Текст книги "Мюнхен"

– Накануне вечером я встречался с генералом Герингом, – вмешался Уилсон, сидевший напротив премьер-министра. – Он выразил уверенность, что на разгром чехов германской армии потребуются даже не недели, а дни. «А Прага будет превращена в руины» – вот его собственные слова.

Кадоган на другой стороне стола фыркнул:

– Ясное дело, Герингу выгодно представлять победу над чехами плевым делом. Но не стоит сбрасывать со счетов, что у чехов мощная армия и сильные оборонительные сооружения. Они вполне способны продержаться несколько месяцев.

– Вот только полковник Мейсон-Макфарлейн придерживается иного мнения, как вы сейчас слышали.

– При всем уважении, Хорас, откуда ему знать?

Кадоган был человек щуплый и обычно говорил мало. Но Легат видел, что прерогативы Форин-офиса сэр Александр отстаивает с храбростью бантамского петушка.

– С неменьшим уважением, Алек, но он-то действительно был там, в отличие от всех нас.

Премьер-министр отложил ручку:

– Спасибо, полковник, что проделали весь путь из Берлина ради встречи с нами. Разговор был исключительно полезным. От лица всех присутствующих желаю вам благополучного путешествия обратно в Германию.

– Благодарю, премьер-министр.

Когда дверь за ним закрылась, Чемберлен продолжил:

– Я просил сэра Хораса захватить полковника с собой из Берлина, чтобы тот лично доложил нам обстановку, потому как мне это кажется крайне важным. – Он обвел стол взглядом. – Предположим, что чехи рухнут до конца октября. Как нам тогда убедить британскую общественность в необходимости продолжать войну зимой? Мы потребуем от народа пойти на тяжелейшие жертвы. И ради чего, если быть точным? Ведь мы уже приняли окончательное решение, что судетские немцы никогда не будут жить в возглавляемом чехами государстве.

– Именно такова позиция доминионов, – сказал Галифакс. – Они абсолютно ясно дали понять, что их народы не поддержат войну по столь специфическому поводу. Америка в нее не вступит. Ирландцы будут соблюдать нейтралитет. Возникают сомнения, удастся ли нам найти хоть каких-то союзников.

– Разумеется, всегда остаются русские, – заявил Кадоган. – Мы постоянно упускаем из виду, что у них тоже есть договор с чехами.

По столу пробежал озабоченный ропот.

– Когда я в последний раз смотрел на карту, Алек, – сказал Чемберлен, – то не обнаружил общей границы между Советским Союзом и Чехословакией. Единственный для русских путь вмешаться – это вторгнуться в Польшу или в Румынию. В таком случае обе эти страны вступят в войну на стороне Германии. Да и в самом деле, даже если отбросить в сторону географию, – заполучить не кого-нибудь, а Сталина союзником в крестовом походе в защиту международного права! Да сама эта мысль абсурдна.

– С точки зрения стратегии кошмар заключается в том, – взял слово Горт, – что война станет мировой, и в итоге нам предстоит сражаться с Германией в Европе, с Италией на Средиземном море и с Японией на Дальнем Востоке. При таком раскладе, осмелюсь заявить, само существование империи оказывается под большой угрозой.

– Нас втягивает в жуткую мясорубку, и, как мне кажется, выход есть только один, – сказал Уилсон. – Я составил проект телеграммы, где мы советуем чехам принять условия герра Гитлера до истечения указанного им срока – два часа завтра, – отдать Судетскую область и позволить ему оккупировать территорию. Это единственный надежный для нас способ избежать вступления в войну, которая стремительно разрастется до огромных масштабов.

– А если чехи откажутся? – спросил Галифакс.

– Думаю, что они этого не сделают. А если откажутся, то Соединенное Королевство снимет с себя все моральные обязательства перед ними. Мы, мол, сделали все, что могли.

Повисла тишина.

– В этом плане есть хотя бы одно достоинство – простота, – промолвил премьер-министр.

Галифакс и Кадоган переглянулись. Оба покачали головами: Галифакс – медленно, Кадоган – энергично.

– Нет, премьер-министр. Это со всей очевидностью превратит нас в пособников Германии. Наше положение в мире рухнет, и империя вместе с ним.

– И как же Франция? – подхватил Галифакс. – Мы поставим ее в безвыходное положение.

– Им следовало думать, прежде чем давать Чехословакии гарантии, не посоветовавшись с нами.

– Ах, бога ради! – Кадоган повысил голос. – Хорас, мы ведь не на производственном совещании. Мы не можем бросить Францию драться с Германией один на один.

Уилсон ничуть не смутился.

– Разве лорд Горт не доложил нам совсем недавно, что у Франции нет намерения воевать? За исключением редких вылазок, французы будут до лета отсиживаться за линией Мажино.

Главы ведомств заговорили все разом. Легат заметил, как премьер-министр бросил взгляд на часы на каминной полке, потом вернулся к тексту речи. Без его властного руководства совещание моментально превратилось в гомон разрозненных голосов. Оставалось только подивиться умению Чемберлена сосредотачиваться. Ему шел уже семидесятый год, но он работал, как дедовские часы в холле: тик-так, тик-так, тик-так…

За высокими окнами начало смеркаться. Время подходило к девятнадцати тридцати. Легат решил, что ему пора вмешаться.

– Премьер-министр, – прошептал он. – Боюсь, Би-би-си пора устанавливать аппаратуру. Нужно впустить их сюда.

Чемберлен кивнул.

– Джентльмены! – произнес он негромко, обведя взглядом стол. Голоса сразу стихли. – Боюсь, нам следует прервать пока дальнейшее обсуждение. Ситуация определенно самая сложная из возможных. В нашем распоряжении меньше двадцати часов до вступления в силу германского ультиматума. Министр иностранных дел, быть может, мы с вами переговорим еще немного по содержанию телеграммы чешскому правительству? Хорас, мы отправимся в ваш кабинет. Алек, вам лучше пойти с нами. Всем спасибо.

Кабинет Уилсона примыкал к залу заседаний и соединялся с ним дверью. Зачастую, когда премьер-министр работал один за своим длинным, похожим по форме на гроб столом, дверь оставалась незапертой, и Уилсон мог входить и выходить, когда ему заблагорассудится. Пресса отводила ему при Чемберлене роль Свенгали[3]3
  Свенгали – здесь: человек, обладающий гипнотическим влиянием на другого (от фамилии персонажа романа Джорджа Дюморье «Трильби»).


[Закрыть], но, по мнению Легата, было бы ошибкой преуменьшать самостоятельность ПМ: Уилсон был не более чем в высшей степени полезным помощником. Сэр Хорас следил за работой правительственной машины на манер сотрудника службы безопасности в магазине. Несколько раз, заработавшись за столом, Хью ощущал вдруг чье-то присутствие и, обернувшись, видел, как Уилсон стоит в дверях и внимательно наблюдает за ним. Лицо советника оставалось некоторое время ничего не выражающим, потом по нему пробегала эта его лукавая, нервирующая ухмылка.

Инженеры из Би-би-си раскатали провода по коврам и установили микрофон в дальнем конце стола в зале заседаний, ближе к колоннам. Из металлической подставки торчал микрофон – здоровенная цилиндрическая штуковина, сужающаяся к заднему концу, вроде артиллерийского снаряда с отпиленным кончиком. Рядом располагались громкоговоритель и прочие таинственные элементы оборудования. Сайерс и Клеверли пришли посмотреть.

– Парни из Би-би-си интересуются, нельзя ли им устроить прямую трансляцию завтрашнего выступления ПМ в парламенте, – сказал Сайерс.

– Это не нам решать, – отозвался Клеверли.

– Знаю. Это определенно создаст прецедент. Я адресовал их к «главному кнуту»[4]4
  «Главный кнут» – здесь: главный организатор парламентской фракции.


[Закрыть].

Без пяти восемь премьер-министр вышел из кабинета Уилсона, сопровождаемый Галифаксом и Кадоганом. Уилсон появился последним. Вид у него был сердитый. Легат предположил, что их спор с Кадоганом продолжился. В чем заключалась еще одна большая польза от Уилсона, так это что он служил заменителем своего шефа. Премьер-министр использовал его для обкатки своих идей и мог наблюдать, как их принимают, не раскрывая собственных взглядов и не подвергая риску собственный авторитет.

Чемберлен уселся перед микрофоном и разложил листки с текстом. Руки его тряслись. Одна страница упала на пол, и он с трудом наклонился, чтобы поднять ее.

– Меня уже шатает, – пробормотал премьер и попросил воды.

Легат взялся наполнить стакан из графина в центре стола и от волнения перелил. На полированной поверхности застыли капли.

Инженер Би-би-си попросил всех прочих занять места в дальнем конце зала. За окнами на сад и плац-парад конной гвардии опустилась темнота.

Биг-Бен отсчитал восемь ударов.

В громкоговорителе послышался голос диктора:

– Это Лондон. Сейчас вы услышите обращение премьер-министра, достопочтенного Невилла Чемберлена, из резиденции правительства на Даунинг-стрит, десять. Его речь будет транслироваться на всю империю, на американский континент, а также на большое число зарубежных государств. Мистер Чемберлен!

Рядом с микрофоном загорелся зеленый огонек. Премьер-министр поправил манжеты и взял текст.

– Я хочу обратиться к вам с несколькими словами, мужчины и женщины Британии и империи, а возможно, и других стран…

Чемберлен четко произносил каждый слог. Тон был благозвучный, меланхоличный и вдохновлял не больше, чем заупокойная месса.

– Как ужасно, немыслимо и нелепо получится, если нам придется рыть траншеи и носить противогазы по причине распри в какой-то далекой стране между народами, о коих мы ничего не знаем. Будет еще более безумно, если ссора, уже улаженная в принципе, послужит поводом к войне. Я вполне понимаю причины, по которым чешское правительство не может принять условия, поставленные перед ним в германском меморандуме…

Легат посмотрел через стол на Кадогана. Тот согласно кивал.

– И все-таки я, после моих переговоров с герром Гитлером, верю, что при наличии времени возможно будет организовать передачу территории, которую чешское правительство согласилось уступить Германии, в рамках договоренностей и на условиях, обеспечивающих хорошее обращение с населением этих земель. После своих визитов в Германию я живо осознал, что герр Гитлер чувствует себя защитником интересов остальных немцев. Он сказал мне лично, а накануне вечером подтвердил публично, что с присоединением судетских немцев вопрос будет исчерпан и что это предел германских территориальных притязаний в Европе…

Кадоган подмигнул Галифаксу, но министр иностранных дел смотрел прямо перед собой. Длинное, бледное, одновременно благостное и лукавое лицо было неподвижно. В Форин-офис за министром закрепилось прозвище Святой Лис.

– Я не оставлю надежды на мирное урегулирование ситуации и не прекращу своих попыток, пока есть хоть один шанс сохранить мир. Я не поколеблюсь нанести в Германию третий визит, если сочту, что это может принести хоть какую-то пользу…

Теперь кивал Уилсон.

– Между тем есть вещи, которые мы можем и должны предпринять у себя в стране. По-прежнему требуются добровольцы для борьбы с воздушными налетами, для пожарных бригад и полицейской службы, а также для территориальных воинских формирований. Не пугайтесь, если мужчин будут призывать для комплектования сил ПВО или кораблей. Это всего лишь предупредительные меры, которые правительство обязано осуществлять в подобные времена…

Легат ждал строки, объявляющей мобилизацию флота. И не дождался. Премьер-министр вычеркнул ее. Вместо этого он вставил целый абзац.

– Каково бы ни было наше сочувствие малому народу, вступившему в конфликт с большим и могущественным соседом, мы, учитывая все обстоятельства, не вправе вовлекать всю Британскую империю в войну исключительно ради его интересов. Если мы будем сражаться, то повод должен быть более весомым, нежели этот…

Будь я убежден, что некая нация решила подчинить себе мир силой оружия, я чувствовал бы себя обязанным сопротивляться. В условиях такого господства жизнь людей, верящих в свободу, не имела бы смысла. Но война – ужасная вещь, и, прежде чем вступить в нее, мы должны быть полностью уверены, что на кону действительно важные ставки и что призыв защищать их любой ценой, взвесив все последствия, не останется без ответа.

В настоящий же момент я прошу вас соблюдать спокойствие в ожидании событий ближайших нескольких дней. Пока война не началась, всегда есть надежда, что ее удастся предотвратить, и вам известно мое стремление бороться за мир до последнего. Доброй ночи.

Зеленый огонек погас.

Чемберлен глубоко вздохнул и обмяк в кресле.

Уилсон вскочил первым. Он шел к премьер-министру и негромко аплодировал.

– Это было воистину замечательно, если позволите так выразиться. Ни единой запинки и никакой неуверенности.

Никогда прежде Легат не видел на лице премьер-министра такой широкой улыбки. В ней обнажился ровный ряд желтовато-серых зубов. В растаявшем от похвалы Чемберлене проступили почти мальчишеские черты.

– Это и вправду было хорошо?

– Тон был выбран превосходно! – заверил его Галифакс.

– Спасибо, Эдвард. Спасибо всем! – Эта всеобщая благодарность включала Легата – наряду с техниками Би-би-си. – Выступая по радио, я всегда использую один трюк – представляю себе, будто обращаюсь лишь к одному конкретному человеку, сидящему в своем кресле. По душам, как к другу. Сегодня вечером это далось труднее, разумеется, поскольку я понимал, что обращаюсь и еще к одной персоне, находящейся в тени этой комнаты. – Чемберлен отпил глоток воды. – К герру Гитлеру.

4

Государственный служащий в штате Министерства иностранных дел Германии, статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер, затребовал немецкий перевод выступления премьер-министра через тридцать минут после передачи. Обязанность его выполнить он возложил на Пауля фон Хартманна.

Расположившись высоко, в радиоаппаратной комнате на чердаке здания на Вильгельмштрассе, под переплетением утыкавших крышу антенн, Пауль возглавил команду из трех женщин. Первой была стенографистка, записывающая слова Чемберлена по-английски (работа не из легких, поскольку сигнал Би-би-си достигал Берлина, уже утратив большую часть силы, и негромкий голос премьер-министра, тонувший в облаках помех, зачастую трудно было разобрать). Как только страница заполнялась символами, вторая секретарша отпечатывала ее на машинке, делая тройные интервалы между строками. Хартманн вписывал в промежутки перевод и отдавал листы третьей сотруднице, печатавшей окончательную, немецкую версию.

«Wie schrecklich, fantastisch, unglaublich ist es…»

Его перо стремительно бегало по дешевой бумаге, бурые чернила слегка расплывались на грубых волокнах.

Но вот Чемберлен закончил говорить, и десять минут спустя работа была готова.

Машинистка выдернула из каретки последний лист. Хартманн схватил его, сунул речь в картонную папку, чмокнул девушку в макушку и выскочил из комнаты под смех облегчения. Едва он оказался в коридоре, улыбка его сгладилась. Шагая к кабинету Вайцзеккера, Пауль со все нарастающим разочарованием перебирал страницы. Тон обращения был чересчур осторожным, примирительным – какая-то размазня, аудиоэктоплазма. Где же угроза, где ультиматум? Почему Чемберлен не повторил публично этим вечером того, что его эмиссар довел до Гитлера сегодня утром: если Франция придет на помощь Чехословакии, то Англия поддержит Францию?

Он спустился по лестнице на первый этаж, постучал в дверь приемной кабинета Вайцзеккера и вошел, не дожидаясь ответа. Помещение было просторное, с высоким потолком, окнами в парк за зданием министерства. Освещала его большая и богатая люстра. За темными окнами, в стеклах которых отражались электрические лампочки, еще можно было различить очертания деревьев на фоне закатного неба. Младшие секретарши уже ушли домой, их зачехленные на ночь пишущие машинки напоминали клетки со спящими птицами. За своим столом у среднего окна, одна в кабинете, сидела старшая секретарша. Меж накрашенных алой помадой губ торчала сигарета; в каждой руке женщина держала по письму и, озабоченно хмурясь, переводила взгляд с одного документа на другой.

– Вечер добрый, уважаемая фрау Винтер!

– Добрый вечер, герр фон Хартманн. – Женщина склонила голову с подчеркнутой официальностью, словно Пауль отвесил ей большой комплимент.

– У себя?

– Он с министром в канцелярии.

– А-а-а, – растерянно протянул Хартманн. – Как в таком случае быть с речью Чемберлена?

– Он сказал, чтобы речь передали ему немедленно. Постойте! – окликнула она его, стоило ему повернуться. – Что это у вас на лице?

Пауль покорно застыл под люстрой, дав ей осмотреть его щеку. Ее волосы и пальцы пахли духами и табачным дымом. В волосах пробивались седые пряди. «Интересно, сколько ей лет?» – подумалось ему. Сорок пять? В любом случае достаточно много, чтобы потерять мужа на прошлой войне.

– Чернила! – проворчала секретарша. – И не просто чернила, а коричневые! В самом деле, герр фон Хартманн, нельзя идти в канцелярию в таком виде. Что, если вы наткнетесь на фюрера? – Она извлекла из рукава платок, смочила уголок языком и аккуратно вытерла ему щеку. Потом отступила на шаг, чтобы полюбоваться результатом. – Вот так-то лучше. Я позвоню и сообщу, что вы идете.

На улице наступила ночь, но было еще тепло. Довоенные фонари, редко расставленные вдоль Вильгельмштрассе, образовывали отдельные озерца света в темноте. Прохожих почти не было. Посреди дороги дворник сметал кучки конского навоза после парада. Тишину нарушал только скрежет его лопаты по асфальту. Сжимая папку, Хартманн быстрым шагом шел вдоль фасада министерства, пока не достиг ограды рейхсканцелярии. Одни из больших кованых ворот были открыты. Из них выехал «мерседес». Пока машина поворачивала в направлении Анхальтского вокзала, Пауль успел назвать свою фамилию и департамент, и полицейский молча махнул, разрешая пройти.

По всему периметру двора в здании светились окна – хотя бы здесь ощущалась жизнь, дыхание кризиса. Под балдахином у входа один из эсэсовцев-часовых с автоматом потребовал документ, потом кивнул, разрешая войти в вестибюль, где стояли еще два солдата СС, вооруженные пистолетами. Хартманн снова предъявил пропуск и сообщил, что пришел к статс-секретарю фон Вайцзеккеру. Его попросили подождать. Один из часовых направился к телефонному аппарату на столе у дальней стены. Пауль сделал в уме зарубку: двое полицейских во дворе, четыре шютце[5]5
  Шютце – младший чин войск СС (Schütze – букв. «стрелок»).


[Закрыть] здесь и еще по меньшей мере трое – в караулке.

Прошло около минуты. Большая двойная дверь внезапно распахнулась, и из нее вышел адъютант в форме СС. Он щелкнул каблуками и вскинул руку в гитлеровском приветствии, четко, как заводной солдатик.

– Хайль Гитлер! – дал Хартманн положенный ответ.

– Прошу следовать за мной.

Они прошли через двойную дверь и зашагали по бесконечной дорожке персидского ковра. В помещении царил аромат кайзеровских времен: старого сукна, пыли и воска. Не составляло труда представить себе прохаживающегося тут Бисмарка. Под наблюдением очередного караульного эсэсовца – это какой уже по счету, восьмой? – Пауль поднялся по мраморной лестнице мимо гобеленов на второй этаж, прошел через очередные двойные двери и оказался в личных апартаментах фюрера – от этой догадки у него участилось сердцебиение.

– Позвольте забрать это? – сказал адъютант. – Подождите, пожалуйста.

Он взял папку, тихо постучал и проскользнул внутрь. За миг перед тем, как дверь закрылась, Хартманн услышал голоса, потом негромкий разговор оборвался. Он огляделся. Комната оказалась обставлена на удивление современно, даже со вкусом: приличные картины, столики с лампами и вазами живых цветов, ковер на отполированном паркетном полу, простые стулья. Можно ему присесть или нет? Пожалуй, не стоит.

Время шло. Женщина в накрахмаленной белой блузе вошла в кабинет с кипой бумаг и почти в ту же секунду вышла – уже с пустыми руками. Наконец, примерно через четверть часа, дверь снова открылась и появился мужчина лет пятидесяти пяти, с прилизанными седыми волосами и значком нацистской партии на лацкане. Это был барон Эрнст фон Вайцзеккер, хотя в духе этих эгалитарных времен аристократ отрекся от титула почти сразу, как приобрел партийный значок. Он вручил Паулю конверт.

– Спасибо за ожидание, Хартманн. Это ответ фюрера Чемберлену. Пожалуйста, доставьте его немедленно в британское посольство и передайте либо сэру Невилу Хендерсону, либо мистеру Киркпатрику лично. – Он наклонился и доверительно прибавил: – Обратите их особое внимание на заключительное предложение. Скажите, что это прямой ответ на сегодняшнее выступление. – Потом еще понизил голос. – Сообщите, что это было непросто.

– Вайцзеккер!

Властный голос из кабинета, как понял Хартманн, принадлежал Риббентропу. Легчайший намек на неудовольствие пробежал по правильным чертам статс-секретаря, и он удалился.

Английское посольство располагалось в пяти минутах ходьбы, в северном конце Вильгельмштрассе, прямо за Министерством иностранных дел.

Ожидая, пока полицейский откроет ворота рейхсканцелярии, Хартманн осмотрел конверт. На нем рукой Вайцзеккера был выведен адрес: «Его превосходительству сэру Невилу Хендерсону, послу Великобритании». Конверт был не запечатан.

– Доброй ночи, господин. – полицейский взял под козырек.

– Доброй ночи.

Хартманн прошел немного по широкой улице, миновал темные безжизненные окна Министерства иностранных дел, а потом, как будто само собой – любой наблюдатель счел бы его поведение вполне естественным – свернул к главному входу. Ночной швейцар узнал его.

Пауль взбежал по устланным ковром ступенькам лестницы с каменными сфинксами, помедлил, затем свернул налево в пустой коридор. Его шаги гулко отдавались от каменных плит пола, покрытых зеленой штукатуркой стен, сводчатого потолка. Двери по обе стороны коридора были закрыты. Посередине размещался туалет. Молодой человек вошел и включил свет. Отражение в зеркале над умывальником испугало его: сгорбленная, вороватая фигура, подозрительная на любой взгляд. Воистину он совсем не создан для такого рода занятий. Хартманн зашел в кабинку, запер дверь и присел на край унитаза.

Уважаемый мистер Чемберлен! В ходе переговоров я в очередной раз известил сэра Хораса Уилсона, передавшего мне ваше письмо от двадцать шестого сентября, о моем окончательном решении…

Письмо состояло из семи абзацев, некоторые большие. Общий тон был воинственным: чехи тянут время, их возражения против немедленной оккупации немцами Судетенланда носят надуманный характер и вообще Прага стремится «разжечь пожар всеобщей войны». Заключительное предложение, которым так гордился Вайцзеккер, не внушало особой надежды на мир:

Должен предоставить вам самостоятельно определить в свете указанных фактов, продолжите ли вы свои усилия, за которые я вас еще раз самым искренним образом благодарю, чтобы побудить правительство в Праге принять разумное решение в последнюю минуту.

Отпечатанное на машинке письмо было подписано росчерком «Адольф Гитлер».

До кабинета Вайцзеккера Хартманн добрался как раз в тот миг, когда фрау Винтер, в модной широкополой шляпке, запирала дверь, собираясь домой. Секретарша удивленно уставилась на Пауля:

– Герр Хартманн? Статс-секретарь все еще в канцелярии.

– Знаю. Жутко неудобно просить вас… Я бы не стал, не будь это так важно.

– О чем?

– Не могли бы вы сделать копию с этого документа? Срочно.

Он показал ей письмо с подписью. Глаза у нее расширились. Она бросила взгляд в оба конца коридора, повернулась, отперла дверь и включила свет.

Работа заняла у нее пятнадцать минут. Хартманн стоял на страже в коридоре. Она не сказала ни слова, пока не закончила.

– Похоже, он твердо намерен развязать войну, – произнесла фрау Винтер ровным голосом, не отворачиваясь от пишущей машинки.

– Да. А англичане в равной степени намерены избежать ее. К сожалению.

– Вот. – Она извлекла из машинки последнюю страницу. – Идите.

Коридор по-прежнему был пуст. Пауль стремительно проделал весь путь обратно, и едва достиг последнего пролета ведущей в вестибюль лестницы, как заметил спешащую к нему по мраморному полу фигуру в черном мундире СС. Голова штурмбаннфюрера Зауэра из личного офиса Риббентропа была опущена, и на миг Хартманн взвешивал возможность избежать встречи, но потом Зауэр поднял взгляд и узнал молодого человека. Лицо его приняло удивленное выражение.

– Хартманн?

Офицер был примерно ровесником Паулю, с белесым лицом, из которого словно откачали большую часть красок, – блондин с бледной кожей и светло-голубыми глазами.

Не зная, что ответить, Хартманн вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – машинально отозвался Зауэр. Но потом пристально посмотрел на собеседника. – Разве вам не полагается быть в английском посольстве?

– Как раз туда направляюсь.

Хартманн прыжком одолел последние ступеньки и устремился к главному входу.

– Бога ради, Хартманн, поторопитесь! – крикнул ему вслед Зауэр. – Судьба рейха на кону…

Пауль был уже на улице и шагал вдоль здания. В мыслях мелькали картины: Зауэр бежит за ним, окликает, выхватывает пистолет, приказывает остановиться и вывернуть карманы, находит записную книжку… Пауль велел себе успокоиться. Он третий секретарь Английского департамента, среди прочего несущий ответственность за перевод. Если при нем обнаружат копию официального письма британскому премьер-министру, которое в любом случае окажется в Лондоне меньше чем через час, едва ли это сочтут изменой. Он сумеет выкрутиться. Как почти из любой ситуации.

По пяти сильно стертым каменным ступенькам Пауль взбежал к входу в английское посольство. Внутреннее пространство большого портика освещалось одиночной тусклой лампочкой. Железные двери были заперты. Он нажал на кнопку и услышал где-то внутри здания звонок. Звук стих. Такая тишина! Даже в стоящем через улицу «Адлоне», самом фешенебельном из больших берлинских отелей, было тихо. Казалось, весь город затаил дыхание.

Наконец до Хартманна донеслись звяканье отпираемого засова и щелчок замка. Из-за двери высунулась голова молодого человека.

– У меня срочное послание из рейхсканцелярии, которое я должен передать послу или первому секретарю лично в руки, – по-английски сказал Пауль.

– Разумеется. Мы вас ждали.

Хартманн вошел и поднялся по еще одному пролету ступенек во внушительный вестибюль, высотой в два этажа, с овальной стеклянной крышей. Здание построил в прошлом веке один знаменитый железнодорожный магнат, вскоре после этого разорившийся. До сих пор здесь сохранялась атмосфера крикливой роскоши: не одна, а две лестницы с фарфоровыми балюстрадами вели наверх, огибая две противоположные стены и встречаясь в центре. По левому пролету с легкостью Фреда Астера спускался высокий худощавый мужчина; франтоватую фигуру облекал смокинг с красной гвоздикой в петлице. Он курил сигарету в нефритовом мундштуке.

– Добрый вечер! Герр Хартманн, если не ошибаюсь?

– Добрый вечер, ваше превосходительство. Он самый. Я доставил ответ фюрера премьер-министру.

– Чудесно.

Английский посол взял конверт, быстро извлек три машинописные страницы и не сходя с места принялся читать. Глаза его стремительно бегали по строчкам. Продолговатое лицо с обвислыми усами, и без того носившее печать меланхолии, вытянулось еще сильнее. Посол бурчал что-то себе под нос. Закончив, он вздохнул, снова сунул мундштук в зубы и устремил взгляд в небо. Сигарета была ароматная, турецкая.

– Статс-секретарь просил обратить ваше особое внимание на заключительное предложение, сэр Невил, – сказал Хартманн. – По его словам, это было нелегко.

Хендерсон снова посмотрел на последнюю страницу.

– Не велика соломинка, чтобы за нее цепляться, но хотя бы что-то. – Сэр Невил передал письмо своему молодому помощнику. – Переведите и немедленно отправьте телеграфом в Лондон, будьте добры. Шифровать нет необходимости.

Он настоял на том, чтобы проводить Хартманна до дверей. Манеры посла были так же безупречны, как его костюм. По слухам, он был любовником югославского принца Павла. Однажды Хендерсон заявился в рейхсканцелярию в малиновом свитере под светло-серым пиджаком; Гитлер, как говорят, несколько недель вспоминал о том случае. О чем думают эти англичане, когда посылают таких людей вести дела с нацистами?

На пороге сэр Невил пожал Хартманну руку.

– Передайте барону фон Вайцзеккеру, что я ценю его усилия. – Его взгляд устремился вдоль Вильгельмштрассе. – Странно подумать, что к концу недели нас тут может уже не быть. Не могу сказать, что так уж сильно пожалею об этом.

Он в последний раз затянулся сигаретой, затем аккуратно зажал ее между большим и указательным пальцем, извлек из мундштука и бросил на мостовую, вызвав фонтанчик оранжевых искр.