Текст книги "Хороший сын"

К счастью, сам я ни для кого не являюсь богом, я стою на мягком ковре в гостиной светящегося мягко-зеленым светом дома и пожимаю плечами на вопрос Коленбрандера о том, как дела. Да какие там дела, значит этот жест. Ты, кстати, разве не умер, я видел некролог. Да, улыбается он; на нем тонкий свитер с V-образным вырезом, дорогой, наверное, цвета светлой охры, ему с его темной кожей очень идет. Да, я тогда действительно умер. Но через три дня воскрес, смеюсь я, и он кротко улыбается, его курчавые волосы слегка подернулись сединой, но в целом он почти не постарел и до сих пор похож на Ханса Фаверея[3]3
  Нидерландский поэт суринамского происхождения.


[Закрыть]. Когда-то он мне рассказывал, что знаком с его творчеством. Как же мы вышли на эту тему? Ведь точно не потому, что я заметил, что он похож на Ханса Фаверея. Мы не разговаривали друг с другом как равные: у меня были грехи, а ему полагалось их разгонять; может быть, он спросил о том, какие книги я недавно читал, а у меня как раз был период Фаверея. Коленбрандер любил задавать такие вопросы, напоследок у нас оставалось не так много безотлагательных тем для обсуждения, он был на моей стороне, и этого было достаточно, в какой-то момент все прекратилось, жалко, но только когда я увидел то объявление в газете, я подумал: больше я к нему не попаду. Он до сих пор смотрит на меня с улыбкой, благожелательно, но оценивающе – от этого им не отучиться, этим психотерапевтам, – и тут входит его друг с бутылкой и бокалами. Какой у вас красивый дом, говорю я, столько места, и все очень сбалансированно. Да, отвечает его друг, именно к балансу мы и стремимся. Я хочу спросить о том, как он это делает, как достичь баланса, но Леннокс заказал нам десерт, шарик мороженого со взбитыми сливками и вишенкой, и кофе. Оказывается, он все это время говорил, только что объяснил, что происходит и что мы будем делать. Я пытаюсь прокрутить его в своей памяти немного назад и задать парочку квазибеспечных вопросов, чтобы понять, что он рассказал. Бонзо потерял память, ту самую часть, которую мы для него сочинили. Ту часть, которую сочинил ты, говорит Леннокс, почти что кланяясь, как будто хочет воздать мне по заслугам. И вот ее-то он и потерял, говорю я, все, что мне пришло в голову. Да, соглашается Леннокс. Отлично, произношу я про себя, и задумываюсь, откуда происходит это чувство удовлетворения, но потом вспоминаю прогулки по Амстелвену, много лет после монастыря, в сумерках, когда закрывались школы и загорались уличные фонари, сначала фиолетовым светом, потом зеленым, а затем молочно-белым, – и что они теперь опять только мои. Вообще, они всегда предназначались мне, это моя собственная молодость, так что, может быть, на этом мою миссию стоит считать завершенной. Встать, кинуть на тарелку салфетку (так, есть салфетка? Да, она у меня на коленях), дойти до вокзала и сесть на поезд домой. Какое отношение к произошедшей с Бонзо потерей памяти имею я? Хороший вопрос. Леннокс говорит о Йохане.

Что ты сказал о Йохане? – спрашиваю я.

Ты хоть слушаешь, что я тебе рассказываю? – интересуется Леннокс. Вопрос задан ворчливо-добродушно, как спросил бы человек, знающий своих подчиненных вдоль и поперек; да, он, без сомнения, главный. Как раньше, когда мы играли в шахматы в коридорах архива, он мог вдруг воскликнуть: не знаю, где ты сейчас витаешь, но сейчас твой ход! Помнишь, как Йохан все время возился с компьютерами, еще в монастыре? – спрашивает Леннокс. Еще тогда он бы с радостью показал Бонзо все его детство и юность в виртуальной реальности. Тогда это еще было невозможно, но все это время он не сидел без дела. Сейчас он хочет считать события из жизни Бонзо из нашей памяти, чтобы вернуть информацию ему. То есть перенести обратно к нему в голову. Будем надеяться, что поможет. Потому что сейчас он опять думает, что он Де Мейстер.

Так он и есть Де Мейстер, говорю я.

Это да, – соглашается Леннокс (он хочет устало вздохнуть, как я вижу, но сдерживается), но, по официальным данным, Де Мейстера в один прекрасный день вытащили из реки, вернее, его труп, залитый бетоном в бочке. Так что это не пойдет. Ему нужно остаться Бонзо. А учитывая, что детство и юность Бонзо в основном хранятся у тебя в голове, именно твоя голова сейчас Йохану больше всего и нужна. Самому тебе делать ничего не придется, все произойдет автоматически, нужно только до них доехать.

Кажется, он знает, как меня подкупить. Ты нам нужен. И делать ничего не придется. Прямо научная фантастика, говорю я.

Только не спрашивай, как это все работает, произносит Леннокс.

Не буду, отвечаю я. Но разве у Йохана не осталось макетов?

Их тогда сразу же уничтожили, говорит Леннокс, а ты как думал? А потом, это же старые методы. Картон и клей! Сейчас все в цифре, чувак. Он кладет в рот ложечку мороженого. Ну да, все эти штуки. И так далее, и так далее, и так далее.

Подожди-ка, говорю я, не значит ли это, что Йохан, что вы с Йоханом все эти годы держали связь с Бонзо, что вы не теряли его из поля зрения? Вы что, до сих пор работаете на Контору, то есть вы сорок лет…

Много будешь знать…

Думаешь, не стоит мне в это лезть?

Тут он даже немного смеется, почти сочувственно, но не неприятно, и я смеюсь вместе с ним.

А вообще, как он память-то потерял? – спрашиваю я. Авария? Психологическая травма?

Не знаю, отвечает Леннокс. Имеется в виду, конечно, что лучше мне этого не знать. Меньше знаешь – крепче спишь. Ага, расскажите мне, какой человек Леннокс, сколько бессюжетных триллеров я уже про него написал? Совсем не обязательно там была авария или повреждение мозга, кто знает, может, у таких историй с новыми личностями есть срок годности, а мы и не в курсе были, и искра жизни в личности Де Мейстера уже погасла. Идея странная, литературная, наверное, стоит ее использовать, но я как раз недавно это сделал, и моей издательше это ой как не понравилось.

А Йохан сейчас где? – спрашиваю я, отпивая кофе. Ах да, Леннокс заказал кофе.

Он улыбается. Ты имеешь в виду, куда мы едем?

Да, отвечаю я.

Опять эта кроткая улыбка.

Глава 9

Я бы после кофе вернулся в гостиницу, но Леннокс хочет еще куда-нибудь, и я шагаю с ним. На всех боковых улочках уже темно, но та, по которой мы идем, шумная и освещенная. Леннокс то и дело кидает монетки в кружки попрошаек, наверное, и в ресторане он заплатил, я как-то не обратил внимания. Он приводит меня в ночной клуб в каком-то закоулке, красная неоновая стрелка указывает на тяжелую металлическую дверь, которая распахивается, как только Леннокс бросает что-то неразборчивое человеку за ней. Мы сдаем верхнюю одежду и проходим в мрачный зал, размеры которого угадываются не сразу; темнота поглощает пространство, так что ни потолка, ни задней стены не видно. Где-то, вполне вероятно у стены, но, может быть, прямо посреди зала, стоит освещенная барная стойка из темного дерева, с блестящими кранами и бутылками. Перед стойкой пять официантов выстроились в ряд. Один из них лысый, вместо носа у него треугольная дыра, как в черепе.

У тебя, оказывается, еще ничего было, говорю я. У тебя хотя бы кожа была сверху.

Между нами и мраком в глубине клуба расставлены круглые столы с белой скатертью, от которых как будто исходит рассеянный свет. Большинство из них не заняты, все далеко друг от друга. Безносый официант провожает нас к свободному столику. Потом уходит и возвращается с ведерком льда, в котором стоит бутылка шампанского. Он мне кажется знакомым, не так, как будто я его уже видел, а так, словно его присутствие подтверждает разные невысказанные догадки. Дождавшись кивка Леннокса, он наполняет два бокала.

Где мы? – шепотом спрашиваю я у Леннокса, когда официант удаляется.

Здесь, отвечает Леннокс. Он так и раньше говорил. В следующей жизни ему надо стать стрелкой на карте города, ВЫ НАХОДИТЕСЬ ЗДЕСЬ. Стенды с картой города стоят ли до сих пор там, где начинаются спальные районы, или у торговых комплексов, или там, где заканчивается центр? Я не вожу машину и не знаю. Тем временем ничего не происходит.

Расскажи что-нибудь, говорит Леннокс.

Ты сегодня уже об этом просил, отвечаю я.

Ты же до сих пор писатель? Вот и расскажи что-нибудь.

Так это не работает, отвечаю я. Если ты пришел куда-то с фокусником, ты ведь не ждешь, что он постоянно будет показывать трюки?

Жду, говорит Леннокс, у большинства фокусников всегда есть в запасе парочка несложных трюков, чтобы развлечь окружающих. Они просят дать им монетку, потом монетка исчезает, и они достают ее у тебя из уха, типа того, или просят тебя загадать карту, а потом достают ее у себя из кармана.

Такое впечатление, будто он только тем и занимается, что сопровождает фокусников; кто знает, может, он уже тридцать лет работает импресарио и взял себе под крыло добрую сотню фокусников – почему бы и нет? – задача держать Бонзо в поле зрения наверняка не только на нем одном, это не работа на полный рабочий день, для этого у него есть другие люди, может, сейчас как раз будет выступать один из его подопечных, поэтому-то мы сюда и пришли.

Ну хоть что-нибудь расскажи, говорит Леннокс. Я думаю опять возразить, но по нему похоже, что он на самом деле просит, наверное, надо ему уступить.

Хорошо, соглашаюсь я. И рассказываю о мальчике, который в один прекрасный зимний день стоит у своего дома на канале и не может попасть внутрь: заледенел замок. Только он думает: надо попросить у кого-нибудь чайник с кипятком, как мимо проходит девочка в синей шапке и теплом пальто, связанные шнурками коньки перекинуты через плечо. Она понимает, в чем дело, и, отодвинув мальчика в сторону, наклоняется к замку, открывает рот и начинает на него дышать, медленно выдыхая, как будто это упражнение на медитацию. Через несколько минут она выпрямляется. Лицо у нее раскраснелось, из-под шапки выбились белокурые прядки волос. Сейчас попробуй, говорит она. Мальчик вставляет ключ в замок, и дверь легко открывается. Девочка заходит в дом вместе с ним.

Рассказ окончен.

Скатерти на круглых столах вокруг нас начинают светиться, как будто это такие большие плоские камни, по которым сейчас из темноты выйдет и направится к нам что-то огромное. У бара остался только официант без носа. Кажется, что у него на лице кто-то нарисовал черной краской маленькое перевернутое сердце.

Это скорее не рассказ, а бытовая зарисовка, говорит Леннокс. А мальчик и сам мог сделать то же самое.

Что он сам мог сделать?

Подышать на замок.

Да, говорю я. Но тогда рассказа бы не было.

Леннокс хмыкает. Как такое можно придумать?

Не знаю, отвечаю я.

Это романтический случай из жизни подростков, а мне шестьдесят, и это все, что я смог придумать? И что за внезапная просьба со стороны Леннокса? Может, это был личностный тест, и я его завалил. Испытуемый настроен сентиментально. Предпочел бы навсегда остаться молодым и испытывать только первую любовь, раз за разом.

Появляется официант и забирает бокалы. Я заглядываю ему снизу в несуществующие ноздри. Как будто прямо в мозг смотрю. В мозгу у него темно. Он спрашивает, может ли еще что-нибудь для нас сделать. Я думаю: вот сейчас Леннокс попросит его показать фокус, но нет. Официант уходит, а все столы и стулья медленно опускаются в пол. Леннокс встает, я тоже, мой стул уже так низко, что мне приходится опереться рукой на Леннокса, чтобы встать на ноги. Стулья полностью скрываются в полу, не остается даже стыков там, где были столы, теперь круглые пятна света размером со столешницу. К этим кругам сверху устремляются столбы света, мягкие колонны из туманного свечения. Мы стоим в темноте, где-то далеко с разных сторон я вижу другие фигуры, тоже в темноте, в основном это мужчины в костюмах. В столпе света что-то появляется, маленький водоворот из разных цветовых точек, как внутри у стеклянного шарика, он растягивается вверх и вниз и превращается в медленно танцующую женщину. Такая женщина есть в каждой колонне, они разные, с разными тонкими платками. Красиво сделано, они совсем как настоящие. Я приглядываюсь к деталям, как переданы фактуры, как перетекают друг в друга движения – как будто нахожусь на конференции, где демонстрируются последние новинки в области голографического искусства, а мне нужно будет написать отчет и дать рекомендации относительно приобретения. Женщина в нашей колонне медленно танцует со своими платками, они размыто-синие, размыто-зеленые, прозрачные, а она уже настоящая, это уже не пучок света, она смотрит поверх нас, слегка пресыщенно, танцует она босиком, музыки нет или есть, но звучит где-то очень далеко, настолько тихо, что не заглушает шелестящие звуки от движения ступней женщины в световом кругу на полу. Вес у нее есть. Ей как минимум сорок, груди немного висят, волосы тяжелые, темно-каштановые. Она танцует, иногда выступая рукой за границы светового столпа. Леннокс где-то позади меня, я делаю несколько шагов назад: неловко стоять к ней так близко. Платки исчезли, сейчас на ней темный жакет и больше ничего, бортики жакета прикрывают грудь, слева и справа видны выпуклости, а ничто так не пробуждает голод, как то, что еще чуть-чуть – и увидишь, достаточно одного движения, – это так интимно, как будто предназначено для меня одного. Между нами что-то есть, я вижу, как она дышит, я слышу, как она дышит, с каждым ее выдохом во мне появляется дыра, эту пустоту может заполнить только она; она расставила ноги и вытягивает руки вверх, ее груди поднимаются тоже, их видно полностью, потому что полы пиджака смещаются вбок и вверх, у нее на лобке волосы, большой темный треугольник; я опять отхожу на шаг назад, потому что не могу протянуть к ней руки, для этого мне понадобилась бы моя тень, но даже и эту тень я должен был бы суметь сдержать. Она опять взяла платки, на этот раз они светлее, и не только они, она сама тоже, она кажется моложе, она моложе и есть. Стройнее, груди менее тяжелые, все более розовое и более свеже-красное, глаза более влажные, мягкая недосягаемо-приветливая кожа, смотреть на нее становится почти что невозможно, потому что увеличивается расстояние и вместе с ним желание. Желание – слишком мягкое слово, чтобы передать что-то более непокорное, не буйное, как волны, но натянутое, как струна, которой можно и задушить. Все, что натянуто, кажется сдержанным, но это обман зрения, оно натянуто только потому, что другой альтернативы нет, быть натянутым – единственная возможность, натянутым до боли. Сейчас она мягче, менее земная, свет теперь по-другому падает на ее кожу – не так, чтобы высветить детали; деталей к тому же меньше, потому что ее изгибы плавнее; она опять танцует с платками и стала еще моложе, на этот раз на ней то ли белая рубаха, то ли халат свободного покроя, она светлее, мягче и одновременно стройнее, намек на целомудрие, еще не убитое целомудрие, в ней мягкий струящийся свет, влажный, как роса; струны подкручиваются и натягиваются, смотреть становится практически невозможно, настолько она молода. Она двигается с присущей ей одной непринужденностью, она больше не смотрит по сторонам, я не могу не смотреть на нее, на мягкие, почти белые волоски у нее на руках. Она становится еще моложе, и еще, теперь это бугорки, несколько волосков, маленькая прозрачная пачка, руки сложены над головой, она кружится вокруг своей оси – боль из прошлого, когда я еще не вполне понимал, что это, чувство, что я увидел то, что нельзя, и что мне очень хочется в туалет. Мама, мой писюн такой странный. До предела натянутая струна – это натянутый до краев переполненный мочевой пузырь. Девочка кружится вокруг своей оси, без пачки, это уже, конечно, плохо, нужно, чтобы выключился свет, но свет не выключается, и тогда я вырываюсь и, чувствуя смертельную усталость, отворачиваюсь, взглядом, телом, той струной, что стало мое тело; что было мое тело, я здесь один, только я один и девочки в столпах света, девочки другие, но такие же маленькие. Все давно ушли, я тоже быстренько делаю ноги, иду в темноту. Это был такой тест, и все знали и ушли заранее, а я опоздал, я такой один, и, может быть, все это и было задумано для одного меня, потому что я сегодня смотрел на тех школьниц. Нахожу дверь и тяну на себя, это маленькое помещение с барной стойкой, на диванчике сидит Леннокс с целым бокалом пива. На рюкзаки я смотрел! – кричу я. Леннокс отирает с верхней губы пену и говорит: ну супер, а о каких рюкзаках ты говоришь? Да ты и сам только что пришел, говорю я. Нет, одно пиво я уже выпил, отвечает Леннокс.

Я обещаю себе, что с завтрашнего дня буду смотреть только на взрослых женщин. А если вечером мы опять пойдем в подобный клуб – но только зачем, зачем каждый день должен заканчиваться тестом, и причем одним и тем же, это что, поездка, где человека, меня то есть, будут подвергать разнообразным испытаниям, а Леннокс будет, типа, гидом, проводником или как это там называется? И что тогда значил сегодняшний тест? Или все тесты между собой связаны и смысл будет понятен только в конце? Прожив половину жизни, я, как водится, очутился в сумрачном лесу. Леннокс протягивает мне пиво. Завтра буду только на взрослых женщин смотреть, произношу я после первого глотка, можешь сразу свой тест в этом направлении переделывать. Судя по всему, он вообще не понимает, о чем я.

Я допил пиво, и мы вернулись в гостиницу. Робот-регистратор чуть заметно кивает мне, когда я прохожу мимо, я киваю в ответ. Мне нравится, когда меня приветствуют. Мы, люди, запрограммированы так просто, гораздо проще, наверное, чем эти роботы; только кивни – и нам сразу же становится приятно оттого, что наше существование кто-то признает, пусть это и робот. Мы не проиграем в этой борьбе, нет никакой борьбы, мы сами приборы. На входе в гостиницу я непроизвольно задался вопросом: это тот же робот, что и днем, или это уже ночная смена. Как будто они, как и мы, работают по сменам, как будто они не могут стоять за стойкой днями напролет. Мы видим в них людей, обладающих сознанием, они видят в нас приборы, имеющие отличное от них происхождение. Леннокс желает мне спокойной ночи и уходит по коридору в сторону своего номера. Я тоже иду в свой номер, в другом коридоре, на другом этаже.

Глава 10

Окно в моем номере открывается. Я не курю уже тридцать лет, а то обязательно покурил бы. Высовываюсь наружу и наклоняюсь вперед. Подо мной дворик с мусорными контейнерами и картонными коробками, на него падает слабый свет от окна или двери, которых из моего положения не видно. Вечная картина, хотя, конечно, было время, когда еще не существовало ни мусорных контейнеров, ни картонных коробок. Не хватает только мяукающей кошки и бледной поблескивающей тени от втихаря, жадными затяжками курящего робота-регистратора, сразу видно: жизнь у него не сахар.

За двором – ряд домов, за домами – звезды. С самого детства я слышу, что над большими городами звезд не видно, но я их всегда вижу, хоть у меня совершенно обычное зрение. На улице тепло, я стою в одной рубашке, эта ночь, как и все ночи, слишком теплая, но ночи приходят одна за другой, и поэтому каждая из них – отдельная история, завтра все может быть иначе, и не обязательно из-за нас. Было бы хорошо, если бы одна из звезд была крупнее других, как на первой странице «Таинственной звезды» из приключений Тинтина, эти картинки ночного жаркого города меня раньше интриговали и слегка пугали своими резкими контрастами, черными тенями и потными людьми, пробирающимися куда-то ночью. Звезда, которая делает нам последнее предупреждение. Пусть оно придет откуда-то извне.

Регистратор ушел, переулок пуст. Да нет, его там и не стояло. Пора ложиться. Я закрываю окно и укладываюсь на кровать. Всякое желание спать сразу же улетучивается, в гостиницах мне не спится: я слишком мало путешествую. И все же гостиничные номера я люблю – чем безличнее, тем лучше; я думаю, что нам всем пошло бы на пользу, если бы мы жили в обезличенных интерьерах. К чему все эти заморочки, ради того чтобы почувствовать себя дома, чтобы сотворить себе дом? Все это бессмысленно или как минимум временно: то, вокруг чего складывается интерьер, – это мы сами, как только человек умирает – все пропадает, как это было в комнате моей матери. У нее оставалось не так много своих вещей: несколько книг, одежда, ножи и вилки, какая-то посуда, три вазы, фотографии в рамках, два столика, кресло-трансформер, и все же это была ее комната, сгущенное эхо всех домов, где она когда либо жила. Но когда после похорон я вошел в эту комнатку, оказалось, что вся незамысловатая обстановка превратилась в набор случайных, не подходящих друг к другу деталей, которым место в комиссионке, даже мой рисунок в рамке, который я подарил ей в десять лет, уже никак не был связан ни с ней, ни со мной. Все те годы, что она там жила, ей как-то удавалось удерживать все вокруг себя, словно она была душой этого собрания, и жизнь утекла из него в тот момент, когда владелицу вынесли за дверь в гробу.

Я открываю планшет. Возникший в правом нижнем углу робот-регистратор с улыбкой сообщает, что при желании горячие закуски доступны гостям круглосуточно. Интересно, он сам их разносит, и если да, то как? Может быть, горячие закуски на робоязыке – это эвфемизм для совсем других услуг. Уйди, говорю я, и он исчезает. Я заново читаю сообщение от своей издательши и думаю, как же теперь быть дальше, раз она обо мне такого мнения. Смахиваю в сторону, следующее сообщение о том, не хочу ли я опять вести курсы писательского мастерства. С тех пор как ввели базовый доход, все бросились писать тексты, вот прямо все кому не лень. Роботы уже тоже научились писать очень приличные рассказы, с добротно выстроенным сюжетом и сразу на нескольких языках, но мы хотим писать сами, и немногочисленным оставшимся читателям подавай написанное человеком, таким же, как они сами; мы хотим читать свидетельства существования друг друга, мы хотим читать то, что написано человеком, которого мы можем подловить на ошибке и превзойти. И если они принадлежат к моему поколению, то пишут автобиографию, как будто хотят описать мир до того, как он исчезнет.

Мир уже исчез, во всяком случае, тот литературный мир, где я когда-то начинал, когда в начале книги еще не было обязательных дисклеймеров типа: издатель и автор считают важным сообщить, что описанные на страницах х, х и х действия, поведение и/или высказывания, а также выбранная точка зрения служат исключительно для развития либо сворачивания сюжета, и/или разработки характера персонажа, и/или чтобы подчеркнуть художественный замысел и никоим образом не выражают разделяемые и/или неразделяемые ими убеждения или представления и/или их активную и/или пассивную поддержку и/или противодействие. Когда подобные тексты стали появляться повсюду, поднялась, конечно, большая шумиха, но вместе с тем я им симпатизировал, в том числе потому, что в то время уже занимался бессюжетными триллерами и не вполне относился к литературе. В этих дисклеймерах была какая-то своя красота, они стали вершиной эмансипации читателей.

С детства все, что сочиняли писатели, читатели безоговорочно принимали на веру, всю эту вереницу странных, чокнутых, депрессивных и с другого рода отклонениями индивидуумов, порой ведущих себя совершенно безумно, читатели безропотно пропускали через свою голову, покорно вбирали в себя все то, что писатель считал нужным выплеснуть на них, но теперь хватит, довольно. Сколько можно позволять отравлять себя бредовыми идеями и достойным порицания поведением? Довольно отклонений в книгах, довольно случаев, по которым психушка плачет, теперь читателям нужно видеть и узнавать собственный мир, чтобы их не пугали, а успокаивали. В социальных сетях они уже покрасовались, себя показали, а теперь им хочется читать в книгах о себе. До сих пор романы были слепком с писателей, зеркалами, отрегулированными по их усмотрению; все что угодно: свое карикатурное «я», свое карикатурное понимание жизни они могли скармливать читателю, и никто не спрашивал, зачем все это нужно; а теперь литература стала зеркалом читателя, и царапинки, которые прирученным писателям все же приходилось наносить, потому что иначе никак, нейтрализовывались дисклеймерами. Все это вместе, конечно, означало конец литературы, но что в этом такого? Когда-то это должно было случиться, и силой никого не заставляли.

Другими словами: не возьмусь я вести эти курсы. Я смахиваю сообщение, и за ним сразу же опять высвечивается сообщение от издательши. Может, стоит разозлиться, как это называется, встать в позу? Или, наоборот, почувствовать облегчение? Пока понимаю только, что это может означать конец всей моей серии. Было бы жалко, потому что на эти деньги я живу. С другой стороны, изначально серии даже не предполагалось. В то время я еще писал рецензии, уже не помню, какой роман я разбирал, но написал что-то вроде: очень атмосферно и душевно, и при этом напряжение ни во что не выливается. Роман читается как бессюжетный триллер. Тут у меня в голове загорелась лампочка, и в тот же день я отложил роман, над которым работал, и принялся за, как я думал, нечто промежуточное. Главного персонажа я придумал сразу же, Леннокса с носом боксера, частного детектива с типажом Филипа Марлоу[4]4
  Персонаж книг Р. Чандлера и их экранизаций, мужественный частный детектив из Лос-Анджелеса.


[Закрыть]. Бессюжетный детектив. Подзаголовок превратился в серию книг. Раньше в обычных романах мне как раз не удавались сюжеты, а теперь из этого получилось сделать концепт.

Одного я не предугадал: что эту роль возьмут на себя читатели, что они в массовом порядке начнут придумывать сюжеты к каждой книге о Ленноксе. Сначала – потому что думали, что на самом деле сюжет есть, просто я его замаскировал, спрятав множество указаний между строк, а потом это переросло в хобби для целых сообществ: к каждой книге они легко придумывали если не сотни, то уж точно несколько десятков сюжетов. Я мог писать сколько угодно невнятно и бессвязно, лучше сказать, чем невнятнее и бессвязнее, тем круче, потому что у читателей от этого только разгорался аппетит. Такой неожиданный, но финансово удачный поворот дел дал мне возможность окружить себя завесой таинственности и отказываться от интервью – чтобы не нарушать атмосферу тайны и не вставать между читателем и произведением. Совершенно случайно и безо всякого умысла я нащупал потребность читателей выйти из подчиненной позиции, как будто их чему-то учат. Я невольно открыл то ли будущее, то ли конец литературы: позволяя читателю самому сочинять историю, ты даешь ему то, что он хочет. Писатель, читатель, все наконец-то становятся равны – а мне еще и можно было жить за счет этого!

Но вот теперь оказывается, что с последней книгой проблемы. А сам-то ты доволен? – спрашивает издательша. Вот умеет она сразу же посеять сомнение, переложить ответственность на писателя. Мы все читали и удивлялись, не только из-за элементов научной фантастики, но в основном из-за того, что в этой части выкристаллизовывается нечто вроде сюжета, а это, конечно же, противоречит самой задумке серии. А название – «Мужчины без детей»? Похожие названия есть у Хемингуэя и Мураками, неужели нужна еще и третья вариация на тему? При этом имеется в виду следующее: такое ощущение, что ты все-таки хочешь вернуться к литературе. И за это они собираются от меня избавиться: мы могли бы подумать о том, не захотят ли другие авторы разрабатывать концепцию бессюжетного триллера, с сохранением персонажа Леннокса или без. Я даже не знаю, расстраиваться или нет. Может быть, получится из этого извлечь какую-то выгоду, ведь эту франшизу (это ведь так называется?) придумал я. Но, читая дальше, я чувствую, как сердце сжимается от страха, потому что для подтверждения своей точки зрения издательша подробно останавливается на истории в моей рукописи, которую она отклонила, и я вижу, что ситуация повторяется: книга написана о Бонзо, а я об этом даже как-то не задумался, просто поменял несколько имен и переместил действие в будущее, а ведь этого недостаточно, они в свое время предупреждали, что об этом нужно молчать, и хоть я ничего не подписывал, уговор этот нарушать было нельзя. То есть в этот раз все в точности так же, как и тогда с «Хорошими друзьями», радоваться надо, что два раза вмешались сверху, хотя само начальство и не знало, чему препятствует; сначала в «Хороших друзьях», потом в моем издательстве. Хотя чему же тут радоваться – в первый раз сразу вся карьера накрылась медным тазом, да и сейчас может случиться то же самое.

Наверное, другой истории у меня просто нет. У каждого человека есть как минимум одна история. Кто это сказал? Или написал? Не я, мне такой расклад кажется слишком оптимистичным, большинству людей даже и одну историю пришлось бы выдумывать; хорошо еще, что у меня есть хотя бы одна.

Глава 11

Я выключаю планшет и закрываю глаза. Чувствую усталость, надо бы уже ложиться, нет, сначала бы надо помедитировать, я ведь даже засунул в сумку надувную подушку для медитации перед выходом из дома. Грандиозные планы были, наверное, дома-то несколько лет все руки не доходили, а в дороге, значит, дойдут? Это дорожная подушка для медитации, может, поэтому я и пихнул ее в сумку. Но надувать ее сейчас сил нет. А потом, все эти медитации, что они мне дали? Знаю я, что они мне дали: я вдруг начал мыть посуду два раза в день, перестал ее накапливать, и в «Алберт Хейне» стал выкладывать продукты на ленту спокойнее, с толком, с расстановкой, каждый продукт отдельно, на отдельный отрезок ленты – и все это время надеялся, что вот подойдет ко мне кто-нибудь и скажет: ага, вы так спокойно выкладываете покупки на ленту, сразу видно, медитируете. Но этого так и не произошло. Вот что мне все это дало: теперь я не могу даже бездумно выложить покупки из корзины, сделать это мимоходом, кое-как, не беспокоясь о покупателях, которые стоят в очереди передо мной и за мной; нет, теперь все должно делаться внимательно и осознанно, и чем больше внимания и осознанности, тем больше находится поводов для ссор и раздражения, и разве не поэтому мне захотелось наброситься на ту женщину в «Алберт Хейне»: за то, что она могла нарушить мою тщательно продуманную и сбалансированную композицию разложенных продуктов? Оставлю-ка я дорожную подушку для медитаций там, где она лежит.

Спать теперь тоже больше не хочется. Включить, говорю я, и загорается телевизор, висящий напротив кровати, сразу же и как бы торопясь, словно все каналы только и ждали, пока я велю им включиться. Разговор за круглым столом идет об искусстве. Это запоздалые поминки после давным-давно состоявшихся похорон, но никто из присутствующих, кажется, этого не осознает. Все проходит очень быстро, но некоторые вещи возвращаются; эта программа могла выйти десять, двадцать лет назад, а может, так оно и есть. Мир ведь и тогда уже был странным; пусть, по моим ощущениям, я теряю свой мир, но вполне возможно, что мир, который исчезает у меня на глазах, узнаваемый мир, всегда был лишь иллюзией. Но зато какой красивой: мир словно создан под меня, а я – под него. Теперь показывают, как ведущий вместе со своими гостьями бродит по выставке. Судя по всему, съемку вели после закрытия, потому что залы, которые я помню по студенческим временам, как и тогда, пусты; я изучал историю искусств и мог часами бродить по залам, не встречая никого, даже студентов со своего потока, не говоря уже о преподавателях. С тех пор как ввели всеобщий базовый доход, эти залы заполнены людьми, особенно моего возраста, они, неторопливо переставляя ноги, перемещаются по залам с искусством двадцатого века. Новейшим искусством никто не интересуется, все хотят рассматривать то, что создано давно, то, что попало в энциклопедии, то, о чем писали в тогда еще существующих газетах, которые сейчас можно вызвать из небытия через аппарат в кофейне. Они хотят смотреть на то, на что смотрели раньше, когда были молодыми и с ними нужно было считаться, как и с самими произведениями искусства. Им хочется чего-то нового, но чтобы оно оставалось эхом того, что они давно знают.