Текст книги "Боги Бал-Сагота (сборник)"

Ее целью были утесы, и мы уже задыхались, когда их достигли. Налуна, которая со всхлипами хватала воздух, прижалась к Конраду и указала нетвердой рукой вверх. Я ее понял. Там висела веревочная лестница. Я подсадил Налуну, следом отправил Конрада, а сам взбирался последним и поднимал нижний конец лестницы. Когда лодки добрались до берега, мы одолели почти полпути, так что воины ринулись к нам и принялись выпускать стрелы на бегу. Нас укрывала скальная тень, что осложняло стрельбу, и большинство стрел не долетали или же тыкались в камень и ломались. Одна впилась мне в левое плечо – я вырвал ее и не стал прерывать подъем, чтобы поздравить стрелка с попаданием.

Стоило нам влезть наверх, я втащил лестницу и сорвал ее, а когда повернулся, Налуна качнулась и повисла у Конрада на руках. Мы осторожно уложили девушку среди трав, но даже слепцу бы стало ясно, что она уже при смерти. Я вытер кровь с ее груди и обомлел. Только великая любовь даст женщине силы бежать и карабкаться по скалам с той раной, что была у Налуны под сердцем.

Конрад баюкал ее голову на коленях, пытался найти нужные слова, но девушка обняла его за шею слабыми руками и привлекла к себе.

– Не плачь по мне, любовь моя, – произнесла она слабым шепотом. – Ты был моим прежде и будешь моим вновь. До того, как на Старой реке возник Шумер, мы жили в обмазанных глиной хижинах, пасли стада и были неразлучны. Перед тем, как пришли варвары с востока, мы жили во дворцах старого Эриду и любили друг друга. И здесь, на этом озере, мы в давние времена жили и любили – ты и я. Поэтому не плачь, любовь моя, – что значит одна краткая жизнь, когда у нас так много их позади, а впереди еще больше? И в каждой из них ты – мой, а я – твоя. А сейчас тебе пора. Слышишь? Внизу требуют твоей крови. Но лестницы не стало, и теперь подняться наверх можно только в одном месте – там, где тебя вели в долину. Торопись! Они поплывут обратно через озеро, заберутся на скалы и продолжат погоню, но ты ускользнешь от них, если поспешишь. А когда ты услышишь Голос Энлиля, помни, что и в жизни, и в смерти любовь Налуны сильнее любого бога. Лишь об одном прошу тебя, – прошептала она и опустила тяжелые, как у сонного ребенка, веки. – Прошу, господин, пока меня не поглотили тени, прижмись своими губами к моим. Потом оставь меня и уходи, о любовь моя, и не плачь по мне – что… для… нас… значит… одна… краткая… жизнь… когда… мы… любили… столько…

Конрад плакал, словно малое дитя, я тоже, а если какой-нибудь недоумок начнет над этим смеяться, уж я ему вправлю мозги на место! Когда мы уходили, руки ее покоились на груди, на милом лице была улыбка, и хотя рай уготован христианам, готов ручаться: Налуна там, среди лучших.

Светила луна, мы ковыляли прочь, раны мои продолжали кровоточить, и сил почти не оставалось. Тогда-то я и узнал, каково это – когда хочешь просто лечь и умереть: на ногах меня удерживало, наверное, что-то вроде природной тяги к жизни. Удалось пройти с милю, прежде чем шумеры разыграли свой последний козырь. Сообразили, видно, что мы ускользнули, и отрыв уже такой, что нас не догнать.

В общем, внезапно опять загудел распроклятый гонг. Я готов был завыть бешеным псом. Звон, надо сказать, вновь изменился. Мне в жизни не встречался другой такой гонг, чье звучание принимало бы столько различных значений. Теперь нам слышался вкрадчивый призыв – заманчивый, но вместе с тем и повелительный: вернитесь! Голос Энлиля угрожал и обещал – он был неимоверно пленителен до того, как мы поднялись на башню и ощутили всю его мощь, а тут уж стал почти неодолим. Звук гипнотизировал. Я понял, что чувствует птица, когда попадает под власть змеи, и что чувствует сама змея, когда факир играет на дудке. Нет, не объяснить мне запредельную притягательность того зова. От него хотелось забиться в судорогах, зарыдать и броситься обратно, вслепую и с визгом, будто кролик в пасть удава. Я сражался, как сражаются за собственную душу.

А вот Конрада захлестнуло с головой. Он встал на месте и пьяно качнулся. Пробормотал невнятно:

– Что толку? Достает до самого сердца, опутало разум и душу, влечет всеми соблазнами зла этой и остальных вселенных. Надо вернуться.

И он потащился в обратный путь – навстречу золотой лжи, что текла к нам по джунглям. Но при мысли, что ради нашего спасения от той мерзости девушка по имени Налуна не пожалела жизни, меня охватила странная ярость.

– Стой! – крикнул я. – Нельзя так, дурак безмозглый! Совсем сбрендил? Я тебе не позволю, понял?

Конрад не обращал на меня внимания, смотрел мимо, точно был в трансе, и пришлось врезать ему в челюсть. От смачного хука справа он рухнул на землю замертво. Я взвалил товарища на плечо, нес его около часа, и очнулся он уже вполне вменяемый, даже поблагодарил меня.

Больше мы жителей Эриду не видели. Гнались они за нами или нет – понятия не имею. Чтобы спастись от ужасного протяжного шепота, который неотвязно следовал за нами с юга, мы спешили, как могли. Вернулись к месту, где была спрятана наша кладь, вооружились, а потом со скудным снаряжением начали долгий путь к побережью. Может, вы читали или краем уха слышали, что охотники на слонов подобрали в сомалийской глуши двоих доходяг, которые помешались от пережитого и несли бред? Да, мы были едва живы, это верно, но оба оставались в своем уме. За бред бестолковые охотники приняли попытки объяснить, что же с нами стряслось: верить нам они ни в какую не желали, лишь похлопывали по спине, говорили примирительным тоном и поили виски с содовой. Пришлось заткнуться, пока нас не заклеймили врунами или полоумными. Когда меня и Конрада доставили в Джибути, оба мы решили отдохнуть от Африки. Я сел на судно до Индии, а он отправился в другую сторону – торопился в Новую Англию, где женился, надеюсь, на своей американской девчушке и живет теперь счастливо. Славный парень, несмотря на его треклятых жуков.

А меня от звуков любого гонга передергивает до сих пор. Во время долгого изнурительного пути я и вздохнуть спокойно не мог, пока был слышен кошмарный Голос. Словами не выразить, что делает с мозгами подобная дрянь. Калечит все рассудочное в человеке.

Порой я слышу во сне звон того отвратительного гонга и вижу чудовищную долину с тихим, ужасно древним городом. Мерещится, что меня по-прежнему призывают туда, хоть и прошли годы. Ерунда, конечно. В любом случае, сейчас все это кажется выдумкой, и если вы не верите мне, обижаться не стану, – закончил он.

Но я, тем не менее, склонен поверить Биллу Кирби, поскольку знаю его породу, ведущую начало от Хенгиста, и знаю, что мой собеседник, как и любой ее представитель, – честен, решителен, груб, неуемен, сентиментален и прямолинеен: истинный брат бродячих, воинственных и отважных арийских сынов.

Прикосновение смерти

 
Пока тенями полночь землю укрывает,
Такими страшными в их черноте,
Бог защитит, когда Иуда лобызает
Тебя устами мертвеца во тьме.
 

Старый Адам Фаррел лежал мертвым в доме, где в одиночестве прожил последние двадцать лет. У молчаливого и грубого отшельника не было друзей при жизни, и лишь двое мужчин проводили его в последний путь.

Доктор Стейн поднялся и поглядел из окна в сгущающиеся сумерки.

– Вы считаете, что сможете провести здесь ночь? – спросил он своего спутника.

Тот – его звали Фалред – согласился:

– Да, конечно. Полагаю, мне это по силам.

– Какой глупый и бесполезный обычай – сидеть с мертвыми, – прокомментировал доктор, собираясь уходить, – но, полагаю, ради соблюдения приличий придется смириться с суевериями предков. Возможно, я смогу найти кого-то, кто приедет и подежурит вместе с вами.

Фалред пожал плечами:

– Сомневаюсь. Фаррела не любили, и мало кто водил с ним знакомство. Я сам едва его знал, но не против просидеть ночь с телом.

Доктор Стейн снимал резиновые перчатки, и Фалред наблюдал за этим процессом с интересом, почти завороженно. Его невольно пробрала легкая дрожь при воспоминании о прикосновении этих перчаток – гладких, холодных и липких, как прикосновение смерти.

– Если я никого не найду, вы можете остаться в одиночестве на всю ночь, – заметил доктор, открывая дверь. – Но вы не суеверны, так ведь?

– Едва ли, – рассмеялся Фалред. – По правде говоря, из того, что я слышал о характере Фаррела, я скорее согласился бы смотреть на его труп, чем стал его гостем при жизни.

Дверь закрылась, и Фалред начал свое дежурство. Усевшись на единственный в комнате стул, он мельком взглянул на покрытый простыней бесформенный предмет, занимавший большую часть стоявшей против него кровати, и принялся за чтение при свете тусклой лампы, стоявшей на грубо сколоченном столе.

Снаружи скоро сгустилась темнота, и наконец Фалред отложил журнал, чтобы дать отдых глазам. Он снова посмотрел на то, что при жизни было Адамом Фаррелом, удивляясь капризу человеческой природы, сделавшему труп не только крайне неприятным на вид, но и столь пугающим для многих. «Бездумное невежество видит в мертвом лишь напоминание о неизбежности собственной смерти», – лениво решил он и стал праздно размышлять о том, что составляло жизнь этого мрачного и раздражительного старика, у которого не было ни родственников, ни друзей, и который редко покидал дом, где умер. О нем ходили обычные россказни как о копившем богатство скупце. Но они столь мало интересовали Фалреда, что ему не нужно было бороться с искушением обыскать дом в поисках, возможно, спрятанного здесь сокровища.

Пожав плечами, он вернулся к чтению. Дежурство оказалось скучнее, чем все праздные мысли, какие могли прийти ему в голову. Через некоторое время Фалред осознал, что каждый раз, поднимая глаза от журнала и видя кровать с ее зловещим обитателем, он невольно вздрагивал, как будто на мгновение позабыл о присутствии покойника, и ему напомнили о нем самым неприятным образом. Дрожь была едва заметной и невольной, но он почти что разозлился на себя. Ни звука не доносилось из-за окна, и Фалред впервые осознал абсолютную, мертвящую ночную тишину, окутавшую дом. Адам Фаррел жил настолько далеко от соседей, насколько это было возможно, и в пределах слышимости не было ни одного дома.

Фалред встряхнулся, отгоняя неприятные размышления, и вернулся к чтению. Тут неожиданный порыв ветра проник через окно, огонек в лампе задрожал и внезапно потух. Фалред, тихонько чертыхаясь, стал нащупывать в темноте спички, обжигая пальцы о ламповое стекло. Он чиркнул спичкой, вновь зажег свет и, бросив взгляд на кровать, испытал глубочайший шок. Голова Адама Фаррела была повернута к нему, и с серого сморщенного лица слепо пялились мертвые, широко распахнутые черные глаза. Хоть Фалред и вздрогнул невольно, разум подсказал логичное объяснение странному происшествию: простыня, закрывавшая тело, была небрежно накинута на лицо, и резкий порыв ветра отбросил ее в сторону.

И все же было в этом нечто, вызывающее ужас; нечто, наводящее на зловещие мысли. Как будто в полной темноте мертвая рука отбросила в сторону простыню, словно труп собирался подняться…

Фалред, человек впечатлительный, пожал плечами при этих неприятных мыслях и пересек комнату, чтобы поправить простыню. Мертвые глаза, казалось, смотрели недоброжелательно, со злобой, превосходившей грубость покойного при жизни. Зная, что это лишь результат работы его живого воображения, Фалред закрыл серое лицо, поежившись, когда его рука случайно коснулась холодной плоти – гладкой и липкой, как прикосновение смерти. Вздрогнув от естественного отвращения живого к мертвому, он вернулся к своим стулу и журналу.

Наконец, почувствовав сонливость, он лег на кушетку, оказавшуюся среди скудной обстановки комнаты по какой-то странной прихоти первого владельца, и приготовился ко сну. Фалред решил не гасить свет, заверив себя, что лишь следует обычаю оставлять горящий огонь для мертвых, не желая признаваться себе в том, что уже чувствовал страх при мысли о том, чтобы остаться наедине с трупом в полной темноте. Он задремал, проснулся, вздрогнув, и посмотрел на скрытую под простыней фигуру на кровати. В доме царила тишина, снаружи было очень темно.

Близился час полуночи с его зловещим влиянием на человеческий разум. Фалред снова поглядел на кровать, и закрытое простыней тело показалось ему крайне отвратительным. В его мозгу зародилась и принялась расти причудливая идея: под тканью покойник стал странной чудовищной тварью, отвратительным мыслящим существом, наблюдающим за ним горящими сквозь материю глазами. Эту мысль, чистой воды фантазию, он объяснил себе легендами о вампирах, неупокоенных духах и прочих в том же роде – зловещих символах, которыми живые окружали мертвых бессчетные годы с тех пор, как первобытный человек увидел в смерти нечто ужасающее и враждебное жизни. «Человек боялся смерти, – думал Фалред, – и часть этого страха перешла на мертвых. Их вид порождал суеверия, пробуждая из наследственной памяти страхи, прятавшиеся в темных уголках разума».

Как бы там ни было, этот безмолвный, скрытый объект действовал ему на нервы. Фалред подумал было снова откинуть простыню, полагая, что зримость породит пренебрежение. Черты лица, спокойные и неподвижные в смерти, надеялся он, изгонят все дикие измышления, преследовавшие его вопреки его воле. Но мысль о мертвых глазах, пялящихся на него в искусственном освещении, была невыносима, так что в конце концов он потушил свет и лег. Страх крался к нему так коварно и постепенно, что он не знал, насколько тот велик.

Тем не менее, когда свет погас и Фалред перестал видеть мертвеца, вещам вернулись их обычные формы и смыслы, и он уснул почти мгновенно, во сне улыбаясь своему прошлому безумию.

Он пробудился внезапно, не зная, как долго спал, и сел. Его сердце отчаянно билось, на лбу бисером выступил холодный пот. Фалред немедленно понял, где находится. Вспомнил и о другом обитателе комнаты. Но что его разбудило? Сон – да, теперь он вспомнил! – отвратительный сон, в котором мертвец с горящими глазами и мерзкой ухмылкой на серых губах поднялся с кровати и прошел крадучись через комнату. Фалред же лежал неподвижно, совершенно беспомощный; когда труп протянул к нему ужасную скрюченную руку, он пробудился.

Он пытался рассмотреть что-нибудь во мраке, но в комнате царила непроглядная чернота, а снаружи было настолько темно, что ни единый отблеск света не проникал через окно. Протянув было к лампе дрожащую руку, он тут же отдернул ее как будто от затаившейся змеи. Каким бы пугающим и зловещим ни казался труп в темноте, Фалред не осмеливался зажечь лампу, опасаясь, что увиденное при свете может затушить его разум, как огонек свечи. Ужас, абсолютный и бессознательный, полностью овладел его душой. Он больше не подвергал сомнению одолевавшие его невольные страхи. В его сознание возвратились и заставили поверить в себя все зловещие легенды, которые ему доводилось слышать. Смерть стала отвратительной тварью, разрушающим мозг ужасом, способным подарить мертвецу новую зловещую волю. Адам Фаррел при жизни был просто грубым, но безопасным человеком. Теперь он превратился в ужас, в чудовище, в демона, скрывавшегося в тенях страха и готового прыгнуть на человечество и вонзить в него источающие смерть и безумие когти.

Фалред сидел, чувствуя, как стынет кровь в его жилах, находясь во власти безмолвной битвы. Слабые отблески разума начали одолевать испуг, но тут мягкий, чуть слышный звук снова его обездвижил. Он не осознавал, что это шепот ночного ветра у окна. Взбудораженное воображение превратило звук в поступь смерти и ужаса. Фалред вскочил с кушетки и замер в нерешительности. Спасение было в его разуме, но он был слишком ошеломлен, чтобы даже попытаться придумать план. Его подвело даже чувство направления. Страх настолько парализовал его разум, что Фалред был не в состоянии связно мыслить. Темнота волнами растекалась вокруг него; мрак и пустота проникли в его сознание. Все его жесты стали бессознательными. Он будто был скован тяжкими цепями, отчего руки и ноги двигались замедленно, как у слабоумного.

В нем росло ужасное чувство, что мертвец находится позади него, подкрадывается из-за спины. Он больше не думал о том, чтобы зажечь лампу; он больше ни о чем не думал. Страх заполнил все его существо, не оставив места ни для чего другого.

Фалред медленно отступал в темноте, держа руки позади и невольно пытаясь нащупать путь. С огромным трудом он частично стряхнул с себя цепкий туман ужаса и, покрываясь холодным липким потом, постарался сориентироваться. Фалред ничего не мог видеть, но кровать стояла в другом конце комнаты, перед ним. Он отступал от нее. Там, согласно законам природы, должен лежать мертвец. Если же покойник был, как ему казалось, позади него, значит, старые россказни верны: смерть действительно вселяет в трупы сверхъестественную жизнь, и мертвецы скитаются среди теней, заставляя сынов человеческих выполнять свою злую волю. Великий Боже, в таком случае чем был человек, как не кричащим младенцем, потерянным в ночи и окруженным ужасными тварями из черных пропастей и зловещих неизведанных пустот пространства и времени? Эти заключения не пришли к нему путем рассуждения; они в одно мгновение поразили его ошеломленный мозг. Фалред продолжал медленно двигаться назад, нащупывая путь и цепляясь за мысль, что мертвец должен быть перед ним.

И тут его заведенные за спину руки наткнулись на что-то гладкое, холодное и липкое – как прикосновение смерти. Крик породил эхо, сопровождаемое грохотом падающего тела.

На следующее утро люди, приехавшие в дом покойного, нашли в комнате два трупа. Покрытое простыней тело Адама Фаррела неподвижно лежало на кровати, а в другом конце комнаты находилось тело Фалреда – под полкой, где доктор Стейн по рассеянности оставил свои перчатки. Резиновые перчатки, гладкие, липнущие к руке человека, убегающего от собственного страха и нащупывающего путь в темноте. Резиновые перчатки, гладкие, липкие и холодные, как прикосновение смерти.

Ужас из кургана

Стив Брилл не верил ни в призраков, ни в демонов. Хуан Лопес верил и в тех и в других. Но ни непробиваемый скепсис первого, ни осторожность второго не уберегли обоих от постигшего их ужаса – от ужаса, забытого людьми более трехсот лет тому назад, от неодолимой чудовищной жути, восставшей из тьмы ушедших эпох.

Однако в тот последний вечер, сидя на просевшем крылечке своей хижины, Стив Брилл даже не помышлял о сверхъестественных страхах. Раздумья его были горькими, но вполне материалистического свойства. Окинув взглядом свое хозяйство, он выругался.

Брилл был высок ростом, мускулист и крепок, как подошвенная кожа – истинный сын тех самых железных людей, первых поселенцев, что вырвали Западный Техас из мрака дикости. Он был смугл от южного солнца и силен, как бык-лонгхорн. Едва взглянув на его кривоватые жилистые ноги, обутые в сапоги, всякий тут же узнал бы человека, привычного к ковбойскому ремеслу, и в эту минуту Стив ругательски ругал себя за то, что оставил «штормовой мостик» – спину своего норовистого мустанга – и пошел в фермеры. Фермер из молодого ковбоя, следовало признать, вышел совсем никудышный.

Впрочем, виноват в этом был вовсе не только он сам. Обильные зимние дожди, столь редкие для Западного Техаса, сулили знатный урожай. Но в дело, как всегда, вмешался случай. Запоздалая снежная вьюга уничтожила едва распустившиеся цветы плодовых деревьев. Всходы пшеницы, выглядевшие столь многообещающе, были оборваны и вбиты в землю ужасным градом, едва успев пожелтеть. Сильная засуха и еще один град, последовавший за ней, прикончили посевы кукурузы. Ну, а хлопок, чудом ухитрившийся уцелеть во всех этих передрягах, пал под натиском стаи саранчи, за одну ночь сожравшей всё подчистую.

Оставалось только сидеть на крыльце, клясться, что с земледелием покончено навсегда, и горячо благодарить судьбу за то, что эти земли, обильно политые потом Брилла, принадлежат не ему, а тот, кто молод и силен, кому не в новинку седло и лассо, не останется без пропитания на необъятных холмистых просторах Запада.

Очнувшись от мрачных раздумий, Брилл увидел ближайшего из соседей, Хуана Лопеса, молчаливого старого мексиканца, жившего в крохотной хижине сразу за холмом по ту сторону ручья и зарабатывавшего на жизнь расчисткой и раскорчевкой земельных участков. В тот день он расчищал полоску земли на соседней ферме и, возвращаясь домой, срезал путь через пастбище Брилла.

Брилл лениво наблюдал, как Лопес поднырнул под ограждение из колючей проволоки и поплелся по тропинке, протоптанной в невысокой иссохшей траве. На нынешнем месте он работал уже больше месяца, рубя неподатливые мескитовые деревья и выкорчевывая из земли их невероятно длинные корни, и каждый день возвращался домой одним и тем же путем. Наблюдая за ним, Брилл заметил, что он далеко отклонился от прямого пути – похоже, чтобы обогнуть невысокий округлый холмик, слегка возвышавшийся над пастбищем. Лопес явно старался держаться от этого холмика подальше, и Бриллу вспомнилось, что старик-мексиканец точно так же обходил этот холмик стороной каждый день. Вспомнилось и кое-что еще: проходя мимо холмика, Лопес неизменно ускорял шаг, а домой возвращался до заката, хотя обычно мексиканцы начинали работу с первыми лучами солнца и трудились дотемна – особенно на раскорчевке, где платили не поденно, а с акра.

Бриллу сделалось любопытно. Он поднялся, помахал плетущемуся по тропинке мексиканцу и, не торопясь, двинулся вниз по склону, на котором стояла его хижина.

– Эй, Лопес, погоди-ка минутку! – крикнул он.

Лопес оглянулся и неохотно остановился, дожидаясь приближения белого.

– Лопес, – лениво протянул Брилл, – не мое, конечно, дело, просто хочу спросить: отчего ты всегда обходишь этот старый индейский курган чуть не за полмили?

– Но сабэ[52]52
   Не знаю (исп.).


[Закрыть], – коротко буркнул в ответ Лопес.

– Врешь, врешь, – добродушно возразил Брилл. – Ты же грамотный человек, и по-английски говоришь не хуже моего. В чем дело? Думаешь, там привидения, или что-то вроде того?

Брилл знал испанский – мог и говорить и даже читать, но, подобно большинству белых англосаксов, предпочитал родной язык.

Лопес пожал плечами.

– Нехорошее место, но буэно, – пробормотал он, отведя взгляд в сторону. – Что спрятано – пусть там и остается.

Брилл знал о суеверном страхе неучей-мексиканцев перед курганами, встречавшимися там и сям по всему Юго-западу, реликвиями забытого прошлого, хранящими в себе истлевшие кости вождей и воинов исчезнувшей расы.

– Что, привидений боишься? – поддел он старика. – Вздор! Это же индейский курган. А те индейцы померли так давно, что от них и призраков уже не осталось!

– Лучше не тревожить то, что лежит в земле, – проворчал в ответ Лопес.

– Чушь, – отрезал Брилл. – Как-то в округе Пало-Пинто мы с ребятами раскопали один такой курган. Нашли только кости, бусы, кремневые наконечники и прочий хлам. Потом я долго таскал с собой несколько зубов, пока не потерял где-то, и никакие призраки меня не преследовали.

– Индейцы? – неожиданно фыркнул Лопес. – Кто говорит об индейцах? В этих землях жили не только индейцы. В старые времена здесь творилось много странных вещей. Я слышал сказания моего народа, передававшиеся от поколения к поколению. А мой народ пришел сюда задолго до вашего, сеньор Брилл!

– Да, тут ты прав, – признал Стив. – Конечно, первыми белыми в этих краях были испанцы. Я слышал, неподалеку отсюда проходил Коронадо[53]53
   Франсиско Васкес де Коронадо (ок. 1510–1554) – испанский конкистадор, путешественник и исследователь, первый европеец, посетивший юго-запад современных США. Открыл устье реки Колорадо, Скалистые горы и Большой каньон. – Примеч. редактора.


[Закрыть], и экспедиция Эрнандо де Эстрады тоже побывала здесь – давным-давно, уж и не знаю, сколько лет назад.

– В тысяча пятьсот сорок пятом, – сказал Лопес. – Они стояли лагерем вон там, где сейчас ваш кораль.

Брилл оглянулся в сторону огороженного жердями кораля, в котором обитали его верховой мустанг, пара рабочих лошадей да худосочная коровенка.

– Откуда ты все это знаешь? – с любопытством спросил он.

– Один из моих пращуров шел с де Эстрадой, – объяснил Лопес. – Порфирио Лопес, солдат. Он поведал об этой экспедиции своему сыну, а тот – своему, и так его рассказ дошел до меня. Но у меня нет сына, и мне некому передать эту повесть.

– Даже не думал, что у тебя столь обширные знакомства, – сказал Брилл. – Может, ты знаешь что-нибудь и о золоте, по слухам, спрятанном де Эстрадой где-то в этих местах?

– Не было у них никакого золота, – проворчал Лопес. – Солдаты де Эстрады несли с собой лишь оружие, с боем пробивались сквозь враждебные земли – и многие из них оставили на пути свои кости. А позже, многие годы спустя, в нескольких милях отсюда команчи напали на караван мулов, шедший из Санта-Фе. Им пришлось спрятать груз золота и спасаться бегством. Вот две легенды и смешались воедино. Но даже этого золота здесь больше нет: гринго, охотники на буйволов, отыскали его и выкопали.

Брилл рассеянно кивнул. Он почти не слышал слов старика. На всем североамериканском континенте не набралось бы столько сказок о потерянных или зарытых в землю сокровищах, как здесь, на Юго-западе. В старые времена, когда испанцы владели золотыми и серебряными рудниками Нового света и контролировали богатые пушные промыслы Запада, несметные богатства перевозились туда и обратно через холмы и равнины Техаса и Нью-Мексико, и память об этих богатствах до сих пор сохранилась в виде преданий о золотых кладах. И в голову Брилла забрела безумная мысль, порожденная неудачей и надвигавшейся нищетой.

– Что ж, ладно, – сказал он вслух. – Заняться мне все равно нечем. Пожалуй, раскопаю-ка я этот старый курган и погляжу, что там.

Это простое сообщение подействовало на Лопеса самым потрясающим образом. Он сжался, его смуглое лицо сделалось пепельно-серым; сверкнув карими глазами, он умоляюще воздел руки к небесам.

– О, диос! Нет! – вскричал он. – Не делайте этого, сеньор Брилл! Он проклят! Дед рассказывал мне…

– Что рассказывал? – спросил Брилл, не дождавшись продолжения.

Но Лопес угрюмо молчал.

– Об этом нельзя говорить, – наконец пробормотал он. – Я дал клятву хранить молчание. Только старшему сыну я мог бы поведать обо всем. Вы уж поверьте мне на слово: лучше собственными руками перерезать себе глотку, чем соваться в этот проклятый курган.

– Ну что ж, – сказал Брилл, слегка раздраженный суеверностью мексиканца, – если уж все настолько серьезно, так почему бы не рассказать, в чем дело? Дай мне логическое объяснение: отчего этот курган нельзя трогать?

– Но я не могу говорить! – в отчаянии воскликнул мексиканец. – Я все понимаю! Но я поклялся хранить молчание на святом распятии, как все мужчины в моей семье. Это такое темное дело, что, даже заговорив о нем, рискуешь обречь душу на вечные муки! Расскажи я вам об этом – и ваша душа могла бы расстаться с телом. Но я дал клятву, а сына у меня нет, и потому я обречен молчать вовеки.

– О-о, ну что ж, – саркастически сказал Брилл, – раз обречен молчать, так, может, напишешь?

Лопес вздрогнул от неожиданности и, к немалому удивлению Стива, тут же вскричал:

– Верно! Благодарение господу, один добрый священник еще в детстве выучил меня грамоте. А в клятве об этом не было ни слова – я клялся только молчать. Я напишу для вас обо всем, только обещайте не рассказывать об этом после и сжечь бумаги, как только прочтете.

– Будь уверен, – ответил Брилл, чтобы успокоить старика.

Мексиканец облегченно вздохнул.

– Буэно! Сейчас же пойду домой и напишу обо всем. А завтра, по пути на работу, занесу вам бумаги, и вы поймете, отчего никто не должен вскрывать этот проклятый курган.

С этими словами Лопес заторопился домой. Согбенные плечи старика раскачивались на ходу от непривычной спешки. Ухмыльнувшись ему вслед, Стив пожал плечами и направился к собственной хижине, но на полпути остановился и пригляделся к невысокому, округлому, поросшему травой бугорку. Должно быть, это и вправду была индейская могила – судя по правильности формы и сходству с теми индейскими могилами, что ему доводилось видеть прежде. Брилл нахмурился. Что могло связывать меж собой этот таинственный холмик и воинственного пращура Хуана Лопеса?

Брилл еще раз взглянул вслед удалявшемуся старику. Между его пастбищем и невысоким пологим холмом, за которым стояла хижина Лопеса, лежала неглубокая низинка, разделенная руслом почти пересохшего ручья, окаймленным зарослями деревьев и кустарника. Старый мексиканец скрылся среди деревьев, росших вдоль русла ручья, и Брилл принял решение.

Поспешно поднявшись к себе, он прошел к сарайчику на задах своей хижины и вооружился киркой и лопатой. Солнце еще не село, и Брилл был уверен, что до наступления темноты успеет раскопать курган достаточно, чтобы понять, что там, внизу. А не успеет – можно зажечь фонарь. Как и многие ему подобные, Стив жил, повинуясь велениям души, и сейчас душа требовала раскопать этот таинственный бугорок и посмотреть, что под ним спрятано. На ум, подхлестнутые уклончивостью Лопеса, вновь пришли мысли о несметных сокровищах.

В конце концов, что, если эта заросшая травой куча земли вправду скрывает богатства – девственную руду из давно забытых шахт или испанское золото старой чеканки? Неужто не может оказаться, что это мушкетеры де Эстрады не смогли унести сокровища и завалили их землей – в виде индейского кургана, чтобы одурачить тех, кто будет искать? А знал ли об этом старый Лопес? Неудивительно, если, даже зная о сокровищах, старик-мексиканец не тронул их и пальцем. Под властью жутких суеверных страхов он вполне мог предпочесть полуголодную жизнь и тяжкий труд риску навлечь на себя гнев неведомых призраков или демонов – ведь мексиканцы свято верят, будто золотые клады несут на себе проклятье, и для этого кургана наверняка тоже придумали что-нибудь исключительно роковое. Но чем могут индейско-католические черти напугать англосаксонского протестанта, терзаемого демонами засухи, бурь и неурожая?

Стив взялся за работу с характерным для своей породы безудержным энтузиазмом. Задача оказалась нелегкой: земля, перемешанная с булыжниками и галькой, насквозь пропеченная солнцем, оказалась твердой, как железо. Брилл обливался потом, кряхтел от натуги, но лихорадка кладоискательства придавала ему сил. Стряхнув пот со лба, он вновь брался за кирку, и слежавшаяся земля трескалась, крошась под могучими ударами.

Солнце скрылось за горизонтом, но он продолжал копать и в долгих туманных летних сумерках, позабыв и о времени и о пространстве. Вскоре в земле начали попадаться следы древесного угля, и он мало-помалу начал приходить к убеждению, что это действительно индейская могила. Древние люди, насыпавшие эти курганы, на какой-то стадии строительства не по одному дню жгли на них костры. Во всех курганах, какие Стиву доводилось раскапывать, недалеко от поверхности начинался толстый слой древесного угля. Но здесь древесный уголь не лежал ровным слоем, а был смешан с землей…