Текст книги "Плоть молитвенных подушек"

Из зеркала на меня смотрело мрачное лицо, недовольное тем, что я уделяю ему слишком мало внимания. Я изо всех сил старался держать в фокусе это лицо, такое мрачное, такое чистое, такое юное, такое ничем не отмеченное, вылепленное с таким совершенством – как маска, предназначенная для того, чтобы скрывать мысли, бушующие в этой черепной коробке. В зеркале человек видит все что угодно, кроме самого себя. Эта мысль показалась уже знакомой. Потом я понял, что это перефразированное замечание Фелтона о дневнике. Мне никогда не удастся увидеть самого себя. Мы все разделяем судьбу Дракулы – быть невидимым в зеркале.

Рядом со мной окончательно раскисшая Элис беззвучно плакала перед зеркалом. Еще один повод отвлечься. Я сидел и медитировал, окруженный взбунтовавшимися призраками смерти и желания. Я никогда не увижу своего лица, потому что мое лицо не там, где я думаю. Мое лицо существует только в глазах других.

Мое лицо видит Салли. В конце упражнения мы поднялись со своих мест, бледные и окоченевшие, и исполнили над зеркалами ритуал малого изгнания. В общей сложности все заняло полтора часа, но в Зеркальном мире полтора часа это долго, очень долго.

Покидая Ритуальную Залу, я чувствовал себя очень серьезно настроенным и в этом серьезном настрое обратился к Элис:

– Знаешь, ты неправильно меня поняла. На самом деле я ко всему этому отношусь серьезно.

Я сказал это потому, что у меня возникло впечатление, будто Элис меня недолюбливает. Теперь в каком-то смысле это кажется мне достаточно справедливым, ведь я тоже ее недолюбливаю, но если оставить эти соображения в стороне, то я действительно расстроился из-за того, что в мире есть кто-то, кто меня не любит. Однако я уверен, что, если бы она узнала меня получше, она бы меня полюбила.

Элис только пожала плечами. Поэтому я почувствовал, что мне придется продолжить свою сбивчивую речь.

– В смысле, когда я пригласил тебя выпить, я это сделал не потому, что мне хотелось приятно провести время или напиться. На самом деле я хотел серьезно поговорить о том, что здесь происходит и к чему может привести.

Но Элис ответила:

– В таком случае ты должен был сказать, чего хочешь на самом деле. Люди и так тратят слишком много времени, когда просто так, из вежливости, говорят не то, что имеют в виду.

Сказав это, она поспешно удалилась. Так что я по-прежнему понятия не имею, почему она меня не любит.

Когда я вернулся домой, голова у меня была очень ясная, и я сел записывать все произошедшее в дневник. У моего отражения в зеркале не было души. Поэтому оно похоже на меня такого, каким я буду, когда умру. Следовательно, я провел вечер, разглядывая свой труп и даже не подозревая, чем занимаюсь.

26 мая, пятница

Хорошенько выспавшись, я проснулся, и в голове у меня играла какая-то музыка. Я вспомнил, что это за песня, только через несколько часов. Эта мелодия выводила меня из себя, но перед самым выходом из дома меня наконец-то осенило. Песня называлась «Mirror» группы «Спуки Тут», и наконец я вспомнил слова песни, где рассказывалось про одного парня, который смотрелся в зеркало, пока не понял, что Дьявол при этом потирает руки. Я уже давно заметил, что человек может идти и на ходу напевать мелодию, сам того не замечая. Если же вы остановитесь и обратите внимание на звучащую в вашей голове песню и хорошенько подумаете, то всегда найдете причину, почему слышите именно эту песню. Всегда. Если я иду на встречу с Салли, то на беззвучный проигрыватель в моей черепушке ложится «High-Ho Silver Lining» Джеффа Бека, а если я переживаю о родителях, то призрачный музыкальный ящик может сыграть «Have You Seen Your Mother Baby?» роллингов и так далее. Куда бы я ни шел и что бы я ни делал, мои действия и мысли комментирует какая-нибудь песня.

Пока я ехал в школу, я даже не заметил, что «Спуки Тут» сменила песня «White Rabbit» в исполнении «Джефферсонз Эйрплейн» и что я слушаю и не замечаю, что их ритм нарастает так, что от него у меня начинается улет. Я просто торчу. Откуда пришло это ощущение, не знаю. Я – на гребне фантазии. Если бы только окружающие меня на улице люди, эти маленькие серые людишки, проживающие свои жалкие серые жизни, догадались, что рядом с ними по той же улице шагает новоиспеченный маг! Если бы только они почувствовали незримые оккультные энергии, наполняющие пространство вместе с пылью, ветром и автомобильными выхлопами! Если бы только они осознали, что Лондон – одно из полей, где веками не утихает незримая битва! Это импровизация фантазии – вот что это. Это все темы «Муди Блюз». Я продолжаю по-разному обыгрывать все тот же образ – неузнанный маг проходит по блеклым лондонским улицам.

Провел утро, делая социологические заметки о детях на площадке. Если бы этот дневник досконально отражал мое времяпрепровождение, он был бы полон заключений, конспектов и мыслей по поводу диссертации. Но я не могу заботиться еще и об этом. Это слишком терминологично и очень скучно для непрофессионала. Так же скучно, как если бы я описывал каждый свой поход в туалет.

Сегодня утром шайка маленьких разбойников набросилась на меня с расспросами о том, что я делаю. Я попытался объяснить им это в самых простых выражениях. Чуть погодя они снова пристали ко мне, чтобы узнать, правильно ли они играют. Прийти к согласию с маленькими детьми – штука непростая. У меня от этого крышу сносит. Нет, правда сносит. Что же сносит мне крышу? Это темный ветер с севера, торжественно-мрачный ветер, который веками дул над степями, не встречая препятствий, которые могли бы против него устоять.

Это ветер выдувает мои мысли, срывает их, как листья с деревьев осенью, оставляя только предельно обнаженную схему мысли, как в тех старых медицинских учебниках, где можно, если превозмочь страх, рассмотреть скальпированные головы людей, которых врачи мучили или лечили. Внезапные, своевольные порывы ветра несут мои жалкие разрозненные мысли над темным, никогда не видевшим солнца морем. Волны на этом море вечно катятся одна за другой, не достигая берега. Я разрыдался бы от благодарности, если бы только мог собрать эти разрозненные мысли, которые парят, едва не касаясь верхушек темно-зеленых волн. Я представляю, какое удовольствие я мог бы получить, если бы мне удалось в тишине и спокойствии вернуть мои развеянные мысли на место и разобраться в вихревых разветвлениях и сложных переплетениях. Увы, это удовольствие лежит за пределами возможного. Ветер может срывать листья с деревьев, но, как бы он их ни кружил, ему не дано вернуть листья на место. Как невозможно вернуть облаку его прежнюю форму. О, кто избавит меня от этой смертной плоти? Но вот я вижу играющих детей, которых не в силах постичь своим смятенным сознанием, на которых смотрю глазницами со вставленными в них глазами доктора Фелтона. И какой прельстительной и желанной выглядит в этих глазах плоть маленьких детей. О нет, никто не собирается причинить им ни малейшего вреда – только предложить им вкусить тех удовольствий, о которых они и не слыхивали…

Перечитав то, что я только что записал, я поскреб в затылке. Это не я. Это не мои мысли, это не мой образ мысли. Терпеть не могу длинные предложения. Для разнообразия пообедал в «Мангровом дереве». Потом вернулся к себе и собрал вещи, чтобы ехать к родителям на выходные. Приходится отрывать полдня от занятий, потому что у меня встреча с Гренвиллем. Он отвезет меня на Сэвил-роу. Стены в ателье обшиты дубовыми панелями, а служащие – в костюмах в тонкую полоску. Снимать мерки на смокинг оказалось фантастически сложным делом, требующим большой искушенности. Мастер-закройщик, мистер Симмонс, все ахал и охал, что я такой стройный. Это все равно что одевать привидение, сказал он. Он крутился вокруг, прикладывая ко мне портновский метр во всех мыслимых местах.

– Он такой худенький, у него, наверное, и тени нет! – воскликнул мистер Симмонс.

Чуть погодя, когда я уже думал, что он наконец закончил, он спросил меня шепотом:

– А как мы висим, сэр?

И я увидел виселицу на дне лесистой долины, серые облака стремительно неслись по небу, и конструкция из железных обручей и цепей, заключавшая мертвое тело Питера, все приближалась… бедный Питер…

– Он хочет спросить, как у тебя висят яйца, тупица, – вмешался Гренвилль.

Я над этим никогда не задумывался, поэтому теперь мне пришлось засунуть руку в джинсы и пощупать их, а потом еще для верности пройтись несколько раз взад-вперед, проверяя рукой, как они висят.

Гренвилль покатывался со смеху.

Вся примерка заняла почти два часа. Гренвилль расплатился или, точнее, перевел расходы на счет Ложи. Я поспешил на вокзал и стал ждать следующего поезда до Кембриджа. И теперь я снова сел в поезд до станции, на которую мне хотелось бы никогда не приезжать. Уж лучше просто сидеть в вагоне, писать дневник, ехать и ехать, не приезжая в пункт назначения.

Дописав дневник до этого момента, я взялся читать «Эрос и цивилизацию» франкфуртского философа Герберта Маркузе. Но какой-то докучливый старикашка, устроившийся рядом, прервал мое чтение. Он хлопнул меня по плечу:

– Молодой человек, молодой человек, вам не нужно читать такие книжки. Это ведь о сексе, верно? Вы уж простите, но глупо искать секса в книжках. Девушка – вот кто вам нужен. Девушки, они лучшие в этом деле учителя, а книжки – это лишь жалкая подмена девушки.

Я не нашелся, что ему ответить. Я мог бы сказать, что у меня есть подружка, но он бы мне не поверил. Ясно, что для этого старпера мой интерес к неогегельянской философии всего лишь жалкая сублимация сексуального стремления. Так что я просто сидел красный как рак, пока он там разглагольствовал.

– Когда-то я тоже читал книжки, – громко заявил старикан на весь вагон. – Но потом встретил свою Нэнси и бросил их. В них больше не было нужды…

Умолк он еще не скоро.

Я сошел в Кембридже и подумал, что теперь, быть может, я вне досягаемости психического воздействия Ложи. Я определенно не чувствовал ничего такого, пока шел к дому родителей.

Впустил меня отец. Мама сидела в гостиной, смотрела телевизор. Ее волосы…

Не хочу об этом писать. Да и не надо. Ни к дневнику, ни к Ложе это отношения не имеет. Хватит. Я пишу это в своей старой комнате. Хотя я провел здесь уйму времени и после поступления в университет, комната выглядит так, будто ее внезапно покинули в 1964-м: постеры с динозаврами на стенах, байкерские журналы, пластинки Бадди Холли и Конни Фрэнсис. Хотя старые пластинки все еще здесь, проигрыватель переехал вместе со мной в Лондон. Дом остался без музыки. (Теперь он похож на приспособление для умирания.) У папы с мамой «нет времени» на музыку. Так они говорят. Вместо этого они смотрят телевизор с приглушенным звуком. И теперь, с тех пор как маме стало слишком тяжело даже недолго держать книгу, ей читает отец. Сейчас это – «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. Я без слов понимаю, что, пока я здесь, я должен присутствовать на этих чтениях. Я слушаю, как отец, запинаясь, вполголоса читает историю злосчастной страсти Филипа Кэри к официантке Милдред, и мне кажется, что эти чтения приобрели характер молитвенных собраний.

Но сейчас, когда я пишу, в доме тихо. Это новый дом, и все в нем белое и молчаливое. Полная противоположность Ложе, где кругом скрипучие лестницы, темные углы и тяжелые шторы. В Ложе, в прихожей, рядом с входной дверью, стоит изваяние чернокожего мавра с серебряным подносом для визитных карточек, а с верхней площадки главной лестницы на прихожую стеклянными глазами взирает чучело тигра.

В своей книге «Функция оргазма» Вильгельм Райх пишет, что рак – следствие подавляемой страсти. По крайней мере, так сказал мне мистер Козмик – сам я эту книгу не читал. Мистер Козмик говорит, что Райха убили агенты ФБР (как раз когда велось расследование по делу Бадди Холли). Райх представлял для ФБР какую-то опасность. Мистер Козмик говорит, что рак – это приговор неудавшейся жизни. Что это вроде наказания за то, что человек отказывается подчиниться естественной гармонии. Мистер Козмик о таких вещах, как естественная гармония, всегда говорит с улыбкой, и я в глубине души думаю, что все его разглагольствования – курам на смех. Предположим, что последние несколько лет мама ходила бы по домам и страстно отдавалась всем мужчинам, которые ее хотят, неужели тогда она была бы в гармонии с миром? Неужели бы она стала полненькой и розовощекой? Постоянно выдумывала бы предлоги («Я выйду ненадолго, попрошу взаймы немного сахара», «Пойду-ка я погуляю с собакой», «Мне нужно заскочить в магазин»), чтобы скрывать продлевающие жизнь интрижки с соседями? С другой стороны, какая-то часть меня верит мистеру Козмику. Во всяком случае, рак – это нечто таинственное. У меня суеверное чувство, что человек может подхватить рак, просто думая о нем или если будет о нем писать. Хватит.

21 мая, суббота

За завтраком они меня расспрашивали. Они беспокоятся обо мне. Их беспокоят мои длинные волосы или, вернее, что об этом скажут соседи. Их беспокоит Салли. Они уверены, что она мне не пара, что она на меня дурно влияет и что я провожу с ней слишком много времени. При этом они переживают из-за того, что я могу остаться одиноким. Не принимаю ли я наркотики? Хорошо ли питаюсь? А как моя учеба? С точки зрения ученого-химика – такого, как мой отец, социология – это псевдонаука. Я стараюсь их успокоить, и они постепенно замолкают. Если бы они знали, что я состою в такой организации, как Ложа чернокнижников, то, наверное, с ума бы посходили.

А что касается Салли и того, что она оказывает на меня дурное влияние, то тут нам не повезло. В прошлом году она приезжала в Кембридж на пару дней (спали мы, разумеется, в разных комнатах). Поначалу все шло прекрасно. У Салли были месячные, но в такие дни она особенно расцветает, и еще она уверена, что моя беда в том, что я, как и большинство мужчин, завидую менструациям. Короче, в субботу родители сказали, что уходят куда-то почти на весь день, так что мы с Салли решили поторчать. Салли дала мне что-то почитать про короля Артура, поэтому наш кайф крутился вокруг чудес Святого Грааля. Салли была жрицей Луны в замке Грааля, расположенном в Бесплодной земле, опустошенной неким таинственным проклятием. А я был странствующим рыцарем, который проник в замок, увидел процессию пляшущих юношей и дев (удивительно похожих на Людей Пана), и эти люди крутились и колбасились вокруг копья, с которого капала кровь, а за окровавленным копьем стояла чаша Грааля, до краев полная крови. Чтобы оживить Бесплодную землю, надо было задать вопрос: «Зачем нужна кровоточащая чаша?» Чтобы достичь Гнозиса, я должен был превратиться в «красного человека» алхимиков. В общем, балдеж. Все было клево. Если не считать того, что мы с Салли тогда еще не привыкли к ЛСД, как сейчас, и слегка недооценили продолжительность нашего кайфа. Когда родители вернулись, мы уже отходили, но все еще не могли стопроцентно прямо держаться на ногах. Это значит, что я не стер всю кровь с лица. Кроме того, я говорил очень медленно и тщательно подбирал слова, постоянно проверяя, чтобы у меня ненароком не вырвался какой-нибудь наркотический бред. С тех пор родители считают, что Салли на меня плохо влияет. Родители приняли ароматические палочки за гашиш, но это не помогло.

О том Дне чудес Святого Грааля в Кембридже не стоит и вспоминать, как и о том проклятом дне, когда мистер Козмик завалился ко мне с бутылкой виски и ручной дрелью. Я не люблю виски, но мистер Козмик заставил меня выпить больше половины бутылки и только потом объяснил, что у него на уме. Он только что встретил в Гондолфз-гарден буддийского монаха из Тибета, и этот монах ему сказал, что человек может пребывать в состоянии постоянного мистического кайфа, если только решится на трепанацию черепа. Мистер Козмик хотел, чтобы я просверлил у него в голове дырку. Если все окажется так же чудесно, как обещал монах, то мистер Козмик просверлит дырку и мне. Он забрал у меня стакан с виски и вложил в руки дрель. В нее было вставлено кольцевое сверло с острым центром, которое я должен был без колебаний вогнать мистеру Козмику в череп. Центральный клин будет надежно держать дрель в кости, пока я не выпилю у него в черепе аккуратное маленькое отверстие. Высверленную кость мне предстояло вынуть перочинным ножом. Тогда поток кислорода ворвется в черепную коробку мистера Козмика и он получит доступ к вечному блаженству. Отлично. Я налил себе еще виски, пока мистер Козмик устраивался на полу. Я предложил пропылесосить комнату, чтобы она хоть немного приблизилась к стандарту операционной, но мистеру Козмику не терпелось оказаться на седьмом небе. Я попытался воткнуть клин. Первый раз я сделал это недостаточно сильно. Поэтому пришлось повторить, и на этот раз он немного вошел, и я стал крутить ручку. Кровь хлестнула фонтаном, мистер Козмик застонал, а потом я потерял сознание – и нашу акцию пришлось отменить. Так что и писать особенно не о чем.

Записав все это, я отложил ручку, закрыл глаза и стал считать от тысячи в обратном порядке, чтобы меня не подстерегли еще какие-нибудь отвратительные воспоминания.

Хватит всяких неприятных отступлений. Я постарался отделаться от родителей как можно скорее под предлогом, что мне нужно поискать кое-какие учебники по социологии. Отправился в город. Я как раз собирался войти в книжный магазин и только тут обратил внимание, что за мелодия крутится у меня в голове. Это была песня «Strange Brew» группы «Крим», и там поется: «Странный напиток страшнее всех пыток». Я потряс головой, чтобы отогнать эту зловещую музыку. На обратном пути домой мне надо было купить продукты по списку, и, расплачиваясь за них, я заметил, что эта песня снова со мной, как старый приятель, идущий за мной по пятам. Как мне представляется, обрывки этих беззвучных мелодий и текстов населяют эфир, как ларвы из мира мертвых. Они хотят что-то сказать, но они не совсем здесь и не вполне уверены, что же они хотят сказать.

Днем папа пошел на футбол. Раньше он никогда не проявлял к спорту особого интереса. Должно быть, отчаяние гнало его из дома. Я остался один с мамой. Она явно хотела возобновить свои расспросы о моей неподобающей жизни в Лондоне. Но этот убийственный допрос был прерван телефонным звонком.

Итак, Салли и я снова вместе! Она звонила, чтобы помириться. Телефон стоял в гостиной, где сидела мама, и поэтому нежные и страстнопокаянные излияния Салли натыкались на мои намеренно мрачные, односложные ответы. К счастью, она быстро врубилась. Договорились встретиться в понедельник. Салли сказала, что, в конце концов, она готова делить меня с Ложей.

– Полагаю, это часть тебя, а я люблю тебя всего.

Потом я остался наедине с матерью. Болезнь и лечение, действуя сообща, превратили ее в ведьму со спутанными космами и впавшими, как у трупа, щеками.

Каждый раз, когда она открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, в воздухе разносится зловоние. Я ведь еще молод, и моим родителям умирать еще рано! Я расхаживал по комнате, полный бешеной злобы на мамину немощь. Вскоре после нашей первой встречи Фелтон показал мне отрывок из книги богослова семнадцатого века Джозефа Гленвилля: «И там пребывает воля, которая бессмертна. Кто постиг тайны воли во всей ее мощи? Ибо Бог есть не что иное, как великая воля, облекающая своею заботою все сущее в природе. Человек ни в чем не уступает ангелам и не поддастся смерти – разве что по немощи своей воли».

Наконец – господи, как долго это длилось, – папа вернулся с футбола, как заключенный из короткой отлучки под честное слово. За ужином говорили о политике: сидячей забастовке в Институте экономики, о военном перевороте в Греции, о вьетнамской войне. На самом деле все это нам абсолютно безразлично – просто не о чем больше говорить. Маму и папу не интересуют ни рок-музыка, ни оккультизм, ни социология. Как раз наоборот, им все это очень не нравится. У нас троих есть только одна общая тема, но ее мы не касаемся.

28 мая, воскресенье

Воскресенье ничем не отличается от субботы. Кажется, что это один и тот же день, только названия разные. С утра на улице стоял густой туман. Он словно со всех сторон подкрадывался к дому, ища, как бы в него проникнуть. Я попробовал читать Маркузе и эти его рассуждения о репрессивной роли цивилизации, приоритете моногамии, но Салли не шла из головы. Возможно, старикан из поезда был, в конце концов, прав. Сегодня Салли позвонила снова. На этот раз чтобы спросить, как я думаю, есть ли у животных душа. Это был ее вопрос недели.

Какое-то время провел, помогая папе готовить еду на следующую неделю. Пока я крошил овощи, он спросил, не могу ли я перевестись в Кембридж. Я обещал подумать. Наконец пора ехать. Я осторожно целую маму. Почему я так осторожничаю? Неужели рак действительно заразен? Папа отвез меня на вокзал. По дороге все время ворчал. Что это мне так приспичило уезжать именно сегодня? Мне на самом деле нужно. В понедельнику меня консультация. Обещал приехать на следующие выходные.

Сейчас в поезде, записывая эти строки, я ликую, чувствую себя свободным, как человек, который сбежал из зачумленного города. Неожиданно я задумываюсь, действительно ли я сын своих родителей.

Салли встретила меня на вокзале. Выйдя из вагона, я тут же попал в облако мыльных пузырей. Салли подарила мне набор для выдувания мыльных пузырей как напоминание о неуловимости майа. Она шла впереди меня по платформе и пританцовывала, а я следовал в струе радужных пузырей. Когда мы вышли из вокзала, она взяла меня за руку и стала расспрашивать о матери. Хотя вся она само сочувствие, это сочувствие было несколько смазано разными дурацкими идеями о том, как работает Вселенная. Если я правильно понял, Салли считает, что моя мать добровольно подпала под влияние астрологического знака Рака. Эго отрицательный зодиакальный знак, который вредно влияет на работу желудка. Рак и Луна управляют потусторонним миром. Чтобы вылечиться, мама должна подчиниться какому-нибудь положительному огненному знаку, например Льву, носить одежду теплых тонов, есть побольше пряных блюд с карри и загорать. Все так просто.

Как только мы пришли ко мне, она моментально стянула с меня джинсы и взяла в рот мой член, так что он задрожал от восторга под ее мантры «Аум, Аум, Аум». Потом, когда с проигрывателя зазвучала песня «Хэпшэш и Цветное Пальто», она достала еще один маленький подарок. Это – крестик, который я должен носить под рубашкой, чтобы оградить себя от пагубного влияния Ложи. Она снова попросила меня уйти из Ложи, и я снова ответил, что вступил в нее из социологического интереса.

– Так, значит, ты все записываешь? – поинтересовалась она.

– Да, я веду дневник.

– И про меня тоже? – Я кивнул.

– Можно почитать? – Я помотал головой.

– А почему нельзя? Что ты скрываешь? Ты же знаешь, у нас не должно быть друг от друга тайн.

– Не в моем стиле показывать его кому-нибудь. Я не хочу, чтобы у меня было чувство, что, пока я пишу, кто-то заглядывает мне через плечо.

– Черт возьми, – ответила она. – Зато теперь у меня будет чувство, что ты шпионишь за мной и пишешь обо мне в своих отчетах.

– Салли, все совсем не так. Даже мне не разрешают перечитывать свой дневник. (Пришлось соврать.) Я сохраняю все это – выдерживаю, как вино, чтобы потом перечесть в старости. Тогда и ты сможешь его прочесть.

Салли это успокоило. И слава богу. Я не хотел, чтобы она узнала, что дневник находится под контролем доктора Фелтона, и про эти жуткие уроки поцелуев, и про то, что я считаю ее слегка помешанной. Что касается совместного чтения дневника в старости, то к черту это: старость – это совсем другая страна, населенная чужаками, говорящими на непонятном мне языке. И еще, даже сам не знаю почему, я ничего не сказал Салли о деньгах, которые я получаю от Фелтона. Мы привыкли быть друг с другом совершенно откровенными, но теперь то, что у меня появился секрет, изменило меня. Как будто я беременный и скрываю это.

Однако у меня появился соблазн показать Салли дневник. Подобный жест предельной честности вызвал бы во мне прилив адреналина – показать ей эти страницы – предстать обнаженным и в психологическом, и в физическом смысле… это определенно возбуждает.

Но эту мысль тут же сменила другая: нет, дневник принадлежит Ложе, и только с Магистром и теми, кто служит ему, я клялся быть предельно честным.

Но потом я подумал, что, может быть, в конце концов я все же покажу Салли дневник. Мне нравится играть с этой мыслью. У меня даже от нее эрекция. То, что Салли прочтет дневник, может разрушить наши отношения, но, с другой стороны, предельная честность может сделать нас еще ближе. Любовь это риск, и, кажется, я готов рискнуть.

Так или иначе, но про дневник было забыто, мы поиграли в свою обычную игру с огурцом, а потом потушили свет.

29 мая, понедельник

День с самого начала не задался. За завтраком из кукурузных хлопьев с легким привкусом мыльных пузырей мы договорились встретиться в среду, чтобы посмотреть «Эльвиру Мадиган». Было еще рано, когда Салли выскользнула из моей постели и на цыпочках направилась к двери. Я перевернулся на другой бок, но тут услышал шум на лестнице. Это Мелчетт подловил Салли и теперь орет, что она шлюха. На ходу натягивая джинсы, я выскочил на площадку в тот самый момент, когда Салли послала домовладельцу воздушный поцелуй и выскользнула на улицу. Тогда он накинулся на меня:

– Слушай, ты, жалкий хиппи, со своими девчачьими волосами и бум-бум-музыкой! Все, хватит! Выметайся вон! Даю тебе срок до конца следующей недели, чтобы ты съехал.

Строго говоря, он не имеет на это права, но я снимаю квартиру неофициально, и я ничего не могу сделать. Мне уже доводилось слышать неприятные истории о том, что случалось с теми, кого угораздило сцепиться с домовладельцами в этом районе.

Сегодня утром у меня консультация с Майклом. Так как сидячая забастовка продолжается, мы встречаемся в его квартире в Кэмдене. Хотя Майкл старше меня ненамного, но с академической точки зрения он меня старше на целое поколение – он такой старый, что его увлекают теоретические построения Толкотта Парсонса. Он роется в своих записках и нервно поправляет очки на носу. Так он переживает из-за моей работы. Но о чем волноваться? Он без конца предостерегает меня, чтобы я не позволял себе эмоционально увлечься темой диссертации. Только после моих неоднократных заверений он немного расслабился и стал говорить об альтернативных системах моделирования и четырех парадигмах моделирования групп по Парсонсу: ценности, нормы, цели и средства.

Потом Майкл забеспокоился о том, что, возможно, я недостаточно рационально систематизирую полученные данные. Он показал мне то, что называет своей «базой данных», – в узких длинных ящиках собраны карточки с дырками для проволоки. Это, – объяснил он, – новая информационная технология. Скоро ею будут пользоваться все – не только университеты, но даже большие промышленные компании.

– Лет через двадцать каждое крупное учреждение будет использовать этот способ поиска информации! Карточки с отверстиями – это прообраз будущего!

Я попробовал заговорить с ним о своих жилищных проблемах, но его это не интересует. Если проблема не интеллектуальная, то это вообще не проблема.

Пообедал в университетской столовой, а потом работал в библиотеке. Она напоминает мавзолей, и я представил себя библиотечным призраком, вечно прячущимся среди стеллажей и перебивающимся бутербродами и шоколадным печеньем, украденными у библиотекарей. Пожалуй, это могло бы решить мою жилищную проблему. И еще одна фантазия: где-то в библиотеке хранится книга откровений, ключ к любому знанию.

К вечеру я был по горло сыт социологией, поэтому, прежде чем окончательно завалиться спать, решил почитать «Преследователь Тоби Джагга» Денниса Уитли. У книги зловещий эпиграф: «Если кто-либо из моих читателей всерьез намерен заняться изучением данного предмета и вступить в контакт с мужчиной или женщиной, наделенными Магической силой, я чувствую, что единственно правильным с моей стороны будет убедительно просить их воздержаться от этого и не пытаться заниматься Тайным Искусством. Мои собственные наблюдения привели меня к абсолютной уверенности в том, что поступать иначе значит подвергать себя вполне реальной опасности».

Многообещающее начало…

30 мая, вторник

Часть утра я провел на привычном месте – на стене вокруг игровой площадки, размышлял о теории Толкотта Парсонса применительно к детям младше десяти лет, но на самом деле сконцентрироваться мне мешали мысли о том, где я буду жить дальше. Поэтому оставшуюся часть утра я провел, бродя в районе Голдхоук-роуд, высматривая на газетных киосках объявления о сдаваемых квартирах. Там было несколько объявлений, но мне было лень их проверить. Я чувствовал себя богачом, так что решил зайти в магазин пластинок на Оксфорд-стрит. Купил «Strawberry Fields» и «Penny Lane» битлов, «Piper at the Gates of Dawn» «Пинк Флойд» и «Between the Buttons» роллингов. Я купил бы и больше, только мне сейчас не до новой музыки.

Я покупаю пластинки под свое настроение, и они говорят мне, кто я такой в данный момент. Получается, что моя коллекция пластинок, начиная с Конни Фрэнсис, – это архив моего эмоционального развития, склад, где, как в банках с вареньем, хранятся мои прошлые любовные увлечения и депрессии. И к ним постоянно добавляются новые. Двадцать лет спустя я буду слушать «Strawberry Fields», и прошлое нахлынет на меня: и воздушный поцелуй, который Салли подарила Мелчетту, и то, как солнечным днем я стоял на углу Голдхоук-роуд, и работа Ложи – по-прежнему непонятная загадка, которую мне предстоит разгадать.

Я немного опоздал в Ложу и вошел в кабинет Фелтона с пластинками в руках. Он настоял на том, чтобы я дал ему просмотреть мои покупки. Он покрутил в руках пластинки с явным отвращением. Но фотография роллингов его ошеломила. Целых десять минут он сидел, покачиваясь в кресле и глядя на их лица.

– Самые настоящие варвары… эти лица… эти обезьяньи гримасы… и еще что-то от рептилий. Замечательно, просто замечательно. Никаких мозгов, но сколько скрытой энергии…

Я заметил, что Джаггер учился в Институте экономики, но для Фелтона это ничего не значит. Он убежден, что рассматривает всего лишь красивых животных. Потом он неохотно вернул пластинку и обратился к моему дневнику. Я прервал его, чтобы спросить, что означает мое имя. Фелтон тяжело вздохнул.

– Джентльмен – это человек, который знает латынь. Non Omnis Moriar означает «Весь я не умру».

Думаю, мне нравится мое новое имя. Фелтон принялся читать мой дневник. Прочитав несколько страниц, он остановился.