Текст книги "Хороший сын"

В один из наших походов по заводу, куда мы отправлялись в перерывах или даже в рабочее время, мы обнаружили в глубине второго этажа в боковой части здания (если принять в качестве допущения, что мы хоть как-то в нем ориентировались) помещение с длинным столом, освещенным тремя лампами с абажурами из зеленого стекла, закрепленными на одинаковом расстоянии друг от друга на горизонтальной медной штанге, подобно тому как в традиционных голландских «коричневых кафе» расположены светильники над бильярдом. В свете этих ламп передвигались трое-четверо мужчин. Они совершали какие-то медленные движения, время от времени один из них отходил на шаг назад, чтобы затем опять вернуться к столу и наклониться над ним. На секунду мне показалось, что они и впрямь играют в бильярд, но столешница была занята бумагами, папками и каким-то странным объектом, больше всего похожим на распотрошенную коробку. По задней стене помещения шли стеллажи с архивными коробками, папками-регистраторами, стопками бумаги и еще такими же странными коробкообразными объектами, как на столе. Я посмотрел на Леннокса, подняв брови, он в ответ осторожно пожал плечами, как будто слишком энергичное движение могло бы спугнуть мужчин за столом.

Эти мужчины были старые, как минимум такие же старые, как материализовавшиеся привидения, которых мы нет-нет да и встречали в заводских закоулках, только эти были не в халатах, а в свитерах или вязаных жилетах и кожаных ботинках, издававших скрип каждый раз, когда кто-то отходил от стола или возвращался к нему. До этого мы никогда не видели ни этих людей, ни этого помещения, но знали, что находимся в секторе полицейских архивов, может, это было как-то связано. Один из мужчин открутил крышку термоса и налил три стаканчика кофе – запах долетел до нас, и взгляды находящихся с нами в одном помещении тоже, как будто запах вел их за собой, во всяком случае, они все повернули голову к нам и стали молча нас рассматривать. Единственное, что в этот момент двигалось, был пар от кофе: он кольцами поднимался над стаканчиками в свете бильярдных ламп.

Один из мужчин повернулся к столу, взял стаканчик и опять устремил свой взгляд на нас. Вам что, делать нечего? – спросил он. Мы посмотрели на него в ответ, но ничего не сказали, и тут я услышал вдалеке: мальчики, уезжаем, – и по звучанию этих слов становилось понятно, что до того, как я сейчас услышал этот крик в первый раз, он уже точно раза три-четыре успел огласить заводские стены. Мы ретировались, отправились на поиски Йохана и через четверть часа, когда уже ехали по унылой и серой предвечерней Вибаустрат, Леннокс спросил: а те дедки под лампами за столом, кто это?

Я расстроился, что он задал этот вопрос, я уже было представил себе, что во время наших блужданий по заводу мы еще не раз случайно выйдем к ним, но при этом так никогда и не запомним, как к ним попасть, так что оказаться там всегда будет приятной неожиданностью, и что мы будем останавливаться на пороге (образно говоря, ведь порога там не было, был лишь широкий проем в стене соседнего помещения), и что со временем эти мужчины проникнутся к нам доверием, и что в один прекрасный день кто-то из них оторвется от стола и подольет нам кофе из термоса в стаканчики, которые мы держим в руках (потому что как раз решили пройтись во время перерыва на кофе). А потом он пригласит нас подойти к столу и объяснит, чем они там занимаются и что это за странные развороченные коробки, в которых, как я сейчас, сидя в микроавтобусе, вспоминал, были какие-то маленькие раскрашенные объекты: как будто моя память – это видеозапись, из которой я могу по своему желанию выдергивать стоп-кадры и увеличивать их.

А, это вы наткнулись на полицейских с их объемными моделями, улыбнулся Йохан, то есть, извините, бывших полицейских, они уже на пенсии. Интересно, что с ними будет, когда мы закроем хлебозавод?

Мы стали спрашивать дальше (объемные модели? полицейские на пенсии?), и Йохан удовлетворил наше любопытство, пока мы ехали по узким улочкам Бетондорпа[8]8
  Район Амстердама, задумывавшийся как «деревня-сад»; при постройке в 1923–1925 годах широко использовался бетон, что и дало название району: «деревня-бетонка».


[Закрыть], разыскивая адрес, где, по содержащимся в фолианте непогрешимым сведениям, нас должен был ждать архив социал-демократического общества спортивной рыбной ловли.

Но даже после того, как секрет был раскрыт, мы все равно во время блужданий по заводским лабиринтам часто останавливались у помещения, где эти мужчины, склонившись над столом, трудились над своими проектами. Нам так и не удалось выучить дорогу к ним, мы только приблизительно знали, куда идти, и, в точности так же, как я себе и представлял, каждый раз оказывалось неожиданностью, в какой именно момент перед нами предстанет проем в стене, за которым мужчины стоят за своим длинным столом. Мы останавливались в сторонке, как посетители зоопарка, отделенные невидимым барьером от существ, которые живут своей жизнью и которым не надо мешать.

Однажды утром мы отправились блуждать раньше, чем обычно, и за столом никого не застали. В помещении было темно, бильярдные лампы над столом выключены, даже, казалось, было как-то холоднее. Единственный источник света находился за приоткрытой дверью, за которой обнаружилась выложенная плиткой лестница. Через несколько минут по этой лестнице спустится один из полицейских-пенсионеров, но пока что мы были одни и могли воспользоваться случаем и рассмотреть все то, что было расставлено на столе. Йохан объяснил, что те три-четыре человека, кто сюда приходил, занимались старыми нераскрытыми убийствами. Загадочные развороченные коробки, которые стояли на столе и стеллажах, были подробными макетами тех мест, где произошло убийство. Несколько макетов стояло на столе, два из них представляли собой сильно уменьшенные внутренние помещения, состоящие из нескольких комнат, в один даже входил фрагмент улицы с фонарем и прислоненным к дому велосипедом. На стеллажах стояли еще и другие, но было слишком темно, чтобы разглядеть, что там. К тому же изучать их уже было некогда, по лестнице уже спустился первый экс-полицейский. Мы не слышали, как он шел, и заметили его присутствие только по внезапному и недолгому снижению интенсивности света.

Только ничего не передвигайте, пацаны.

Мы отступили на шаг назад. Мужчина разделся и перебросил куртку через спинку стула. Потом подошел к столу, вытянул руку вверх и подкрутил лампочки под зелеными абажурами. Одна за другой они зажглись. Свет падал на стол, с каждой зажженной лампочкой остальная часть помещения все больше погружалась во мрак. Мы с Ленноксом так и остались стоять, нас ведь никто не прогонял. У пенсионера-полицейского был с собой пакет, из которого он достал термос и поставил его на стол. Остальные сейчас придут, пробурчал он, как бы успокаивая нас, будто мы договаривались о встрече со всеми сразу. Я рассматривал макет с фрагментом улицы, и мужчина сказал: это недалеко отсюда, на Ахтерхрахт. Я кивнул, хотя и не знал, где этот канал находится. Я смотрел сверху на комнаты, обставленные миниатюрной мебелью. В спальне рядом с кроватью на животе лежал человек в луже крови. На нем был темно-серый костюм, но не было обуви. Какой бы маленькой ни была фигурка, на каждой ноге были отчетливо видны все пять пальцев. Подошвы были слегка испачканы.

Он ходил босиком, сказал я.

Бывший следователь вытащил из пакета несколько пластиковых стаканчиков и поставил их на стол. Да, но мы не знаем когда, сказал он, не глядя на меня, может быть, он просто редко мыл ноги.

Да, это так, произнес я пристыженно.

Вопрос скорее в том, сказал Леннокс, что случилось с его ботинками.

Хороший вопрос, ответил мужчина.

Мне показалось, что вопрос был довольно-таки заурядный.

Они у него под кроватью, но вам их, конечно, не видно. Полицейский убрал со лба свои седые с прожелтью волосы, подошел к макету и поднял с пола миниатюрную кровать. Там среди несоразмерно больших метелок для смахивания пыли стояли два мужских ботинка.

А носки где? – спросил Леннокс.

Вот именно, ответил полицейский, где носки? Что у тебя с носом? Подрался?

Нет, я таким родился, сказал Леннокс. Это можно исправить, произнес мужчина, сейчас такие технологии. С лестницы послышались звуки шагов, и в помещение вошли еще трое экс-полицейских, в теплых куртках и с пакетами в руках. Один из мужчин расстегнул молнию на куртке, подошел к столу и достал из пакета какую-то коробочку, открыл ее, приподнял что-то и аккуратно поставил перед камином в гостиной дома на Ахтерхрахт. Это была маленькая блестящая черная печка-буржуйка. Сзади из нее торчала короткая труба, которую он воткнул в зияющую пасть камина. Остальные наклонились над макетом и одобрительно что-то прогудели. Как-то само получилось, что мы с Ленноксом освободили им место.

Все дело в деталях, сказал нам тот, кто пришел первым. Пока остальные снимали куртки, он убрал из спальни кровать, и труп, и ботинки – для них ему потребовался пинцет. Осталось только пятно крови. Сегодня будем клеить обои в спальне, сказал он. Другой полицейский осторожно положил на стол несколько крохотных малярных валиков. Нам показалось, что пора уходить.

Потом мы часто возвращались, и нас никогда не прогоняли. Как будто этим людям спустя годы ни для кого не заметной работы над проектами (мы, во всяком случае, прикинули, что они работают никак не меньше нескольких лет) вдруг понадобились зрители. Мы восхищались макетами и несколько раз приходили, чтобы молча посмотреть, после чего полицейские начали показывать нам, что они за последнее время успели улучшить или изменить. Я остерегался высказывать какие бы то ни было умозаключения о соответствующем макету убийстве, какими бы блестящими они ни казались мне самому, это совершенно очевидно не входило в наши функции: нам надлежало быть свидетелями того, как старики колдуют. И поэтому мы молча наблюдали, как они корпят над картонками, со своими миниатюрными пинцетами, пипеточками для клея и острейшими лезвиями. Обычно их было четверо, но они были так похожи между собой (старые, коренастые, с седеющими волосами, в очках, кожаных куртках или ветровках, с застарелым кашлем курильщика – то и дело один из них удалялся в давно не работающий туалет по соседству, чтобы выкурить там самокрутку), что мы никогда не были уверены, что это всегда одни и те же люди; их могло быть и шестеро или семеро, но никогда не больше четырех одновременно. Они пользовались отдельным входом, как мы скоро обнаружили, – небольшая такая арка на набережной; иногда мы ходили смотреть, как они приезжают в районе десяти или половины одиннадцатого на своих великах или старых мопедах.

Однажды они показали нам фотографии, которые служили основой для их мини-реконструкций. Вот чем мы сейчас занимаемся, сказали они. Жуткие фотографии убитой проститутки: она лежала с проломленным черепом на кровати в комнатушке, где принимала клиентов; оттого, что фотографии были черно-белые, эффект только усиливался – от них веяло безысходностью, тотальным одиночеством, полным отсутствием жизни или чувства, как будто нет больше никакой надежды, словно все будет плохо, словно все и так уже плохо; они меня сильно потрясли, но я не подал виду. Только после того, как я увидел эти фотографии, мне стало понятно, или я думал, что мне стало понятно, чем занимаются эти следователи в отставке и как это для них важно. За годы службы они сталкивались с подобными сценами постоянно, и эти дела, особенно если преступника так и не нашли, навсегда застряли в их памяти. По фотографиям они выстраивали трехмерные модели, и на каком-то этапе этого процесса голое, бессмысленное горе этих фотографий смягчалось и появлялось что-то, что, несмотря на присутствие крови и трупов, располагало к себе, в чем было какое-то целомудрие. Фотографии засели у них в голове, они строили макеты, чтобы буквально приютить там свои старые воспоминания, вне себя, в этих проекциях. Вряд ли таким образом они могли бы найти новые улики, не это было главное; нам с Ленноксом виделся в этом масштабный и длительный процесс проживания травмы, в котором реальный мир уменьшался до размеров кукольного дома.

Не знаю, мог ли я в то время все это сформулировать, но примерно так я и думал и из-за такой интерпретации приписывал экс-полицейским некоторую трагичность, которая хорошо ложилась на мое настроение того периода жизни и соответствовала той мрачной музыке, которую я тогда слушал. Я был молод и пытался казаться мудрее, чем был на самом деле, и вел себя снисходительно-учтиво; откуда это взялось – для меня загадка, этому вполне можно было бы посвятить отдельное исследование, «Учтивая снисходительность в позднеподростковом возрасте», но, наверное, пусть его напишет кто-нибудь другой. В один прекрасный момент я стоял у длинного стола и наблюдал за работой отставных следователей, кому-то из них удалось добиться того, чтобы горел фонарь на Ахтерхрахт, и все испытывали тихую радость по этому поводу, на столе в тот день стояло несколько макетов, и я сказал: все это так удивительно и неповторимо, надо будет отдать это в музей. И тут (как я сейчас понимаю) что-то изменилось: словно в тот момент начали тикать часы, будто это мое замечание запустило механизм отсчета, положившего конец безвременью и самоцельному бытию и обозначившего переход к бытию присваивающему, меняющемуся, конечному; у меня на глазах у бывших следователей опустились плечи, как будто и они вдруг спросили самих себя: а чем это мы тут занимаемся? Я увидел как тикающие часы отсчитывали наши последние дни на бывшем хлебозаводе и завершали период разъездов с Йоханом; часы тикали, Йохан упал с лестницы, ездить за архивами теперь стали другие, а там и пришло время сдачи в эксплуатацию последнего из новых запасников, того, что выходит окнами на женское общежитие на улице Рюстенбюрхердварсстрат.

Глава 3

Женское общежитие не было, вообще-то, полностью женским, но юноши в нашей схеме игнорировались. Однако сначала вот о чем. Йохан Штраус свалился с лестницы, когда мы в доме у престарелого общественника где-то в районе Ауд-Вест забирали архивные документы Объединения детских площадок «Вмесвесигр» (Вместе весело играть). Это название я не забыл, потому что тогда мы втроем ездили за архивом в последний раз. Йохан спускался вниз с полной коробкой папок-регистраторов, распухших от влажности, когда у ковровой дорожки на лестнице сорвались крепления. Я шел за ним следом и видел, как он с грохотом кувыркается по лестнице, странное зрелище – казалось, он изобрел новое средство передвижения, но пока что освоил его не до конца. Внизу он впилился в дверь, и у него причудливо вывернулась нога, что выглядело еще более странно, а через секунду он побелел как мел. Я так и стоял с коробкой в руках. У меня в коробке тоже лежали регистраторы, с веселым узором семидесятых годов на обложках. А, опять эта дорожка? – откуда-то сверху крикнул пожилой активист. Мне было не спуститься, потому что Йохан заполнил собой весь проход, и коробку поставить тоже было негде. Вернувшись со всей поклажей в гостиную активиста, я сказал, что нужно вызвать скорую. Леннокс выронил свою коробку из рук и пошел вниз смотреть. Да! – крикнул он. Вызывайте! Старик начал трясущимися руками перелистывать пожелтевший телефонный справочник.

Леннокс поехал с Йоханом в больницу, а я позвонил в архив сообщить, что случилось, и попросить кого-нибудь приехать за машиной, потому что у меня не было прав. Потом я отправился на Амстелдейк. Когда я вернулся, был как раз перерыв на кофе. Коллеги с дилдо-стола уже знали, что произошло, но хотели услышать рассказ очевидца. А Леннокс где? Поехал в больницу. Ха, мог бы заодно попросить исправить свой нос. В общем и целом они восприняли это довольно легкомысленно, но Йохан все не возвращался: перелом оказался очень сложным, к тому же в больнице у него обнаружили очень неприятную форму саркомы кости; короче, когда он вернулся, он уже ездил в кресле и нога у него была только одна. Мы с Ленноксом навещали его в больнице, но не знали, что говорить. Как дела, как твоя нога? И так понятно, как у нее дела: ее отрезали. А еще однажды во время перерыва мы всем архивом расписывались в огромных размеров открытке с пожеланиями скорейшего выздоровления. На лицевой стороне была нарисована медсестра в халатике на пару размеров меньше, чем нужно, в руках у которой был гигантский шприц. Она еще что-то смешное говорила, не помню что.

Поездки взял на себя другой архивариус, по фамилии Схитман. За нашим столом его, конечно же, прозвали Шитман, походя, с небрежностью, граничащей уже с буддийским отделением от привязанностей. Шитман взял себе других попутчиков. Нас с Ленноксом он не выбрал, наверное, потому, что думал, что это мы наградили его таким прозвищем, как раньше Йохана, – хотя уже по уровню второго прозвища можно было догадаться, что он неправ.

На бывший хлебозавод после истории с Йоханом мы тоже почти перестали ездить. Большую часть времени мы проводили на Амстелдейк, где расставляли документы в новых запасниках. Дневной свет в них почти не проникал, на каждом этаже было от силы три узких окна, устремляющихся вверх наподобие бойниц. У последнего из построенных корпусов бойницы выходили на детскую площадку с горкой и шведскими стенками, за которой стояло студенческое общежитие. Мы его знали, с другой стороны его окна смотрели на Рюстенбюрхердварсстрат, по которой мы с Ленноксом проходили мимо каждый раз, когда во время обеда шли за миндальными коржиками. Там перед входом стояло столько велосипедов, что по тротуару было не пройти, приходилось выскакивать на проезжую часть, что каждый раз вызывало у нас легкое мимолетное раздражение, но кроме этого никакой роли в нашей жизни общежитие не играло. Однако из окон нашего нового здания нам было видно его со стороны двора.

Когда однажды утром я в полном одиночестве собирал стеллажи в новом здании – работа ответственная, потому что было уже утверждено, какие архивы здесь будут храниться, и уже высчитана требуемая высота каждой полки, – то во время небольшого перерыва оказался у узкого окна. Я бездумно пялился на дворовый фасад общежития, как вдруг выцветшие шторы за одним из окон раздвинулись. Общежитие находилось от нашего здания на расстоянии метров пятидесяти – то есть нельзя сказать, что прямо у меня перед носом, – но все же я увидел: шторы раздвинула девушка, высокая девушка со светлыми волосами, в одних трусах и футболке, а потом она развернулась и, покачивая бедрами, отошла от окна, в серый полумрак своей комнаты.

Я замер. Проходили минуты. Но она так и не вернулась.

Во многих других окнах шторы тоже были задернуты.

В здании было восемь этажей, окон на каждом этаже – я посчитал – тоже восемь. Кое-где занавески уже были раздвинуты, в комнатах было темно, из интерьера почти ничего не видно, но – вдруг! – вот за одним из окон загорелся свет, и в комнату вошла девушка в легком халате и с полотенцем на голове, она открыла шкаф и сняла халат. Достала из шкафа кое-что из одежды, наклонилась, груди у нее при этом покачивались, надела белые трусы и белый же лифчик, выключила свет и превратилась в размытый силуэт без каких-либо деталей, затем опять вышла из комнаты.

Я стоял в напряжении, во рту у меня пересохло. Долгое время не происходило ничего, потом то тут, то там начали открываться шторы, парень, девушка, опять парень, все одетые, готовые начинать новый день, а у меня перед глазами так и стояли те две девушки. Я снова принялся за работу, но постоянно откладывал инструмент, чтобы вернуться к окну с видом на общежитие. До самого перерыва так ничего и не произошло. Сев за дилдо-стол, я не обмолвился об этом ни словом.

В здании фонда было четыре этажа, я обошел их все, чтобы проверить, откуда лучше всего видно общежитие, но оказалось, что все зависит от того, за какими окнами наблюдаешь. В течение следующих недель сутолока в фонде только нарастала, на всех четырех этажах нужно было собирать стеллажи и шкафы и расставлять в них документы, туда-сюда разъезжали тачки с комплектующими для стеллажей или архивами, сборка шкафов сопровождалась гулко разносящимися по коридорам ударами молотка и ругательствами, тут и там надрывались транзисторные радиоприемники – и все же иногда удавалось улучить момент, пока никого не было рядом, чтобы понаблюдать сквозь бойницы за студенческим общежитием; бывало, что полуодетые девушки раздвигали занавески: голые спины, спины с бретельками от лифчика, попки в трусах. Редко бывало, чтобы они были полностью голые, обычно в больших растянутых футболках, в которых спали, с голыми ногами, они делали пару шагов по комнате, брали с кресла или из шкафа полотенце и выходили в коридор – в душевую, куда же еще – с растрепанными, нерасчесанными волосами. Но именно такие моменты и были самыми интимными. Как будто из их спутанных волос и согретых теплом тела футболок еще не выветрился запах сна, как будто это тепло еще можно было почувствовать – и именно за счет того, что больше ничего и не было видно, – и поэтому все было мирно и спокойно, словно в твоем присутствии не было ничего необычного, словно можно было им улыбнуться и они бы тогда торопливо улыбнулись в ответ. Но и с непричесанными девушками в растянутых футболках всегда была вероятность того, что вот эту самую футболку она сейчас стянет через голову – и тогда ты увидишь ее грудь. Иногда так и случалось, и тогда мое тело напрягалось, как пружина. Не надо бы мне вообще на них смотреть / хорошо бы обзавестись ключом от здания, чтобы смотреть на них беспрепятственно все выходные.

Удивительно, как общежитие до сих пор не обнаружили мои коллеги. Когда я однажды в полдевятого утра шел с Ленноксом в новое здание, где нам предстояло расставлять архивы по шкафам, ему на третьем, а мне на четвертом, я сказал: понаблюдай за общежитием. Общежитием? Казалось, он не понимает, о чем я. В окно посмотри, как на место придешь. В окно? В эту узенькую щелку? И что я там увижу?

Просто посмотри, сказал я.

Утро выдалось без особых сюрпризов, разве что еще не знакомая мне светловолосая девушка с короткой стрижкой, одетая в белую майку, раскрыла шторы, вот и все; майка лучше, чем футболка, это точно, бывает, что у майки из-под лямки полгруди торчит.

Теперь я понимаю, о чем ты, сказал Леннокс во время кофейного перерыва, та, у которой черные волосы.

Черные волосы?

Ну да.

И где она? Я видел только светленькую с короткой стрижкой.

Где-то в правом нижнем углу, то ли на втором, то ли на третьем.

После перерыва он поднялся на мой этаж и показал ее окно: вот там, где светло-зеленые шторы. А во сколько? Ну, это он забыл. Вообще-то надо, знаешь что… – сказал он, смотри, это ведь как шахматная доска, видишь? Восемь окон по вертикали, восемь – по горизонтали. Та черненькая – это G3.

Хорошая система, согласился я, светленькая была на B5.

Вот видишь, это нам пригодится, сказал Леннокс.

Глава 4

Начались недели, полные активных действий, особенно после того, как в новые запасники провели внутренние телефоны и мы смогли вывести свое наблюдение на профессиональный уровень. Если нас ставили работать на разные этажи, мы с Ленноксом перезванивались: B5! A7! Не затем, чтобы подсказать, куда надо смотреть, – кроме тех случаев, когда полуодетая студентка очень долго копалась в своей комнате, но такого почти не бывало, – но чтобы обсудить увиденное, обмениваясь короткими фразами, состоявшими по большей части из номера окна и выкриков: да! или: эх, проглядел!

В принципе, мы, сами того не зная, подготавливали таким образом выступление Де Мейстера. С момента своего появления у нас он успел заработать солидную репутацию, рассказывая свои сногсшибательные истории и клянясь могилой своей матери, что все это чистая правда. Из этих историй впоследствии на удивление многие действительно оказались правдой, что выяснилось, когда о нем стали писать в прессе и в книгах, посвященных похищению Батавира[9]9
  Вымышленная фамилия, содержащая культурные отсылки, в том числе к колониальной истории Нидерландов.


[Закрыть] (главная среди них, конечно, «Что же ты сразу не похитил ювелира?» за авторством Зехера П. де Хрота[10]10
  Вымышленное имя, «Некто Петр Великий», ассоциативно отсылающее к Питеру де Фрису, журналисту-расследователю, освещавшему дело о похищении Хейнекена.


[Закрыть], о которой поговаривали, что это самая востребованная книга в тюремных библиотеках), но тогда мы ни о чем таком не догадывались, он просто был одним из нас, а его внезапное исчезновение и теории вокруг его смерти были пока всего лишь гипотетическими возможностями, зависящими от того выбора, который будет сделан как им самим, так и окружающими. Мы не только не знали, чем он занимается на досуге, мы даже и не хотели этого знать. Никто из нас не рассказывал, чем он занимается в свободное от работы время. Мы с Ленноксом играли в шахматы, в перерыве забегали в кондитерскую, разговаривали, но в гости друг к другу не ходили. Были ли у него хобби помимо шахмат? Может быть, сейчас стоит объяснить, почему я использую настоящую фамилию Де Мейстера.

Да, это бы не помешало. Ведь ты просто говоришь: Харри де М.?

Вот именно.

А так разве можно?

До сих пор я в своем повествовании много чего изменял и буду это делать и дальше, как бы странно это в итоге ни выглядело, типа, похищенный пивной магнат по фамилии Батавир, да ладно, и Йохана тоже не так звали, но дать другую фамилию Де Мейстеру – это сразу бы все испортило, у него и настоящая-то фамилия похожа на выдуманную, это тоже играет роль. Ну кого еще могут звать Де Мейстер при том, что он во всем мастер и главнее всех нас? Мне просто нужна эта фамилия, и все тут, и даже если я назову его по-другому, все равно все сразу догадаются, о ком речь.

Харри де Мейстер – это тот, у которого еще был промышленный ангар в Западном портовом районе Амстердама?[11]11
  Там похитители держали Хейнекена вместе с его шофером.


[Закрыть]

Именно, и делать из него Восточный портовый район я тоже не буду. И ты, конечно, сразу думаешь, а можно ли так, не будет ли у меня потом из-за этого проблем с уполномоченными органами и адвокатами и все такое, учитывая, сколько всего мне еще предстоит рассказать.

Да, я действительно чуть не…

Но смотри, трюк в том, что пишу я, как ты уже, наверное, понял, из будущего. Поэтому я время от времени напускаю постапокалиптического тумана, роботов там всяких.

А, вот как. И поэтому все в порядке? Из-за того, что ты мысленно перемещаешься в будущее?

Нет, я на самом деле там, говорю же тебе, в этом-то весь и трюк. Я пишу это в будущем, в музее-гостиной одного большого города, над которым только что прошел дождичек… Ни государство, ни адвокаты не смогут меня здесь найти, а Леннокс болен, и у меня куча времени, так что я спокойно могу описать все, что произошло с Де Мейстером.

Окей… Его труп не залили бетоном и не выкинули в Рейн, он сменил имя на Бонзо. Вот что нам пока известно.

А остальное ты скоро тоже узнаешь. Смотритель музея, он представился, но я не расслышал, как его зовут, ставит сейчас передо мной чашку кофе. Настоящего, редкость по нынешним временам, надо будет спросить, где он его берет. Смотри, вот сейчас опять было указание на какое-то неопределенное будущее. Надо будет у него, кстати, еще спросить, ждет ли он от меня платы, об этом мы как-то совсем не договорились. Так на чем я остановился? Мы всегда называли его по фамилии.

Кого?

Кого-кого, Де Мейстера, конечно, о ком еще мы все это время говорим? Он проявлял мало интереса к пробуждающимся студенткам, как будто он был выше всего этого, но среди других товарищей по дилдо-столу, после того как они вычислили, чем мы с Ленноксом занимаемся по утрам, шахматная сетка, которую мы, как трафарет, наложили на общежитие, скоро стала всеобщим достоянием. Удивительно, насколько быстро они, не умея играть в шахматы, освоили буквенно-цифровые комбинации, обозначающие конкретные окна. Вообще-то мы с Ленноксом с удовольствием оставили бы это общежитие вместе со всем, что происходило за его окнами, себе, но получилось по-другому, вероятно потому, что мы слишком гордились своим открытием.

Узнав обо всем, остальные парни уже через несколько дней разбирались в наших фаворитках не хуже нашего, и надо же, в их соглядатайском азарте оказалось куда меньше бравады, чем можно было представить. Никто, в общем-то, не пытался смаковать детали, сидя за дилдо-столом, никто не бахвалился и не гоготал, стоя у окна. Случалось иногда, что кто-нибудь восклицал: я трахну ее, трахну! – особенно когда в кадре появлялась E5, та девушка с покачивающимися бедрами, которую я увидел первой, но подобные выходки тут же пресекались товарищами, которые рассудительно-насмешливо выражали сомнения в возможности практического осуществления этих восторженных намерений. То, что мы видели, внушало некоторое благоговение, страх наряду со смирением, потому что все это было так близко и так далеко одновременно. В наших взглядах иногда появлялась мечтательность, словно и мы, как и сами девушки на шахматной доске, только что проснулись и еще не стряхнули с себя сон.

Но какими бы мечтательными ни были наши настроения, под ними всегда таилось влечение, просыпавшееся с немым первозданным криком, когда мы на самом деле что-то видели, что-то более серьезное, чем девушка в футболке и с голыми ногами; например, если девушки ходили по комнате с голой грудью, или снимали халат перед платяным шкафом, так что было видно лобок, или наклонялись, чтобы поднять с пола одежду. Один раз мы видели, как B5 одевается в присутствии парня, который стоя курил у окна в одних трусах. Этот парень вызвал столько негодования в наших кругах (его нужно убить, это однозначно; как? тут мнения расходились, но все соглашались в одном: чтобы долго и никакого наркоза), что мне на секунду показалось, что он видит и слышит наше возмущение: во всяком случае, он внезапно замер, но через несколько мгновений опять курил как ни в чем не бывало; и вряд ли слышал наш презрительный смех, поднявшийся, когда он запустил руку в трусы, чтобы почесать яйца. Мы еще два раза видели, как он подходит к окну, опять с сигаретой, опять в своих белых труселях, и каждый раз приветствовали его скандированием: за-го-ра-жи-ва-ешь, козел! за-го-ра-жи-ва-ешь, козел! – потому что из-за него было плохо видно, как B5 одевается.

Но подобные взрывы, как у футбольных фанатов, были редкостью. Обычно мы наблюдали за происходящим в относительной тишине. Узкие окна, как магниты, притягивали нас к себе, утро за утром, и мы стояли по одному-двое на окно, такое узкое, что приходилось прижиматься друг к другу или заглядывать через плечо; иногда кто-то отходил, и тогда его место занимал другой, в одиннадцать часов хождения по большей части заканчивались: почти все студентки к этому времени уже вставали. Схемы шахматной доски висели теперь у каждого окна на каждом этаже здания.

Иногда я с тоской вспоминал те дни, когда общежитие принадлежало мне одному, еще до того, как Леннокс применил к нему систему записи шахматных ходов, когда вид из окна существовал только для меня и потому был гораздо более размытым, так как не был вписан ни в какую классификацию.