Текст книги "Мир льдов. Коралловый остров"

Глава VII

Новые действующие лица. – Старая игра при новых обстоятельствах. – Замечательные явления на небе. – С О’Рили случается несчастье

Домпс был замечательно степенного и хитрого нрава, а Покер – шалун, неисправимый шалун, в полном смысле этого слова. Хотя между ними и случалась иногда перепалка, однако же Домпс и Покер были задушевными друзьями и большими любимцами экипажа.

Мы еще до сих пор не познакомили нашего читателя с этими персонажами, но они будут играть важную роль в истории приключений «Дельфина» в арктическом поясе, и потому мы считаем нелишним представить их читателю.

Будучи в Уппернавике, капитан Гай купил себе шесть хороших, крепких эскимосских собак; он думал взять их с собой в Англию и подарить некоторым из своих друзей, которым уж очень хотелось приобрести себе образчики этих животных. Две из этих собак особенно выдавались между другими не только своей наружностью, но и особенностями характера. Одна была чистого белого цвета, с веселым выражением морды, огромным косматым телом, двумя стоячими заостренными ушами и коротеньким обрубком на месте бывшего когда-то хвоста. За неизвестную вину хвост отрубили или отгрызли, так что остался один только обрубок. Впрочем, обрубок этот действовал так же хорошо, как если бы в нем заключалось пятьдесят хвостов. Он ни минуты не оставался в покое, и обладатель его, по-видимому, был убежден, что махать хвостом – вернейшее и притом единственное средство тронуть сердце человека; поэтому собака эта махала им, можно сказать, беспрестанно. За свои воровские наклонности, которые заставляли ее то и дело совать нос в каждую дыру, в каждый угол корабля, надеясь что-нибудь стащить, она названа была Покером. У Покера были три черных как смоль пятна на белой морде – одно на носу, два других были ее глаза.

Домпс, задушевный друг Покера, назывался так за свое угрюмейшее выражение морды, какое когда-нибудь выпадало на долю собаки. Неизлечимая меланхолия, казалось, овладела его рассудком, потому что он решительно никогда не улыбался, – ведь известно, что и собаки улыбаются, и так же явственно, как и человеческие существа, только не губами. Домпс никогда сам не играл, потому что он был стар, но снисходительно позволял своему другу Покеру резвиться вокруг него и смотрел на игру молодого товарища с видом какого-то угрюмого удовольствия. Покер был молод. Преобладающим цветом косматой шерсти Домпса был грязно-бурый с черными пятнышками, из которых два как-то неловко расположились вокруг его глаз, точно пара очков. Домпс был также вор, как и вообще все его собратья. Домпс и Покер были больше, сильнее и во всех отношениях лучше своих товарищей. Сверх того они были крепкими, тягучими и неутомимыми вожаками упряжки во многих трудных путешествиях по ледовитому морю.

В один прекрасный полдень, спустя несколько дней после только что описанного приключения с «Дельфином», Домпс и Покер отдыхали друг возле друга в углу палубы, украв огромный кусок свинины, который повар напрасно искал целых три четверти часа и обглоданную кость которого он нашел наконец в отверстии насоса на бакборте.

– Чтоб им пропасть, этим собакам! – воскликнул Давид Мизл, поглаживая свой подбородок, когда увидел кость. – Ну, если б я только знал, какая из них это сделала, я бы просто убил ее, изжарил на жаркое.

– Это Домпс. Я держу пари о месячном жалованье, что это его работа, – сказал Питер Грим, сидя на краю брашпиля и набивая свою трубку, которую он только что перед тем выкурил.

– Ну вот уж совсем не он, – заметил Эймос Парр, вивший на палубе канат и погруженный в свое занятие, между тем как несколько матросов сидели вокруг него и занимались починкой парусов, шлюпок и прочими делами.

– Совсем не он, Грим! Домпс слишком честен, чтобы даже подумать об этом. Это Покер сделал; вон у него и глаза ворочаются под веками. Он ведь не спит, подлец, он только притворяется.

Услышав свое имя, Покер, не трогаясь с места, ласково открыл свой правый глаз. Домпс, напротив, лежал, как будто клевета нисколько не относилась к нему.

– Я побьюсь об заклад, что это сделал Домпс.

– О чем? – закричал Дэви Соммерс, который в это время проходил по палубе с блюдом чего-то съестного, которое он нес в кухню.

– Я дам тебе подзатыльник, – сказал Мивинс.

– Не советую, – возразил Дэви, скаля зубы. – Ты поплатишься своей должностью, если только тронешь меня пальцем.

– Ай да молодец, ну-ка его! – закричали некоторые из матросов, между тем как малый смело наступал на своего начальника, не выходя, впрочем, из-за фок-мачты.

– Что ты хочешь сказать этим, молокосос, бездельник? – сказал Мивинс, нахмурив брови.

– Что я хочу сказать! – отвечал Дэви. – Гм… я хочу сказать, что если ты только тронешь меня, я брошу службу, а если я брошу службу, то и ты должен будешь бросить ее, потому что всякий знает, что ты не можешь служить без меня.

Говоря это, Дэви еще подался на один шаг и наступил при этом на лапу Домпса; вдруг из глотки этой превосходной собаки вырвался болезненный визг, который заставил Покера, как выражался повар, чуть не выпрыгнуть из кожи. Собаки необыкновенно симпатичны и чрезвычайно любознательны, – все собаки, находившиеся на корабле, услышав визг Домпса, не замедлили ответить на него воем и скоро выбежали из своих конур и со смущением осматривались вокруг.

– Эй, что там еще? – спросил Сондерс, который медленно, но широко шагал по кормовой палубе и мысленно спорил сам с собой за неимением лучшего противника.

– Это матросы стали бороться да и наступили на лапу Домпсу, сэр, – сказал Мивинс, догоняя его.

– Вы боретесь? – сказал Сондерс, шагая вперед. – Ну прекрасно, господа, вам таки довольно пришлось поработать недавно, можете сойти теперь на лед и позабавиться немного.

Точно школьники после уроков, матросы вскочили на ноги, спрыгнули с борта и как сумасшедшие стали бегать по льду.

– Бросай мяч! Бросай мяч! – кричали они.

С борта брошен был мяч, и в одну секунду завязалась оживленная игра.

Дня через два «Дельфин» с трудом пробирался через ледяные поля, то дрейфуя на узкие перешейки и косы, преграждавшие ему путь из одного прохода или канала в другой, то с трудом пробиваясь через сплошную массу раздробленного льда, то прикрепляясь к огромной ледяной горе или полю. Как бы то ни было, он принужден был подвигаться к северу – на юге скопились льдины, так что отступать в этом направлении было невозможно до тех пор, пока лед не придет опять в движение. Капитан Гай, однако, заметил по беспрерывному движению больших гор, что морское течение шло в этом месте на юг, и надеялся, что лед, который последней бурей загнан был в пролив, вскроется в непродолжительном времени и тогда можно будет пройти по нему. А тем временем он тщательно осматривал каждую бухту, каждый залив в надежде напасть на какой-нибудь след «Полярной звезды» или ее экипажа.

В описываемый нами день корабль был затерт огромными ледяными полями, белая поверхность которых расстилалась на север и на юг до самого горизонта, а на востоке темнели мрачные утесы, поднимавшиеся из середины глетчеров, которые загромождали их круглый год.

Был прекрасный арктический день. Солнце роскошно сияло с безоблачного неба, а прозрачный воздух, который переливался, как это случается иногда в жаркий день, наполнен был дикой музыкой целых тысяч чаек и других морских птиц – одни кучами покрывали соседние утесы, другие плавали под облаками. Ровную поверхность ледяных полей окаймляли тени от гор и холмов и пруды чистой воды, которая, как хрусталь, сверкала из впадин, между тем как прекрасная аквамариновая синева больших гор придавала нежный оттенок этой ослепительной красоте. Словами невозможно передать этот необыкновенный блеск. Каждая точка казалась алмазом, каждый край испускал лучи света, а ледяные массы отражали цвета радуги. Казалось, само солнце размножилось, чтобы еще больше увеличить этот ослепительный блеск, потому что оно окружено было «побочными солнцами» или созвездием пса, как это обыкновенно называют. Вид солнца был особенно поразителен. Огромное дневное светило стояло градусов на десять над горизонтом, так что горизонтальная плоскость белого цвета как раз пересекала его, простираясь по обе стороны его дальше на значительное расстояние, между тем как вокруг него было два ясно различаемых круга или кольца света. Внутренний круг составляли четыре лжесолнца, одно из них над солнцем, другое внизу, два других – по обеим его сторонам. Ветра не было ни малейшего, и маленький флаг неподвижно висел на верхушке мачты, а шумные и беспрестанные крики морских птиц вместе с веселыми восклицаниями и смехом матросов, неутомимо бегавших за мячом, оживляли эту прекрасную картину.

– А что, каково? – говорил Дэви Саммерс, остановившись перед товарищем и чуть переводя дух после быстрого бега за мячом, который кто-то бросил с необыкновенной силой.

– А! Да он черт знает куда залетит, – заметил О’Рили, вытирая пот, выступивший у него на лбу.

Нет надобности говорить, что О’Рили был ирландец. Мы не упоминали о нем до сих пор потому, что до этого времени он не сделал ничего такого, что бы отличало его от других матросов. Но в этот замечательный день звезда О’Рили достигла наибольшей высоты, и фортуна, казалось, избрала его предметом своего особенного внимания.

Это был низкий, плотный и, можно сказать, по преимуществу «грубый мужчина», угловатый во всех отношениях. Волосы его торчали жесткими и запутанными клоками и заставляли удивляться, как под шапкой может что-нибудь торчать. На месте бровей у него было бессметное множество постоянно изменяющихся морщин, которые придавали лицу его страдальческое выражение, тем более уморительное, когда знаешь, что у него нет ни тени страдания, хотя он часто говорил, что болен. Его костюм, как костюм старого моряка, был, естественно, небрежен, и он сам заботился о том, чтобы сделать его более небрежным.

– Ну и жарко ж, – продолжал он, принимаясь опять вытирать пот с лица. – Если бы не лед под нами, то, я думаю, мы раскисли бы, как куски китового жира.

– Что за прекрасная игра в мяч, не правда ли? – сказал Дэви, садясь на холм, все еще сильно запыхавшись.

– Уж именно прекрасная. За одно она мне только не нравится, что левая нога, которой бьешь мяч, никак не отскочит от тела.

– Дурак же ты, отчего ты не бросаешь его правой ногой, как другие? – спросил Соммерс.

– Отчего я не бросаю правой? Да я, право, и сам не знаю отчего. Отец мой потерял левую ногу в большом Нильском сражении, поэтому мне и приходило иногда на мысль, что все-таки служила ж она ему к чему-нибудь; потом моя мать совсем захромала на правую ногу, так что должна была ходить на костыле, поэтому я приучился действовать так, как видите.

– Смотри-ка, Пат, – воскликнул Соммерс, вскакивая, – мяч летит сюда.

Когда он говорил это, мяч летел по льду, слегка дотрагиваясь до его поверхности, по направлению к месту, где они стояли, и человек тридцать матросов с громкими криками как сумасшедшие бежали вслед за ним.

Здесь следует заметить, что экипаж «Дельфина» играл в футбол несколько иначе, чем играют в эту игру в Англии. Было, правда, разделение на партии, и обозначен был предел, но на эти второстепенные условия игры мало обращалось внимания. Швырнуть мяч ногой, обогнать товарищей, чтобы толкнуть его дальше, составляло гордость игрока. И если удар был таков, что мяч поднимался с земли и летел подобно пушечному ядру, то мало обращалось внимания на то, в каком направлении он брошен. Но, стараясь дать толчок мячу, игроки скоро рассыпались по полю, и мяч иногда падал между двумя игроками, которые бросались к нему вдруг с противоположных сторон. Неизбежным последствием этого бывало столкновение, вследствие которого оба останавливались. Но обыкновенно вследствие столкновения один из конкурентов падал навзничь, а другой давал толчок мячу. Если же противники были равносильны, то оба останавливались и между ними обыкновенно происходила схватка, в которой каждый старался подставить ногу другому. Для предупреждения насилия в такого рода схватках принято было за правило ни в каком случае не пускать в дело руки. Можно было сколько угодно действовать ногами, плечами, локтями, но не руками.

В этой грубой игре силы матросов были более равны, чем следовало бы ожидать, потому что меньшие превосходили высоких быстротой и ловкостью; и часто случалось, что дюжий малорослый малый так уделает иного великана, что тот плашмя падал на лед. Не всегда, однако, так бывало; немногие отваживались сталкиваться с Питером Гримом, ловкость которого соответствовала его необыкновенному росту. Боззби довольствовался тем, что бегал галопом вокруг и толкал мяч только тогда, когда судьба посылала его к нему. В таком бою его сторону держал жирный повар, упитанное тело которого не могло ни выдерживать толчков при столкновении, ни равняться с товарищами в быстроте бега. Но на своем месте Мизл был чрезвычайно энергичный человек, он часто толкал мяч с таким усердием, что совсем не попадал в него, и отчаянный взмах его правой ноги нередко поднимал с земли и левую и повергал его на спину.

– Смотри вперед! – закричал Грин, помощник плотника. – Корабль на всех парусах летит прямо на твой нос.

Мивинс, у которого мяч был перед носом, увидел своего сослуживца, бежавшего на него со злостным намерением. Он спокойно откатил упавший возле него мяч на несколько футов, потом швырнул его так, что тот взвился высоко над головой Соммерса, и, как антилопа, помчался вслед за мячом. Мивинс полагался на свою почти нечеловеческую быстроту. Его высокое, худое тело не могло выдерживать толчков товарищей, но зато в быстроте никто не мог с ним равняться; он очень искусно избегал столкновений, отскакивая в сторону и предоставляя своему противнику бежать в силу приобретенной скорости. В настоящую минуту ему угрожал толчок со стороны Питера Грима, бежавшего прямо на него.

– Берегись! – запищал Дэви Соммерс, заметив опасность, угрожающую его начальнику.

Мивинс прыгнул в сторону, чтобы избегнуть столкновения, позволяя Гриму пробежать мимо.

Грим, однако, знал своего противника: в одно мгновение он свернул в сторону и побежал за ним.

– От этого ветра не ожидай чего-нибудь доброго, – сказал матрос, к ногам которого подкатился мяч, спокойно толкая его в середину толпы.

Грим и Мивинс вернулись назад и некоторое время смотрели на всеобщую свалку. Казалось, что мяч неизбежно будет раздавлен столпившимися, каждый из которых наперерыв старался сообщить ему толчок, сбив своего противника. В продолжение нескольких минут этой свалки много ужасных ударов, направленных на мяч, пришлись по ногам игроков, и много веселых криков окончились болезненными стонами.

– Так не может продолжаться дольше! – кричал повар с лицом, сияющим веселостью, исходя потом и выплясывая вокруг свалки. – Вот он!

В это время мяч вылетел из круга, как граната из мортиры. К несчастью, он пролетел прямо над головой Мизла. Не успел он еще опомниться, как налетевшая толпа опрокинула его навзничь и промчалась по его телу, как горный поток по травяной былинке.

Между тем Мивинс опередил всех и толкнул мяч так, что чуть не разбил его; мяч пролетел между О’Рили и Гримом, которые были впереди всех. Грим бросился за ним.

– Я тебя, дюжая образина! – пробормотал ирландец про себя и бросился головой вперед на плотника, как стенобитная машина.

Как ни был велик Грим, но он отшатнулся, избегая стремительного толчка, и О’Рили, воспользовавшись случаем, догнал мяч и швырнул его в сторону от всех, исключая Боззби, который свирепо шагал по ледяному полю. Боззби, увидев, что мяч летит на него, уже начал собираться с духом, чтобы швырнуть его, но, заметив О’Рили, который мчался на него, подобно локомотиву, отскочил в сторону, спокойно бормоча сам себе: «Иди себе, голубчик своей дорогой, я слишком старая птица, чтобы подставлять свои бока под удар такого безумца, как ты».

Не такие мысли волновали Джека Мивинса. Ему случилось быть на таком же расстоянии от мяча, как и О’Рили, и он поскакал, как серна, чтобы догнать его первым. На его пути лежала небольшая полынья, и необходимость обежать ее давала ирландцу небольшой перевес, так что очевидно было, что оба соперника добегут до мяча в одно время и что, следовательно, столкновение неизбежно. Все остановились и с напряженным вниманием ожидали развязки. Два матроса, казалось, вот-вот столкнутся и убьются, как вдруг Мивинс прыгнул в сторону! О’Рили, как ракета, промчался мимо и полетел в полынью.

Эта неожиданная развязка вызвала всеобщий смех, смешанный с беспокойством; и все вдруг побежали к месту происшествия, но, прежде чем они добежали до него, голова и плечи О’Рили показались над водой, и когда они прибыли, матрос уже стоял на краю полыньи, отдуваясь, как морж.

– Ну да и холодно же! – воскликнул он, выкручивая свою одежду. – Эй! Где мяч, дайте мне бросить, или я замерзну.

Говоря это, измокший ирландец вырвал мяч из рук Мивинса и швырнул его высоко в воздух.

Он был, однако, слишком тяжел в своей измокшей одежде, чтобы бежать вслед, и потому побежал к кораблю, насколько позволяло ему его мокрое платье, сопровождаемый всем экипажем.

Глава VIII

Фред и доктор отправляются на экскурсию, где между другими редкостями встречают красный снег и белого медведя. – Первый опыт охоты Фреда

Читатель, вероятно, спросит, где все это время были Фред Эллис и Том Синглтон.

Еще задолго до того, как началась игра в мяч, они получили от капитана позволение отлучиться и, взяв с собой охотничьи сумки, ботаническую коробку, геологический молоток и ружье, отправились вдоль морского берега на экскурсию. Молодой Синглтон, как страстный ботаник и геолог, нес ботаническую коробку и молоток, а Фред – сумку и ружье.

– Как вы видите, Том, – говорил Эллис, когда они шли по льдинам, – я большой любитель орнитологии, когда у меня на плечах ружье; но когда я без ружья, тогда, странно сказать, я не такой охотник до птиц.

– Это какой-то особенный взгляд на науку. А не правда ли, что было бы недурно, если бы вы по возвращении из путешествия изложили свой взгляд на науку и представили его какому-нибудь ученому обществу? Вас могли бы выбрать в члены общества, Фред.

– Да, я, может быть, так и сделаю, – отвечал Фред серьезно. – Но для того чтобы вышло что-нибудь порядочное, я думаю сначала запастись, насколько это возможно, энергией и сделать раскрашенные рисунки всех птиц, каких я только увижу в арктическом поясе. А потом уже я попробую сделать описание.

Фред окончил свое замечание вздохом, когда ему пришло на мысль, с какой целью он пустился в эти страны, и хотя свойственная молодости надежда шептала ему, что он может несильно беспокоиться о судьбе отца и позволяла ему веселиться вместе с другими, смеяться, шутить, играть, но бывали минуты, когда мужество изменяло ему и он отчаивался когда-нибудь увидеть отца, и это отчаяние стало чаще овладевать им с той минуты, когда он был свидетелем быстрого крушения неизвестного брига.

– Не унывайте, Фред, – сказал Том, спокойный и серьезный нрав которого нередко поднимал дух его молодого друга, – не унывайте. Это помешает вам предпринять что-нибудь дельное, притом же мне кажется, мы еще и не имеем никакого основания отчаиваться. Мы знаем, что отец ваш доходил до этого прохода или пролива, что у него был большой запас провизии, как это нам сказали в Уппернавике, и что не больше, как год тому назад, он был там. Много ведь китоловных кораблей и кораблей для открытий более года зимовало в этих странах. Притом, сообразите, сколько животной жизни вокруг нас. Они могли запастись провизией на многие месяцы задолго до наступления зимы.

– Все это так, – возразил Фред, качая головой, – но вспомните тот бриг, который на наших глазах погиб в какие-нибудь десять минут.

– Действительно, бриг погиб очень быстро, но все-таки, если бы кто-нибудь был тогда на борту, он имел бы достаточно времени спрыгнуть на лед, а до берега добраться также нетрудно было, перепрыгивая с одной льдины на другую. Это и случалось нередко с путешественниками. Сказать правду, когда мы на земле, мною овладевает надежда, доходящая почти до уверенности, что мы встретим вашего отца, идущего со своей командой на юг, к датским поселениям.

– Может быть, вы и правы. Дай бог, чтобы предчувствия ваши оправдались.

Разговаривая таким образом, они подошли к неподвижному льду, который, как широкая полоса твердого белого мрамора, лежал вдоль подножия стремнины. На нем разбросано было несколько огромных камней, из которых некоторые достигали нескольких сот тысяч пудов, один из них замечательным образом держался в равновесии на верхушке клира.

– Вон какая-то необыкновенно странная чайка, как бы мне хотелось убить ее! – воскликнул Фред, указывая на птицу, кружившуюся над его головой, и снимая с плеча ружье.

– Ну и стреляйте, – сказал его друг, отступая шаг назад.

Фред, не привыкший обращаться с огнестрельным оружием, нерешительно прицелился и выстрелил.

– Какой оглушительный гром! Эх, черт возьми, промахнулся!

– Стреляйте еще раз, – заметил Том со спокойной улыбкой; между тем бесчисленная стая птиц, испуганных выстрелом, поднялась с утеса и наполнила окрестность оглушительными криками.

– Я полагаю, – сказал Фред, комически улыбаясь, – что, стреляя закрыв глаза, никак нельзя попасть в цель. Но мне ужасно хочется иметь эту птицу – очень красивая! А, вон она сидит на утесе.

Фред стал подкрадываться к желанной птице; он припал к земле и пополз к дичи, осторожно пробираясь между утесами и кусками льда; тщательность, с какой он все делал для того, чтобы приобрести себе морскую чайку, свидетельствовала о его терпении и будущем успехе. Наконец он подкрался к ней ярдов на пятнадцать и, положив ружье на кусок льда, стал так долго целиться, что его другу показалось, что он заснул; затем последовал выстрел, который разбил чайку в мелкие куски.

Фред мужественно выдержал это поражение и неудачу. Он решился сделаться хорошим стрелком, и хотя это и не удалось ему в этот день, но все-таки он успел положить в сумку несколько чаек и одну птицу, имевшую маленькое коренастое туловище и большой, довольно забавный клюв.

Ученые изыскания Синглтона были также успешны. Он нашел несколько хорошеньких зеленых мхов; один вид этого растения усеян был желтоватыми цветами, а в одном месте, у потока, который бежал по крутому скату утеса, он нашел растительность, богатую разнообразием цветов. Между прочими травами разного рода можно было видеть маленький пурпурный цветок и белый цветок мокрицы. При виде всего этого богатства растительности на таком маленьком клочке земли, окруженном снегом, и в такой холодной арктической среде, пришел бы в восторг человек и с меньшим энтузиазмом, чем наш молодой лекарь. Он был в восхищении и наполнил свою коробку осколками утеса и мхами до того, что она едва могла вмещать в себе все это и сделалась ношей, стоившей ему нескольких вздохов, пока он дотащил ее до корабля.

По его исследованию оказалось, что утес состоит главным образом из красного песчаника. Было также довольно диорита и гнейса. Вершины некоторых утесов, поднимавшихся на значительную высоту, были особенно поразительны и живописны.

Но самым замечательным явлением, поразившим их во время этой экскурсии, было то, которое неожиданно открылось перед их глазами, когда они обошли один мыс. Они с удивлением остановились. Перед ними была картина, которую можно видеть только в арктическом поясе.

На первом плане представлялся широкий пролив, который сразу открывался в этом месте и загроможден был плавучими льдинами, ледяными полями, холмами и горами всевозможных форм и размеров, до самого горизонта, особенный вид которого показывал присутствие свободной от льда воды. Ставы различных размеров и пространства воды, которые, по их величине, можно назвать озерами, осыпали блестками белую поверхность плавучих льдин; а вокруг этих последних играли бесчисленные стаи диких птиц, из которых многие, будучи чистого белого цвета, точно снег, блестели на солнце. Далеко на запад лед с утомительным однообразием расстилался плоскостью в уровень с поверхностью воды. Направо находится целый ряд утесов, мрачный и величественный вид которых внушал невольный страх. Они были от полутора до двух тысяч футов высотой, и некоторые из них круто поднимались на несколько сот футов над морем, на которое они бросали темную тень.

У самых ног наших молодых исследователей, – потому что так их по справедливости следует назвать, – тянулся глубокий залив или долина, большая часть ее занята была глетчером, поверхность которого покрыта была «розовым снегом». Можно себе представить, с каким чувством молодые люди смотрели на эту прекрасную картину. Казалось, эта долина была не частью бесплодной области арктического пояса, а одной из южных тропических стран, потому что румянец пылал на этом снегу, как будто солнце разлило по нему свои самые розовые лучи. Немножко далее к северу, за исключением некоторых мест, красный снег кончался, а за ним видна была трещина между утесами, в середине которой возвышалась каменная колонна, такая прямая и цилиндрическая, как будто она была произведением искусства. На юге вся страна представляла поверхность одного огромного глетчера, и если в скалах случалась расселина, то этот океан наземного льда выдвигался в море, куда он постоянно посылал огромные ледяные горы.

– Что за прекрасная картина! – воскликнул Том Синглтон, не выдержав наконец, чтобы не выразить своего удивления словами. – Я не предполагал, чтобы мир наш заключал в себе подобные картины. Это далеко превосходит мои самые дикие мечты о волшебной стране.

– Волшебная страна! – воскликнул в свою очередь Фред. – Знаете ли, с тех пор, как я прибыл в эту часть земного шара, я пришел к заключению, что волшебные сказки не вымысел. Эта действительность в тысячу миллионов раз величественнее того, что когда-нибудь было вымышлено фантазией. Но что меня изумляет более всего, это красный снег. Скажите, какая может быть причина этого явления?

– Не знаю, – ответил Синглтон, – это служило долгое время предметом споров между учеными. Но мы должны его сами хорошенько рассмотреть; итак, идем.

Замечательный цвет снега в период посещения «Дельфином» арктических морей был предметом спора, который решен в настоящее время. Его приписывают странному микроскопическому растению, которое не только покрывает поверхность льда, но и проникает нередко внутрь на несколько футов. Прежние мореплаватели, открывшие красный снег и впервые рассказавшие удивленному миру, что вещество, с которым обыкновенно соединяют понятие о самой чистой и самой блестящей белизне, они видели красным, приписывали это явление бесчисленному множеству мелких существ, принадлежащих к отряду радиата. Но открытие красного снега между центральными европейскими Альпами, в Пиренеях и на горах Норвегии, где морские животные не могли существовать, совершенно опровергло это предположение. Красящее свойство приписывается теперь растениям, принадлежащим к группе организмов, называемых водорослями, отличающихся замечательной живучестью и способностью расти и размножаться с изумительной быстротой даже на такой бесплодной почве, как арктические снега.

Между тем как Синглтон рассматривал красный снег, напрасно стараясь определить природу едва приметных пятнышек, окрашивавших его, Фред продолжал задумчиво смотреть на колонну, которая была покрыта густым облаком тумана, почти закрывавшего ее от глаз. Наконец Фред обратил на нее внимание Тома.

– Я почти готов верить, что эта колонна не произведение природы, а монумент, поставленный здесь для того, чтобы привлекать внимание кораблей.

Синглтон пристально посмотрел на колонну.

– Не думаю, Фред, она гораздо больше, чем вы предполагаете; вы не можете за туманом видеть ее всю. Подойдем лучше к ней и посмотрим вблизи. До нее, должно быть, недалеко.

Когда они подошли к высокому утесу, туман рассеялся и тогда им стало ясно, что колонна была настоящим произведением природы. Это был столб зеленого известняка, уединенно стоящий на краю глубокого ущелья и испещренный аспидным известняком, который когда-то покрывал его. Колонна была, по-видимому, футов в пятьсот вышиной, а песчаниковый пьедестал, на котором она стояла, – около двухсот футов.

Эта величественная колонна казалась башней гигантской хрустальной крепости, которая сразу открылась взору путешественников, как только туман отодвинулся к северу. Это был фасад огромного глетчера, который выдвигал свое перпендикулярное чело в виде хрустальной стены в триста футов высотой над уровнем моря и бог знает сколько ниже его. Солнце сияло на утесах, пиках и стенных зубцах этой ледяной крепости, как будто таинственные обитатели далекого севера зажгли свои огни и выставили артиллерию для защиты от неприятельских нападений.

Чувство, испытанное молодыми людьми, которым, может быть, первым пришлось увидеть эту картину ледовитых стран, не всякий может понять. Долго они были не в состоянии произнести ни одного слова, и напрасно пытался бы я передать тот язык, которым они, наконец, старались выразить свои чувства. И только тогда, когда колонна и крепость остались позади и мыс совсем закрыл от их взоров долину красного снега, они могли возобновить разговор об обыкновенных предметах.

Когда они возвращались к кораблю, быстро переходя с одной льдины на другую, вдруг раздался громкий гул, который эхо разнесло по всему берегу.

– Это выстрел! – воскликнул Том Синглтон, поспешно вынимая из кармана часы. – Ба! Знаете ли, который час?

– Я думаю, что не рано. Когда мы были у утеса, тогда, я знаю, был полдень, а с тех пор прошло, должно быть, немало. Который час в самом деле?

– Ровно два часа утра.

– Как! Неужели же мы стояли у утеса вчера и проходили всю ночь, и завтра наступило так, что мы и сами не заметили?

– Да, так и случилось, Фред. Мы запоздали, и капитан подает сигнал, чтобы мы скорее возвращались. Он сказал, что он не будет стрелять до тех пор, пока не заметит, что лед тронулся; поэтому мы должны прибавить теперь шагу, а то как бы корабль не ушел без нас; идем скорей.

Не прошли они еще и полмили, как полярный медведь показался из-за глыбы льда, за которой он только что позавтракал тюленем, и теперь медленно шел по направлению к морю, к ледяной горе, не более как в ста ярдах перед ними.

– Смотрите, смотрите, что за чудовище! – сказал Фред, взводя курки и выступая вперед. – Жаль, что у вас нет ружья, Том, вам нечего будет делать.

– Ничего, я буду действовать молотком. Смотрите только, не дайте промаха. Не стреляйте, пока не подойдете к нему.