Текст книги "Путь к вашему внутреннему ребенку. Как остановить импульсивные реакции, установить личные границы и принять подлинную жизнь"

Глава 3
Потерянный внутренний ребенок

Исцелите мальчика, и появится мужчина

– ТОНИ РОББИНС

Многие люди не осознают, что в них живет потерянный внутренний ребенок, принимающий во взрослой жизни множество решений, которые позднее приходится расчищать ответственному взрослому «я». Они проживают жизнь на автопилоте, импульсивно реагируя, крича во все горло, отстраняясь и уходя в себя или удерживая других на расстоянии из-за боязни эмоциональной привязанности. Эти люди чувствуют себя ранеными, смущенными, обиженными, опозоренными или обделенными вниманием, как это было в их детстве, но сейчас выглядят и выражаются как взрослые. Они не осознают, что часть них потеряна и эмоционально застыла на месте. Многие люди боятся заглянуть внутрь себя, потому что на каком-то уровне осознают, что что-то мощное затаилось в тени, неся с собою все те чувства, которых им бы хотелось избежать.

Потерянный внутренний ребенок «потерян» в том смысле, что вы можете игнорировать то, что позднее станет очевидными признаками сообщения с этой стороны. И несмотря на то, что это часть вас, она потеряна, потому что не созрела эмоционально вместе с остальной частью.

Теперь я расскажу свою историю, чтобы вы поняли, как внутренний ребенок оказывается потерянным, загнанным и совершенно неспособным к общению, и как его все же можно найти и исцелить.

Моя история

Я родился в Луисвилле, штат Кентукки, в 1961 году. Мое детство, проведенное на верхнем Юге в 60-е годы, было чудесным временем, наполненным долгими жаркими летними прогулками. Я убегал из дома и возвращался с карманами, набитыми камнями, а иногда и лягушками. Это была эпоха реактивных самолетов, «плавников» на автомобилях, ракетообразных форм и космических узоров на всех тех вещах, которые не имели даже отдаленного отношения к космосу. Это было время надежды и оптимизма, но также время расовых беспорядков и протестов. Вечерние новости в черно-белых красках описывали безумное кровопролитие Вьетнамской войны, а я сидел на циновке и наблюдал все это с ужасом, недоумением и печалью. Я четко помню, как папа спрашивал меня, когда мне было пять-шесть лет, хочу ли я пойти на войну. Это был абсолютно абсурдный вопрос для ребенка, но я с абсолютной уверенностью отвечал «нет». Это, как я теперь понимаю, было моей первой детской твердой установкой границ.

У нас была большая семья из нескольких поколений, и я был близок с многими родственниками. У меня было несколько двоюродных братьев и сестер. Я не всегда точно помнил, из какой части семьи был тот или иной темноволосый ребенок, и еще меньше запоминал их имена. Я узнал, что существует южный порядок вещей, а также хорошие манеры и вежливость. Члены семьи делились на тех, кто служил образцом зажиточности и процветания, и на тех, кто не дотягивал до их уровня.

Мне повезло расти в любящей, полной семье, где мама не работала, а заботилась о нас с сестрой. Папа исправно трудился в одной и той же компании более сорока лет, обеспечивая нам тот образ жизни, который позволял твердо относить себя к среднему классу. Когда я пошел в старшие классы, мама вернулась на работу в компанию, в которой работала еще до свадьбы с отцом. Теперь они оба работали в процветающих компаниях и наслаждались своим положением, единением, родительством и перспективами долголетия.

Родители создали в доме такую атмосферу, в которой я глубоко в душе чувствовал себя любимым и окруженным заботой. Это прочное основание обеспечило во мне твердое ощущение безусловной любви и резильентности. Они делали все возможное для нас с сестрой, даже тогда, кода их жизнь усложнилась. Но растущее давление привело к тому, что отец стал все больше злоупотреблять алкоголем, а мамины проблемы со здоровьем создавали атмосферу эмоциональной нестабильности. Она была главным ее фактором, танцуя под дудку плохо сдерживаемых всплесков эмоций отца.

В этой динамичной ситуации я освоил навык созависимости – категория поведения, которое применяется для адаптации к стрессовым или дисфункциональным ситуациям. Навыки созависимости, которые я выработал в то время, были первыми инструментами импульсивных реакций в моем наборе. Эти инструменты эмоционального ответа очень сильно пригодились мне позднее, когда я пытался выяснить, как осуществлять эмоциональное маневрирование в своей семье. Я также погрузился в процесс развития ложного «я», стоящего отдельно от моего аутентичного «я». Я учился отрицать собственные потребности и наступать на чувства. Примерно с шести лет маленький мальчик внутри меня думал: «Мне просто нужно идеально выполнять все, о чем они меня просят, и тогда они не будут кричать и ругаться, а папа не будет пить и злиться».

Это классический пример ребенка алкоголика, который берет на себя ответственность за поведение. Я думал, что смогу контролировать ситуацию родителей, меняя себя. Я был старшим ребенком и взял на себя все качества первенца в семье, где алкоголь является основным воспламенителем сильных эмоций. Я научился бояться злых людей, начиная с отца. Искал одобрения других путем декомпенсации, в первую очередь от мамы. Развил в себе всепоглощающее чувство ответственности за все происходящее в доме. Я остро чувствовал весь накал страстей и не знал, что делать с этими чувствами, поэтому интернализировал их. Дом был постоянно пропитан напряжением и наполнен вспышками ярости, которые отражались на мне, вызывая беспокойные мысли и грусть. Затем, как ни странно, происходило противоположное, и мы наслаждались моментами спокойствия и даже радости.

Сестра родилась, когда мне было семь. Я так привык быть единственным ребенком, что ее появление привело меня в замешательство и даже расстроило, но в итоге помогло чувствовать себя не таким одиноким. Теперь нас было двое, и я стал ее защитником.

В раннем детстве, примерно с шести до одиннадцати, эмоции настолько переполняли меня, что я часто шел в свою комнату и плакал лицом в подушку. Я очень старался скрыть эти вспышки эмоций, потому что думал, что не должен проявлять чувства. Я был сосредоточен на эмоциях родителей и не хотел, чтобы они расстраивались из-за меня. Я был очень стыдливым мальчиком. Бывало, что мама, а иногда и папа, входили в мою комнату, садились на край кровати и ласково спрашивали, что происходит. Я слышал и чувствовал их искренность и заботу, но они не знали, что сделать, чтобы помочь мне.

Их участие успокаивало, но я не умел выразить свои чувства, хотя помню, как говорил маме, что не хочу, чтобы она ссорилась с отцом. Их крики пугали меня до глубины души, и мне казалось, что весь дом вот-вот взлетит на воздух из-за ярости их споров. Или то была сила эмоций, которые я испытывал? Они замечали мой стресс, но не видели своей роли в моем замешательстве и боли. Родители не замечали этого цикла. Временами все шло хорошо, но затем резко менялось, когда отец, нервничая, выпивал сначала пиво, затем что-то более крепкое, и мама сжимала губы, предвкушая тяжелый вечер. Я тоже был с ними, затаив дыхание и чувствуя, как все в животе сжимается.

Я использовал ряд инструментов раненого эмоционального ответа для преодоления этой ситуации, в том числе принимая на себя роль опекуна, миротворца, посредника и гасителя конфликтов. Я чувствовал себя бесполезным и уходил в себя, эмоционально отстранялся и старался сделаться незаметным. Я пытался читать эмоции других, контролировать ситуацию, компартментализировать эмоции, интернализирировав их в расстройство пищеварения. Я старался все исправить, используя импульсивные инструменты, которые сам выработал; пытался быть героем и спасти семью.

Я научился разделять эмоции и компартментализировать внутреннюю жизнь по разным полочкам, пытаясь пережить напряженность. Пытался разобраться в глубоко запутанных чувствах. В раннем детстве я разработал инструмент компартментализации, чтобы справиться с эмоциональной напряженностью в доме. Я замкнулся в себе и не говорил о чувствах, поэтому часто впадал в депрессию и грусть. Внешне я хотел создать видимость, что все идет хорошо, но внутри чувствовал себя опустошенным, ни на что не способным и одиноким.

Я пытался стать кем-то, кем, как мне казалось, меня хотели видеть родители. Я наблюдал за их выражением лица и походкой, вслушивался в интонации, чтобы понять, хороший предстоит день или плохой, и как изменить свое поведение, чтобы помочь им. Стоит ли подойти к ним и рассказать о своем дне? Хороший ли сейчас момент, чтобы задать вопрос? Или стоит просто промолчать и почитать или посмотреть телевизор? Или выйти из дома и пойти поиграть у ручья? Я научился мастерски читать других людей, и это также попало в мой набор эмоциональных инструментов.

Убегать на природу стало для меня отличным способом самоуспокоения и обретения себя. Я уходил в лес к ручью с машинками и солдатиками, делал все возможное, чтобы справится с ситуацией. Уединение помогало восстановиться, позволяло расслабиться после напряжения, царившего дома.

Эта отстраненность и изоляция, признаки травматического стресса у ребенка, стали моими ключевыми навыками копинга. Позднее они развились в раненые инструменты эмоционального ответа, ухода в одиночество и сокрытие истинных чувств по мере взросления. Я также развил навыки личностной рефлексии, медитации на природе и анализа как средства воссоединения с аутентичным «я». Они стали функциональными инструментами эмоционального ответа.

Я ничем не отличался от своих друзей – да и от других детей – в том, что знал только свой мир. Я пытался разобраться со своей запутанной домашней жизнью, и моим решением стало изменение себя, чтобы приспособиться к ситуации. Чем больше ожиданий я возлагал на себя, чтобы лучше справиться с ситуацией, тем больше начинал думать, что со мной что-то идет не так, и поэтому это не работает. Я считал, что должен разобраться, почему ссорятся родители. Думал, что смогу исправить ситуацию и контролировать их эмоции, когда они ссорились. Я считал, что не справлялся со своей работой, что делал что-то не так, что я никуда не гожусь.

Я составил нарратив о себе, что я недостоин, не так хорош, как другие, принял это иллюзорное видение себя, и оно стало реальностью. Это неверное представление о себе начало блокировать мое аутентичное «я». Я не думал, что могу быть собой; я должен был действовать ради других и не давать ничего себе, так как недостоин этого.

По мере нашего с сестрой взросления дни становились все более скучными и непримечательными. Родители работали, я шел домой после школы, а когда сестра стала старше, мы шли вместе. Я присматривал за ней, мы делали уроки, а по вечерам все вместе смотрели телевизор в гостиной. По выходным папа закреплял на машине лодку, мама готовила еду, и мы ехали на озеро или реку, где отлично проводили целые дни с друзьями. Мы возвращались домой усталые и мокрые, как собаки, и погружались в глубокий счастливый сон.

Я был очень чувствительным ребенком, поэтому научился даже в эти периоды семейной «нормальности» улавливать вещи, которые могли все испортить. Наблюдая за каждым движением родителей, я мог переходить от чувства беззаботности и открытости к чрезмерной бдительности. Я никогда не знал, в какой момент это случится, и рандомный характер вспышек очень нервировал.

Мой детский мозг и сердце начали устраивать короткие замыкания, потому что хорошие времена быстро прерывали криками и хаосом. Я подавлял большую часть себя в попытках подстроиться под атмосферу в доме и семью. Я отдавал больше сил и энергии этой ложной части, идеальному Бобби, который считал, что может влиять не поведение и эмоции взрослых. Я находился в состоянии магического мышления, веря, что могу контролировать происходящее в доме, стараясь сделать его счастливым или, по крайней мере, спокойным.

Мама тоже пыталась сделать дом спокойным и с эмоциональной точки зрения безопасным местом в своей, попустительской манере. Я выучил, что от вечера не стоит ждать ничего хорошего, если мы не подготовим дом к тому времени, как папа вернется с работы. С самого раннего возраста и до того времени, когда я уехал учиться, я перенимал мамины инструменты раненого эмоционального ответа – роль главного потакателя и мученика и все сопутствующие ей тяготы. Я видел и чувствовал испытываемое ею напряжение и сам оказывался вовлеченным, запутавшимся в ее эмоциях. Не знаю, где заканчивались ее эмоции и начинались мои. Я был ребенком, которому пришлось не просто быть ребенком, но и нести ответственность за мать и управлять настроением отца, чтобы он не выходил из себя и не орал на нас.

Но несмотря на то, что отец пил, я знал, что он любит меня. Он не был людоедом, не был злым человеком, он был просто человеком с эмоциями (прежде всего, с недиагностированной тревожностью), которые не умел выразить функциональным способом. Помню, когда мне было лет восемь-девять, я сидел в гостиной, смотрел телевизор и, услышав, как открывается дверь гаража, думал: «Что же ждет меня сегодня?». В животе все сжималось, когда я вслушивался в его шаги – легкие они или тяжелые. Я смотрел, как он входит в гостиную, и пытался прочесть по лицу его настроение. «Расстроен? Лицо хмурое? Брови опущены или подняты? Я сегодня сделал что-то не так? Или все же он кажется спокойным?». Это был очень сложный букет эмоций, потому что, с одной стороны, я был рад его видеть, а с другой стороны, я никогда не знал, какая версия отца заходит в дом в этот вечер.

После взрыва ярости, за которым следовало предсказуемое прекращение запоя, отец пытался загладить свою вину и помириться с нами. Он показывал мне, как мастерить разные вещи, путешествовал с нами и давал мне гораздо более высокое качество жизни, чем было у многих моих друзей. Он жертвовал свое время, деньги и энергию для обеспечения нам с сестрой разностороннего детства. Он был человеком со своими собственными сложными эмоциями и внутренней болью, но не умел эффективно выражать их. Мне нужно было создать набор инструментов эмоционального ответа, такой же, какой уже создала себе мама, чтобы найти свое место и соединиться с ним.

Когда я уже был взрослым, мама как-то сказала своим подругам: «У нас никогда не было никаких проблем с Бобби, он всегда делал все, о чем его просили». Конечно, Бобби делал все, это была его Р-А-Б-О-Т-А. Я брал на себя ответственность за то, чтобы все было сделано правильно. Это было такое бремя для маленького ребенка!

Я четко помню один инцидент, мне тогда было десять лет. Мама с папой ругались в кухне, а мы с сестрой сидели на диване в гостиной. Она была на «своей» стороне, а я на «своей». Мы слышали, как они ругаются на кухне, но продолжали смотреть телевизор, как если бы ничего не происходило, потому что именно так поступают созависимые дети – мы притворяемся. Их крики становились все громче, громче, чем когда-либо, заглушая телевизор.

Я испытывал крайний стресс, эмоции переполняли меня, мне хотелось спрятаться внутрь себя или быть проглоченным диваном, чтобы только уйти отсюда. Их крики все усиливались, и я придвинулся к сестре, образуя буфер между нею и ими. Мне хотелось защитить ее от негативных эмоций и укрыть от вспышек их гнева, но они все не прекращались. Громче, сильнее, грубее. Мне нужно было вывести ее, нужно было защитить сестру, поэтому в приливе храбрости я взял ее за руки, повел в комнату и захлопнул за нами дверь. Мы молча сели на край кровати, и я просто обнимал ее. Мы не сказали ни слова, пока родители продолжали ругаться. Внезапно наступила тишина, а затем раздались шаги.

Я испытывал ужас, потому что идеальный Бобби нарушил правила семейного танца. Я осмелился выти навстречу стене гнева и дисфункции, я говорил «нет». Я не знал, что сейчас произойдет, но знал, что должен вывести сестру из гостиной ради ее безопасности. Я не думал о себе, просто проигрывал стандартный сценарий созависимого. Мы способны устанавливать границы для защиты других, но не всегда делаем то же самое для себя.

Отец, красный от гнева, распахнул дверь и увидел, как я обнимаю сестру. Он сказал, что мы должны вернуться в гостиную немедленно! Он хотел, чтобы мы вернулись в семейный танец, но это было последнее место, куда мне хотелось идти. На мгновение время остановилось для меня, и страх ушел. Я впервые почувствовал себя по-настоящему смелым и понял, что не боюсь, осознал свою аутентичность, резильентность и решимость. И я сказал «нет». Он бросился ко мне, схватил нас с сестрой за руки, вытащил и швырнул на диван. Он хотел, чтобы все вернулось в «норму».

Не знаю, что происходило у него в голове, но уверен, что какая-то часть него осознавала, что он впал в неконтролируемую ярость. Но с меня было достаточно, и я нашел в себе достаточно смелости попытаться вырваться и разорвать семейный круг. Я категорически заявил, что это больше не повторится. Я устал от их ссор и пресытился ими, я не хотел, чтобы сестра пережила то же, что пережил я в первые десять лет своей жизни. Я не хотел, чтобы ее это ранило, и подумал: «Я вместе с вами двумя в этом дисфункциональном танце, но ее вы не получите». Я знал, что не могу драться или ссориться с родителями, но мог уйти, чтобы защитить сестру. Я помню эту сцену до мелочей – время суток, освещение, мебель, где кто сидел или стоял, – и это делает это событие одним из моих самых эмоционально травмирующих воспоминаний.

(Здесь мне бы хотелось сделать небольшое отступление и объяснить, что происходит в мозге человека при травме и в результате нее. Когда мы переживаем травматический опыт, мозг записывает все происходящее, чтобы, если это повторится, мы могли распознать предупредительные сигналы и укрыться в безопасности. Это примитивная реакция выживания, происходящая в глубине мозга, в миндалевидном теле и в гиппокампе.

Во время драматических событий миндалевидное тело выступает в роли центра управления мозгом, оценивая, какое действие предпринять далее, на основе поступающих данных. Оно сообщается с остальной частью тела через центральную нервную систему, обеспечивая нас энергией для полета, бегства или замирания. В нормальных ситуациях гиппокамп расставляет временные отметки – начало, середина и конец – на всех событиях нашей жизни. Но при травматизирующем событии гиппокамп подавляется, и воспоминание о травме не сохраняется, как другие воспоминания. Вот почему, когда срабатывает триггер, и что-то напоминает нам о травмирующем событии спустя много времени после его окончания, мы повторно переживаем это через психопатологические воспоминания, или флешбэки. Часть мозга не знает, где закончилась травма. Это еще одна причина возвращения некоторых воспоминаний).

Приближаясь к периоду взросления, я начал осознавать, что мне нужно защититься от родительских отношений, но у меня не было функциональных инструментов. Время от времени у меня возникали вспышки желания создания границ и чувства обретения силы, но большую часть времени я возвращался к импульсивным инструментам, которые начал создавать еще в детстве.

Когда я был подростком, мама перенесла ряд операций по разным причинам. Она начала давать мне указания, какие продукты разморозить на ужин и что с ними делать. Я всегда старался делать все возможное, чтобы справиться со своей миссией, но это была новая для меня задача, так как я никогда раньше не готовил. Приготовление пищи стало физической демонстрацией того, что я могу сделать, чтобы помочь семье и принести пользу. И каким бы уставшим я ни был, я выполнял и задания по дому, и домашние задания, а затем делал то, что выше моих сил, и отдавал всю свою энергию семье. Этот недостаток заботы о себе усугублялся тем ложным «я», которое я развил в себе, потому что мое аутентичное «я» в то время было слишком угнетено и смазано.

Я также пытался выяснить, как исправить ситуацию с отцом, но слишком хорошо помнил его злость и поведение. Я сам был зол и возмущен из-за того, что он не может контролировать себя. Уже было неважно, как может этот человек, который, я знал, любит меня и бывает добр к другим, который создал для нас с сестрой такой чудесный опыт, также впадать в ярость и говорить злые вещи. Я переживал пубертатный период и был еще более смущенным, чувствительным, подавленным и измученным хаотичным эмоциональным танцем с ним. Затем однажды что-то во мне просто сломалось.

В подростковом возрасте я жил на эмоциональном автопилоте. Я приспосабливался к окружению, взрослел и созревал. Но несмотря на то, что я становился физически выше и старше, я не чувствовал себя старше внутри. Я продолжал чувствовать себя раненым и растерянным мальчиком и все так же реагировал, когда расстраивался отец или грустила мама. Внутри меня появились боевые шрамы от всех эмоций, которые я впитал. У меня был собственный сценарий, и я знал, чего ожидать. Я чувствовал себя эмоционально истерзанным, у меня не было хороших границ, и мне нужно было отказаться от собственного «я», чтобы быть наготове прийти на помощь другим. Я продолжал работать на полную ставку в своей дисфункциональной семье.

В подростковом возрасте я знал, что хочу посвятить себя профессии, связанной с помощью людям, что было совершенно естественно с учетом подготовки, которую я прошел в раннем детстве. В первые годы обучения в университете я работал в частной психиатрической клинике санитаром. Этот опыт поднял мои навыки опекуна, спасателя и посредника на совершенно новый уровень. Работа в больнице стала моей собственной версией иммерсионного обучения в области психического здоровья. Это был 1980 год, и вы можете представить себе хрестоматийную белую рубашку, белые туфли и белый ремень. Прямо сцена из классического фильма «Пролетая над гнездом кукушки».

Меня направили на работу в приемное отделение мужского блока отделения интенсивной терапии. Именно туда поступали пациенты в самом тяжелом состоянии – буквально утратившие рассудок и неконтролируемые. У меня был уникальный наблюдательный пункт, с которого я мог видеть душевнобольных пациентов, бродящих в состоянии кататонии, обкуренных до беспамятства, шаркающих по коридору или уставившихся в одну точку.

В это время новые препараты для лечения психических заболеваний только начинали применяться, но для большей части пациентов был доступен только ограниченный набор терапевтических средств. Эти отупляющие препараты широкого действия вызывали у пациентов зомбиподобную реакцию, но когда мне приходилось видеть этих крупных мужчин не в себе, я был благодарен этим препаратам. Это была эпоха принудительного лечения в психбольнице для «пожизненников». Эти пациенты поступали в больницу еще в молодости, с первыми приступами неконтролируемой ярости, вызванной заболеванием, и оставались там на всю жизнь. Я принимал пациентов, направленных на лечение электрошоком (сегодня это называется электросудорожной терапией (ЭСТ). Присутствовал в кабинете в качестве психиатра, проводившего процедуру, а затем сопровождал их назад в палаты.

И хотя я прошел подготовку и был знаком с протоколами безопасности, мало что могло подготовить тощего восемнадцатилетнего парня к встрече с взрослым мужчиной с расширенными зрачками в разгаре психоза. Когда он пытается бить вас и других санитаров, привязывающих его огромное тело к кровати кожаными ремнями. Детский опыт компартментализации своих эмоций и подавление собственных чувств помогли мне сохранять спокойствие в разгар их бредовых психических расстройств, галлюцинаций и маниакальных эпизодов. Наблюдая приступы ярости отца и компенсацию матери, состоявшую в сдерживании эмоций, я обзавелся набором инструментов эмоционального ответа, которые очень помогали мне, когда я заступал на смену.

Родители не могли понять, почему я хотел работать «в дурдоме на горе». Я не могу объяснить это желание ничем, кроме любви к психологии. Теперь я понимаю, что испытывал огромную эмпатию и связь с этими эмоционально ранеными людьми. Я хотел изучать психологию, чтобы постичь себя, и мне думалось, что я смогу прочувствовать эмоциональные страдания этих людей. Повзрослев, я попал в приземленный мир ощущения моей собственной личной силы, но я также знал о раненых чувствах раненого человека, переполняемого эмоциями. Я умел сдерживать собственные эмоции, поэтому мог сидеть с этими пациентами в разгар их психотических эпизодов. В некотором смысле они были близки мне.

После двух лет обучения в местном университете я уехал из дома, чтобы учиться в Чикагский университет Лойола. С этого момента изменилось все и для меня, и для сестры. Мне было двадцать лет, и я освободился от дисфункционального танца, но после моего отъезда на передовой оказалась сестра. Я больше не мог быть буфером между родителями и ней. Меня больше не было рядом, чтобы читать по лицам родителей их настроение, модерировать, сглаживать ситуации и пытаться их исправить. Эти навыки я развил у себя, пытаясь сделать обстановку дома максимально функциональной. И когда я со своими уникальными инструментами созависимого уехал, сестра осталась с ними наедине, и ей пришлось развивать собственный набор инструментов.

Она пережила собственную точку разрыва с родителями, учась в старших классах. После семейных ссор и стрессов ей часто приходилось съезжать на обочину по дороге в школу из-за застилавших глаза слез. Иногда она была так расстроена, что вообще не могла идти в школу. В таких случаях мама никогда не возражала, а просто звонила учителю и говорила, что сестра пропустит уроки из-за болезни.

Собственные раны не позволяли ей видеть боль сестры, потому что мама была поглощена своей болью. Она вообще не была уверена, что родители ее замечают. Ни один из них не интересовался ею настолько, чтобы подойти и выяснить, что с ней происходит, потому что были охвачены собственной драмой. Они любили ее, но не замечали, что с ней происходит. Позже она примирилась с родителями и простила их и себя за то, что произошло.

Получив степень по психологии, я переехал в Чикаго, работал в разных областях и пробовал многие виды исцеляющей работы. В итоге я вернулся в магистратуру и получил диплом и профессиональную лицензию. Но даже занимаясь учебой и работой, я не мог разрешить конфликт между своим идеальным «я» и аутентичным «я». Я сам не понимал, насколько был разобщен.

В Чикаго меня ждала новая, увлекательная жизнь. Я казался функциональным, но не чувствовал себя таковым. Я выполнял все действия функционального взрослого, например, ходил на работу, платил за квартиру, содержал автомобиль. Тем не менее я продолжал чувствовать боль всех трещин и ран, образовавшихся в течение двух десятилетий впитывания эмоций других людей. В промежутках между периодами освоения роли функционального взрослого мое раненое «я» продолжало выступать вперед и принимать импульсивные решения.

Именно в этой точке, примерно в возрасте двадцати пяти лет, я был готов расстаться с иллюзией, что у меня было идеальное детство, и начал терапевтическую работу, которая помогла мне расти изнутри. Я устал чувствовать себя недостойным, растерянным и иметь неисполненные отношения. Я знал, что со мной что-то не так, но не понимал, что именно, и, конечно, в моем наборе не было инструментов, чтобы исправить это. Мой психотерапевт помог мне исследовать взрослое «я» и понять, как я научился компенсировать и приспосабливаться к своему жизненному опыту. Я начал понимать, как пронес все свои детские раны и инструменты эмоционального ответа во взрослую жизнь. Именно благодаря этой терапии я начал воссоединяться со своим маленьким «я».

Впервые проделать работу над внутренним ребенком было как снять с полки пыльный фотоальбом и перевернуть страницы. История была знакома мне, но хотя я и смотрел на нее более объективно взрослыми глазами, я снова ощущал былые эмоции. Вспоминая прошлое, я начал видеть внутри себя маленького мальчика, улыбающегося, но смущенного, испуганного, несчастного, злого, обиженного на себя и очень одинокого в глубине души. Однако, рассказывая свою историю психотерапевту, я инстинктивно защищал маму и отца. Я возводил их на пьедестал и не хотел порочить или предавать их. Я не хотел дурно отзываться о них перед незнакомым человеком.

Мы все знаем, что иногда родители делают плохой выбор, но обычно не хотим быть злыми; мы хотим защитить их. Это может быть попыткой удержать их на пьедестале, идеализировать их и свое детство. На каком-то уровне мы не хотим расставаться с иллюзиями, но при этом знаем, что стоит только приоткрыть занавеси и пролить свет на то, каким было наше детство, пути назад уже не будет. Поддержание иллюзии того, что все было в порядке, даже когда мы знаем, что это не так, является нашим способом защитить свое ложное «я».

Когда я рассказал историю своего взросления и приобретения свойств раненого созависимого, психотерапевт спросил, на сколько лет себя чувствует маленький Бобби. Я никогда ранее не думал об этом, но мне не составляло труда определить, что этой части меня было примерно десять лет, потому что именно в этот период моей жизни ситуация в доме стала крайне реактивной. Я интуитивно чувствовал, что мое десятилетнее «я» несло в себе коллективное ранение того периода.

Я пришел к выводу, что тот маленький Бобби еще очень прочно сидел во мне. Когда в моей взрослой жизни срабатывал какой-нибудь триггер – хаос, шум, ярость, неуверенность, потеря контроля, непонимание, отвращение, злость или угроза, – маленький Бобби выступал вперед под его воздействием. Я до сих пор рассматривал свою эмоциональную жизнь глазами десятилетнего мальчика.

Я начинал понимать, что справлялся с жизненными ситуациями, живя эмоциями десятилетнего ребенка. Будучи взрослым, я пугался, замыкался в себе, накручивал себя, интернализировал и компенсировал поведение и выбор других. Я сдерживал свои чувства, не показывал никому свою боль и не подпускал к себе никого. В процессе терапии я научился распознавать, где моя эмоциональная боль, а где чужая. Я узнал, как мои раненые части реагируют на разные ситуации. Я узнал, как обращать внимание на собственную сонастроенность, устанавливать границы и приглашать свое аутентичное «я» выступить вперед.

Мне хотелось выглядеть счастливым и успешным – ну, конечно, ведь я, как и маленький Бобби, хотел быть идеальным для внешнего мира. Я боролся с самовосприятием, убегая на несчастливую работу и избегая оглядываться на прошлое. Я не жил аутентичной жизнью; я жил, как усыновленный раненый ребенок в теле мужчины.

Мое самовосприятие отражалось в дружбе, которую я заводил. Помимо друзей детства, которые были мне как братья, некоторые друзья, которых я собирал вокруг себя в молодости, живя в Чикаго, были теми, кого я называл ранеными птицами. Они были нарциссическими, созависимыми и дисфункциональными, и во многих случаях также детьми алкоголиков. Эти друзья отражали мое созависимое «я» – опекуна-спасителя-посредника. Они были легкоранеными, как и я, но мне казалось, что я могу помочь им или, по крайней мере, посочувствовать. (Помните, раненые люди находят таких же раненых.) Я повторял сценарий всех взрослых детей алкоголиков. Все мои навыки раненого эмоционального ответа отражали черты взрослых детей алкоголиков: изоляцию, чрезмерную ответственность, заботливость, отсутствие потребностей и концентрацию на других.