изнасиловали 14-летнюю девочку». Я остановил бег зрачков и сделал глоток: «пьяные школьники на домашней вечеринке напоили подругу водкой и издевались над ее обнаженным телом всю ночь», дальше глаза мои не успели пробежать. «С другой стороны, кому было бы интересно, устрой они вечеринку с чаем, пирожными и бальными танцами». Хорошими манерами никого не удивишь, как и хорошими новостями. Можно только вызвать зависть. Настоящие новости должны быть дерьмовыми, чтобы люди чувствовали, что их жизнь просто праздник, что их проблемы – прыщи на коже собственного воображения.

Ничего нового, ничего хорошего, я закрыл страницу и отдышался. Такое красивое утро так испортить. «А что, если она действительно не любит меня? – вспомнил я несостоявшийся поцелуй. – Нет, тогда бы я это тоже прочел бы в Яндексе. Это же новость мирового значения, к тому же вполне себе дурная».

Дождь за окном все сильнее, сначала он шел, теперь ускорил шаг, будто близок был финиш, а у него еще оставались силы для победного рывка: промелькнул в моей памяти финиш одного из ходоков после пятидесяти километров марафона, когда тот, измочаленный долгой борьбой, не дойдя до финиша, повернул обратно, потом в сторону зрителей, ясно было, что спортсмен поплыл, он заблудился, он забыл, куда шел. Что было не мудрено после пятидесяти километров. (Порой я забывал, зачем шел на кухню, от досады открывал холодильник, заглядывал внутрь, не найдя никакого вкусного ответа, закрывал и шел обратно в глубь квартиры.) Ходок не понимал, почему он должен был идти туда, куда указывали трибуны. Кругом все кричали и призывали его дойти до финиша. Следом шел какой-то поляк, тот понял, в чем дело, и, взяв парня за руку, отвел бедолагу к финишу. Было впечатление, что этот дождь тоже потерялся, он шел, сам не зная куда и зачем, либо он хотел просто-напросто смыть нас с лица земли. В любом случае, скоро я выйду и постараюсь отвести его к финишу, хотя в душе я, конечно, надеялся, что тот к моему выходу из дома уже дойдет до точки. Когда я обернулся, Шила уже пригубила кофе. Вот кого она хотела поцеловать уже давно.

* * *

Тело мое вышло на улицу и протянуло ладонь, дождь взял ее, и мы пошли вместе. «Земля, что у тебя стало с лицом? Что с тобой сделал этот сопляк? Дождь, что ты сделал с ней?!» Лицо ее распухло от воды и дышало лужами. «Я убью тебя», – достал я свое единственное оружие, зонт, и, словно шпагой, проткнул им дождь, кровь стекала по капрону. Я убил дождь. Одним уколом. Или только ранил? «Нет, убил», – увидел я пузыри на лужах, явный признак конца стихии. Дождь действительно скоро сошел на нет.

«Цветы, море цветов, вот что мне нужно». Я знал, что можно подарить девушке что угодно: машину, квартиру, бриллиант, она всегда будет вспоминать огромный букет роз, который был подарен ей кем-то другим.

* * *

Циклон на все небо. На улице не было никого, даже погоды. Дождь бил по крыше и, кажется, жил уже в голове. Дома погоды тоже не было. Жена куда-то ушла. Строить прогнозы бесполезно, легкий ветерок разочарований может смести все. Я вспомнил ее садик внизу живота, в который я по вечерам водил детей. Взрослая жизнь, обратной дороги нет, если только не сойти с ума, не уйти в другое измерение. Мы заговорщицки уже дали имена, соответственно, я – девочке, Шила – мальчику. Она, как ни странно, хотела сына, я – дочь. В магазинах мы примерялись к белью, коляскам и испытывали взглядом на прочность кроватки.

Весна при параде. Из кармашка серого пиджака торчит зеленая салфетка. Она вытягивает ее, одну, вторую, и вот уже целую текстильную фабрику зеленых платочков. Чтобы высморкать остатки зимней простуды, чтобы вытереть губы, съев зиму, чтобы перейти к поцелуям. Зеленые листочки вылезали из своих личинок, чтобы стать личностью. Чтобы собраться летом в одну большую стаю, пытаясь улететь всякий раз при попутном ветре. Понятно, что корни не позволят им сделать этого, но сама идея была важна.

– Вроде весна. Все равно грустно как-то, серо.

– Поменяй обои.

– На кухне?

– В голове.

В гости к нам пришел ребенок, лет двенадцати, то есть он пришел с родителями, но те были не так интересны и общительны. Его звали Адам, он вырос, я вспомнил, как раньше тот запросто мог потеряться в квартире. Потом все ломали голову, где у нее сели батарейки. Где он уснул в этот раз.

Мальчик был непосредственный, не то, что я в детстве. Непосредственность его заключалась в том, что он спокойно мог рассуждать на взрослые темы. Видно было, дома его никто не затыкал. Наивный, как влюбленная женщина, он не умел анализировать. Он сразу выкладывал то, что крутилось у него в голове. Всякий раз, когда я пытался играть в негодяя, как в детстве, строил из себя бандита, а кто-то каждый день пытался играть хорошего человека, но выходило хреново.

– Как дела? Помнишь дядю Артура?

– Ну конечно.

– Серьезно?

– Забудешь тут. Опять будешь спрашивать, кем я хочу быть.

– Во что играешь?

– Да, так. Бродилки. Хочешь?

– Играть? Нет. Не хочу.

– Я летчиком быть не хочу. Если тебя это интересует.

– А почему не хочешь летчиком?

– Высоты боюсь.

– Все боятся. Вопрос только в том, упадешь или нет.

* * *

Морозы трещали без умолку, всю зиму, особенно по ночам, они сковывали отдельных прохожих и целые улицы, да что там улицы, целые города и страны, материки. В общем, зиму я не любил. Я однолюб, я любил другую. Другая должна была прийти, словно весна. Я ехал к ней, точнее сказать, стоял на остановке.

Ждать трамвая совсем не то, что девушку, это приятно. Пусть даже она придет с большим опозданием, ты не расстроишься, ты сделаешь вид, что расстроился, но радость твоих внутренностей, твоих потрохов, выдаст. Ты вздохнешь с облегчением, протянешь цветы, если нет, то губы.

Я зашел в пустой трамвай, тот тронулся и покатился по шпалам, плавно, как лыжник с горки.

«Ночью во мне больше оптимизма, когда ты рядом», – пришла мне эсэмэска.

«Я скоро… привезу его тебе», – ответил ей.

«С виду обычный человек. Что же в нем особенного? Чем он хорош, чем я плох? Он затянул потуже жгут тщеславия на руке и ввел себе в вену очередную порцию власти. Он подсел на нее уже несколько лет назад, он стал зависим, он опустился до того, что ради следующей дозы власти был готов есть говно собственного народа», – бормотал себе под нос говорливый бородатый старик, зашедший в трамвай вместе со мной. Он был не в себе, оспаривая то и дело самого себя. В руках два пакета с пластиковыми бутылками. Старик держался крепко за них и смотрел на меня, будто я был тем самым владыкой.

– Тебе тоже нужна власть? – обратился старик ко мне.

«Зачем мне власть, у меня есть женщина», – ответил я ему про себя, вспомнив, куда еду.

– К бабе едешь небось. Можешь не отвечать, по глазам вижу, что к бабе. – Он вытер свои губы ладонью. Потом махнул этой же рукой. – Ты думаешь, у меня нет женщины? Есть. Только я к ней ни ногой. Хотя знаю, что это женщина моя. Я понял это одним зимним вечером, когда она мне сказала: «хочу от тебя ребенка». Я хотел сделать ее счастливой. Ты знаешь эту формулу? – снова посмотрел старик на меня. – Не знаешь. Я тебе скажу. Она довольно проста. Формула женского счастья равна сумме двух приподнятых уголков рта. Ха-ха-ха-ха. Что, не так что ли? – выросли Анды на его переносице.

Я усмехнулся и отвел свои глаза подальше от его безумной суммы углов. Спрятал в экран телефона, который давно держал в руке наготове, спрятал, как в самое надежное убежище для уединения. А старик тем временем продолжал:

– Детей, правда, долго не выходило. Было пару плевков природы. Но она, Маша, вытянула из себя эту боль, как какой-то склизкий кровавый канат. Будто ее неожиданно лишили материнских прав. В общем, мы сделали его искусственно. Это было искусство, оно требовало страданий, получился шедевр, маленький шедевр… маленький шедевр… маленький шедевр.

Слова старика запутались в его бороде.

Взгляд мой вышел из убежища и, скользнув по бороде безумца, стал наблюдать за ночной бабочкой, что проснулась от громкой болтовни. К бабочке клеился потолок, он приставал к ней грязно и нагло, та, пьяная от веселья, от этой игры, никак не могла от него отделаться, либо ее это забавляло. Она отбивалась прекрасными крыльями с большой страстью и даже любовью. Оригинальный взгляд на вещи освещал их, как фонарь в темном переулке предметы. Это помогало мне абстрагироваться.

Старик все еще бубнил что-то на периферии моего зрения. Говорил он ритмично, с выражением. Словно читал стихи. Я вспомнил поэта из парка: «Неужели родственник?» – и снова вернулся к Шиле:

«Моя любовь к тебе не изменилась, сколько бы я тебе ни изменял с другими… мыслями. Они, как женщины, снова суетились и заискивали, я же пытался их выслушать поначалу, но те галдели и не давали не только спать, не давали спать даже с тобой. Хотя я уже научился их не слушать. В ушах только шум беспокойного моря. Психиатр сказал – это влияние препаратов, что он назначил, что это давление. Возможно, ведь кто-то давил на меня постоянно, нет, не внешний мир, скорее внутренний, он выдавил уже мой характерный нос, сутулость, кадык с хрипловатым голосом, все признаки взрослого мужчины. Ты же, молодая, я представляю, каково тебе со мною было, странным, то ли сексом заниматься, то ли лечить мои тупые раны, невидимые раны. Мне нравилось грызть сахарную горбушку хлеба твоего упругого тела. Я раскачивал тебя на этих качелях, ты каталась, в глазах мелькали то земля, то небо».

Иногда я выписывал свои признания на экран и потом давал почитать Шиле. Было интересно следить за выражениями ее лица, выражаться оно умело. Слова бы такого никогда не передали. Следую словам старика, формула ее хорошего настроения была проста: улыбка равна сумме уголков рта.

– Мир прогнулся и живет в другом измерении. Не люди кругом, а опята, – снова подошел ко мне этот чудак.

– Опята? – качнуло меня вместе с трамваем.

– Вот ты можешь отличить настоящих людей от ложных?

«Легко. Достаточно познакомься с кем-нибудь в Интернете. На первом же свидании ощутишь эту разницу», – ответил я про себя, не желая вступать в полемику с дедом, и вышел на остановке.

* * *

– Вроде весна. Все равно грустно как-то, серо.

– Поменяй обои.

– На кухне?

– В голове.

– На какой цвет? – не думал обижаться Артур.

– Неважно, главное, чтобы цвет был.

– Мы же не пара, как мы столько времени вместе.

– Почему не пара?

– Потому что пара – это не то, что нас двое, это то, что в ней нет места третьим лицам, – вдруг Шиле захотелось рассказать обо всем Артуру. Она даже провела по своим губам, которые еле сдерживались.

– А кто третий?

– Иногда мне казалось, что нас больше, чем двое: может, дети скоро пойдут, или мы лицемерим уже так правдоподобно. «Неужели ты не догадываешься? Дай по столу кулаком! Дай! Чтобы я разревелась, как настоящая баба, и выложила все», – молила про себя Шила.

– Иногда ты настоящая мегера. Я уже думал, что ты связалась с кем-то.

– Да, я не сахар, – поняла уже Шила, что сейчас они отшутятся, все ее намеки сойдут на нет, в лучшем случае все закончится сексом. – Я боюсь в тебе раствориться. Возьми меня.

– Зачем тебе это?

– Будешь носить.

– Шилу в постели не утаишь.

Я взял ее без колебаний, насколько только мне позволила фантазия. Без куража, какой секс. Медленно, но верно я настроил свою антенну и начал ловить ее волну, волну, на которой сейчас каталась Шила.

«Удивительно, что он до сих пор меня хочет. Неужели мужчины настолько бесчувственны? Я бы заметила запах другой женщины за версту», – вздыхала страстью на качелях любви Шила. Тело качало душу, но той почему-то было невесело. Душа и тело всегда находились не только в разных весовых категориях, не только в разных возрастных рамках, не только с разными людьми, но и в разных позах, как сейчас.

Скоро я вернулся с зоны, с ее эротических зон. Что-то было не так. Я кончил, а Шила как будто бы нет, и это беспокоило странно. Теперь я не знал, что мне делать, а, главное, с кем. «Мир изменился или ты?» Шила изменила меня так сильно, не было аппетита есть то, что ели другие. «Чтобы не замечать мелочей сексуальной жизни, ты наполняешься пивом или болтовнею друзей или тебя выгуливает собака, либо ты все еще держишься за руль. За тебя уже все придумано, за тебя все решено, твое будущее, ваше будущее, скоро ты его получишь, вместе с блинчиками, которые она будет складывать утром в стопку, как мечты».

* * *

– Какие красивые глаза!

– Просто они смотрят на тебя.

– Почему с годами все труднее влюбиться? – лежала Шила рядом с таким же, вылюбленным до дна телом. Ее тело было предано постели, иногда ей даже казалось, что она только для этого и рождена, чтобы заниматься. Любовью.

– Все из-за одиночества, оно словно любимое животное. Его не бросить и отдать некому. У всех полно своего.

– А это что у тебя? – разглядывала она его тело уже после, мерцающее отсветами телевизора, который работал не покладая кристаллов, и, судя по эпической музыке, вещал «Голливуд».

– Шрам. С армии остался.

– Шрамы украшают мужчину.

– А женщину?

– А женщину украшают мужчины со шрамами.

Шила погладила рубец, потом переключилась на мужскую ладонь, что лежала на груди рядом со шрамом.

– У тебя не вены, а электрические провода, – водила она пальцами по его сильной руке. – И по ним не кровь бежит, а ток высокого напряжения. Твои прикосновения убивают во мне любовь ко всем окружающим.

– Только врагов, которые тебя окружали.

– Да, врагов хватает.

– Такую, как ты, должны окружать феи.

– Среди женщин это редкость. Тебе самому феи когда-нибудь встречались?

– Знавал я одну.

– Где ты ее нашел?

– Девушка сидела на скамейке в коротеньком летнем платье. Она ела мороженое и болтала ногой.

– Какие разговорчивые, какие красноречивые ноги, – подумал ты. – Такие могли бы рассказать много интересного.

– Дико захотелось с ними поболтать.

– Что они тебе рассказали?

– Только то, что работали в книжном.

– Красивая?

– Она так красиво говорила, что ни один мужчина не мог от нее уйти… без романа.

– Ты тоже?

– Почитал и поставил обратно на полку.

– Значит, просто привлекательная. «Вот в чем дело, вот в чем разница, – пронеслось последней электричкой в голове Шилы. – Он бесстрашный, этот Марс, он не боится меня потерять, в этом вся твоя привлекательность, в этом твой дух. Артур никогда бы не стал ранить мое присутствие другими женщинами».

– Женщине необходимо быть привлекательной. Привлекательность – это ее запах.

– Как тебе удается так с нами, так легко. Взял, почитал, поставил обратно.

– У меня в голове памятка, памятка романтику: «Если вы встретили настоящую женщину, будьте бдительны, не разбрасывайтесь словами. Помните, что настоящего мужчину создают поступки». Теперь я понимаю, из чего я создан.

– Какое приятное самолюбие.

– Ты еще не знаешь, из каких. Я создан из необдуманных поступков. Ты когда-нибудь совершала необдуманные поступки?

– Только этим и живу.

– Красиво живешь.

– Красиво, только одного не понимаю, точнее двух. Какого черта ты меня так редко? Какого черта я тебя так сильно? – хотела натравить на Марса свои руки Шила. Но не было никаких сил, даже ущипнуть. Пальцы ее снова коснулись шрама: – Ты не любишь меня.

– Я знаю.

– Удивительная штука любовь: болеешь одним человеком, выздоравливаешь другим.

– Что ты сказала?

– Никогда у меня такого не было, чтобы меня влюбили, не любя… – Рука ее замерла, будто в суставе села батарейка, Шила уснула. Он тоже закрыл глаза. Потом снова открыл эту комнату и стал изучать обстановку. Она показалась ему молчаливой, но дружелюбной.

* * *

– Ты умеешь ждать, Вика?

– Только не говори, что ты опаздываешь.

– Не скажу. Задерживаюсь, не знаю, до скольких. Мюнхен не дает вылет из-за погоды.

– Ясно.

– Хорошо, что у тебя ясно. «Мне бы такую ясность», – подумал про себя Марс.

– Остроумно, – грела холодную трубку ухом Вика. Она гуляла на улице с коляской. Она смотрела на пары, которые гуляли с детьми, она – почему-то с коляской. Может, оттого, что малыш ее спал, может, оттого, что рядом не было мужа, который давно не выгуливал ни ее, ни малыша, ни коляску.

– Что же ты не смеешься?

– Не смешно.

– Женщине необходимо смеяться.

– Зачем?

– Иначе она начнет плакать.

– Ты прав. Среднего не дано.

– Среднего и не надо. Именно среднее делает нас рабами, посредственными рабами.

– Тогда как у тебя с любовью?

– Я занимаюсь этим.

– Ты умеешь поднять настроение, – засмеялась в трубку Вика.

– Вика, я с другой женщиной.

– Вот теперь действительно смешно.

– Я серьезно, я тебе потом все расскажу.

Вика не ответила, только крепче сжала ручку коляски:

– Ладно, у меня сын проснулся, кормить буду.

* * *

– Что тебе снилось ночью? – спросил Марс, едва Шила открыла глаза.

– Не помню. А что?

– Ты смеялась во сне.

– Значит, море.

– Чай будешь или кофе?

– А водка есть?

– Что-то случилось?

– Нет, но очень хочется, чтобы случилось.

– Море?

– Ага, еще одно море.

* * *

Со стола я взял книгу и влез в чужой роман где-то посередине. Я взлохматил укладку страниц, пытаясь найти место, где остановился в последний раз. Остановок там не было, не было на обочине загнутых страниц. Я добрался до начала следующей главы и начал читать. Отношения были в самом разгаре. Я впился в незнакомые строчки, будто у меня была многолетняя жажда литературы, и сок прозы потек по моим губам:

– Чего звонишь?

– А что, нельзя?

– Мы же договорились, что я сам позвоню, как освобожусь.

– Ну, ты же не звонишь.

– Так я еще, значит, не свободен. Неужели не понятно.

– Уже свободен.

Однако скоро мне показалось, что эту часть я уже где-то видел. «Или переживал? Интересно, смогла бы сказать мне то же самое Шила?» – Я пережевал пальцами еще несколько страниц. Я даже услышал ее голос. Твой вольфрамовый голосок дрожал, но светил, и свет его зависел от накала наших страстей. Я любил твой голос и очень боялся его поранить, когда поцелуи переходили все допустимые оральные пределы. Мне нравилось, как ты звала меня есть, а я кричал тебе: «Сейчас, только закончу!» И так несколько раз. Ты нервничала, я баловался с выключателем, рискуя на ночь остаться без света, то есть без тебя, без секса, то есть без света.

Я уже несколько раз прочел:

– Ты обвиняешь меня во лжи?

– Скорее себя в излишнем доверии.

– Видел бы ты мои морщины.

– Да нет у тебя никаких морщин.

– Ты прав, это шрамы наших отношений. – Но слова до меня не доходили, осмысление бродило в другом измерении. Я все еще слышал голос Шилы.

– Извини, задерживаюсь. Тебе есть чем заняться?

– Да. Хожу из угла в угол.

– Больше некуда?

– А куда еще? На часах уже полночь, тебя нет, а угла всего четыре, и все заставлены каким-то хламом. Вот и представь, каково здесь моей широкой душе, – начали скакать по абзацам мои глаза. Так же бывает с людьми: общаешься с ними, читаешь их мысли, кажется, знаешь их наизусть, и вдруг – полный абзац. Новый, абсолютно тебе неизвестный человек. Но я не был до конца уверен, так как знакомые куски мешались с впервые увиденными, они мешали, хоть бери и листай все заново. Похоже, в этих лакунах текста мысли уносило в свои собственные переживания. Такое случалось со мной, особенно в пустых разговорах, в которых я бродил, как в пустой комнате, не зная, к какой стене устроиться поудобнее, прикорнуть и уснуть, чтобы никто не трогал. Что в таком общении я, безусловно, терял, по крайней мере собеседников точно, те замолкали, обижались, уходили в себя. Книги в доме валялись везде, многие из них не прочитанные до конца, словно женщины, с которыми ты поддерживал отношения. Взял, потрепал ее, она тебе – нервы, отложил в сторону. Потом под настроение взял другую, удобно, как в гареме, только женственность эта такая неприхотливая.

Время тянулось, наконец стрелки сели на шпагат, было без четверти три. Я понял, что ждать больше не имело смысла, надо было идти навстречу. Мне захотелось встретить ее у университета. Я закрыл книгу и стал одеваться.

* * *

Марс вышел из дома, в весну. Апрель потек, растаял каток, и двойная сплошная лыжни тоже пропала. Дождь весело прыгал по лужам. Весенняя влага наполнила улицы, словно это были гениталии города. Природа хотела секса, город тоже хотел, он и имел ее постоянно, захватывая все новые участки ее прекрасного тела под застройку. Там было чем поживиться. «Поставят кондоминиум или гипермаркет?» Я прошел рядом с забором, который возвели невесть когда, оградив чудную зеленую поляну. За забором уже поднялись молодые березки. Запела какая-то птица «Значит, конец скоро дождю». Из дыры дождя выбежали, играясь, две собаки, потом снова скрылись за забором. Все хотели секса, а секс требовал любви. Менталитет заставлял нас идеализировать о сексе не по Фрейду, а по любви. Поэтому часто весной люди, вместо того чтобы с кем-то славно перепихнуться, оставались ни с чем. Словно пенсионеры с рассадой своих чувств в пластиковых стаканчиках, которые уже пошли в рост и даже цвели, все еще не найдя места, куда все это высадить. Все в поисках дачи. Дача – прекрасная женщина. По весне мы стояли и терпеливо ждали большой настоящей любви. Те, кто был максималистом, кто был поумнее, не терялись, не теряли мгновения весны. Они так же смело брали незнакомых женщин, как и презервативы в супермаркете наряду с сосисками и недорогим вином. Такие способны были взять не только города, но и деревни, и хутора, и аулы. Им было все равно, кого брать. Я относился к другим. Я был заморочен на чувствах, на взаимных, на вечных, с перспективой развития. На хрена она мне нужна была, я и сам не знал и до сих пор не знаю. Привязалась еще с уроков черчения. Я помню, как та уходила в точку, словно лыжня, словно железная дорога, пока мне их не заменили две ее бесконечные изящные ноги, уходящие в одну весеннюю точку G. Я расковырял ее пальцем, я открыл ее, я обнаружил ее. Только теперь я понимаю, что в этой самой перспективе крылся холодный расчет. Мне просто повезло, как всякому инфантильному дураку. Я нашел свою дачу, свой сад, свой цветок. Теперь я ездил на нее каждый день.