Текст книги "Следы и тропы. Путешествие по дорогам жизни"

Первая глава

Только оказавшись в дикой и непролазной лесной глуши, можно в полной мере осознать всю важность тропы. Существуют вполне объективные причины, по которым почти полторы тысячи лет, в период с падения Рима и до наступления расцвета романтизма, мало что вызывало в европейском сознании больший ужас, чем перспектива оказаться в «непроходимой» или «непролазной» глуши. Данте метко описал ощущения человека, оказавшегося в «диком, суровом и непроходимом» лесу, как «чуть менее горькие, чем смерть».

Пятьсот лет спустя, когда дикая природа Западной Европы была уже полностью укрощена, романтик лорд Байрон декламировал: «Есть наслажденье в бездорожных чащах». В то время считалось, что по-настоящему «непроходимая глушь» сохранилась только на других континентах, – например, в Северной Америке, где это словосочетание сохраняло актуальность и в девятнадцатом веке.[2]2
  Несмотря на тот факт, что эти земли были освоены коренными жителями Америки задолго до появления европейцев.


[Закрыть] Неосвоенные территории Северной Америки стали символизировать негостеприимные и далекие земли – холодные, суровые и нецивилизованные. В 1851 году на юбилее Бостонской железной дороги политик Эдвард Эверетт описал земли между Бостоном и Канадой как «жуткую глухомань, нетронутые человеком реки и озера, непроходимые болота и мрачные леса, заходя в которые, содрогаешься от ужаса…»

На земле до сих пор сохранились уголки нетронутой дикой природы, и по крайней мере некоторые из них действительно способны наводить ужас. Я был в одном из таких мест. Оно находится в северной части ледникового фьорда Вестерн-Брук-Понд на острове Ньюфаундленд в самой восточной провинции Канады. Отправляйтесь туда, если хотите понять, о чем я говорю.

Чтобы пересечь стигийские воды фьорда, мне пришлось нанять лодку. Капитан сказал, что вода за бортом настолько чистая (в терминах гидрологии, ультраолиготрофная), что иногда кажется, что ее там нет вовсе; еще он сказал, что эта вода не проводит электрический ток, поэтому у него постоянно возникают проблемы с датчиками современных насосов.

Капитан высадил меня вместе с четырьмя попутчиками в дальней части фьорда, рядом со входом в длинное глубокое ущелье, откуда несколько едва заметных звериных тропинок вело через густые папоротниковые джунгли к гранитной скале, разделенной на две части водопадом. Это был мой первый поход после возвращения домой с Аппалачской тропы. Я был полон сил, а рюкзак за спиной казался невесомым. Я быстро пробирался сквозь высокие заросли папоротника и вскоре легко оторвался от других хайкеров. Забравшись на вершину склона, я увидел перед собой широкое зеленое плато. Тропинка, по которой я поднимался, на этом месте резко прерывалась. Взмокнув от пота после крутого подъема, я присел передохнуть на край скалы и свесил ноги вниз. С западной стороны плато заканчивалось крутым обрывом, который через несколько сотен футов исчезал в темно-синих водах фьорда.

Я сидел и смотрел на хайкеров, которые цепочкой медленно поднимались на вершину скалы. Оказавшись наверху, они направились по более живописному маршруту на юг. Видя, с каким трудом они тащат тяжелые рюкзаки, я почувствовал полную уверенность в своих силах. Я поднялся, и держа карту с компасом в руках, двинулся на север. Ничего сложного, думал я. Всего шестнадцать миль.

Вскоре от былой уверенности не осталось и следа. Кто-то может подумать, что человек, привыкший всю жизнь ходить по четко оформленным маршрутам, – например, по лесным тропинкам или траволаторам в аэропортах, должен был бы по достоинству оценить возможность идти куда глаза глядят. Ничего подобного. Кровь бешено стучала в висках, мешая сосредоточиться. Я был абсолютно один и не имел никаких средств связи, за исключением выданного сотрудниками парка радио-маячка, похожего на большую пластиковую таблетку с торчащим из нее проводком. Меня заверили, что если я вовремя не вернусь назад или не дам о себе знать, то через двадцать четыре часа рейнджеры парка обязательно начнут искать меня по его сигналу. Похоже, это устройство было предназначено для поиска трупов, а не заблудившихся туристов.

Однако больше всего изматывала необходимость принимать на каждом шагу неочевидные решения. Даже имея примерное представление о своем местонахождении, я постоянно задавался вопросом, а что делать дальше: идти в гору или под гору? наступать на эту кочку или на ту (а вдруг они обе не выдержат мой вес и я провалюсь в болото)? прыгать по камням вдоль озера или продираться через кустарник? В каждом случае существовало множество вариантов прохождения маршрута, вот только одни решения, как в математике, были элегантными и потому правильными, а другие – нет.

Мои навигационные проблемы многократно усугублялись тем, что жители Ньюфаундленда называют tuckamore – рощами низкорослых, искривленных сильными ветрами елей и пихт. Издалека эти деревья похожи на сборище горбатых, покрытых колючками ведьм. Как и большинство других эльфийских деревьев, они могут расти сотни лет и не доставать вам даже до подбородка. Низкий рост они компенсируют невероятной жесткостью.

За время похода эти рощи вставали на моем пути бесчисленное множество раз. Обычно я бросал взгляд на часы и прикидывал, что прохождение займет минут десять, не больше. Я делал глубокий вдох и входил в густые зеленые заросли. Это было похоже на ночной кошмар. Внезапно мир мгновенно погружался во тьму, пространство хаотично искривлялось. Пока я яростно, шаг за шагом продирался вперед, ветки царапали меня до крови и вырывали бутылки с водой из карманов рюкзака. В отчаянии я пытался топтать и ломать ветки, чтобы хоть как-то отомстить им, но всё безрезультатно; они как ни в чем не бывало каждый раз снова разгибались. То тут, то там встречались следы карибу или лосей, но протоптанные ими узкие тропинки быстро исчезали или уходили в сторону. Увидев слева в просвете деревьев тонкий луч солнечного света, я менял направление и шел в его сторону только для того, чтобы упереться в очередную непроходимую лужу грязи. Это было похоже на блуждание по лабиринту. Мне не оставалось ничего иного, кроме как время от времени наклоняться и продолжать пробиваться сквозь стены.

В конце концов, окровавленный и обессиленный, я выбирался из очередной западни и смотрел на часы, которые показывали, что последние пятьдесят метров я прошел ровно за час.

Со временем, внимательно наблюдая за поведением лосей, я научился быстро находить самый простой выход из зеленых лабиринтов. Одна из лосиных хитростей заключается в том, чтобы двигаться вдоль ручьев и рек. Да, там больше грязи, но часто это оказывается самым удобным способом выбраться из чащи. Кроме того, при ходьбе лоси высоко задирают ноги, чтобы придавливать ветки к земле. Совершенствуя эту технику, я сделал невероятное открытие: ближе к концу похода я обнаружил, что когда вопреки здравому смыслу я наступал на самые толстые ветки елей и пихт, они подпружинивали и поднимали меня вверх, благодаря чему я мог идти по кронам деревьев, словно воин из китайского фэнтези уся.

К концу второго дня я все еще был в двух милях от цели. Я потратил на день больше, чем планировал, чтобы пройти всего-навсего шестнадцать миль, и уже не в первый раз ночевал под открытым небом.

Всю ночь моросил дождь. Ближе к рассвету я проснулся в своем бивуаке на вершине хребта и увидел в небе широкую, гиацинтового цвета полосу. Я подумал, что это долгожданный разрыв в облаках, а значит, погода скоро наладится, и попытался снова заснуть. Но, поворачиваясь в спальном мешке, я краем глаза заметил на фоне пурпурной полосы тонкие вспышки молний. Это было не ясное небо, понял я, а гигантское грозовое облако, полностью заслонившее горизонт. Прогрохотал гром.

Через полчаса небеса разверзлись. Дождь лил как из ведра. Опасаясь попадания молнии, я проворно выбрался сначала из мешка, потом из-под брезентового навеса и перебежал в самую нижнюю точку, которую только смог найти. Вокруг непрерывно сверкали молнии, а я, промокший насквозь, скрючившись и накрыв голову руками, сидел на спальном коврике и дрожал от холода.

У меня был почти час на то, чтобы, содрогаясь от оглушительных раскатов грома, пересмотреть свои взгляды на хайкинг. Лишенная романтического ореола, дикая природа внезапно перестала меня восхищать; как оказалось, прекрасное и чудовищное разделяет очень тонкая грань. Жак Картье, посетив остров в 1534 году, сказал, что он «склонен думать, что эти земли Господь даровал Каину». Он был прав. Это было мрачное гиблое место. Кажущаяся красота острова была всего лишь приманкой, призванной завести наивного человека в смертельную ловушку. Я поклялся, что если вернусь оттуда живым, то никогда в жизни не буду ходить в походы.

Не только я, многие другие авторы также испытывали разочарование и даже считали себя обманутыми, увидев истинную брутальную сущность природы. В полуавтобиографическом рассказе «Шлюпка в открытом море» Стивена Крейна есть леденящий душу эпизод, в котором жертва кораблекрушения осознает, что природа «безразлична, совершенно безразлична». Однажды, увидев как гигантский водяной клоп пожирает лягушку, Энни Диллард допустила, что «породившая нас Вселенная – это монстр, которому все равно, живы мы или мертвы». Гёте пошел еще дальше, назвав Вселенную «ужасающим монстром, вечно пожирающим своих детей». Кант, Ницще и Торо называли природу не матерью, а «приемной матерью», намекая на злодейку из немецкого фольклора.

Английский писатель Олдос Хаксли пришел к этой мысли на острове Борнео. Он очень требовательно относился к своему жилью и до смерти боялся каннибалов, поэтому всегда предпочитал идти по «проторенной дорожке». Но однажды, в одиннадцати милях от Сандакана, мощенная дорога, по которой шел Хаксли, внезапно оборвалась, и ему пришлось идти через джунгли. «Внутри кита Ионы вряд ли было более жарко, темно или влажно», – писал он. В надвигавшихся сумерках он вздрагивал даже от крика птиц, поскольку не сомневался, что это страшные аборигены перекрикиваются между собой. «С чувством глубочайшего облегчения я выбрался из зеленой утробы джунглей и залез в ожидавшую меня машину… Я благодарил Бога за паровые катки и Генри Форда».

Опираясь на пережитый опыт, Хаксли обрушился с нападками на романтичную любовь к дикой природе. Культ природы, писал он, это «современное, искусственное и довольно сомнительное изобретение утонченных умов». Байрон и Вордсворт могли воспевать природу только потому, что английская глубинка была давным-давно «порабощена» человеком. В тропиках, отметил Хаксли, где леса пропитаны ядом и опутаны лианами, поэтов-романтиков нет. Обитатели тропиков знали что-то такое, чего не знали англичане. «Природа, – писал Хаксли, – всегда чужда, бесчеловечна и иногда демонична». Он имел в виду буквально всегда: гуляя по тихим лесах Вестермейна, романтики приписывали природе гуманизм и по своей наивности не понимали, что она в любой момент способна ударом молнии или внезапным заморозком равнодушно забрать их жизни. Проведя три дня в еловых и пихтовых зарослях, я был склонен с согласиться с Хаксли.

Когда дождь закончился, я стряхнул воду с навеса, собрал вещи и начал ходить, чтобы согреться. Я поймал себя на мысли, что по-новому, даже с восхищением смотрю на ели и пихты, которые совершенно не пострадали от непогоды. Эти кривые сформированные ветром и прочно укоренившиеся в земле деревья идеально вписались в свою нишу, тогда как я был плохо экипированным, потерянным и неприспособленным к окружающей среде вечным странником.

Через три часа, пережив ряд злоключений (я напрасно спускался в ущелье и едва не угодил в водопад), я все-таки вышел к конечной точке своего маршрута – собранной из камней пирамиде, которая обозначала начало тропы, ведущей обратно в Снаг-Харбор. Я хохотал и кричал от счастья. Думаю, те же чувства испытывал Хаксли, когда увидел своего водителя. Тропа, пусть и тернистая, в конце концов вывела меня к людям. Вырвавшись из хаоса, я вскоре позабыл пережитый ужас, заново влюбился в дикую природу и снова захотел обойти всю планету пешком.

* * *

На Ньюфаундленде я оказался вовсе не для того, чтобы бороться с деревьями. Сам по себе поход имел второстепенное значение; я пошел в него для разнообразия.

У меня была другая, гораздо более загадочная и недостижимая цель – далёкое прошлое. На каменистой южной оконечности острова я планировал посмотреть на самые древние следы животных на Земле.

Эти следы появились примерно 565 миллионов лет назад. Окаменевшие и едва различимые, не более сантиметра в ширину, они чем-то напоминали мне смазанные отпечатки пальцев, случайно оставленные на не успевшем высохнуть глиняном горшке. Я много читал про них и очень хотел к ним прикоснуться. Я очень надеялся, что, увидев их вблизи, смогу найти ответ на давно мучавшие меня вопросы: почему мы, все животные, предпочли движение величавой неподвижности деревьев? Почему нас так и тянет сорваться с насиженного места и отправиться туда, где нас никто не ждет? Почему нас манит всё неизвестное?

* * *

Старейшие в мире следы ископаемых животных были открыты в 2008 году оксфордским исследователем Алексом Лю (Alex Liu). Он вместе с помощником искал новые окаменелости на скалах знаменитого мыса Мистейкен-Поинт, где богатые окаменелостями пласты очень хорошо видны со стороны Атлантического океана. В ходе осмотра Лю обратил внимание на небольшой выступ аргиллита, покрытого красной пленкой. Это была ржавчина – оксид железного колчедана, который часто встречается в местных докембрийских отложениях. Ученые спустились со скалы, чтобы изучить выступ. Внизу Лю увидел то, на что другие палеонтологи почему-то никогда не обращали внимания: серию извилистых дорожек, которые, как считается, были оставлены организмами эдиакарской биоты – самыми первыми известными нам многоклеточными животными.

Представители эдиакарской фауны, вымершие примерно 541 миллион лет назад, были очень странными существами. Мягкотелые, в основном сидячие, лишенные рта и ануса организмы могли иметь форму диска, стеганного матраса или листа папоротника, а один из них часто описывается как мешок с грязью.

Мы имеем очень смутное представление о них. Палеонтологи не знают, какого цвета они были, как долго жили, как размножались и чем питались. Мы не знаем, почему и зачем они начали ползать – возможно они искали пищу, спасались от загадочных хищников или делали что-то совершенно другое. Несмотря на все неопределенности, открытые Лю дорожки бесспорно доказывают, что 565 миллионов лет на Земле произошло беспрецедентное по своей важности событие – живое существо вздрогнуло, набухло, потянулось вперед, сжалось и очень медленно начало двигаться по морскому дну, оставляя за собой первую тропу на планете.

* * *

Чтобы добраться до ископаемых троп на мысе Мистейкен-Поинт, я сначала прилетел в город Дир-Лейк, а затем автостопом проехал почти семьсот миль, специально выбирая самые замысловатые маршруты, чтобы побывать во всех уголках острова. По пути я поднимался на горы, плавал в реках, изучал айсберги, ночевал под открытым небом и спал на чужих диванах. Ньюфаундленд идеально приспособлен для беззаботной жизни; там самый низкий в мире уровень самоубийств; там живут прекрасные и доброжелательные люди, каждый из которых, как мне показалось, владеет большой машиной. Мало-помалу я добрался до юго-восточной оконечности острова.

Однако, добравшись наконец до входа в парк, я получил от ворот поворот. Бдительный рейнджер – смотритель парка, – запретил мне даже приближаться к окаменелым тропам, потому что у меня отсутствовало необходимое для этого разрешение. Их местонахождение, как оказалось, было строго засекречено из-за постоянно растущего числа так называемых палеопиратов, которые извлекают из скал наиболее заметные окаменелости и продают их коллекционерам.

Неудача не смутила меня. Через год я получил специальное разрешение и вернулся в парк во всеоружии. Милая пара, с которой я познакомился годом ранее, любезно встретила меня в аэропорту и подбросила до городка Трепасси, прозванного местными жителями «гаванью мертвых» за то, что в его прибрежных водах из-за частых туманов затонуло множество кораблей. Там, в посредственном ресторанчике мотеля «Трепасси», я наконец-то познакомился с Алексом Лю.

Зная его только по вырезкам из газет и журналов, я представлял себе Лю типичным, как мне тогда казалось, палеонтологом: седовласым мужчиной с усталыми глазами и надвинутыми на нос очками Сэвилл-Роу, который дни напролет рассматривает под палящим солнцем разные находки. Каково же было мое удивление, когда в дверях ресторана появился приятный черноволосый молодой человек со скромной улыбкой, которому не исполнилось и тридцати лет. Вместе с ним на встречу пришли два его ассистента: Джо Стюарт, симпатичный коротко стриженый мужчина, похожий на игрока в регби, и Джек Мэтьюс, самый молодой член команды, который на какое-то мгновение прямо у меня на глазах превратился из озорного мальчишки в эксцентричного и блестящего профессора.

Мы пожали друг другу руки, заняли места за столиком и заказали пиво с жареной рыбой. Они ели с большим аппетитом. Из-за нехватки денег молодые люди две из трех ночей спали в палатках, разбитых в заброшенном трейлерном парке, а каждую третью ночь проводили в мотеле, где отмывались и стирали вещи. Не только журналисты, заверили они меня, располагают ограниченными финансовыми ресурсами. Университеты и правительство, сказал Лю, смущенно улыбнувшись, постоянно сокращают бюджеты на палеонтологические исследования. «То, что я делаю, крайне важно для понимания того, откуда мы произошли, – сказал он. – Но все это не считается социально значимым делом. Раскопки не решают проблему изменения климата и не приводят к росту экономики».

Еще мальчишкой Лю полюбил динозавров, особенно тех, что видел в фильме «Парк Юрского периода». Интерес к ископаемым животным, который, кстати, с годами нисколько не увял, вкупе с любовью к полевой работе и увлечением геологией в итоге привели Лю в палеонтологию. Получая в Оксфорде степень магистра, он планировал изучать древних млекопитающих, но вынужден был отказаться от своей затеи из-за отсутствия свободных мест; его дипломный проект в итоге был посвящен изучению зубов слонов, обитавших на территории современного Египта в Эоценовую эпоху. Готовясь к получению степени доктора философии, Лю обратился к гораздо более древним и малоизученным представителям эдиакарской фауны. «Если бы я занялся млекопитающими, то искал бы ответы на вопросы, которыми люди задаются уже сотни лет», – сказал он. – «В то же время я знал, что эдиакарская тема была новой и плохо изученной. Это звучало заманчиво, потому что сложных вопросов там гораздо больше».

Из всех вопросов, которые вызывают эти загадочные мягкотелые организмы, самый сложный связан с происхождением движения. Некоторые палеонтологи предполагают, что представитель эдиакарской биоты, который первым самостоятельно сдвинулся с места и оставил за собой след, запустил серию морфологических изменений, сделавших возможным переход от беспечно покачивающихся анемоноподобных к современным позвоночным животным, прекрасно умеющим быстро бегать, прыгать, летать, копать и просто ходить. В науке не просто найти по-настоящему новую неразрешимую проблему, а решить её – еще сложнее. Похоже, что Лю смог сделать и то и другое одновременно.

* * *

Для уважаемого ученого погружение в покрытый мраком мир Эдиакарского периода – не самое благодарное занятие. Информации о той эпохе крайне мало, и даже самые общие допущения и предположения часто оказываются ошибочными. Например, мы до сих пор не знаем точно, к какому царству принадлежала эдиакарская биота. В разное время ископаемые организмы причислялись к растениям, грибам, колониям одноклеточных и даже к «исчезнувшему царству», которое видный палеонтолог Адольф Зейлахер назвал вендобионтой. В то время как большинство исследователей допускает, что первые многоклеточные были животными, некоторые эксперты с недавних пор настаивают на том, что причисление всех известных видов эдиакарской фауны к тому или иному царству – это слишком упрощенный подход. Они считают, что ископаемые многоклеточные должны быть повторно классифицированы.

Сидя тем вечером за одним столом с Лю, я никак не мог понять, почему этот невероятно педантичный ученый с мягким голосом выбрал настолько запутанную сферу научных интересов. Лю рассказал мне, что впервые заинтересовался эдиакарскими организмами на втором курсе в Оксфорде, слушая лекции профессора Мартина Бразье, который вдохновенно рассказывал о загадочных докембрийских окаменелостях. Бразье, погибший в 2014 году в автокатастрофе на шестьдесят восьмом году жизни, был культовой фигурой для всех специалистов по Эдиакарскому периоду. Он не оставлял камня на камне от надуманных теорий и уверенно расширял домен тех, кто не может быть точно определен. В 2009 году в своей книге «Darwin’s Lost World» он коротко разобрал принцип единообразия, который гласит, что поскольку законы природы универсальны и едины, то изучая современных животных, можно лучше понять животных ископаемых. Бразье признавал, что униформитарианизм оказался мощным инструментом, доказавшим свою эффективность во многих областях, но он игнорирует сильнейшую взаимозависимость между организмом и окружающей средой. Таким образом, в Докембрийском периоде стройная теория начинает разваливаться как карточный домик, потому что существовавшая в те времена океаническая экосистема была совершенно иной. «Надо полагать, что мир, существовавший в Докембрий, был больше похож на мир далекой планеты», – писал он.

Для нас – обитателей суши, морские глубины до сих пор остаются таинственным и полным опасностей местом, населенном очень странными существами вроде стеклянных кальмаров и плотоядных медуз. В Эдиакарский период подводный мир выглядел совсем уж невероятно. Начав ползать, первое эдиакарское животное открыло для себя мир, лишенный хищников. Морское дно, покрытое толстыми цианобактериальными матами либо токсичными отложениями застало глобальные изменения климата, наступившие в конце ледникового периода. Это явление известно под названием «Земля – снежный ком». Если бы это животное имело глаза, оно бы увидело подводную пустыню, неравномерно покрытую желеобразным веществом. Тут и там оно должно было натыкаться на дискообразные или похожие на мясистые листья организмы, ведущие неподвижный образ жизни: огромный мир, населенный лишенными мозга мягкотелыми существами.

Тайна, которую пытался разгадать Лю, – происхождение движения животных, – является ключом к разгадке другой, еще большей тайны: каким образом тот странный, инопланетный мир трансформировался в окружающую нас природу? Способность самостоятельно передвигаться позволила животным мирно пастись на цианобактериальных матах и нападать на неподвижные организмы. Первые проявления насилия, вероятно, спровоцировали биологическую гонку вооружений, в хо-де которой животные обзавелись прочными панцирями и острыми зубами – щитами и мечами, характерными для кембрийских окаменелостей. Постепенное отвердевание тел первых животных в конечном итоге привело к появлению трилобитов, динозавров, слонов, обитавших на территории современного Египта в Эоценовую эпоху, и всех нас.

До открытия эдиакарских окаменелостей, и даже некоторое время после его совершения, многие уважаемые ученые утверждали, что сложные формы жизни появилась в начале Кембрийского периода. На первый взгляд, известные нам ископаемые останки животных подтверждают эту теорию. Палеонтологическая летопись начинается примерно 530 миллионов лет с беспорядочных и обрывистых записей – эдиакарских окаменелостей. Все, что существовало раньше, исчезло, не оставив после себя ни строки: чистый лист. Некоторые ученые, например, геолог и ревностный христианин Родерик Мурчисон, на этом основании считали, что отсутствие доказательств подтверждает библейскую версию сотворения мира: «И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую…».

Чарльз Дарвин предостерегал от такой интерпретации. В книге «О происхождении видов» он писал: «Не надо забывать, что достоверные знания мы имеем только о небольшой части мира». Геологическая летопись Земли для него была многотомным учебником истории. «И у нас есть только последний том, посвященный двум-трем странам, – писал он. – В этом томе сохранилась одна короткая глава; на страницах той главы осталось только несколько полустертых строк».

Похоже, уже не осталось никаких сомнений, что животный мир докембрия отличался огромным разнообразием, но будучи мягкотелыми, эти животные не оставили после себя почти никаких следов. Окаменелости того периода встречаются крайне редко: в таких местах, как Мистейкен-Поинт, они сохранились благодаря особым геологическим условиям.

После ужина в мотеле «Треспасси», когда все тарелки были убраны, а предложение принести десерт было вежливо отклонено, Лю сказал, что его волнует еще один важный вопрос: почему эдиакарские окаменелости настолько хорошо сохранились на Ньюфаундленде. Он предполагал, что когда-то вулканический пепел засыпал Мистейкен-Поинт, как Помпеи, и плотно придавил цианобактериальные маты к морскому дну. Лю очень хотел проверить свою гипотезу в лаборатории, но для этого требовался свежий вулканический пепел.

К счастью, девушка Лю, Эмма, была вулканологом.

– Ты уговорил Эмму бегать с корзинкой вокруг вулкана и собирать пепел? – спросил Стюарт, широко улыбнувшись.

– Я только спросил, может ли она это сделать, – честно признался Лю. – Прошлым летом она была на Карибах на Монтсеррате, а там как раз есть подходящий пепел. Но извержения не было.

Стюарт засмеялся.

– Похоже, ты единственный человек на свете, который, когда его девушка летит на Карибы, мечтает, чтобы там произошло извержение вулкана.

* * *

После второй кружки пива ученые плавно перешли к обсуждению природы человека. Они отметили, что тема зарождения жизни на Земле вызывает у многих людей нездоровую реакцию. Лю вспомнил случай, когда один из его научных кураторов начал получать угрозы от креационистов вскоре после того, как он опубликовал статью о найденных им останках обезьяны, умершей около 50 миллионов лет назад. Я сразу вспомнил похожую историю, рассказанную мне бывшим гидом из Нью-Гэмпшира. Во время автобусной экскурсии она сообщила группе детей, что гранитным скалам, которые они видят за окном, около 200 миллионов лет. Сопровождающая группы немедленно вскочила со своего места, вырвала у нее из рук микрофон, и заверила детей, что гид оговорилась, и скалам на самом деле две тысячи лет. Прикрыв рукой микрофон, она объяснила гиду, что в церкви их учат, что Вселенная была создана Богом шесть тысяч лет назад. Она попросила гида в будущем более уважительно относиться к чужим убеждениям.

Криво ухмыльнувшись, Лю заметил, что может без труда опровергнуть это утверждение.

– Не, не можешь, – сказал Стюарт. – Какие бы ты доказательства ни привел, они ответят, что ты заблуждаешься, потому дьявол водит тебя за нос.

Эти слова не выходили у меня из головы – ни когда я желал всем спокойной ночи, ни когда в полной темноте шел на городской пляж, где планировал разбить палатку. Лукавый дьявол: именно к нему обращался в 1641 году Декарт. Откуда мы знаем, задавался вопросом великий мыслитель, что то, что мы видим, не является обычной галлюцинацией, вызванной самим дьяволом? Откуда мы знаем, что то, что мы воспринимаем, действительно является реальным миром?

Олдос Хаксли никогда не забывал об ужасах, пережитых во время «прогулки по брюху овощного монстра» на острове Борнео, и со временем его враждебное отношение к дикой природе переросло в почти кантианский скептицизм относительно способности человека непосредственно воспринимать реальность. «Мир в себе» представлялся ему местом «невероятно изменчивым и сложным», ориентироваться в котором можно только посредством воображения и домыслов. «Человеческий разум неспособен непосредственно взаимодействовать ни со вселенной, – писал он, – ни даже со своим интуитивным восприятием оной. Всякий раз, когда человек размышляет об устройстве мира или видоизменяет его, он полагается исключительно на символический план вселенной, упрощенную двухмерную карту вещей, извлеченных разумом из сложной и многогранной, но все же интуитивно воспринятой версии многогранной реальности».

Хаксли был уверен, что знание, даже когда оно подтверждено эмпирическим путем, может быть только картой местности, а не реальным ландшафтом. Но, возможно, всё обстоит несколько иначе: возможно, знание больше похоже на тропу – гибрид карты и ландшафта, искусственного и естественного, – проложенную по огромным территориям. Хотя наука дает на многие вопросы более вразумительные ответы, чем, скажем, миф о сотворении мира, ее возможности остаются ограниченными; она может указать направление движения, но не может объять необъятное. Эта мысль может выбить из колеи любого рьяного сторонника научного метода познания. Тем не менее, нас до сих пор повсюду окружают необъяснимые загадки, похожие на крадущихся в ночи диких зверей – их можно почувствовать, вообразить, но нельзя хорошо рассмотреть.

Охваченный легкой паранойей, я прочесывал пляж в поисках подходящего места для палатки. Я нисколько не сомневался, что где бы я ни остановился на ночлег, вскоре туда явятся местные хулиганы и начнут меня задирать. Я боялся, что в глазах местных жителей выгляжу бездомным – инородным телом, которое должно быть как можно быстрее ликвидировано.

Я разбил палатку на ровной площадке рядом с дорогой, но фары проезжавших мимо машин быстро превратили ее в подобие китайского бумажного фонарика. До меня даже долетали обрывки фраз, которыми обменивались пассажиры этих машин. Некоторые обращали внимание на странный выбор места для ночевки, поэтому я собрал палатку и перетащил ее вглубь пляжа, где было совсем темно. В дальнем свете фар моя тень была похожа на великана, несущего эскимосское иглу.

Сначала я выбрал самую ровную площадку, которую только смог найти в темноте, но вскоре заметил рядом следы колес, ведущие к расположенному неподалеку дому, и поэтому я решил перебраться в другое место. Поздно ночью я слышал, как пьяные подростки гоняют на машинах именно там, где я собирался заночевать. Слышался звон пустых пивных бутылок. Как минимум одна из участниц покатушек обнаружила мой бивак и сказала: «Ух ты, там какая-то странная палатка». Я сразу же представил себе, как невидимки, хихикая и прижимая указательные пальцы к губам, неслышно подбираются к палатке.

Прислушиваясь к тихому шороху шагов, я вспомнил странную историю, услышанную во время одной из поездок автостопом к Мистейкен-Поинт. Когда мы ехали на машине вдоль побережья на юг, женщина-водитель показала на пробегавшие слева за окном холмы и сказала, что еще совсем недавно местные верили, что в сельской местности Ньюфаундленда протоптано множество «тропинок фей». И даже сейчас, сказала она, люди иногда рассказывают, что лично видели над этими тропинками загадочные огоньки.