Текст книги "Хороший сын"

Люди в телевизоре тем временем вернулись в студию и обсуждают увиденное. Что-то было хорошо, а что-то не произвело впечатления. Так можно продержаться еще сотни лет, пока все картины не истлеют и не забудутся, ну, во всяком случае, истлеют и забудутся концептуальные кучки щебенки и картонные коробки с размазанными по ним комками жира. Вот ведущий заводит речь о восприятии и о том, как смотреть другими глазами. Как будто он там ради этого. Еще сорок лет назад на парах по современному искусству мне попадались философские и квазифилософские тексты о восприятии и сознании и непроложенных связях в мозгу, с налетом морализаторства, с некоторым дзеноподобным удивлением перед обыденностью. Уже тогда над нашей жизнью нависал этот смутно-буддийский вектор: искусство как упражнение на умение видеть, абстрагироваться. Посмотри, насколько обыденные вещи на самом деле странные. Что такое цвет, что такое форма, что такое отсутствие формы, что такое искусство? Сначала все это казалось новым, потом стало заметно, насколько все это нам было навязано, насколько политически ангажировано, до невозможности левацки-гуманистично; это должно было стать критическим взглядом на общество, но критика допускалась только с одной стороны. Без текста искусство более не существовало, большинство современных произведений искусства можно было понять, только располагая достаточными данными о биографии или же намерениях художника. На выставках было не обойтись без разъяснительных текстов, как будто это очки, без которых рассмотреть картину в принципе невозможно; в этих-то табличках и было самое главное, а сами работы – дополнение, приложение, послед. И вляпаться во все это можно было очень надолго, еще на много лет после окончания учебы. К счастью, существовало и другое искусство, другие музеи, с картинами Средних веков, Возрождения, золотого века нидерландской живописи, который Эмми так любила, что ради него специально приехала в Голландию, – но однажды искусство старое и новое встретились, и на этом все закончилось, я прекрасно помню, где и когда это случилось. Я помню, когда искусство перестало для меня существовать. Помню, когда искусство умерло. Было это вечером накануне дня святого Николая, в 2008 году, в Рейксмузеуме, куда я пришел, чтобы посмотреть на «Ради всего Святого»[5]5
  Оригинальное название For the love of God (2007).


[Закрыть], оправленный бриллиантами череп работы Дэмиена Хёрста, а вернее, сделанный по его заказу. Платиновый череп, покрытый более чем восемью тысячами мелких бриллиантов с одним крупным посередине лба; этот крупный бриллиант окружен венком из менее крупных, как слепой, но при этом помпезно украшенный третий глаз. Хёрст уже имел подмоченную репутацию, после того как представил на суд публики серию аквариумов, в которых в формалине плавали мертвые животные, и в адрес усыпанного бриллиантами черепа раздавались те же претензии, что и насчет более ранних его работ: это банально, это вульгарное злоупотребление, это вообще можно назвать искусством? Арт-объект «Ради всего Святого» сначала выставлялся в Лондоне, потом приехал в Рейксмузеум, в этом тоже было нечто спорное: зачем вдруг размещать такое хайповое современное произведение рядом с пейзажами, сценами из мещанской жизни и стрелковыми отрядами старых мастеров? Ни одна газета не прошла мимо, в городе глаза повсюду натыкались на плакат с ослепительным, в прямом смысле слова, черепом на полностью черном фоне: радостно скалящимся, с открытым ртом и крепкими зубами; задним числом он кажется своеобразным эмодзи, посланным нам из будущего, он знает гораздо больше нас, но и не думает делиться с нами этим знанием.

Рейксмузеум в то время переживал растянувшийся на годы ремонт, работало только одно крыло, куда перенесли все шедевры. В центре этого крыла выставили череп Хёрста, в маленьком, специально для этого случая построенном зале в виде черного куба, куда пускали не больше десяти человек одновременно. Ради этой экспозиции музей работал и в вечерние часы; кто-то рассказал, что во время ужина там спокойнее всего, и я решил пойти в канун Дня святого Николая, рассчитывая, что тогда народу будет еще меньше, в такой вечер в музей отправятся только туристы и бездетные. По указателям я прошел во временный Зал славы, там были собраны все суперхиты старой школы, меньшие по размеру, чем «Ночной дозор»: «Еврейская невеста», «Синдики», «Женщина, читающая письмо», «Молочница». По залу был проложен извилистый маршрут, из двух рядов столбиков, соединенных между собой черными лентами. Вдоль лент выстроилось человек пятьдесят, желающих посмотреть на экспонат. В конце маршрута стояла тетенька в форме, время от времени запускавшая по несколько человек сквозь сумрачную арку, за которой находилась абсолютно черная дыра, подобная входу в преисподнюю. После получаса ожидания в очереди меня тоже пропустили. За аркой начинался коридор с несколькими резкими поворотами, специально устроенными для того, чтобы ни капли дневного света не просочилось в святая святых; именно такое ощущение у меня и было: что я проникаю в недра табернакля[6]6
  Средневековый реликварий в виде архитектурного сооружения.


[Закрыть]. По центру темного пространства в стеклянном кубе на черном постаменте, на уровне глаз ребенка, стоял ярко освещенный, покрытый бриллиантами слепок человеческого черепа. Намного меньше, чем на расклеенных по всему городу плакатах, да и в принципе совсем другой: более ослепительный, сверкающий и вовсе не черно-белый: грани бриллиантов вспыхивали розовым и голубым.

Арт-объект оказался гораздо более агрессивным, чем я ожидал; на плакатах он выглядел так, что его почти хотелось погладить, с прикрытыми глазами, выложенными десятками мелких алмазов, как холмики, по которым хочется провести большими пальцами; но вблизи стало видно, что это впадины, которые вовсе не закрыты, каждая глазница зияла дырой, как будто там было что-то, что смотрело на тебя изнутри. Вкупе с бодрой усмешкой в этом «взгляде» черепа было что-то дерзкое: он бросал нам вызов и моментально разбивал нас в пух и прах, словно мы, зрители, не играли ровно никакой роли в его существовании. Я помню зрителей, вместе с которыми оказался в выставочном кубе, и помню чувство, что презрение черепа было оправданным. Помню мужчину рядом, который сказал: от этого Хёрста можно ожидать чего угодно, он акулу заспиртовал. Это не были слова от сердца, он не хотел поделиться с окружающими тем, что он знает, он хотел дать понять, что знает и что он не хуже других. Потому что про акулу знали все. Одна женщина присела перед черепом на корточки и внимательно его рассматривала, медленно поворачивая голову из стороны в сторону. Какая красота, шептала она, какая красота, но и у нее эти слова шли не от сердца, в них заключалось скорее не суждение, а стремление – стремление к искусству как к источнику привычных и понятных эстетических переживаний. Но вы обратились не по адресу, здесь никто не держится привычного, здесь насмехаются над вашими упорядоченными представлениями об искусстве, но не безобидным дружелюбным способом, который можно загнать в рамки руководств и рецензий, не в границах самого искусства. Процесс зашел слишком далеко.

В конечном счете эффект, производимый бриллиантовым черепом внутри зала, был не главным. Настоящее потрясение произошло еще раньше, когда я стоял во временном Зале славы в промежутке между черными лентами и ждал, пока меня пустят в святилище черепа, тем временем скользя взглядом по картинам. «Еврейская невеста», «Синдики», «Письмо», «Молочница» – шедевры великих мастеров оказались вдруг в некоем предбаннике. Они там висели не для того, чтобы их рассматривали, изучали, восторгались ими; нет, они висели там для того, чтобы развлечь завернутую в три раза очередь, они висели там для украшения передней и, деградировав до средства скоротать время, производили жалкое впечатление. Периодически продвигаясь вперед, я смотрел на них сбоку, и, наверное, виной тому было освещение: на лаке и мазках шедевров я видел мельчайшие отблески, и все это придавало картинам что-то от китча, словно я смотрел на старательно списанную копию, к которой, по задумке исполнителя, для усиления эффекта добавлены огоньки, словно это изображения, которым место на крышке коробки с печеньем.

Тогда я и не догадывался, что этот эффект останется навсегда. К этим картинам Рембрандта и Вермеера я возвращался и потом: в первый раз еще ничего не подозревая, затем со все большим отчаянием, но результат был очевидным: они не смогли справиться с потрясением, на стенах висел все тот же китч. Как будто только теперь для меня открылось их истинное обличье.

Этот эффект не ограничился лишь картинами, которые в тот вечер висели в передней у Хёрста. В других музеях волшебство тоже исчезло. Да, картины там висели «красивые», но красота – это результат общественного договора, а договор этот был нарушен, расторгнут; контракт был в клочья разодран ухмыляющимся черепом, символизма хоть убавляй. По каждому музею я ходил с мыслью: стоит устроить здесь зал ожидания – и ничего не останется. Никогда больше мне не удалось серьезно отнестись ни к одной картине, мне везде мерещились китчевые блестки. Иногда в защитном стекле на картине или гравюре вместо отражения собственного лица я видел, как с другой стороны, из глубины произведения, проявляются смутные очертания черепа. И, удивляясь во время таких прогулок по музейным залам собственному цинизму (и даже не то чтобы цинизму, а отсутствию способности почувствовать волнение, эту способность у меня отобрали), я вспоминал: ах, точно, 2008 год, вечер накануне Дня святого Николая. Будучи студентом-искусствоведом, я читал положенные по программе философские трактаты о конце искусства, но не мог предположить, что он примет такие формы, когда шедевры потеряют свою ауру под воздействием обратной силы. Много позже, вспоминая свой поход на выставку «Ради всего Святого», я все больше укреплялся в мысли, что расположение очереди в Зале славы было частью инсталляции, на которую я пришел, даже более того: что, вероятно, это была важнейшая часть. Превратите музейный зал в переднюю, где посетители будут смотреть на картины, как смотрели бы на календари или плакаты с видами Швейцарских Альп: мимоходом, только чтобы убить время, ничего не замечая на самом деле, – сами не понимая того, они узрят искусство в его истинном обличье. Если Хёрст поставил перед собой задачу создать нечто, что выключит все другие произведения искусства, то ему это удалось. Казалось, что благодаря такому выстраиванию экспозиции череп получил способность переназначать ценность – ценность всех остальных произведений, во всем мире. Может, это был тонко продуманный ход, и пространство выставки было организовано так, чтобы у зрителя на подсознательном уровне произошел некий импринтинг, или же всему виной были световые эффекты.

Идея с черепом, который как излучатель может уничтожать ценность искусства в головах у посетителей выставки, больше подошла бы комиксам про Тинтина («Таинственный череп») или про Сюске и Виске («Сверкающий череп»), и гипотетический, вымышленный характер описываемых событий только подчеркивался бы за счет того, что происхождение самих бриллиантов окутано тайной, впоследствии череп нигде не выставлялся, и никому даже не известно, где он сейчас находится, – но именно так все и было, пусть я и понял, что на самом деле произошло в тот вечер, лишь гораздо позже.

В конце концов музеи я забросил. Я редко затрагивал эту тему в разговоре, потому что знал, что меня не поймут или обзовут мою реакцию преувеличенно острой. Я потом написал об этом еще один бессюжетный триллер «Леннокс в передней у смерти», но в нем речь идет о краже произведений искусства, а не самого искусства. Как-то я поделился своими впечатлениями от «Ради всего Святого» с одним человеком, который его тоже видел, и услышал в ответ: да, но, знаешь, до реставрации в Рейксмузеуме были такие страшные обои, ты уверен, что это не из-за них? Да, блин, уверен, я ведь, черт побери, не об обоях говорю!

Глава 12

Телевизор до сих пор включен. Я говорю: выключить – и он выключается. Об искусстве надо забыть, сейчас другие вещи важнее, я должен сконцентрироваться на причине нашей поездки. Могу пока попробовать вспомнить, что у меня еще осталось в памяти о детстве и юности Бонзо. Чем яснее мысли, тем легче их будет прочитать в моей голове – так мне, во всяком случае, кажется, а уж как что на самом деле будет, даже не представляю, но на месте разберусь. Это приятные мысли, мне сразу вспоминается, как мы проводили время в архиве и в монастыре.

2. Команда «А»

Глава 1

Леннон? Нет, Леннокс. Энни Леннокс? Нет, просто Леннокс. Да, это понятно, но ты так себя называешь в честь Энни Леннокс? Нет-нет, это просто совпадение, прозвучало это немного раздраженно, но я был рад, что в нашем коллективе есть хоть кто-то, с кем можно поговорить. До сих пор у всех моих непосредственных коллег по работе образование было хуже, чем у меня. Когда я три года назад решил не оканчивать школу, мой директор язвительно воскликнул: ну и чем ты будешь заниматься? Неквалифицированным трудом? Смотри, попадешь в совсем другой мир, в компанию совсем других людей, ты им будешь неприятен, с такими людьми у тебя нет ничего общего! Как оказалось, он был неправ: неприязни ко мне они не испытывают, но вот поговорить не всегда получается. И не из-за них, из-за меня: оглянуться не успеешь, как уже чувствуешь, что не имеешь ни малейшего желания подбирать в разговоре слова попроще или ржать над шуточками, которые тебе кажутся намного более сюрреалистичными, чем остальным.

Так, например, в какой-то момент они завели привычку во время перерыва на кофе незаметно подбрасывать друг другу в чашку мини-дилдо, маленькие эрегированные члены из розовой резины. Провернуть такое можно было, только когда намеченная жертва ненадолго отвлекалась или куда-то отходила (если человек читал газету или разговаривал с соседом либо пошел в туалет); когда же он, ничего не подозревая, подносил чашку ко рту, все, пытаясь не рассмеяться, дожидались момента, когда он обнаружит, что именно поднялось со дна и осторожно поцеловало его в губы. В дни увлечения этой игрой за нашим столом то и дело раздавались взрывы грязной брани и хохота, но я чаще молча удивлялся: например, зачем производители делают такие маленькие пенисы, которые легко можно скрыть в средних размеров чашке кофе? Наверное, они продавались в рассчитанных на туристов магазинчиках в центре, но сложно было представить, как мои молодые товарищи по работе (всем нам было около двадцати) заходят в сувенирную лавку, чтобы купить такую штуковину, с их-то во всеуслышание заявляемым отвращением к гомосексуалам и анальному сексу. Запакуйте, пожалуйста, это подарок; не думаю, что они просто беззаботно клали его в карман. Со временем игра с маленькими фаллосами стала еще разнузданнее. Их стали доставать из чашек и перекидывать в другие, кофе при этом расплескивался на пластиковые столы и заливал переполненные пепельницы (курили почти все; если не тормозить, можно было за кофейный перерыв успеть выкурить сразу две сигареты), работница кафетерия ворча приходила вытирать стол тряпкой, а из-за других столов на нас косились мужчины и женщины, получившие высшее образование (в университете или на Высших курсах архивного дела) и с кем у меня, несомненно, было бы гораздо больше общего, чем с непосредственными коллегами, если бы я закончил школу и пришел сюда лет на пять позже. Да, в этом все и дело, я оказался здесь слишком рано: бросив школу, я победил время, но зато потерял контакт со своими людьми, потому что за любое путешествие во времени приходится платить.

Облегчением стало появление Леннокса спустя два месяца от начала моего годового контракта. Поначалу он почти ничего не говорил и лишь наблюдал за игрой в микродилдо, улыбаясь уголком рта. Если фаллос попадал в кофе к нему, это его забавляло, но, выуживая кусок резины из чашки, он умудрялся сохранять дистанцию; я тоже пытался отстраниться, оказавшись в подобной ситуации, но мне это удавалось гораздо хуже; и еще он улыбался своей спокойной улыбкой, такой же, с которой отвечал на вопросы про нос. Нет, он не боксер, да, таким родился. Но несмотря на то, что боксером он не был, отсутствие переносицы в любом случае делало его похожим на бойца, и поэтому до него никто не докапывался и ему не приходилось делать ни малейших усилий, чтобы занять место в иерархии. Меня нет-нет, да и обзывали «профессором», но по отношению к Ленноксу таких шуточек не было, хотя он, в отличие от меня, окончил гимназию и поэтому имел, по сути, более полное образование, чем я. Он играл в шахматы, и я тоже, и когда мы это выяснили, то стали частенько устраиваться друг напротив друга на табуретках в коридорах дальних запасников, за складной доской Леннокса, установленной на нужную высоту при помощи архивных документов. Иногда мы играли и во время перерывов, прямо посреди разборок за дилдо-столом, хотя приходилось, конечно, следить за тем, чтобы короля или ферзя ненароком не подменили на ярко-розовый член.

Де Мейстер тоже работал с нами уже месяц, но его время наступит позже, сейчас он пока только обращал на себя внимание своими увлекательными рассказами о том, что вытворял, будучи подростком, которые оказались истинной правдой, как потом выяснилось из газет и книг, вышедших после того, как его останки, замурованные в бетон, выловили из Рейна; а сейчас мы еще сомневались в правдивости его слов, из-за чего он стал ко всякой истории из прошлого присовокуплять заверение, что клянется могилой своей матери. Из-за чего, в свою очередь, среди участников дилдо-игр распространилась привычка при любом намеке на недоверие возмущенно кричать: клянусь могилой матери Де Мейстера, но только если сына этой самой матери поблизости не было, потому что Де Мейстер был высоким и сильным парнем, с которым не хотелось связываться. От игры в маленькие члены он не особо приходил в восторг, и кофе его по большей части оставляли в покое.

В те годы Амстердамский городской архив располагался еще на Амстелдейк, в кирпичном здании девятнадцатого века, служившем ранее ратушей присоединенного к городу муниципалитета, здание было квадратным в основании, в стиле неоренессанс, с нарядной белой колокольней по центру крыши. По бокам от него за прошедшие несколько десятилетий были построены дополнительные помещения для неуклонно растущей массы архивных документов. Вокруг этих зданий строились новые запасники, и именно этому проекту мы, пацаны с дилдо-стола, были обязаны своим временным трудоустройством. Из большого количества молодых безработных, которых общество при помощи пособий оберегало от бомжевания и голодной смерти, примерно каждый месяц отбирались кандидаты, чьей задачей было всячески способствовать передислокации документов, вызванной строительством все большего числа огромных складов для набиравшей объем лавины бумаг, столь обязательных к сохранению для потомства. Эти временные рабочие места оплачивало правительство; приобретенный нами за год работы по контракту опыт должен был способствовать тому, что мы почувствуем прилив сил и мотивацию, чтобы самостоятельно отправиться на поиски и монетизировать приобретенные навыки на рынке труда.

Теперь, когда благодаря строительству новых запасников освобождалось место в здании на Амстелдейк, появилась возможность перевезти в главное здание те архивы, которые за десятки лет накопились в разных, больших и маленьких, складских помещениях по всему городу. Многое из этого нужно было заново инвентаризировать, рассортировать и упаковать. Но сначала документы нужно было перевезти. Это были лучшие дни того года: когда меня с еще каким-нибудь трудоустроенным (предпочтительно Ленноксом) и архивариусом отправляли на микроавтобусе забрать где-то в городе старый архив. Архивариусов для этого дела было несколько, но обычно мы сопровождали человека по имени Йохан Янсен, которого мы с Ленноксом прозвали Йоханом Штраусом за то, что он всегда так по-страусиному серьезно и быстро вышагивал. Направлялся ли он в запасники, чтобы поставить на место документы, которые посетители брали в читальном зале, спешил ли во время перерыва за второй чашкой кофе, он всегда чеканил шаг по направлению к цели, как пьяница, который издалека заметил, что в рюмочной уже опускают ставни. Нам виделся небольшой триумф и, возможно, даже доказательство нашего превосходства в том, что наши коллеги по дилдо-столу, никогда не изучавшие историю музыки, тут же переняли придуманное нами прозвище.

Йохану Штраусу было лет тридцать, и нам, двадцатилетним, он казался почти что старым. Он не был похож на обычного архивариуса, длинные черные волосы, усы и борода делали его скорее похожим на скульптора или даже поэта. Но обычных архивариусов в архиве практически и не было: во время одной из поездок Йохан объяснил нам, что все слушатели Высших курсов архивариусов, которые были не такие, как все, хоть в выборе одежды, хоть в политических взглядах, хоть в сексуальных предпочтениях, устраивались в Амстердам, так что обычные, ничем не примечательные архивариусы доставались остальным городам страны.

За исключением нашей последней поездки, у меня остались только приятные воспоминания о тех временах, когда мы ездили куда-то втроем. За те десятки лет, что прошли с тех пор, во время прогулок по Амстердаму я не раз останавливался и думал: ого, а ведь здесь мы с Йоханом и Ленноксом перетаскивали весь архив с чердака. Мы выезжали обычно с утра, колесили, как мне кажется, по всему городу, хотя вряд ли мы за день совершали более одной экспедиции. Микроавтобус был старый и дряхлый, к тому же муниципальный, так что можно было не бояться лишней вмятины; весь город был тогда утыкан столбиками, которые еще назывались «амстердамчики», въехать в такой было обычным делом. Йохан возил с собой засаленный фолиант размером с телефонный справочник, в который были внесены адреса всех архивов, ввиду нехватки места в главном здании на Амстелдейк разбросанных по всему городу, и перечислены все папки с документами, когда-либо обещанными архиву, по причине той же нехватки места так туда и не попавшими. Мы ездили в учреждения, департаменты и фирмы и чувствовали себя важными шишками, когда через раздвижные двери или вертушку заходили в здание и сообщали о своем появлении девушкам на ресепшене, которые, как правило, не имели ни малейшего представления о цели нашего визита и покорно или нервно пытались дозвониться кому-нибудь, кто такое представление мог бы иметь. Обычно это удавалось далеко не сразу, даже если Йохан заранее с этим кем-нибудь созванивался и мог назвать его имя. Сейчас, задним числом, я подозреваю, что ни с кем Йохан не созванивался и эти имена придумывал сам (уж больно часто девушка на ресепшене просила повторить имя: по-моему, здесь таких не работает) из любви к той суматохе, которая поднималась, после того как он совершенно неожиданно к ним вваливался и, размахивая своим фолиантом, называл, какой именно архив должен находиться где-то здесь, в этом здании, при этом он нередко начинал громким голосом зачитывать количество коробок и даже их инвентарные номера, благо информации в его талмуде было предостаточно. Когда девушка наконец находила человека, который мог быть более-менее в курсе, то он или она, в свою очередь, приводили человека, который мог знать об этом еще больше, и начинались бестолковые попытки обнаружить местоположение ключей, которыми многие годы назад были заперты двери, скрывавшие за собой неизвестно что. Частенько мы оказывались в самом сердце целого консилиума сотрудников, горячо обсуждавших происходящее, в то время как девушки звонили тем, кто уже вышел на пенсию, чтобы добиться информации от них; только сначала нужно было найти номера этих бывших коллег, а потом, дозвонившись, с определенной регулярностью просить прощения у вдовы или вдовца, так как тот или та, на кого возлагалось столько надежд, уже успели умереть – причем иногда буквально на днях, так что извинения свои девушки особенно сбивчиво бормотали в трубку, а вокруг нас повисала напряженная тишина, подобная импровизированной минуте молчания, в которой участвовали и мы с Йоханом и Ленноксом, несмотря на то что с покойным нас связывало даже меньше, чем остальных присутствующих.

С пустыми руками мы не возвращались практически никогда, Йохан не сдавался, пока нужные коробки или папки не были найдены. Бывало, что нам доставались стопки разрозненных бумаг. На такой случай, называемый Йоханом «системы без крепления листов», у нас с собой всегда были коробки и мешки. Коллекции, являвшиеся целью нашего визита, обычно находились в темных чердачных помещениях, под столетними балками, или в неосвещенных кладовках, служащих одновременно для хранения чистящих средств и туалетной бумаги. Регулярно случалось, что, пока мы занимались разбором таких шкафов или чердаков, вокруг нас собирались несколько сотрудников, они наблюдали за нашей работой с молчаливым и почтительным восхищением, мне не вполне понятным. Если это была достаточно крупная организация, с собственной столовой, то нам постоянно предлагали обед или хотя бы кусочек торта, и, пока мы ели, те же зрители подсаживались к нам, и задавали вопросы, и внимательно нас слушали, как будто мы авантюристы и наша работа связана с приключениями, и сами они выполнять ее не могут по практическим соображениям или из-за собственной трусости и поэтому ее избегают.

Архивы, ожидающие, пока их заберут, находились по всему городу, не только в муниципальных организациях, на предприятиях или заводах, но и в обществах академической гребли или ассоциациях любителей игры в белот[7]7
  Карточная игра, популярная в Европе на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков.


[Закрыть]. Ездили мы и к частным лицам – мы были вхожи повсюду. Как только открывалась дверь и нашим взорам представала лестница, Йохан кричал вверх: архивная служба! – как будто мы из какой-то компании по вывозу, наподобие тряпичников и старьевщиков. Наверху лестницы нас часто поджидал одинокий старичок (или старушка) с трясущимися руками, который начинал тягучий рассказ об истории этого архива. Такие разглагольствования Йохан прерывал широкими театральными жестами. Я всё знаю! – кричал он в таких случаях. Я уже всё знаю! В результате чего на него начинали смотреть с почтительным страхом, как будто этот слегка одичалый архивариус, пришедший за бумагами со своими двумя оруженосцами, обладает паранормальными способностями. От кофе и торта мы отказывались, в частных домах мы приступали к работе как можно быстрее. Взлетали вверх по лестнице, освобождали трясущегося старичка или старушку от архива карточного клуба или аквариумного товарищества, с топотом сбегали по лестнице вниз, закидывали все в микроавтобус и уезжали – в этом было что-то от ограбления. Мы с Ленноксом подумывали: а не приобрести ли нам на случай таких стремительных акций по балаклаве? – но боялись предложить это Йохану, чтобы он не решил, что мы зарвались, и не выбрал себе других попутчиков. Если по дороге назад, на Амстелдейк, нам случалось услышать полицейскую сирену, я всегда представлял, что вся эта шумиха из-за нас и сейчас нужно как можно быстрее уйти от преследования. Мы называли себя Командой «А», как в известном сериале того времени, где сюжет был построен вокруг шайки авантюристов, разъезжающих на микроавтобусе, и в дороге мы часто мычали мелодию из заставки. Леннокс все хотел, чтобы мы сочинили к этой музыке текст, но дальше, чем «Хренотень / Возим мы каждый день…», дело так и не зашло, да и то столько слогов впихивалось туда с трудом.

Глава 2

В те дни я хорошо изучил Амстердам. Я стал понимать, не только как город разросся годовыми кольцами вокруг старой сердцевины, лучше даже сказать, вековыми кольцами, но и как люди ведут себя на улице. Пешеходы, велосипедисты и водители играли в вечную игру, состоящую в том, чтобы толпиться, и не останавливаться, и переходить дорогу, и тормозить, и срываться с места, по серому асфальту или коричневым булыжникам, мимо парадных особняков, вдоль каналов или офисных зданий, под кричащей, яркой рекламой или в темных узких улочках, словно прорытых между рядами мрачных домов. Погода часто была непредсказуемая, с ливнями, и голубым небом, и яростными тучами, и мокрыми улицами, и злобно вспыхивающими стоп-сигналами машин. На каждом крутом повороте и при резком торможении коробки с архивными документами съезжали вперед или в сторону. Мы сидели втроем на переднем сиденье: Йохан за рулем, я, как самый малогабаритный, посередине; все было так, как и должно быть.

В разных частях города располагались большие запасники, куда много лет складировались различные архивы, и их тоже нужно было перевезти в новое здание на Амстелдейк. Самый большой запасник находился на бывшем хлебозаводе на углу Весперстрат и канала Ниуве-Принсенграхт; это было неприступное, гордо возвышающееся кирпичное сооружение девятнадцатого века с проржавевшими железными скобами, узкими окошками и хаотично понатыканными разномастными круглыми трубами. Небольшие арки вели в лабиринт помещений с низкими потолками, заполненных стеллажами и освещенных мерцающими лампами дневного света или гаражными лампами-переносками, соединенными при помощи километровых удлинителей с ближайшей розеткой. Крутые лестницы с сумрачными лестничными площадками соединяли этажи и междуэтажья, составленные друг на друга и задвинутые друг в друга так, что возникало подозрение, что одному лишь архитектору проекта в свое время еще удавалось понять, как устроено это здание, да и то если разложить перед ним чертежи и ни в коем случае не отвлекать, соблюдая полнейшую тишину.

В этих лабиринтах хранились старые документы различных муниципальных служб, больниц и полицейских участков. Вместе с другими товарищами по дилдо-столу нас с Ленноксом регулярно отправляли на несколько дней или даже недель на этот бывший хлебозавод, чтобы мы подготовили весь архив к переезду, обычно под руководством Йохана Штрауса, который, если мы ко времени отъезда успевали потеряться, забирался в лабиринт и кричал: мальчики, уезжаем! – и этот его вопль подхватывали остальные, пока от него не начинало ходить ходуном все здание, после чего нам с Ленноксом удавалось вычислить, где располагался первоначальный источник звука. Однако этот хор никогда не был по-настоящему многоголосым, не так уж много людей там разгуливало. Бродя по этажам, мы с Ленноксом периодически натыкались на тени в рабочих халатах, это все как на подбор были старые мужчины с зачесанными назад седыми волосами и в очках в тяжелой оправе, все они делали что-то непонятное с архивами, а впрочем, кто знает, может, они застряли здесь еще с того времени, когда в этом здании находилось массовое производство хлеба насущного. Леннокс подначивал меня как-нибудь до такого человека дотронуться, чтобы наверняка понять, что это не привидения, и, договорившись о надлежащем вознаграждении, я решил в следующий раз, когда такой призрак вырастет перед нами из темноты, внезапно отклониться от траектории и столкнуться с ним. Прошло несколько дней, прежде чем я набрался смелости. У меня получилось коснуться его плечом. Он сделал шаг в сторону, пробормотал, что мне следует лучше смотреть, куда я иду, и продолжил путь, так и не встретившись со мной глазами. Сейчас я уже не помню, на что мы с Ленноксом договаривались, может, он потом всю неделю покупал мне миндальные коржики, за которыми мы ходили в обеденный перерыв в кондитерскую на Йоденбрейстрат.