Текст книги "Глубоко. Пронзительно. Нежно"

Перед свиданием я заходил в магазин, набирал там на ужин закусок и бутылку вина. Она любила белое: «это полнотелое аргентинское вино с нотками жареных цветов дикого огурца…» – изучал я этикетку, стоя в пищевой цепочке в очереди на кассу, и слышал, как переговариваются за спиной:

– Что, ты не рада? Весна пришла.

– Жопа она, твоя весна. До сих пор ни с одним приличным мужчиной не познакомила.

Марс вспомнил легкий бриз ее южного акцента, который поначалу казался забавным, но со временем стал раздражать. Он не стал оглядываться, улыбнулся только. Хорошо хоть чужие эмоции заставляют нас улыбаться, какое счастье, свои уже давно не радуют, только беспокоят. Марс вспомнил Вику и тут же забыл. Это как в кино сходить на хорошую комедию, только комедий уже смешных не снимают. Либо они не смешны. Юмор куда-то делся. Пропало не только чувство юмора, но даже его предчувствие. Возможно, стало, как многие другие чувства, более скрытным, глубоким, одичало. Сидит себе одно, пьет по утрам кофе, вечерами коньяк, грустит, вспоминая былое, пытается вызвать смех, но тот вне зоны досягаемости, не отвечает, смотрит тупо в экран телефона, перебирает старые фото. Никто его не узнает, все серьезны, сосредоточены на своем благополучии, некогда им расслабиться. Жаль, ведь это такое же чувство, как и все остальные, оно требует взаимности и любви. Хотелось крикнуть всем: «Отдайтесь чувствам, все будет!» Людям не хватает чувств, да что там чувств, элементарного чувства юмора, чтобы любить себя. Они разучились смеяться над собой. Улыбки редки и искусственны, разве что дети, очень маленькие из них, не обремененные ЕГЭ и прочими испытаниями. Те могут еще погорлопанить, если их не заткнут серьезные родители, поставив перед лицом жидкокристаллический экран: «На, сынок, привыкай к взрослой жизни». А что ему остается, вот и сидит оно, чувство, и пялится в чужие жизни, и слушает чужие разговоры. В моем случае оно переросло в другое и научилось смеяться над собой и в себе. Я рассчитался за кофе и коньяк с официантом, который мне улыбнулся. За его улыбкой тоже не было никакого чувства. Просто чаевые, они тоже способны приподнимать уголки губ.

* * *

– Что читаешь? – застала меня на кухне с чашкой чая и журналом жена.

– Ученые воссоздали клетку мамонта, – встал я, взял чистую и налил Шиле чаю.

– Хотела бы я видеть эту клетку, – улыбнулась она и села рядом со мной. Но улыбка эта своей широтой была обязана не клетке-гиганту, Шила вспомнила, как обычно будил ее Марс: «Привет, красавица. Какое прекрасное утро, может, поеб…»

– Яйцеклетку. Слониха будет вынашивать мамонтенка.

– Представляю ее удивление. Носила полтора года, а родилось не пойми что, мохнатое из ледникового периода.

– А теперь представь разочарование ее отца, который ждал своего слоненка, – убрал я журнал и в который раз посмотрел на часы.

Иногда утро для нее было настолько добрым, что хотелось за него выйти замуж. Но для этого надо было развестись с настоящим. – Какой крепкий чай. Хочется за него выйти замуж, – дразнила она Артура.

– Извини, опаздываю уже.

– Что? Времени нет даже на ссору?

– Вот тебе ссора. – Я поцеловал Шилу в щеку. Шила не то вздохнула, не то улыбнулась, ее нарисованные выразительно на лице пухлые губы остались на месте.

Утром всех мучил только один вопрос: вопрос времени. Удастся ли в него сегодня запихнуть все намеченные вещи, будто время это было не что иное, как багажная сумка для путешествия. Одетый и обутый я стоял в проеме двери, ожидая, когда подойдет Шила, я должен был ее поцеловать, а она – закрыть за мною дверь.

– Сильно опаздываешь?

– Да. Но если ты настаиваешь, то поссориться мы успеем, а вот зализать раны сексом уже нет.

– Ты такой страстный. Ссор из избы захватишь? – поставила она перед дверью мешок с мусором.

– Ссоры с любимыми женщинами – знала бы ты, как это сложно. Я даже крикнуть на тебя как следует не могу.

– А как следует?

– Громко и матом.

– Как же мы с тобой похожи. Мне тоже хочется иногда покричать. Послать. Пожалеть себя, следом о том, что сказала. Тебя. Помириться. И снова покричать… в постели.

– Будь я деспотом, держал бы тебя в черном теле, чтобы ты не вякала. Глядишь, ты меня любила бы больше.

– Ты лекарство сегодня уже пил?

– Да.

– Ты становишься циничным после своих успокоительных, – засомневалась Шила, поймет ли эту шутку муж.

– Значит, все идет по плану. Цинизм – моя новая форма существования. Так сказал мой психиатр, – комментировал Артур, попутно надевая ботинки.

– С каких это пор? – вышла вслед за мной, не отпуская чашку чая Шила.

– Как только мне закрыли небо.

– А что с содержанием? Я про форму.

– Пустота, вакуум, космос.

– А как же я? – сделала она многозначительный глоток, сначала из чашки, потом из взгляда мужа.

– Ты и есть та самая пустота, что наполняет меня.

– Спасибо. Или это был комплимент?

– Компромат. Теперь ты можешь вить из меня веревки, – накинул я на шею, словно хомут, шарф, а следом пальто.

– В таком случае я предпочла бы гнездо.

– Ладно, я пошел, – поцеловал я жену, открыл дверь и нагнулся, чтобы взять пакет.

– Я сама выкину потом, – снова любила Шила меня.

– Что еще сказал твой психиатр?

– Как работать с паникой, со стрессом, ну, знаешь. Он уверен, что я псих, – вставлял пуговицы в свой драп Артур.

– «Надо внимательно наблюдать за своим самочувствием, особенно когда тебя начинает плющить. Понять, откуда это идет, из какой части тела, придать этому цвет, вкус. В идеале научиться любоваться им, а, значит, управлять», – начал говорить немного в нос Артур, пытаясь пародировать доктора. – Вообще, он мало говорит, в основном слушает. Говорить приходится мне.

– Я смотрю, ты стал в последнее время слишком красноречивым. Несешь всякую ерунду.

– Ну, ты скажи, я принесу что-нибудь полезное. Что тебе принести?

– Шоколад.

– Ты же его выбрасываешь.

– Есть такая методика борьбы со сладким. Но прежде чем его выбросить, его должен кто-то купить. Свой-то жалко, понимаешь?

– Ладно, шоколад так шоколад. Я люблю тебя.

– Не суетись, подумай, – засмеялась Шила.

В ожидании лифта краем глаза я всякий раз отмечал, что побелку в подъезде съела инфляция. Полы давно не мыли. Наконец лифт принял меня на борт, двери закрылись, и кабинка пошла вниз. Внутри на доске объявлений я разглядывал полезную информацию. Все время поднимала мне настроение надпись «Сбор заявок». Неожиданно он остановился на пятом, значит, кто-то еще хотел прокатиться со мной. Вошла приятная женщина с пакетом мусора. Ей было неудобно из-за него, но изменилась лицом: «Да, так бывает, надо же мусор кому-то из дома выносить», – поздоровалась и повернулась ко мне спиной. «Да, конечно, я все понимаю», – ответил я беззвучно соседке. «Понимаю. Меня любят, а ее нет, муж, если он есть, явно ее не любил. Нельзя так с красотой, так по-бытовому». Спина еще сильнее выпрямилась, но так и не оглянулась на мои немые рассуждения. «Спина как спина». Я прошел вслед за ней сквозь подъезд.

* * *

– Там берег образует такую красивую подкову…

– Как же ты смог ее бросить?

– На счастье.

«Не надо испытывать счастья, счастье не любит пыток», – в немой диалог с гуляющей парой на набережной вступил я. И меня поддержали лебеди, захлопав крыльями, они прилетали сюда, на берег залива, каждый год, чтобы отложить все дела, потом яйца, но прежде свить гнездо. Птицы были сильнее людей, в отличие от них мужчинам было трудно отложить свои яйца, чтобы подумать о строительстве гнезда для единственной и неповторимой. Определиться всегда было сложно. Надо ли мне с кем-то жить или подождать еще? Тем более что гнездом еще и не пахло.

Тем временем залив целовал неугомонных птиц, парочка лебедей подошла совсем близко, будто ловкий незаметный официант, сервируя столик прибрежного кафе, нарисовал на нем две белые чашки. Они чокались и танцевали. «Свадьба проходила во дворце, обстановка окунула гостей в роскошь, саксофонист загибал медью воздух. За столом собрались разные люди, которые хорошо знали пару, но плохо друг друга, то есть совсем. Тамада пытался всех обобщить и постоянно напоминал, для чего мы здесь собрались. Шила ела за двоих, я за двоих пил. Она нашла себе собеседницу по левую руку, я завел разговор с соседом по правую, словно положил себе в тарелку немного незнакомого странного салата и начал пробовать. Скоро я понял, что это не мое. Мы находимся в разных измерениях. Он пил воду, и теперь уже его отделяло от меня три бокала сухого белого шардоне. «Шардоне ты моя, Шардоне», – хотелось мне процитировать Шиле Есенина:

 
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне… —
 

вспомнил я почему-то свою далекую сестру Тину.

«Шардоне ты моя, Шардоне», – подлил мне еще вина, вытянув руку из-за спины, официант. В начале вечера я чувствовал, что сзади, словно часовой на посту, стоял гарсон, который следил за обстановкой на столе. За движением бокалов, ножей и вилок. Потом я к нему привык, привык к хорошему за каких-то полчаса. Но, к счастью, не я один находился под шардоне, скоро за столом, но не только «за», а и «под» и «у стола» тоже. Деньги уходили не зря. Уходили они из чувства такта, они не хотели своим меркантильным видом омрачать такое белое событие.

Ночью я не спал, в голове все уже крутилось шардоне, под рукой была недовольна жена. «Спи, дорогая, спи». – «Как я могу спать, когда ты не спишь? Я не могу так, я не могу так больше», – пыталась она начать ночные репетиции нашего театра. Но я был начеку, я набрасывал на нее занавес своих рук и говорил спокойно: «Тебе нельзя злиться, от злобы у тебя появляются морщины». Шилу в мешке не утаишь. Не унималась, выскочив из одеяла жена: «Я не могу так больше, мне нужен сильный мужчина, на которого я смогу положиться». – «Хорошо, завтра же брошу пить». – «Завтра мы идем на д. р. к твоему брату». – «Ну, значит, послезавтра». – «Послезавтра театр». – «Отлично, хоть одну постановку посмотрю на трезвую голову, не замороченную тамошним буфетным шампанским». – «Зачем мне мужик, с которым я не могу выпить хотя бы шампанского?» – «Тебе сейчас показать?» – «Не хочу, покажи лучше мужика, с которым я смогу пить, который не будет нажираться по пустякам. Ты найдешь мне такого?» – «Таких полно, им только дай, или ты хочешь просто выпить?» – «Я хочу просто спать, я хочу нормально спать, чтобы не просыпаться по ночам». – «Считай, что это тренировки перед тем, как завести детей». – «Дети – какие могут быть дети?» – «Красивые». – «Я не хочу вешать на себя ворох обязательств, когда ты постоянно не можешь контролировать себя, свое состояние. Я не хочу тащить на себе все хозяйство, я не хочу постареть раньше времени». – «Не волнуйся, все у тебя будет хорошо, красивая моя женщина, спи, я тоже скоро приду». – «Не надо», – хлопнула дверь.

Кофе был выпит, и гарсон убрал со стола чашки: парочка лебедей снова слилась со стаей. Я смотрел в небо. Прохладное дыхание апреля впитывалось в одежду. Я достал сигарету и закурил, чтобы еще немного побыть в своем кабинете, посидеть, подумать, чтобы допеть лебединую песню.

«Что здесь думать? Надо ехать домой, к жене, поближе к ее рукам и губам». Мне захотелось срочно ее обнять.

Когда было не с кем, я общалась с сигаретой, та без умолку распространяла сплетни дыма, которые скоро исчезали. Хоть и вредная, но чем не подруга на пару чашек кофе. Артур так и не позвонил, хотя обещал.

«Черт, надо было позвонить или взять Шилу с собой, опять будет скандал».

Пока я об этом думал, тень нажралась света и упала ниже некуда. «Скоро навалится темень. В темноте нет теней». Я встал из-за столика и двинулся к стоянке.

* * *

– Чего не позвонил?

– У меня была такая мысль.

– Засунь свою мысль в презерватив, чтобы не оплодотворилась, – пыталась Шила шутить и дерзить в одном флаконе. «Артур, очнись. Раньше, когда мы еще не были мужем и женой. Помнишь? Мы ругались с тобой, мы ссорились в хлам, мы расставались навечно, потому что каждый из нас знал, что сможет вернуться. Это была прекрасная война. А сейчас все успокоилось, угомонилось, будто чувствам, как Финскому заливу, поставили дамбу, ни тебе штормов, ни тебе наводнений».

Мозг мой – сплошное обязательство, тело – разгильдяйство, ему нравилось задрать ноги на диван. Внешность женщины – это карма ее. Красота – это карма. Она всегда ею недовольна, однако требует аплодисментов от других. Когда у нее нет возможности изменить что-то, остается пенять на погоду: «Устала и хочу на море, почему всем можно, мне нет?» Конечно, и меня иногда грызло чувство зависти, это, пожалуй, самое мерзостное из всех чувств, самое разрушающее. Словно измена, оно раскачивает, растаскивает стройное здание отношений изнутри. Термиты. Вот откуда рыжие муравьи. Их становилось все больше. Скоро они уже стали тараканами в голове. Тебе начинает казаться, что живешь ты как-то не так, что другие гораздо лучше, начинаешь сравнивать себя настоящую с их виртуальными отчетами из Сети. Ты постоянно пытаешься встроить себя в другую чужую жизнь. Скорее даже примерить ее платье на свое раздраженное настоящей жизнью обнаженное тело. Это как мерить платье подруги или шубу.

– Тебе нельзя злиться. Злость разрушает твою красоту. Смотри, какая морщина по лбу пошла, будто трещина.

– Да, красота зашкаливает. Летом я сама не своя, я все время ищу море.

– Будет тебе море.

– Когда?

– Когда выйдет из берегов.

* * *

Утро было странным, я надел на себя окно. Урбанизм хорошо комбинировал со вставками природы, игра весны с железобетоном, небо, расшитое крышами разного цвета, словно полотно Матисса, прикинулось холстом.

Я успел ухватить концовку своего сна, пока тот не испарился: спать на сеновале было, мягко сказать, неудобно. Иглотерапия. Солома впивалась в кожу. И тут уже не до запаха свежескошенной травы, тут уже не до стихов, не до любви. Хорошо, что девушка, а то бы всю ночь считали звезды, чтобы как-то отвлечь свою кожу от насущных проблем, нажитых на задницу, на спину и на другие части тела.

– Выспалась? – спросил я жену, которая зашевелилась на диване. Я спал на кровати, на разнотравье, на эко-матрасе. Это была фишка финского кемпинга. Шила продержалась до трех ночи, потом ушла на диван.

– Не могу пока понять.

– Помнишь песню Винни-Пуха: «Кто варит кофе по утрам, тот поступает мудро»?

– Не, не так: мудро поступает тот, кто ходит в гости по утрам к тем, кто варит кофе.

– К кому сегодня пойдем?

– Ты еще не понял? Я собиралась к тебе.

– Ну, иди. У меня сеновал.

– Нет, только не это. Лучше ты ко мне.

Я сполз с кровати и прошел на четвереньках до дивана, взобрался на него, залез под покрывало к жене.

– О чем думаешь?

– О том, какой же ты балбес. Хорошо, что девушку еще нашли, а то ночевали бы в машине, рядом с закрытым тобою домом.

– Ты про вчера? – прижался я к груди жены еще сильнее.

– Как ты мог забыть ключ внутри коттеджа, а что будет с нашим ребенком, вдруг ты и его забудешь где-нибудь в машине?

– Да при чем здесь ребенок, это же произошло механически, у меня нет навыков, привычки к захлопывающимся замкам. Кто их только придумал? Это же неудобно.

– Это тебе неудобно, а людям с головой очень даже удобно.

– С головой, конечно, удобнее. Элементарная рассеянность.

– Я бы сказала тотальная. Ты же во всем такой. Как тебе раньше доверяли самолеты? – засмеялась Шила.

– Только такие и летают. Остальные земные, – защищался как мог Артур, ему не хотелось идти обратно на колючий матрас.

– Я, значит, земная, а ты весь такой небесный? – начала заводиться Шила.

– Ты – нет, ты космическая, – заглушил ее мотор Артур. Ему не хотелось ее тревожить, а то чего доброго начнет еще выталкивать и повернется на другой бок.

– Ага, все никак не могу стартануть. Балласт мешает, – обняла она меня и закрыла глаза. – Давай поспим еще чуток.

* * *

– Прекрасная купальщица, – не мог Артур налюбоваться на статуэтку большой финской женщины, обтянутую купальником закрытым, синим, неинтересным. «Как можно было такую скучную тряпку натянуть на такую красоту?» Она стояла на шкафу и собиралась нырнуть не то в лагуну, полную глубины, не то в бассейн, полный любви. – Я бы такую взял с собой. Может, украсть?

– С одной сначала разберись.

– Прямо сейчас?

– Нет, сначала подай мне расческу. Она на столе.

Артур подошел и дал мне гребень. «Как благородно», – воткнула я его в волосы и повела вниз. По голове побежали приятные импульсы, будто голова неожиданно вспомнила о том, что она выросла не только с удовольствием думать, но еще и чесаться. Она любила, когда ее чешут. Луковицы проснулись и разбудили дремавшие нейроны: «А Марс бы кинул, – собрала с гребня пару длинных волос Шила и свернула в комочек. – Он не дает расслабляться моему телу. Он держит его в тонусе все время. А вот душе, наоборот, с ним спокойнее. Жизнь разделила нас разметкой, на богатых и бедных, воображением и деньгами. То двойная сплошная, когда нельзя было прикасаться, чтобы не столкнуть интересы. Физика. Один из главных ее законов: как бы оба ни были противоречивы, кто-то в любом случае идет по течению. Надо было следить за знаками, которые тебе подает твой спутник. Знаки остановки или стоянки, того, что она запрещена, а, может быть, я и сама не хотела на этом останавливаться».

* * *

Она стояла на кафедре, как студент, не подготовивший урока. Окно смотрело на меня безразлично, внутри него солнечно бурлила весна. За окном дерево набухло почками, его распирало листьями. Хотелось стать деревом, лишь бы туда, на волю. Первый этаж, но выйти в него не было никакой возможности, шел конкурс на пять лет. Именно на этот срок университет должен был продлить свой контракт со мной. «Мне дали еще пять лет в этой камере знаний, нерестилище филологии. Готова ли я еще пять лет отрезать от пирога своей жизни и положить в рот просвещению? – Когда-то, стоя на этом самом месте, она в третий раз сдавала языкознание. – Принимал мужчина, он не очень был ко мне расположен. С третьей попытки я прошла на второй курс.

Джульетте въехали в заднюю дверь, день раздачи долгов, еще наша секретарша кафедры попросила денег на две минуты раньше Джульетты». – Я думала об этом, глядя на дверь, в которую она, секретарша, только что въехала, словно микроавтобус, своим большим, добрым телом, выкурив на улице сигаретку. Когда наконец заведующая кафедрой, ее моторчик, ее навигатор, представила меня, я начала говорить о себе, на трезвую голову это было довольно трудно, о себе всегда было трудно. Хвалиться нечем, критики хватало и без того. Взгляд мой, побродив по потолку, спустился вниз и сел за пианино. «Что сыграть?» – «Весенний вальс, пожалуй». Мои глаза снова наткнулись на секретаршу. Люция была лесбиянкой, точнее сказать, сориентировалась в течение жизни, она в очередной раз перед самой кафедрой жаловалась мне на свою любимую пассию. Что та стала скучна, ленива, сонна. При всем при этом у Люсии был муж. Она говорила низким, прокуренным голосом: «Встретились вчера, выпили по сто коньяку и занялись любовью. Грустный был секс, в качестве презерватива – рутина, как в настоящей крепкой семье».

Как ты все успеваешь. Две роли.

– Если бы только две.

– А в семье какая?

– Главная.

– То есть?

– Жены, любовницы, а иногда даже мужа.

– Как муж? – вырвалось из меня кстати. «Кстати, как багаж сопутствующих вещей, как рыбы-прилипалы, которые следуют за главными членами предложения».

– Достал он меня уже.

– Отойди дальше.

– Чувствую, как-то придется расставаться со всем этим мужским хозяйством.

– Только не уходи от него, не будь такой дурой.

– Вот, ты правильно сформулировала, именно дурой и хочется побыть, влюбленной, веселой, счастливой. Надоело быть умной, но грустной.

– А зачем замуж выходила?

– Хочешь, чтобы жизнь была прекрасная? Женись на Елене. Его инициатива, мое попустительство.

– Надо было рожать в свое время.

– Чтобы отдать его ребенку? – улыбнулась Лена. – Когда-то я действительно хотела ребенка завести. Кстати, Света недавно родила.

– Ты уже видела малышку? – далекая от такого счастья, спросила Елена.

– Ага. Она мне присылала фото из роддома.

– На кого похожа?

– На тебя. Будто она с тобой бухала эти три дня.

– Умеешь ты настроение поднять, – залилась беззвучным смехом Елена. Она научилась так смеяться, чтобы никто не слышал. Однако все оглянулись, выразив недовольство по большей части из-за того, что пропустили шутку.

– А чего сейчас не родишь?

– Мне уже поздно. Да и не люблю я настолько мужиков, чтобы от них рожать.

– Ты же для себя.

– Не, роды – это не для меня. Я это поняла после двух выкидышей. Даже не уговаривай. Рождение человека – это кровавая революция. Эмиграция души в тело. Жизнь, по сути, смена одного теложительства на другое, – начала умничать Елена.

Я не стала рассказывать Елене о малыше, который барахтался во мне. О муже, который рисует ему на моем животе то бабочек, то улыбки, то букеты. Стало щекотно. Шила вспомнила, как он держал в своих ладонях шар, рвавшийся из ее живота. Пупок выпирал наружу, словно полюс на глобусе.

– Скоро вокруг этого пупа земли закрутятся наши жизни, – рассматривал малыша руками отец.

– Он тебя слышит, – чувствовала я ответный толчок с поверхности зарождавшейся планеты.

– А ты?

– Вы слышите меня? Я спрашиваю, как продвигается ваша кандидатская? – уткнулись мысли Шилы в железную ограду очков завкафедрой. Сознание Шилы вернулось в аудиторию.

– Когда думаете защищаться, Шила? – продолжал шеф, будто приглашая к барьеру.

– В следующем году, – ответила Шила. – Работа моя почти готова, статьи в ВАК написаны. «Защита… значит, я похожа на женщину, которой нужна защита. Я действительно в ней нуждаюсь, но разве кандидатская сможет меня защитить от чего-то? Я бы не отказалась от Аваст или защиты Касперского, а еще лучше Баскина или просто Артура, когда же мой муж научится защищать меня от других?»

– А что так медленно, – все еще висели над Шилой очки.

– Так я работаю… – Надо было что-то срочно придумать Шиле, чтобы отразить удар.

– Все работают.

– Я работаю над учебником итальянского языка, – увидела она подсказку, опустив глаза, на столе перед ней лежал учебник корейского. – Мне заказало одно итальянское издательство. – И чтобы совсем уже рассеять сомнения среди коллег в своей профпригодности, Шила соврала: – Учебник выйдет в Милане через год. «Почему в Милане?» Она должна была сказать «Венеция» или в крайнем случае «Рим». Как ответила бы на вопрос о любимом фрукте. Несомненно, «яблоко», ну в крайнем случае «апельсин», если яблоки не очень, а тут ты вдруг говоришь «слива».

* * *

Когда я вышел на сцену, то почувствовал себя маленьким телевизором, который находится все время под присмотром женщин. Они пытались разглядеть, что идет по ящику. Хотелось переключить его на спорт, чтобы они хоть на время, хоть некоторые из них потеряли интерес к этой программе.

Я разглядывал воздух в комнате, он был прозрачен, сквозь него проступали фамилии с книжных полок. Ярче всех из трех букв. Я не верил в псевдонимы из трех букв. Сразу понятно, что в самой книге.

Сегодня я должен был рассказать своим девушкам о том, как надо было себя вести в непредвиденных обстоятельствах, на высоте десяти тысяч, как гасить панику среди людей и внутри себя.

У меня в практике не было ничего такого. Я выдал сухую теорию. Теория, не подкрепленная практикой, все равно что слова, не оплодотворенные делами. Все скучали. «Хорошо, а если вот так?» Я решил встряхнуть немного женское общество.

– Было со мной однажды, я никому прежде не рассказывал, до сих пор переживаю тот полет: летели из Барселоны в Питер. Погода была отличной, – начал я сочинять на ходу. – У всех хорошее настроение, включая пассажиров и экипаж. Летим над Альпами. Я вышел по нужде, нет, не из самолета, конечно, из кабины пилотов.

– Как тебе удается выглядеть все время счастливой? – насадил я на остроту бортпроводницу, едва увидел.

– Все труднее, – засмеялась Кристина.

– Когда Света входит в комнату, свет можно не включать, – бросил я второй стюардессе, чтобы она тоже не осталась обделенной вниманием. Та улыбнулась мне лицом, полным вопроса: «Воды или еще чего?»

«Еще чего! Крепче-то ничего нет?» – ответил я ей безмолвно.

– Со Светланами можно экономить на свете, – поддержала мою шутку Кристина.

– Смотря где, – открыл я дверь в туалет и тем самым заставил захихикать стюардесс.

Только я справился, уже на выходе из туалета самолет неожиданно дает такой крен, что посадил меня снова на унитаз. Не то чтобы я испугался, испугался – не то слово.

Стены качнулись, столы, стулья поехали, небольшое сотрясение мозгов в три-четыре балла… все уставились. Гарем мой проснулся и включил на полную свои микрофоны.

– Следующий толчок выбрасывает меня из клозета. В салоне шум, суета, щелканье ремней, пролитый кофе, детский плач, легкая клаустрофобия и зачатие паники…

* * *

С каждой минутой жары увеличивалось количество сумасшедших, будто они выползали из спячки и начинали бродить по городу в поисках новых измерений. Они делились на агрессивных, припомнился мне брызгавший слюной мужик в метро: «Пентагон наступает, враги уже точат ножи у границы», на добрых: встречал я нашего вахтера каждое утро, который все время улыбался, протягивая мне ключи от аудитории: «Вы что преподаете? А-а. Ключи, кстати, от моей квартиры, денег там нет, но там отличная стоит всегда погода»; и на самодостаточных, тех, что общались исключительно сами с собой, словно постоянно бормотали заклинания типа: «сим-сим, откройся», «трах-тибидох» или «мутабор». Всех их объединяло одно: все они ждали каких-то перемен и бредили Апокалипсисом.

– Ты опять опоздала, – обнял я ее пальто и только через несколько мгновений почувствовал живущее в нем тельце, точнее сказать, два.

– Скажи спасибо, что вообще пришла, – скинула с себя пальто Шила, а вместе с ним еще лет пять.

– Я с тобой скоро с ума сойду, – принял я синее сукно, потом долго целовал ее лицо и шею.

– Я с тобой тоже готова куда угодно.

– Так куда идем?

– Может, для начала на компромисс?

– Это слишком далеко. Я не выдержу, я соскучился.

* * *

В полнолуние я все время мечтал увидеть девочку на шаре. Но девочки не было, брошенный ею шар остановился посреди темной комнаты желтым фонарем. Шар был абсолютный, от него не было ни тени сомнений, что ночью лучше спать, лучше дома, лучше с женой… Дома в окне ночь не такая могущественная, просто картина, «Квадрат Малевича», который можно запросто замазать шторой. Висит себе у всех на стене, никому нет дела до шедевра.

Звезды впивались в меня, словно жужжащие осы, своим непререкаемым светом. Они жалили мое одиночество, и разогнать их не было никаких сил. Я ускорился, они за мной, я побежал, они ни на дюйм не отпускали меня, пока я не юркнул в подъезд. Здесь было тепло и спокойно, я заглянул по привычке в ящик, там, как и в электронном, только бумажный спам. Ящики, будь они виртуальные или железные, не отличаются содержимым. С людьми тоже такое сплошь да рядом, снаружи на них может быть натянута кожа нравственности, а внутри та же пустота, набитая кишками, одни потроха, что сердце, что мозги. Жаль, а ведь могли бы быть интересны. Ноги перебором подняли меня на октаву выше, я нажал на кнопку лифта, тот двинулся с моего этажа. А что, если я, порядочный, и правильный, и пунктуальный, уже давно приехал домой и меня встретила спокойная, бытовая красавица жена, с которой мы поужинали уже и легли смотреть сериал в три глаза, потому что одним я буду смотреть на нее. Я буду уверен, что меня любят, однако она скажет, что устала и хочет спать.

– Извини, конечно, но кажется, что я тебя больше не люблю.

– Да какая разница, мы уже приросли друг к другу настолько, что не отодрать.

– Ты прав, последний глагол очень страстный, без него все – рутина, – снимет она линзы, стерев мой облик до утра. От меня останется только безличное пятно под одеялом. Даже свету станет скучно с нами, и тот уйдет в себя, в лампочку. Мы спокойно засопим, я сразу же усну. А жена услышит, как кто-то сует ключ в ее дверь.

Я, совсем другой, поднялся на свой этаж и мнусь на коврике со связкой ключей. Жена, со своей связкой ключей, смотрит на меня в глазок, как в контактную линзу. В этот вечер она была сентиментальна, как и мартини в ее бокале, где плавали кубики льда. Она развлекалась тем, что толкала их, словно однобокие предложения кавалеров, и слушала, как те звенели. Они звенели так же, как и ключи от ее сердца. Целая связка ключей. Поди подбери, поди открой. Она сама открывает дверь, не говорит ни слова, спешит обратно в постель к тому безличному пятну, которому предана, подальше от неприятностей. Она верна своим женским принципам. «Подожди». – «Что еще?» – «Как же я люблю твою халатность». – Я успеваю схватить ее за подол халата, впиваюсь в ее губы. Рот мой полон стрел любви, губы, как резиновые присоски детского пистолета, они смазаны густо слюной, поэтому липнут намертво. Быстро снимаю туфли, расстегиваю джинсы, стаскиваю с ног все х/б, в нетерпении втаптывая в паркет. Беру в охапку жену, беру ее прямо в коридоре. «Почему халатность?»– спрашивает она меня в темноте. «Потому что под ним ничего, точнее сказать, все, что мне нужно».

* * *

Иногда она просила меня ее разбудить. Я набирал номер с другого конца света, из Буэнос-Айреса или из Мельбурна, где светило солнце и пахло жарой. В темноте, в ее одиночестве зазвонил телефон. Она нащупала трубку и поднесла к уху: «Привет, сколько сейчас?..» Я знал, сколько было на тот момент у нее. Я стоял уже одной ногою в субботе, а у нее только-только пятница. «Боже, как рано… Что с погодой? – Я знал, что у нее с погодой. – Боже мой! Как холодно… – Завернулась в одеяло и закрыла глаза: – Ты не мог бы перезвонить, когда потеплеет…»

* * *

Я звонил ей часто, женщине обязательно надо звонить как можно чаще. Чтобы не случилось так: «Стоило ему только не позвонить, как у меня началась совсем другая жизнь». Ну и чаще всего это были разговоры с разными нелепыми многоходовками:

– Что у тебя на завтрак?

– Я, скорее всего, не буду.

– Почему?

– Нет азарта.

– У тебя нет азарта? Не смеши. Как ты думаешь, кто азартнее, женщины или мужчины?

– Женщины любят играть, мужчины не любят проигрывать…

– Есть пострадавшие? Чем таким ты вчера занималась?

– Охотой. Влюбилась, теперь вот ловлю бабочек в животе. Тебе тоже охота?

– Я не люблю насекомых.

– Значит, не приедешь?

– Приеду, но как только прилечу.

– Прогуляемся?

– Далеко?

– Мне бы до мечты.

– А что за мечта?

– Мечта как мечта. Голубая. А чем ты занят?

– Вредничаю.

– В смысле?

– Вредность – это когда ты варишь себе кофе, в то время как душа просит вина.

– Так выпей.

– А пассажиры?

– Налей им тоже.

– Я не хочу пить с незнакомцами. Потом ищи места для посадки.