Текст книги "Хороший сын"

В тот год со мной случилась первая любовь, она была недолгой, всего три месяца, – когда я пришел в архив, все как раз только что закончилось. Время действия моей первой любви – холодная осень, и если бы мне предложили ее изобразить на картине (не девушку, а любовь), то получилась бы целая серия с бледными телами в темных комнатах, но при этом нужно было бы сделать так, чтобы картины трепетали, чтобы передать чудо возбуждения. Секс был больше нас самих, с нашей взаимодоброжелательной неуклюжестью. Но эта доброжелательность была необходимым этапом, она была началом, затем ее могло сменить стремительно ликующее возбуждение и стать на время всепримиряющим и всепроникающим. Потом возвращалась неуклюжесть, деревянная доброжелательность и готовность уступать. Я познакомился с ней в приемной муниципальной службы занятости, мы разговорились (она взяла почитать половину моего «Фолкскранта»[12]12
  De Volkskrant – голландская газета, выходит ежедневно.


[Закрыть]), а пообщавшись по очереди с консультантом – я ее подождал, – мы пошли что-нибудь выпить. У нас была куча времени, чтобы выйти за его пределы, в то идеальное и идеалистическое пространство, куда охотно, а может, и вынужденно попадают молодые любовники; поскольку мы оба были безработные, мы могли валяться в постели днями напролет, пока не стемнеет, – тогда мы выбегали из дома в магазин купить чего-нибудь из еды. Конечно, в этом не было ничего нового, но мы провели друг для друга инициацию на пороге этого мира, мира регулярного секса с постоянным партнером, мира своих слов и словечек, мира, медленно оседающего в постоянно возвращающееся возбуждение, в желание, которое можно сразу же удовлетворить. Всегда в затемненных комнатах, эти два тела, стройные, даже слегка тощие, одетые удивительно невзрачно, как если бы к ним еще не пришло осознание, какое возбуждение они способны вызывать: словно накатывающее наваждение, одержимость, внушенная извне, – а почему бы и нет? Если она действительно накатывала откуда-то извне, то ей было все сложнее попадать внутрь. Казалось, мы слишком быстро охладели друг к другу, но дело тут было не в снижении градуса страсти, а в том, что нам почти не о чем было говорить, когда мы снова облачались в одежду; и это настроение перекинулось и на те моменты, когда одежды на нас не было. У нее, конечно же, было имя: ее звали Линеке.

Несмотря на эти три месяца с Линеке, доказавшие, что это возможно и даже совершенно естественно, в сексе так и оставалось… нет, даже не в сексе, это слишком приземленно, в этом стремлении к удовлетворению, которое одновременно содержало в себе и осознание, и окончание этого стремления, – так и оставалось нечто недостижимое. Само стремление было всеобъемлющим, но проблема заключалась именно в этом; эта недостижимость происходила из-за того, что оно пряталось везде: у каждого под одеждой, у каждого в руках, у каждого в теле. Невозможно быть одновременно везде, в один момент времени можно играть только на одной доске. Даже этого общежития напротив четвертого корпуса было недостаточно, перед окнами нашего здания должно было бы стоять пять, шесть общежитий, десять, одиннадцать, большим полукругом, а потом еще одним, должна была существовать возможность играть сразу на нескольких досках, сразу на всех досках, – если играть с миром в режиме одновременной игры, то в конце концов этот мир получилось бы вместить в себя во всей его полноте и царствовать над ним. Потому что весь смысл был в этом, и именно поэтому мы были так беспомощны, мы не царствовали, мы просто смотрели, безоружные, выглядывали из бойниц, закрытых к тому же стеклом.

Женщины в квартале красных фонарей тоже сидели за стеклом, но здесь, у студенток, двойной слой стекла (один у нас, другой у них) подчеркивал их недостижимость; это были обычные девушки, если знать, в какое кафе они ходят по вечерам, можно было бы прийти туда и предложить им что-нибудь выпить, – но теперь уже, конечно, нет, теперь мы знали о них больше, чем они могли представить. Они ни о чем не догадывались, у них был вид на детскую площадку и новое здание запасников архива, за строительством которого они наблюдали (как же они, наверное, проклинали вбивание свай на пустыре по утрам), – такая большая кирпичная дура, практически слепые стены; девушки мнили себя в безопасности, эти узкие полоски стекла по три штуки на каждом этаже были недостойны называться окнами.

В наших забавах участвовали не все, несколько парней держались в стороне, и в этом была определенная смелость, потому что остальные сразу же заклеймили их педиками. Иногда к нам в здание приходил Де Мейстер и смотрел с нами, всегда неподвижно, руки в карманах; казалось, он наблюдал за нами, а не за объектами нашего внимания. Он никогда бы не стал, как другие, в волнении выкрикивать буквенно-цифровую комбинацию, даже в шутку; мы же успели выучить шахматную доску наизусть, и каждая комбинация, названная мало-мальски серьезным тоном, как по волшебству, заставляла наши головы как одну поворачиваться в нужном направлении.

Пацаны, сказал Де Мейстер одним серым утром, вы только и делаете, что смотрите. До этого мы как раз видели, как встала E5, она рывком отдернула шторы, а потом, вернувшись из душа, выбирала, что надеть, – утро у нас выдалось прекрасное. Мы только смотрим? А он чего от нас ждет? Но он только отвернулся со снисходительной улыбочкой и у окон больше не показывался – во всяком случае, с нашей стороны.

Глава 5

Позже я задавался вопросом: а не стоило ли мне лучше подружиться с Де Мейстером, а не с Ленноксом? С Ленноксом мы, конечно, с самого начала нашего появления в архиве были обречены проводить оставшееся время вместе: мы оба отучились в гимназии, умели играть в шахматы, были интеллектуалами группы, но и Де Мейстер был неглуп, он учился в приличной общеобразовательной школе, хоть и не окончил ее, в чем однажды мне признался. Это тоже могло способствовать возникновению определенной связи между нами, я ведь тоже не пошел сдавать экзамены. Иногда, казалось, между нами проскакивало взаимопонимание, например, когда он единственный смеялся над моим замечанием, поняв заключавшуюся в нем иронию, которая ускользнула от Леннокса. (Эх, привести бы тут пример, но ничего не приходит в голову.)

Задним числом я понимаю, что это только к лучшему, что с Де Мейстером мы не подружились; кто знает, как бы он втянул меня в свою деятельность – да ладно тебе, ты ведь дружишь со словами, напиши какое надо письмо о выкупе – и кто знает, хватило бы мне духу отказаться. Если даже предположить, что у меня был бы выбор. Но как персонаж Де Мейстер по сравнению с Ленноксом во многом выигрывает: он полностью соответствует архетипу Легендарного Друга, того, кто выше тебя, на кого ты равняешься и кто в критический период твоей жизни играет либо положительную, либо отрицательную роль в твоем становлении именно благодаря своему превосходству; типа, он рассекает по жизни верхом, словно господин, а ты при нем не более чем оруженосец. Леннокс был более расплывчатым, как будто никогда не пребывал с нами целиком и полностью, как будто где-то у него совсем другая жизнь, где его контуры проявлялись гораздо четче, чем в той его ипостаси, которая была знакома мне.

Однажды утром, когда мы с Ленноксом работали в четвертом корпусе, зазвонил телефон. Я поднял трубку, так как стоял ближе к аппарату. Звонят по внешней линии, сказал администратор. Хорошо, ответил я, соединяйте. E5, произнес чей-то голос, через десять минут. Трубку повесили, прежде чем я успел крикнуть: это ты, Де Мейстер? По-моему, это был Де Мейстер, сообщил я Ленноксу, он сказал: E5, через десять минут. Откуда ему знать, что произойдет через десять минут? – спросил Леннокс. Он просто хочет подловить нас на доверчивости. Но к окну мы подошли.

Через несколько минут Леннокс посмотрел на часы. Давай быстрее, сказал он, работы еще до фига. Тут мы рассмеялись.

Так мы и ждали, не в силах проигнорировать звонок Де Мейстера. Время от времени мы оборачивались, как будто в любой момент он мог появиться у нас в коридоре; ха-ха, подколол я вас. Но нет. Смотри, сказал Леннокс.

E5 раздвинула шторы, как в первый раз, в то утро, когда все началось. Но сейчас она была полностью голой. Светлые волосы на лобке, отметил я. Натуральная блондинка, сказал Леннокс, – вот, оказывается, что говорится в таких случаях; свою-то реплику я оставил при себе. В сером полумраке позади нее обозначилось какое-то движение, две руки прошли у нее под мышками и обхватили ее грудь. Спустя десять лет в таком виде Джанет Джексон увековечит себя на обложке «Роллинг Стоун», и когда я сейчас вспоминаю те ладони и ту грудь, то вижу перед глазами ее фотографию, как если бы E5 и эти ладони задним числом изменили свое положение так, чтобы в точности походить на фотографию, за тем исключением, что грудь у Е5 была больше, чем у Джексон. Над плечом Е5 показалась голова Де Мейстера. Он на нас не смотрел, все это время он глядел не на нас, а вниз, на бледное голое плечо перед собой, а потом, когда он начал трахать ее сзади, смотрел вверх, совсем поверх нас, прикрыв глаза, может быть, он их вообще закрыл; руки уже не лежали у нее на груди, он крепко держал ее за бедра, настолько крепко, что пальцы слегка утопали в ее плоти; я вспоминал уже не Джанет Джексон, а берниниевского Плутона и Прозерпину, не тогда, конечно, а сейчас – тогда я еще не видел этой скульптуры, где Плутон вцепляется пальцами в ляжку Прозерпины, его плоть подается, и все это в мраморе, это надо же было так суметь; но искусство пришло в мою жизнь позже, когда мы с Ленноксом пошли в музей Бойманса в Роттердаме, и семя было брошено в почву. Как я могу думать о Боймансе и об искусстве, когда Де Мейстер трахает у окна Е5? Потому что вот он ее трахает, и это непостижимо. Его руки соскользнули вниз и схватили ее за бедра, крепко, она на шаг отошла от окна и положила руки на стекло – но это уже сцена из фильма, не помню из какого, или, может, сразу из нескольких фильмов? Но все же вот она, стоит, прижав ладони к стеклу, она вытягивает нижнюю челюсть вперед, чтобы сдуть с лица прядь волос, в спешке, как будто куда-то опаздывает, и мне видно, когда он входит в нее, словно в этот момент они оба принимают более четкую форму, словно куда-то исчезла вся размытость, словно вот сейчас начнется что-то, к чему не стоит относиться слишком легкомысленно и что должно быть доведено до конца, они выглядят изголодавшимися, оба смотрят вверх, он с прикрытыми глазами, она с широко раскрытыми, они смотрят не в одном направлении, как будто каждый из них ожидает освобождения с разных сторон, в их движениях появляется ритм; я вижу, как он мерно входит в нее и скользит назад, как будто крупный план порнофильма – это я тоже сочиняю на ходу, – квадратик изображения, на который я смотрю, вдалеке, среди других квадратиков, во многих из которых еще задернуты шторы, сейчас напоминает превью на страницах порносайтов, но на это изображение не получается кликнуть, увеличить, раскрыть на полный экран, все, что я вижу, – это маленькая картинка, но мне все равно видно все. Де Мейстер трахает Е5 прямо у меня на глазах. Это не то, что проходит за пару мгновений, как это было до сих пор с мелькавшими перед окном девушками, это что-то, что все не заканчивается и не заканчивается.

Может, они знакомы, буркнул стоявший рядом со мной Леннокс.

По-моему, это очевидно, ответил я.

Нет, я имею в виду, что он все это время ее знал, и…

Я не слушал. Я смотрел. Я видел ее груди, нижнюю часть ее тела, живот, по которому проходили волны от каждой фрикции, и как эти сотрясения, казалось, докатывались до ее грудей на долю мгновения позже, чем до других частей ее тела, – но больше всего меня притягивали ладони Де Мейстера, державшие ее за бедра, так крепко, что подавалась плоть; я смотрел на них, держа руки по швам. Еще никогда я не ощущал такую пустоту в собственных ладонях. Пальцы мои были бесцельны и бессильны. Я посмотрел по сторонам. И справа и слева, перед каждым из окон толпились коллеги с пустыми руками. Де Мейстер не только мне позвонил. За мной тоже кто-то стоял и сопел мне в спину. Е5 поменяла положение рук на стекле. Де Мейстер нашел новый ритм.

Только бы стекло выдержало, сказал стоявший позади меня парень. Он явно пытался прозвучать равнодушно, но голос сорвался. Я так и вижу, как они вместе с лопнувшим стеклом наворачиваются с пятого этажа, не знаю, разбиваются ли от этого насмерть, но на хороший конец точно рассчитывать не приходится. Голые, в брызгах стекла, все в замедленной съемке, но когда-то они все-таки приземлятся. Стекло выдерживает, ее бледные ладони все так же распластаны по нему, и они трахаются себе дальше, в чеканном ритме, я чувствую его вокруг, парень позади меня дышит в этом же ритме мне в спину, над головой я слышу приглушенное ритмическое постукивание, значит, там тоже смотрят, они там бьют кулаками в стену, я слышу это снизу, теперь я слышу это и вокруг себя тоже, они бьют в бетонную стену и по стеклу, все сильнее, кажется, будто сверху и снизу они врезаются в стену на больших тележках для книг, все чаще, ритм уже везде и звучит требовательно, как будто все здание сейчас должно податься вперед, ближе к общежитию, ближе к тому окну, этот ритм такой четкий и жесткий, эти удары такие яростные: я не удивлюсь, если наше здание сейчас на самом деле сдвинется вперед. Эти удары – не сопровождение, это желание, это стремление, это настолько ультимативное требование, что ни один фундамент не выдержит, стоит адский грохот, когда же это закончится; когда все заканчивается, это сразу понятно, видно, как из фигур за окном вытекает напряжение, ритм сбивается, не остается вообще ничего. Иногда мне кажется, что все образы и истории, которые я здесь вспоминаю, вымышленные, и мы не что иное, как сперматозоиды с богатым воображением, и Де Мейстер – единственный из нас, кому удалось вырваться и достичь цели.

Глава 6

Потом все как-то расслабилось и просело. Будто кульминация Де Мейстера стала кульминацией для всех, после чего каждый из нас по отдельности занялся поисками пути вниз. Общежитие практически перестало вызывать интерес. Проходя по этажам запасника мимо окон, я еще, бывало, останавливался, чтобы посмотреть, но никогда не задерживался дольше пяти минут и никогда больше ничего не видел. Ходили слухи, что Де Мейстер еще несколько раз трахал Е5, уже за закрытыми шторами, и что в последний раз он оставил у входной двери записку, в которой было написано: за вами подсматривают из архива. Копии шахматного поля еще долго висели у окон, пока скотч не начал отклеиваться.

Теперь я проводил меньше времени за сборкой и комплектацией стеллажей в новых фондах, потому что мне все чаще стали давать задания, требующие от меня чуть больше умственных усилий. Иногда мне поручали провести начальную инвентаризацию поступивших документов и на несколько дней предоставляли полностью самому себе, без какого-либо контроля. Частенько после перерыва на кофе я на весь оставшийся день удалялся в газетный кабинет, где в твердых переплетах хранились годовые подшивки различных изданий, с восемнадцатого века до настоящего времени. В подшивках «Парол» пятидесятых и шестидесятых годов я начал искать репортажи об убийствах, которыми занимались полицейские-пенсионеры на бывшем хлебозаводе, в наивной надежде наткнуться в этих статьях на подсказки и, возможно, даже ответы, чтобы поразить их напоследок. В тех же подшивках я читал колонки Симона Кармиггелта, которого тогда еще очень любил. Я рассматривал рисунки и фотографии в рекламных объявлениях, и они вызывали во мне сильные меланхолические чувства. Особенно когда к нам поступили старые архивы «Бейенкорфа»[13]13
  Один из самых фешенебельных универмагов Амстердама, дословно «Пчелиный улей».


[Закрыть] и мне поручили их разобрать и провести предварительную инвентаризацию.

В архиве «Бейенкорфа», помимо папок с внутренними документами и переплетов с годовыми подшивками их корпоративной газеты, были еще полные коробки альбомов с рекламными наклейками и каталогов фирм – поставщиков мебели, бытовой техники и осветительных приборов. Я проводил целые дни, перелистывая эти материалы в поисках фотографий интерьеров и техники пятидесятых-шестидесятых годов. Меланхолия, которую я таким образом в себе лелеял, подкреплялась саднящим чувством горечи от неисполненных и неисполнимых надежд. Чтобы было понятнее, расскажу кое-что о моих родителях. Где-то я об этом уже писал, так что буду краток.

Мои отец и мать родились в двадцатых годах двадцатого века. Оба были родом из семей, придерживавшихся строгих протестантских взглядов, и, соответственно, познакомились они в церкви, куда по воскресеньям приходили два раза в день. Для богослужений использовались перевод Библии и переложение на стихи псалмов, сделанные в семнадцатом и восемнадцатом веках соответственно, миру же, сотворенному за шесть дней, было шесть тысяч лет от роду. К тому моменту, когда родители поженились – через несколько лет после окончания Второй мировой, – они уже оба порвали с церковью, по инициативе отца, мать последовала за ним. Отец закончил педагогическое училище (типичный выбор умных юношей из реформатских семей нижней прослойки среднего класса) и стал левацким школьным преподавателем, читающим Герарда Реве, Виллема Фредерика Херманса, Анну Бламан и пишущим стихи, которые никуда не мог пристроить; я помню папку в нашем доме, в которую были сложены письма с отказами от всех крупных издательств того времени.

В середине шестидесятых, когда мне было года четыре, а сестре на четыре года больше, родители вернулись в лоно церкви своей юности. Жили мы тогда в Амстелвене, в новом зеленом районе с рядовой застройкой[14]14
  Типичная для Голландии малоэтажная застройка, напоминающая таунхаусы.


[Закрыть] и галерейными домами[15]15
  Многоэтажные жилые комплексы, в которых двери квартир выходят в общую открытую галерею.


[Закрыть]. На этот раз инициатива принадлежала матери. Она никогда не переставала верить в Бога, к тому же она, похоже, скучала по родным, от которых на время безбожного периода отдалилась, – как бы то ни было, она хотела вернуться в церковь и угрожала уйти от отца, если он не последует за ней. Отец последовал. Вероятно (опять-таки, вероятно, родители никогда об этом не говорили), письма с отказами от издательств тоже сыграли свою роль; вернувшись в лоно церкви, отец вдруг оказался первосортным автором христианских книг для детей и востребованным колумнистом в газетах педагогической направленности. Ни о каких отказах речи больше не было; в реформатской среде литературный порог был гораздо ниже, чем в настоящем мире.

Чтобы отметить начало новой (или возврат к прежней) жизни и обеспечить себе более подходящее окружение, родители вместе с нами переехали в Рейссен, глубоко христианский городок на востоке Голландии, где большинство жителей по воскресеньям ходили в одну из бесчисленных церквей два раза. В Рейссене было огромное количество церковных приходов. Мы были членами Реформатской общины Нидерландов и Северной Америки, как и большинство моих одноклассников в начальной школе, куда я ходил с шести лет; но и другие дети из класса посещали по воскресеньям другие реформатские церкви, едва ли менее строгие, вероятно даже более. Многочисленные церкви и церквушки доминировали в городской перспективе, являясь формообразующим элементом пейзажа, причем некоторые из них были не больше гостиной, а в других спокойно разместилось бы три тысячи верующих.

Церковные расколы происходили с завидной регулярностью, обычно из-за расхождения во взглядах на единственно верную интерпретацию какого-нибудь библейского текста, после чего те, кто расплевался с остальными и объявил о выходе из общины, раскошеливались на то, чтобы где-нибудь на пустыре было скоропостижно воздвигнуто здание новой церкви. Нередко можно было увидеть на улице скандалящих людей (в основном мужчин), бросающих друг другу гневные реплики, невразумительность которых происходила не из-за того, что произносились они на диалекте, который для моего сформировавшегося на востоке страны слуха так навсегда и сохранил определенную долю непонятности, но объяснялась тем, что мужчины осыпали друг друга цитатами из текстов, созданных в семнадцатом веке. Один из них уже перешел в другую общину или только собирался, а второй призывал его к ответу, и эта борьба велась обеими сторонами с привлечением худо-бедно выуженных из глубин сознания библейских текстов, с полной самоотдачей. Если бы в то время можно было сделать воскресным утром съемку нашего городка с воздуха, то было бы видно, как одетые в черное фигурки семейным подрядом выдвигаются из своих домов и направляются к различным церквям, объединяясь по дороге в колонны, которые по мере приближения к храму за счет притока новых прихожан с боковых улочек становятся все многолюднее. И если бы такую съемку проводили каждое воскресенье в течение многих лет, то можно было бы увидеть мельчайшие изменения в узоре этих линий. Большинство верующих продолжали ходить в ту же церковь, в которую были определены с самого детства, но другие, с незапамятных времен посещавшие вместе с соседями один и тот же приход, могли на глазах опешивших участников колонны внезапно свернуть на боковую улочку и в первый раз отправиться в другую церковь. Какие-то линии истончались, какие-то становились толще, в зависимости от популярности определенного пастора или церкви. Иногда появлялись новые, поначалу пунктирные линии, если где-то открывалась новая церковь, иногда можно было увидеть, как из разных кварталов практически неразличимые штрихи сходятся в одну точку, где вовсе не было церкви, значит, кто-то основал новое религиозное сообщество у себя в гараже.

С безопасного расстояния эти поносящие друг друга при помощи библейских текстов мужчины и петляющие воскресным утром по городу колонны могли бы показаться забавными, но для самих участников действа на карту было поставлено все. И это не было игрой, речь здесь шла о жизни и смерти. Внутри одной семьи разногласия по поводу верной интерпретации слова Божьего разрастались порой до таких размеров, что живущие под одной крышей могли решить искать спасения в разных церквях, после чего – в том числе из-за запрета на развод – напряжение в таком доме усиливалось до невыносимой степени. Ведь речь шла о судьбе, которую каждому после смерти на веки вечные определит Всевышний; и при этом не столько о местечке в раю, сколько о путевке в ад.

Мои родители были знакомы с адом еще с детства. Для нас с сестрой все это было внове. Нас не только пересадили из красивого, построенного с размахом района в Амстелвене, полного света, неба и пространства, в дом рядовой застройки в мрачном маленьком сообществе в совсем другой части страны, где было радио, но не было телевизора, к тому же это сообщество лишь преддверие совсем другого существования. Мы вдруг оказались лицом к лицу с каким-то Богом и Книгой, в которой излагалось Его слово и то, как следует себя вести; где вся жизнь была подчинена вопросу о том, куда ты попадешь после смерти.

Библейских текстов, дающих представление о рае и аде, было совсем мало, и написаны они были не детским языком. Изображений в церкви не допускалось, они считались идолопоклонством. Детская Библия, хоть и иллюстрированная, не содержала картинок рая или ада; как они выглядят, знал только сам Господь и те люди, кто уже там, строить предположения об этом нам не дозволялось. А страха перед адом становилось все больше. Языки вечного пламени, в которых придется гореть вечно! О том огне, с которым мне доводилось встречаться (а встречался я с ним на удивление мало), мне было известно, что он гаснет, когда заканчивается топливо. Как может вечно гореть мое маленькое тельце? Не помогало и то, что сама доктрина была очень нечеткой. Нельзя грешить, это понятно. Что такое грехи, было определено не только в десяти заповедях, к ним добавлялась также целая подборка грехов производных или включенных в канон позднее, начиная с езды на велосипеде по воскресеньям и заканчивая просмотром телевизора. Если после смерти ты рассчитывал на местечко в раю, нужно было просить прощения за грехи, которые ты совершаешь неминуемо и независимо от собственной воли. С другой стороны, Господь в своей мудрости еще до начала времен определил, кому будет спасение, а кому вечное проклятие. Сколько бы ты ни молился, как бы сильно ни стискивал ладони и ни зажмуривался, вполне могло быть, что ты уже погиб. Избран или изгнан – звучит как будто похоже, но разница огромная, и это на веки вечные.

Отсутствие изобразительной традиции первое время меня спасало. Настоящий страх я почувствовал, когда родители взяли нас с сестрой на пасхальный костер. Идти было недалеко, на пустырь на границе города. Смеркалось; когда мы пришли, гигантский костер из дров и веток уже был разожжен, зрителей собралось прилично, и хотя мы стояли не в первых рядах, я чувствовал жар от костра. Он был огромный, высотой с дом, было ясно, что гореть он будет долго, но все же не вечно. Было жарко, было опасно, но даже если бы огонь вдруг перекинулся в нашу сторону, то мы бы смогли убежать, потому что он был только с одной стороны. Но что было бы, подумал я, если бы весь пустырь, на котором мы сейчас стоим и смотрим на пасхальный огонь, сам был верхушкой огромного подготовленного костра, величиной со всю нашу провинцию, величиной со всю Голландию, с весь мир, верхушкой огромного пасхального костра, который поджигают где-то внизу, так что мы еще очень долго ничего не заметим, пока в какой-то момент не увидим на горизонте дым, со всех сторон, на севере, на юге, на востоке и на западе, и потом появятся языки пламени, сначала далеко, а после все ближе, отовсюду, так что бежать будет некуда, и еще нас всех разнесет в разные стороны, потому что верхушка костра начнет потихоньку оседать и в конце концов провалится, как происходит сейчас у меня на глазах, мы потеряем друг друга из виду, и земля раскалится, и ты сам начнешь гореть, это нестерпимо больно, такую боль даже невозможно себе представить, ты пытаешься отпрыгнуть, но ничего не получается, куда бы ты ни поставил ногу, везде горит земля, а тут еще и дым, про дым в аду ничего не сказано, но огня без дыма не бывает, из-за дыма ничего будет не видно, и самого тебя тоже будет не видно, ты один, ты будешь видеть одни лишь тени, но и то еще неизвестно, кто это, и они тоже охвачены огнем, и тебя могут опрокинуть на горящую землю, и тогда боль станет еще страшнее, ты создан из плоти, а плоть будет гореть, пока не останутся одни кости, это будет длиться вечно, и, значит, все будет начинаться сначала: как только ты превратишься в пепел, ты возродишься вновь и будешь с родителями и сестрой смотреть на пасхальный костер, ничего не подозревая, а потом: опять дым на горизонте, с севера, юга, востока и запада, опять бушующий огонь, огонь под ногами, от которого не убежать, неистовый огонь, не так страшна боль, как сам страх, а потом приходит боль, и она страшнее страха, и каждый раз, когда все начинается заново, ты будешь помнить прошлую боль, каждый раз ты будешь помнить все больше боли, и ее будет становиться все больш. В ту ночь я пришел к родительской кровати и крикнул: я очень боюсь ада!

В спальню к родителям я не заходил никогда, не говоря о том, чтобы прийти к ним ночью; в темноте было плохо видно, но заметно какое-то движение, двустороннее, два существа проснулись.

Что он говорит? – спросил отец.

Я очень боюсь а-а-да-а-а!

И одновременно с этим повторением, произнесенным более громко и растянуто в конце, меня захлестнул стыд, стыд, благодаря которому я увидел самого себя хнычущим ребенком, и не из-за того, что я повторил свой вопль о помощи каким-то особенным образом, а из-за вопроса отца: он задал его не мне, а матери.

Я стоял с той стороны, где спала мать. У него температура? – спросил отец. Мать положила руку мне на лоб. Видно уже было получше: шторы немного пропускали свет от фонаря перед домом. Немного теплее, чем обычно, ответила мать, попробуй ты. Но отец не стал проверять мне лоб, он повернулся на другой бок и сказал, что мне надо возвращаться в постель. Ложись и спи и ни о чем не думай.

А как же ад? – спросил я разочарованно, как будто у меня что-то отбирают. Иди спать, ответили они. По темному коридору я побрел обратно в комнату, так и не избавившись от стыда. Через несколько дней, когда отец еще не вернулся с работы, мать отвела меня в сторонку и рассказала быстрым шепотом, что просто нужно много молиться и просить об укреплении в истинной вере, и что если я буду жить очень праведно и не буду грешить, то не попаду в ад, и еще раз, что нужно много молиться. Из-за этой напряженной спешки в ее голосе казалось, что она делится секретом, слишком постыдным, чтобы рассказывать о нем спокойно и рассудительно; к тому же она воровато оглядывалась по сторонам, как будто хотела удостовериться, что никто другой не услышит от нее этих слов. Но ведь нельзя точно знать, что ты спасен! – воскликнул я. Можно, можно! – почти что огрызнулась она, словно рассердившись. Но то, что я принял за стыд и злость, был ее собственный страх перед адом, просто тогда я этого еще не знал.

С той же беспокойной спешкой несколько лет спустя она попыталась дать мне основы полового воспитания, после того как я пожаловался, что мой писюн как-то странно себя ведет, когда я случайно вижу картинку с голой женщиной. Однажды, когда, кроме нас, дома никого не было, мать пришла ко мне в комнату с учебником по биологии моей сестры. Сестра уже перешла в среднюю школу, и в учебнике у нее была глава о размножении с картинками обнаженных людей. Мать открыла эту главу, торопливо провела пальцем по этим картинкам и объяснила, как что устроено, шепотом, как будто боялась, что, прижавшись ухом к стене, ее подслушивают соседи. Я кивал столь же торопливо, как она шептала; закончив, она захлопнула книгу и пошла в комнату сестры поставить ее на место. Ничего нового она мне не рассказала, я уже все это знал, этот учебник я листал уже не раз, я даже не помню, почему я ей тогда пожаловался, наверное, хотел услышать это от нее, хотел указать ей на то, что со мной происходит, хотел указать ей на ее обязанность.

Но на тот момент я еще не разобрался с адом. Ошеломляло осознание того, что, когда речь шла об аде, не может утешить никто, потому что ад существует на самом деле и всегда есть шанс там очутиться. Образ гигантского костра, на верхушке которого мы находимся, преследовал меня долго, не постоянно, но иногда это осознание пробивалось наружу, вне зависимости от места и времени, как жадный язычок тлеющего под землей костра в самый неожиданный момент может вырваться на поверхность. Увидев на горизонте темные тучи, я думал: дым – и всегда проверял остальные стороны света, нет ли и там черноты на горизонте.