Текст книги "Глубоко. Пронзительно. Нежно"
Автор книги: Ринат Валиуллин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– В моей в такую погоду его точно не хватает, – завел я двигатель, вместе с ним из динамиков вырвался какой-то хит девяностых. Что отбросило меня в детство, на дискотеку в школьной столовой.
– Мы едем?
– Да, куда?
– Давай в магазин.
– За сахаром? – засмеялся я.
* * *
Город, как на купюре в пятьдесят рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу, на полтинник, снова на биржу, что-то здесь неправильно, возможно, инфляция внесла свои коррективы, чего-то здесь уже не хватает. Золотого запаса, который подтвердил бы его пятидесятицелковую силу. Биржа смотрится на ней уже нелепо, на вес полтинник теперь – это бутылка пива, а, может, и того меньше, солод тоже накрывает инфляция, тот в свою очередь накрывает меня. Внизу хлюпает вода. Темный, вонючий проход со сточной канавой. Люди вынесены на задворки. Офисы и кафе. Взгляд падает с окна и разбивается на множество прекрасных зданий, он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, повис на купидоне, который сделал вид, что не заметил, только поправил свой колчан со стрелами. Стрелы – это потенция для свершения подвигов, а колчан – это женщина, которая на них вдохновляет.
20:15. Шила прекрасно опаздывала. Легкой походкой. Я любовался.
Она застегнула свой рот на красную молнию и убрала помаду в сумочку. Это был знак, что целоваться она больше не хочет. Я для пущей надежности накинул ей поцелуем замок, едва коснувшись. Сильно пахло спелой клубникой. Губы. Какое выразительное оружие: синтаксис, риторика и даже сольфеджио. Даже несмотря на то что улица была сыра и капало сверху, будто на крыше начал таять снег и она потекла. Вспомнилась ванна, где Шила очень любит петь, лежа в пене. Когда грудь вырывается из теплой пучины ее молодого тела. Еще один поцелуй, и затвердею. Давно я не ел клубничное варенье. С маргарином. Губы и помада давно уже стали чем-то одним, как бутер и брод. Ешь, раз голодный.
– Пойдем уже, – вырвалась она из моих сухих губ.
– Подожди, я еще не все сказал, – снова впился я в ее розу и мысленно вернулся в ванную. Откуда я понес ее на руках в спальню. Там Шилу оглушил свет, она встала на ноги и, скинув хлопчатобумажный футляр, всей своей гитарой потянулась ко мне. Что оставалось делать? Я сыграл. Я знал этот инструмент, хотя никогда не считал себя мастером игры. Так, несколько переборов, несколько аккордов. Дворовые сиротские песни, что с меня взять. О сексе никогда не говорили, как об искусстве. Два года музыкальной школы – и иди играй, пой на улице чужие песни, учись дальше, чтобы потом петь свои. «Мальчик, мальчик, – вспомнил я гитариста у метро. – Я не кинул сегодня ничего в твой футляр, а знаешь, почему? Больше ни купюры, пока ты не споешь своих песен». Но главное все же оказывалось петь своим, а точнее, своей. Я пел.
Инструмент был настроен отменно. С некоторыми еще приходилось возиться, эта гитара – нет. Когда-то я возомнил себя музыкантом, для храбрости впервые взяв ее на колени. Чтобы пустить пыль в глаза, преувеличить опыт свой в этом деле. Та гитара была такая же деревянная, как и я. Не гитары, а балалайки. С Шилой я возомнил себя музыкантом, по-настоящему, что даже поверил сам, хотя на самом деле служил расческой ее распущенным струнам души. Ее нисколько не смущало, что выходила она из себя в чем мать родила. Чтобы уже не тратить время на одежду.
«Это была провокация. Ты – провокаторша», – стонал я про себя.
– Как ты думаешь, что-нибудь получится сегодня?
– Конечно, я чувствую, как твоя хромосома хромает ко мне в недра.
– Ура.
– Если завтра будет солнце, я подарю тебе велосипед.
– А если нет?
– Тогда ты мне – машину.
– Зачем тебе машина?
– Я начала ненавидеть людей.
– В смысле?
– Ты не поймешь, ты давно уже не ездил в метро. Каждое утро будто тело вставляешь в тиски.
– Беременным нельзя ездить в метро.
– Я уже не беременна.
– Как?
– Так. Так бывает.
– Черт!
– Хватит чертить на своем лице скорбь.
– Что теперь делать?
– Детей.
Я очнулся от воспоминаний, когда Шила под руку уже подводила меня к кафе, рассказывая по пути о филологических буднях.
* * *
Утро началось в 5:55, три пятерки, как в дневнике красным, только никто не похвалит. В «Пятерочку» тоже было рано, хотя после вчерашнего выпить уже хотелось. С тобой нелегко, а без тебя тянет выпить. Выпить – значит задвинуть часть проблем. Которые выпячивались, словно живот или позвоночник после сорока, все дело было в том, что давили не только свои, приходилось все время таскать на себе и государственный геополитический столб атмосферный. Столб, который давил на каждого из нас и падал, словно Пизанская башня, норовя накрыть наше благосостояние. «Хорошую башню Пизанской бы не назвали». Но мы не сдавались, мы держали, сдерживали натиск обстоятельств внутренних и внешних. Мы пытались демонстрировать свой позитив. Как вечный плюс, который надо было поднять на Голгофу. Настроение.
Человек достиг того развития, когда он может, но все еще никак не хотел понять, что прежде всего он землянин, а уж потом русский, американец, немец или француз, он безграничен сам по себе, как и мир, в котором родился, что воевать – это вчерашний день, это история (и эта уже тоже перезагружена, кому как было удобно), и это интеллектуально старо. Надо удалить чипы из многоядерных голов тех чинов, которые еще пытаются заработать на этом деньги, имидж, власть. Их в инфекционное отделение, лечить вирус милитаризма, флешку воткнуть другую, с программой на разоружение. Оторвать от кормушки, посадить на диету. Посадить – подходящий глагол. Пусть созерцают и ведут здоровый образ жизни.
Далеким мерцающим костром горела в небе звезда, я же словно спустился в лес в поиске дров, костер почти догорел. У кострища все еще теплился запах жареного мяса. Во дворе трава, на траве роса и дрова. Я кинул в угли пару щепок, найденных рядом, будто приманку для ловли огня, тот не обратил внимания. Я зашел в прихожую дома, где дежурно мерцала желтая лампа, нашел там на полке газету. Словно привыкшие к ранним пробежкам, едва увидев текст, глаза побежали по строчкам. Будто не текст это был, а стадион. Газета трещала по швам от новостей, те, в свою очередь, пропахли санкциями из-за полуроссийского полуострова. От газет, сколько я себя помню, всегда несло типографией, костром и войной. Всякой газетенке хотелось разжечь пламя (я тоже хотел разжечь огонь), и вовсе не из пресловутой «Искры», искры повсюду, сыплются прямо из глаз (стоит только даже коротко замкнуться на ком-нибудь, и пропал). Будь мы немного искреннее, прикуривали бы глазами, как та девочка «Воспламеняющая взглядом» по Кингу. Она была слишком искренней. Я смял популярное чтиво и поспешил к увядающему огню. Бумага моментально была съедена пламенем. Подбросил еще немного дров посерьезней. Я смотрел на костер, он на меня любопытно. Он моргал беспрестанно, словно дразнил, как испорченный светофор, переключаясь с красного на желтый и снова на красный, не давая мне переключиться на что-то другое, «никаких зеленых, стоять здесь», словно кто-то важный ехал по трассе, как этим утром, когда я застрял в пробке кортежа с мигалками. В этот момент никто не мог двигаться, кроме него. Огонь любил меня страстно, я кормил его ветошью. Я боялся, одергивая руки, его языки лезли их целовать, но секс был бы лишним в этой дружбе.
– Не сходи с ума, там одиноко, – начала повторять в бульоне рассвета какая-то заботливая птица.
– Время не подскажете? Хотя бы примерно.
– Если только примерно…
– Не томите.
– Вторник.
Два раза прокричала громко птица. Я остался ей благодарен за этот короткий диалог, который означал, что еще одна, наконец, ночь сдалась дню.
* * *
«Вторник – как второй мужчина: появляется для того, чтобы быстрее забыть понедельник», – улыбался ей кофе из чашки. Глядя на эту улыбку, девушка понимала, что умение радоваться жизни – самое необходимое из всех. Никто не сможет этому научить, только сама себя. «Ему было проще, он был любовником, а я любила. Иногда мне хотелось оставить ему на шее засос, чтобы остальные женщины видели, что занято, что мое, что заГублено». «Любовник, кто бы мог подумать, у меня. Чем чаще я мысленно выставляла его за дверь, тем тяжелее был его чемодан, набитый моей любовью».
– Поднимите мне веки! – произнес он сквозь сон.
– Похоже на рекламу салона красоты.
– С немудреным названием «Вий».
Я попыталась поднять ему одно веко. На меня посмотрел круглый, как циферблат, белый зрачок:
– Время не подскажете?
– Зачем вам? Будьте лучше счастливы, – опустила обратно.
– С такими снами куда уж.
– А что тебе снилось?
– Будущее. Несчастное какое-то. Пасмурное.
– Да. Счастливые люди, как правило, не знают, что будет завтра, и как правило номер два – не зацикливаются на том, что было вчера. Неужели тебе надоело быть счастливым?
– Для счастья мне не хватает кофе. Кофе будет? – открыл он глаза и увидел Шилу.
– Кофе будит, если хороший.
– Ну, и? Не вижу действий. Я вижу, девушка чем-то взволнована. Дай я приласкаю твои мысли.
– Что могло бы случиться сегодня, начни я день не с кофе, а с шампанского.
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. Семь утра. Встаю ради чашки кофе, а потом не замечаю, как день прошел. И так каждое утро. Где все самое потрясающее, ради чего мы родились? Сколько можно ждать?
– Самое потрясающее случается, когда ты этого не ждешь, и уж тем более не стоишь за этим в очереди.
– Ты сейчас в какой очереди? – поцеловала его Шила в волосатую грудь.
– За шампанским. Что у нас есть к шампанскому?
– Ванна.
– Сейчас наберу.
– Не, чуть позже, когда я доеду до работы. Мне уже бежать надо.
– Что, даже чаю не выпьешь?
– Я в девять утра должна уже работать.
– Что за глаголы «должна», «работать»?
– В данном случае это не глаголы, это форма существования.
– Что за форма такая? Надо ее скидывать скорее.
– Я бы с радостью, но как?
– Я тебе помогу.
– От тебя дождешься. Семь пятнадцать утра, а меня еще никто не поцеловал.
* * *
– Ты чего кричишь? – толкнула меня в постели жена.
– Опять приснилось, что меня повторно забирают в армию. Я им объясняю, что я там уже был, что это какая-то ошибка. А мне говорят: «Ты смотрел фильм “Двенадцать лет рабства”?» – «Да при чем здесь это? По какому праву вы меня забираете?» – «По факту, посмотри фильм, ты все поймешь».
Рассказывал я свой сон Шиле, хотя она слышала его уже не раз, но все чаще не слушала. Я понял, что она снова уснула.
Это сновидение преследовало меня давно. Воевать не хотелось, армию смотрел целых два года. Я снимал в казарме койку на первом ярусе. Небо затянуто шинелью, только звезды пуговиц. Запах шинели въелся мне в голову и теперь снова напомнил о себе, словно воспоминания открывали какую-то баночку с надписью ДМБ-02, и вот уже кумар войлока заволакивает. Нужен был свежий воздух, чтобы продышать эту армейскую мигрень.
«И здесь звезды». Я вышел на балкон и долго смотрел на звезды: «Мой тусклый свет вряд ли сможет до них когда-нибудь дойти». Мой взгляд спустился ниже и стал шарить, словно фонарик по окнам, веки некоторых были задраны, иные светились, пытаясь выйти за рамки. В окнах мерцала новогодняя суета, настоянная на шишках, набитых за прошедший год. Пахло искусственной хвоей. «Все мечтают светиться поярче, засветиться, – вернулся я к звездам. – Но никто не знает, как. Никто не знает, взойдет ли его звезда или как максимум увенчает елку бытового общежития, а как минимум пролежит на дне внутреннего океана. Некоторые лучше и вовсе не беспокоить». – Вспомнил, как однажды вытащил на берег морскую звезду из средиземной воды. Та была склизкой и холодной, покрытая мелкими щупальцами. Шарм ее на суше сразу пропал, на поверку та оказалась серой, беззащитной и тусклой, сразу захотелось вернуть ее морю за ненадобностью. Позже я видел, как мальчик выудил ее и уже показывал своим родителям.
Луна все это время наблюдала за мной, она набрала за последнюю неделю. «Конечно, сожрать столько темноты», но была еще не полной, вполне себе привлекательной. В нашем понимании она питалась тенью, которую бросала на нее Земля. Вдруг сверху, балконом выше, открылась дверь, и на меня посыпались голоса:
– Влюбленность – мое постоянное состояние. Состояние это мне необходимо, чтобы спасаться от душевной нищеты, чтобы быть щедрой и транжирить его на радость. Когда-то я влюбилась в тебя, но сейчас ты стал деревом. А я дура, не зная, что с этим делать, влюбилась в твою тень.
– Это ты к чему?
– Я говорю, что ты создал из меня свою тень, а потом бросил. Люди бросают тень, – произнесла она задумчиво. Потом улыбнулась. А может, и не улыбалась вовсе, но мне так показалось. Я слушал как зачарованный этот красивый диалог.
– Чувствую себя предателем.
– Ты думаешь, что мужчины чувствуют себя предателями, когда уходят от женщины?
– Только настоящие.
– А ты настоящий?
– Да. Я никуда никогда от тебя не уйду.
– Это противоречит всем законам физики, – разглядывала она себя в отражении в окне. – Мужчины всегда тянутся к тем, кто помоложе.
– Когда человек на грани, он попадает в другое измерение и ему под силу вещи, противоречащие всем законам физики.
– А ты на грани? – пролетела сигаретой комета и скрипнула дверь.
– С тобой иначе нельзя, – помчался ей вдогонку астероид и затворил за собой мизансцену. Она не любила снег. А он еще был. Снег в апреле навевал в ее память бывшего, будто тот звонил, а она не брала трубку, чтобы не накрыло снова. Иногда она меняла мужчин, не то чтобы она беспорядочна в связях, просто ей хотелось поменять тариф. Женщине всегда хотелось что-нибудь поменять, особенно когда не удавалось себя. Этот предлагал свое одеяло, но укрываться пока не хотелось.
«Все мы питаемся друг другом, а потом, когда любовь уходит, ее тенью», – бросил я вместо тени окурок в темноту. Тот воткнулся в снег и погас, а его огонек еще долго дымился в моем подсознании. Я смотрел вниз. К бычку подлетел голубь, но курить не стал. Потом еще один, и еще. Голуби, как серые коты, летать по-старому в другие города не хотят, сплошные променады, а по-новому получается только попрошайничать. Потом выскочил пес и всех их заставил вспомнить, что есть крылья. «Впрочем, и человеку тоже надо постоянно напоминать кнутом или пряником, что у того есть крылья». Жена тоже все время хотела собаку. «Куда ее присобачить в квартире, нам самим не развернуться».
– Мне бы самую маленькую.
– Есть такой зверь, самый мелкий из семейства псовых. Знаешь, как называется? Финик.
– Настолько мелкий?
– Чуть больше 20 см. Думаю, название получил по месту жительства. Живет в Сахаре. И у него прелестно большие уши, – оттопырил я свои.
Потоп, комнату залило женским смехом. Шила смеялась заразительно. Я долго сопротивлялся, потом улыбался, наконец тоже захихикал.
– Вот такого хочу, – кричала она сквозь слезы.
– Такой у тебя уже есть.
– А зачем ему большие такие уши? – оттопырила Шила свои.
– Чтобы охотиться.
– Он что, ушами ловит добычу?
– Ну, почти. Они выполняют роль локаторов.
– Кофе будешь или чай?
– Лучше кофе.
– Неправильный ответ. Я уже заварила чай.
«Заварила чай, чего тогда спрашивать? Чего лезть ко мне с вопросами, когда сама уже на все ответила».
«Ты злишься?» «Нет, что ты, я так мечтаю», – обменялись мы любезностями в знак примирения за закрытыми губами.
* * *
Дождь штопал крышу. Ветер дул в трубу, словно в охотничий рожок. Он злился. Он рвал и метал. Металл скрипел всеми нотами. Шила слышала в непогоде джаз, ей не давал покоя блюз прошедшей ночи: «Судя по порывам, он тоже был ветрен».
Она уже скучала по сильным волосатым рукам, которые облизывали этой ночью ее с ног до головы, как мать вылизывает детеныша, с той лишь разницей, что те делали долгие остановки в самых трогательных местах.
* * *
Снова где-то вдали ходят стрелки часов, я слышу их глухие шаги, на кухне они уже варят кофе и крошат на стол печенье, потом вспоминают, что вроде как нехорошо и меня тоже надо позвать к столу. Встают и идут за мной, я слышу все ближе хруст неторопливых внимательных ног. Они заглядывают в спальню, я прячу под одеялом лицо и руки, я не хочу с ними пить чай, даже кофе уже не хочу: завтра слишком рано надо вставать. «Он спит», шепчут друг другу часы, «ладно, завтра утром разбудим». Я не заметил, как уснул. Вообще этот момент трудно заметить, переход из реального в сонное, это квантовый скачок. Мозгу наконец-то удается уладить все свои дела, закончить разговоры со всеми своими мыслями, отключить сотовую связь, предварительно заполнив все соты медом своего внимания, понимания, назначения.
Сотовая связь, ее жужжание, словно пчелы, еще раз подчеркивало наличие меня в зоне покрытия. Я проснулся и нашел себя покрытым одеялом. Эсэмэска была от Шилы: «Лето. Среда. – Это была именно та среда, в которой она давно уже хотела оказаться. – Тебя только не хватает. Где ты?»
«Ты кошка!»
«Нет, я не люблю гулять сама по себе. Где ты?»
«Головой подшофе, душой под одеялом, телом под Хельсинки».
«Пил?»
«Ну так, посидел в баре с компаньонами».
«Что ты, как женщина, так и скажи, что нажрался», – поставила она две улыбки в конце предложения.
«Нет, я бы тогда не мог говорить, а тем более писать».
«Когда будешь?»
«Вечером».
«Жду тебя, милый».
* * *
Постель изнежила меня этим утром. Для женщины это была норма. Я же лежал и пытался навести порядок на потолке, а брал с потолка одну за другой мысли, которые смогли бы меня мотивировать на подъем, то и дело перекладывал их, меняя местами, залитый приятной свежей постелью, сытый ею по самое горло. Я чувствовал в этом что-то женское. Шила не раз говорила мне, что в прошлой жизни я был женщиной. Все может быть, все может быть. По крайней мере я ее уже пережил. И теперь переживаю за вас, за женщин. Ведь вами движет чувство, а чувствам нужны эмоции, как топливо, как бензин, которым не запасешься впрок (заправок таких немного, по сути, каждая из них ищет такую заправку), которого на Земле все меньше, а платить за них приходится все дороже, поэтому мир полон подделок, не обязательно китайских, хотя никогда не знаешь, что стоит за сливочными улыбками этих ребят, впрочем, мир научили улыбаться американцы. Все это поняли после появления первого «Макдоналдса» на их пути. (Вчера зачем-то зашел в «МакДак», хотелось праздника, пусть даже чужого). Улыбаться всегда, всем, при любых обстоятельствах, пусть через силу, пусть через не могу, но каждый должен получить в руки еще по улыбке чизбургера с желтым язычком и пухлыми хлебными губами, а если тебе мало, можешь заплатить за двойную. Ты примешь все это хозяйство и, отходя от кассы, спиной услышишь предательское: «Свободная касса». В генах твоих проснется Станиславское «Не верю!». Ты сядешь за столик, всматриваясь в довольные лица и пережевывая улыбку, выдавливая из пакетика кетчуп, чтобы придать вкуса этой искусственной жизни. Чтобы определить свое место, свое местоположение в этом, красный индикатор заполнил пищеводную трубку, доказывая, что ты есть, ты действительно существуешь, несмотря на то, что помидоры тоже были искусственные.
Я потянулся к столику рядом с кроватью и взял у него пульт от телевизора. Балерина крутила фуэте, будто на сцену запустили юлу, а балерон, как маленький мальчик, все подкручивал ее, стоило только ей замедлить ход. Улыбка на лице актрисы страдала. Наверное, это тяжело – крутиться на пуантах и улыбаться одновременно, чтобы все партеры, ярусы и галерки получили эстетическое наслаждение. Тебе стаю аплодисментов, мешок оваций и несколько килограммов «Браво». Питайся, пока на олимпе, чтобы хватило до следующего выступления. Мне тоже нужно было спуститься перекусить. Артур не отказался бы от завтрака в постель и даже представил, как эта самая балерина врывается в его апартаменты с подносом еды. Завтрак был включен, постель нет. Я выключил балерину и пошел на завтрак в столовую отеля.
Там полтора финна уже заливали мюсли йогуртом и собирали себе бутерброды, чтобы позже складировать их в своем внутреннем мире. Я поздоровался и налил себе кофе. Это был теплый, настоявшийся кофейный суп. Есть не хотелось. Во мне все еще бродило потускневшее «Лапин Культа». Кружка кофе с утра уравняла четыре кружки «Золота Лапландии» вечером. Пожевал сыра, понюхал ветчины. Налил себе еще супа. Надо было ехать.
По дороге к городу сделал остановку у Изумрудного озера. Видимо, зов предков (отец мой был моряком и дед), что-то морское текло и в моей крови и билось о стенки сосудов. Неповоротливая баржа, сухогруз, который тащил груз своих печалей, проблем и обязанностей по назначению. Иногда он делал короткие передышки. Я всегда останавливался в этом месте посмотреть на колонию яхт и катеров, дремавших у берега. Яхты скучали, словно упряжки заждавшихся лаек, которые смирно ждали своей прогулки. Мачты позванивали. То там, то здесь включался колокольчик на шее какой-то из заблудших коров, будто та отбилась от своего стада. Тем временем уставшие стада облаков уходили все дальше и дальше, скорее всего домой, на вечернюю дойку. Под ними волна брила берег, сгоняя пену с лица озера. Я потрогал чистую воду, та была холодной. Зачерпнул в ладонь и смочил лицо. Пресные капли побежали вниз по лицу, смывая с него все маски, нажитые непосильным трудом. Губы почувствовали родниковый поцелуй дикой природы. «Вот где и как надо жить», – сел я в машину, понимая, что это практически невозможно, не всем это дано. Кому-то кусок земли, мне кусок многоэтажки.
Цепочка леса, словно цепь какого-то мощного механизма, который работал на чистом энтузиазме, тащила мою машину к цели со скоростью 120 км/ч.
Второй пилот получает разрешение на взлет. Самолет выруливает на взлетную полосу. Начало движения по взлетной полосе.
11:58:37. Командир: Семьдесят четыре… Семьдесят шесть.
11:58:40. Бортмеханик (Б): Семьдесят четыре… Семьдесят шесть… Режим.
11:58:41. К: Время, фары.
11:58:42. Б: Фары, время.
К: Экипаж, взлетаем. Рубеж – двести восемьдесят. «Скорость отрыва самолета от Земли двести восемьдесят», – проявились в моей голове прописные истины воздухоплавания. – Но сначала точка V1, точка невозвращения, – когда уже нельзя повернуть назад. – Потом подкрылки задних крыльев нажимают на потоки воздуха таким образом, что железная птица побеждает притяжение Земли». Самолет прошел в другое измерение. А дальше можно включить автопилот и жить обычной жизнью, болтать о своем, о чужом. На высоте 9500 победившие земное притяжение разговоры легче, невесомее, что ли.
12:30:57 Б: – Что за странная девушка, я и так к ней и эдак. Никак не могу подобрать к ней ключей.
12:30:59 К: – Не ключи, подбирай ей сразу квартиру.
12:36:00 К: Сколько тебе?
12:36:30 Б: – Тридцать.
12:37:01 К: – Еще как минимум десять лет можешь жить, ни о чем не переживая. После сорока начнешь задумываться, когда друзей уже не прибавляется, дети выросли, жена давно не твоя, а спать все еще хочется, как в двадцать пять.
На спидометре уже было 140, когда я включил автопилот. Расслабил правую ногу, и скорость начала падать вместе с моей желанной мечтой, возвращая меня на дорогу. Скоро цепочка деревьев оборвалась, и машина взлетела на Кольцевую. Дальше к дому тянула уже инерция. При хорошем раскладе до него оставалось прослушать «Обратную сторону Луны». Любимый альбом неувядающего розового цветка. Я распахнул альбом, прибавив звук. В ушах поселилась музыка, она, словно эфир, пробиралась к самому сердцу. Даже захотелось поделиться с кем-то этими переживаниями, кого-то набрать, чтобы там подумали: «Где он так набрался?»
* * *
– Ты обогнал меня? Я думала, ты поздно сегодня будешь.
– Я скучал.
– Не ври.
– Если бы я умел. Как на работе? – встретили мои руки жену в коридоре, как только она закрыла за собой дверь и отпустила на пол свою сумку. Та, словно послушная кожаная псина, поджала уши и замерла.
– Ты что, не знаешь, как у филологов? Курят и умничают.
– Разве можно так мучить друг друга?
– Да, мучное вредно. Каждый день один и тот же хлеб.
– Может, пора завязывать с работой? Лето же.
– Еще пара экзаменов, и все. Лето. Можно безумствовать.
Каждое лето Шилы, как и это, страдало своим безумием и не собиралось лечиться, да и как можно было вылечить то, что диктовалось инстинктами, следовать канонам и традициям надоело, хотелось исключения из правил.
– Целовать-то будешь?
– А ты хочешь?
– У тебя нет никакого права держать меня без поцелуев, – вышла из балеток.
– Сегодня что, День Конституции?
– У меня есть одна рифма, но я тебе ее не скажу.
– Не надо, иначе я начну волноваться за твое здоровье.
– Ты? Не смеши, ты даже не звонишь мне.
Больше всего ей не нравилось, когда волны им произнесенных слов нагоняли пену на уголки его губ. «Это, конечно, не пена моря, – думала про себя Шила. – Сейчас подойдет и начнет прятать мою жизнь в свои объятия. Ну почему с ним все так предсказуемо?»
Я подошел к жене, обнял сзади и шепнул на ушко:
– Можно Шилу?
– Можно, но в обмен на поцелуй. Хватит есть, хватит говорить, рот для поцелуев.
– Вот бы со всеми было так же просто, – поцеловал я ее шею.
– Будь с ней просто, ты бы ее так не хотел. Шилу.
Меня, как всякую женщину, охватывают приступы феминизма, но лишь иногда. Спинным мозгом я понимаю, что мне нужна защита, мужчина, за чьей спиной я могу спокойно возиться в песочнице своих капризов. Артур, «медведь» в переводе с кельтского, несмотря на свое благородное имя, не мог быть ею, он сам нуждался, пытаясь прикрыться мною. «Не медведь, скорее мишка панда, – посмотрела в большие глаза мужа Шила. Тот трепал зубами петрушку. – Жующий бамбук с обеих рук. У него хороший аппетит и тонкая душевная организация, он самоед, он грызет бамбуковую изгородь, ограждавшую его внутренний мир. Вольер, в котором он пасется, стал доступен миру внешнему. Он входит в него, одинокий, чужой, глаза становятся еще больше, еще круглее. Панда ищет защиты, ищет защиты от истребления, ищет все время меня. Нет, не любовь это, жалость сплошная».
– Я тоже хотел сказать, что ты не все. Шилу в мешке не утаишь, – добавил я вечную присказку.
– Ладно, отпусти, – стала Шила высвобождаться из моих объятий. – Поздно уже. Дай мне раздеться.
– Женщине никогда не поздно раздеться. Кстати, чего так поздно?
– Кафедра. Была. Выступления. Прения. Прение. Душегубка, а не аудитория, – вбивала она точку после каждого слова.
– Как у тебя? – по дороге в спальню уже вышла из платья, как из воды, абсолютно сухой.
«Как женщины это делают, так органично и ловко?»
– Не скучал в дороге?
– Не, я же на Родину ехал. К тебе. Всю «Скандинавию» общался с навигатором.
– Представляю, что ему приходится выслушивать в пути.
– Это женщина, ее зовут Ира.
– Симпатичная?
– Ревнуешь?
– Сочувствую. Ты ей, наверное, всю дорогу про всех своих женщин рассказывал?
– Ага, про тебя.
– Слушала?
– Она терпеливая.
– Терпеливых женщин не бывает. Терпеливых и симпатичных одновременно – тем более.
– Я хотел сказать – настырная. Знай талдычит свое. Громко и равнодушно. «Через сто пятьдесят метров поверните налево».
– И ты повернул?
– Как ты думаешь?
– Нет.
– Почему?
– Вы же до сих пор на «Вы». Любовники не могут так обращаться… друг с другом. Это не этично, не гигиенично, в конце концов, – разыгралось филологическое чувство юмора в Шиле.
– Я бы даже сказал – неприятно.
– Неприятно? Что именно?
– Что она все время пытается управлять моим будущим. Вещает вроде свое, а на поверку оказывается, что мое.
– Чем громче женщина говорит о чужом, тем больше замалчивает свое.
* * *
– Вы знаете, я никогда еще не писала мужчине первой.
– Надо когда-то начинать.
– Вы кто по знаку? – писала мне Бэлла, скромно пытавшаяся со мной флиртовать.
– Я сова. – Не знала она еще, насколько я сильно люблю жену.
Больше вопросов не было, словно она все поняла без слов и канула в Лету. Я не стал открывать ее профиль, чтобы добраться до фаса, не стал лезть в архив ее фотографий. Вспомнил, как случайно увидел чье-то красивое лицо, начал кликать его дальше, оно повернулось, улыбнулось, открылось… прошелся по фото, залез на стену, а там «Меня больше нет», «Кто захочет прийти на годовщину, свяжитесь с моей мамой» и телефон. Я позвонил и узнал, что девушка умерла. С тех пор я не хожу по чужим фото, не лезу в чужую жизнь. Грусть – она же не спрашивает, она у тебя в башке, дай ей только повод выйти из себя. Той грусти хватило, того разочарования. Девушка неплохо рисовала, судя по эскизам на стене. Я тоже хотел быть художником, но как только я доставал краски и начинал рисовать, обнаруживал, что набор моих красок ограничивался шестью цветами, как в школьном формальном наборе. Она же рисовала карандашом. Карандашом я рисовать не хотел, он был слишком прост. Да и серого в жизни хватало. Как и в ее короткой. В каждом рисунке читалось, что ее жизнь так и осталась эскизом, как бы сильно она ее ни любила.
* * *
Любовь – вот что спасало лучше всего от окружающего мира. Она и есть та самая постель, то самое одеяло, под которое можно забраться в случае опасности. Я не говорю о том, чтобы засунуть свой член в норку, хотя это тоже вариант. Речь идет о любви поражающей, словно радиация, всего тебя, весь твой мозг, да так, чтобы никакая дрянь больше туда не проникла, никакой страх не смог там поселиться. Любовь, как вай-фай, либо есть, и тогда ты полностью окружен ею, либо нет, и ты ищешь, куда бы воткнуть свой проводок, чтобы хоть как-то наладить связь.
Чем дальше в мир, тем больше я чувствовал себя беззащитным малышом в объятиях одной непредсказуемой женщины по имени жизнь, которая, будто вечная мать, всюду таскала меня с собой. В минуты счастья и спокойствия она кормила меня своим молоком, в минуты опасности прижимала мое тело к своей груди так сильно, что я слышал топот ее сердца, которое хотело унести меня как можно дальше от беды. Я жил ее настроением, что постоянно скакало от пункта П – пи… до пункта Х – ху… отправляясь туда все чаще, будто там забывала какие-то мелочи жизни, вроде перчаток или зонта, без которых можно жить, но оставлять было жалко, все-таки свое, любимое, родное. Если у нее болела голова, эта мигрень моментально становилась и моею тоже. Кожа моя начинала потеть от жара ее чувств: то бросало в дрожь ревности, то в жажду мести, то в «Бентли» зависти, то в троллейбус равнодушия, то сажало на цепь злости, то радостно отпускало. Иногда, заплутав окончательно, любовь вставала на аварийке посреди жизни, не зная, как поступать и зачем. Люди, что окружали ее, всегда лезли в самую душу, пытаясь заглянуть в самые глаза, с кем только не приходилось общаться: шлюхи, сантехники, бухгалтера, соседи, адвокаты, одноклассники, родственники, их жены, их мужья, их дети. Она боялась всех этих людей, она обходила их стороной, стараясь сузить круг до любимых и настоящих. Тревога за меня, вот что трогало ее больше всего. Порой, когда не находя больше сил, вымотавшись окончательно, тогда ее одолевали сомнения: «Бросить его, что ли, все равно мне его не вытащить в люди, пожить самой, для себя». Это были мгновения слабости, в которые я начинал жутко капризничать, нервничать, и болеть, и проситься обратно на ручки. Ее большое сердце тут же начинало корить хозяйку, отметая все сомнения, она вновь прижимала меня к себе. Слезы мои высыхали, когда она мне давала новый шанс, и в руках мальчика, будто тому сунули в руки кубик Рубика, начинали сходиться цвета, стоило только повернуть в нужную сторону.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?