Текст книги "Машина Шехерезада: шесть историй"

4. Полицейский, танцовщица и…

Полицейский, танцовщица, и фермер, и дровосек, и ковбой, и Мартиндейл мирно жили все вместе в месте, похожем на Швейцарию в погожий весенний денек. Поскольку они сами творили свою историю, у них не возникало никаких конфликтов. Танцовщица с удовольствием делила себя между мужчинами. Все мужчины с удовольствием принимали такой порядок вещей.

Так как машина испарилась, определенная приверженность к логике, и так уже поруганной, удерживала ее от мгновенного возвращения в рассказ. Поэтому машина отправила себя в ссылку, где ей ужасно не нравилось. Она решила сквитаться с персонажами, по вине которых здесь томилась. Сидя в местах, не столь отдаленных и придуманных ею самой, машина рассмотрела проблему с разных точек зрения и наслала на персонажей десятидневный беспробудный ливень. Никто не умеет ненавидеть так сильно, как машина.

– Зачем ты это вытворяешь? – спросил как-то раз Мартиндейл машину, не успевшую улизнуть в подполье.

– Потому что в рассказе нет никакого конфликта, – сказала машина.

– Дай нам немного времени. Мы придумаем какой-нибудь конфликт.

– Я помогу вам, – пообещала машина с беспечной ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего.

Ливень прошел. Вместо него машина наслала племя монгольских кочевников, чтобы те вторглись в гористую декорацию, где Мартиндейл и иже с ним жили в веселом распутстве. Монголы наводнили окрестности, оставляя за собой сплошную мерзость запустения. Захватчики не были личностями. Вернее, каждый из них был одной и той же личностью. Суровой и грозной. Все они выглядели и разговаривали в точности как Энтони Куинн[2]2
  Американский актер, игравший во многих фильмах, в том числе и в картине «Грек Зорба». (Здесь и далее прим. пер.)


[Закрыть].

В своих лагерях эти свирепоглазые коротконогие кочевники наплодили кучу жирных желтолицых детишек с помощью косоглазых девиц с черными и жирными волосами, небрежно завязанными в конские хвосты. Но это еще не все.

Все это еще происходило в юртах, разбросанных по бесконечной и неописанной равнине. Тут машина впервые раскаялась в том, что выбрала героями монгольских кочевников, но теперь она могла от них избавиться, лишь накопив солидный заряд энергии. А накопить ее было непросто. Даже в жизни машины бывают периоды упадка энергии. Вернее сказать, особенно в жизни машины. И именно в таком состоянии пребывала нынче машина Шехерезада. В плену у грез. В мечтательной неге. Искорки света на бархатистой черной поверхности. И женский голос, призывно-манящий. Да, машина Шехерезада размышляла, в частности, и о подобных материях.

Даже машине было ясно, что рассказ застопорило. И конечно же, все отметили тот факт, что она выкинула из сюжета Герна, хотя и ввела его поначалу в рассказ и даже наделила характером – пусть поверхностно очерченным, но все же характером!

Машина официально предложила Мартиндейлу и компании вернуть Герна в историю. Мартиндейл охотно согласился, но прочие персонажи наложили вето. Они и так с трудом приспосабливались друг к другу, чтобы привыкать еще к странностям и заскокам какого-то незнакомца.

Началась война характеров: машина была полна решимости воскресить Герна, персонажи не менее решительно требовали оставить все как есть.

В один прекрасный день они заметили вдали на дороге какую-то фигурку, бредущую к вершине утеса.

– Наверное, это моя матушка, – решил полицейский.

Но он ошибся. Это оказался Герн.

После чего все пошло наперекосяк. Фермера поймали за сочинением спенсеровского сонета, что совершенно не соответствовало его характеру и тем самым показывало, насколько он отбился от рук. Это показывало также, что машина начала терять контроль над своими героями.

Дровосек отрастил усы, чтобы выделиться из толпы.

Мартиндейл осознал, как ему повезло. В отличие от остальных, у него было имя.

Компанию поразила жестокая эпидемия гриппа, не тронув лишь полицейского. Все прочие лежали в лежку, вялые и равнодушные, а полицейский лучился энергией. Он принялся расширять свою роль за счет больных товарищей. Они худели, бледнели и таяли, он же раздался в плечах, поздоровел, налился румянцем и начал позволять себе такие странности и даже чудачества, какие встречаются исключительно у главных героев. И все это время его неотступно точила одна и та же мысль: как странно, что он – именно он! – должен был стать полицейским. Он, граф Генри, младший сын графа д'Артуа, мог пойти на такую работу только лишь в приступе безумной дерзости.

5. Дуэль

Граф Генри глянул вверх и увидел свою жену, спускающуюся по ступенькам большой парадной лестницы, – прекрасную и расплывчатую, как портрет, на который смотришь сквозь толщу воды. Генри-Эдуард, граф д'Артуа, молча наблюдал за ее приближением. Он уже понял, что графиня нынче опять не в настроении. Ступала она легко и прямо, разве только чуть напряженно. Она напоминала графу ребенка, дерзнувшего покинуть детскую и теперь с опаской, но упрямо пробирающегося в большую залу со сводчатым потолком, где взрослые – эти загадочные и недосягаемые создания – проводят свою жизнь.

– Доброе утро, моя дорогая, – сказал граф.

– Доброе утро, – ответила Анн-Мари, садясь на свое обычное место за столом.

Служанка по имени Бланш подала горячий шоколад. Генри сделал вид, что не замечает, как трясутся у Анн-Мари руки, когда она подносит чашку к губам.

Графиня дважды кашлянула.

– Конечно. Из Нанта привезли собранные налоги – совершенно неправильную сумму. У горожан целый воз объяснений, и некоторые из них даже могут быть правдой. Мне нужно будет вынести вердикт или же передать дело на рассмотрение Мазарини.

Графиня безучастно кивнула и пригубила шоколад. Финансовые дела ей были скучны. Она до сих пор не могла понять, почему они небогаты и почему ее муж должен работать, как буржуа. Возможно, рассудок ее так и не оправился до конца от ужасов религиозных войн, уничтоживших владения графов д'Артуа. А Генри вечно сидел, зарывшись носом в какой-нибудь пыльный гроссбух. Графине и в голову не приходило, что муж ее гордился своей работой, которая по нынешним временам была единственным доступным для него видом состязаний. Супруги продолжали свой легкий завтрак в молчании. Граф Генри ничего не имел против: хотя в Париже и Версале он слыл хорошим собеседником, однако не был склонен к излишней разговорчивости, не говоря уже о ее несносной сестрице болтливости. Он наслаждался счастливой передышкой в их извечном словесном поединке.

Граф Генри был мужчина рослый, с хорошей выправкой, круглым и бледным лицом и черными гладкими волосами. На правой руке его алел не совсем еще заживший шрам – напоминание о двухмесячной давности дуэли с Франше д'Оберноном, слишком часто и не по делу открывавшим свою глупую пасть. Этот юнец учился фехтованию во Флоренции и вышел на поединок с обычным набором дешевых итальянских трюков и уловок. При необычайно ловком переводе в темп Генри и получил свою рану. Реакция его была мгновенной и чисто рефлекторной: он сделал выпад, как только противник на миг раскрылся. Рапира пронзила грудь Франше и застряла в ребре. Генри попытался ее вытащить, но никак не мог сжать в раненой руке окровавленную рукоять рапиры.

Так что Франше до сих пор валялся в постели, хотя ходили слухи, что рана его заживает. Что ж, вполне достойный результат – и одновременно предупреждение против использования заморских трюков в серьезных делах чести.

Граф встал из-за стола с легким поклоном:

– Дорогая, я должен немедленно ехать в Париж. Прошу простить меня.

Анн-Мари подняла к нему свое чистое и тонкое овальное личико. Голубые глаза ее затуманились.

– Вы вернетесь к вечеру?

– Я останусь в Париже и вернусь завтра, если позволят дороги после трехдневных дождей.

– Понятно.

Графиня задумалась, и графу Генри на миг показалось, что она вновь собирается начать их нескончаемый спор, связывавший супругов крепче клятв, данных у алтаря, – спор, ставший неотделимым от их любви и поглощавший ее, а заодно и саму их жизнь, и даже их рассудок.

Вернее, ее рассудок, подумал граф Генри. Потому что сегодня, впервые за долгое время, он чувствовал себя хозяином собственного «я». Душа его крепко и неколебимо утвердилась в теле, и граф еще раз поклялся, что никогда не позволит опять вовлечь себя в тот странный, опасный и абсурдный мир сновидений и грез, в котором жена его пребывала все более долгие периоды времени и из которого, по мнению такого искусного психиатра, как доктор Мабеф, могла в один прекрасный день и вовсе не вернуться.

Но Анн-Мари промолчала. Прошлой ночью они дали друг другу клятву не говорить об этом в течение месяца. Целый месяц мира и покоя! Целый месяц они будут внимательны друг к другу и не скажут ни слова о той чудовищной вещи, что стоит между ними, – а там, глядишь, все как-нибудь и образуется. Врачи в один голос твердили, что безумие не так уж неизбежно и что любую болезнь, физическую или душевную, можно приостановить, а то и вылечить совсем.

Граф поцеловал жену в щечку. Она подняла руку и погладила его по черным волосам. Затем он поспешил к двери. Лошадь была уже оседлана и готова, грум по имени Жак терпеливо стоял рядом с ней, держа поводья. Граф остановился, проверил, надежно ли завязаны седельные вьюки, и вскочил в седло. Бросив прощальный взгляд на свой дивный замок, он увидел алмазные блики утренних лучей на оконных стеклах. Над кухонной трубой подымались завитушки серого дыма. Свежий ветерок чуть колыхал листву дубов, окружавших здание.

Граф Генри со вздохом повернул лошадь к тропинке, ведущей на главную дорогу, и поскакал легкой рысью.

Анн-Мари подождала, пока шум отъезжающей машины мужа не стих вдали. Потом налила себе еще чашечку кофе и закурила сигарету. Чувствовала она себя разбитой и какой-то расплывчатой, как на смазанном снимке. А все эти проклятые снотворные таблетки! Ночью они дарят вам забытье, но днем после них ходишь как в тумане. Люди летают уже на Луну, а до сих пор не удосужились изобрести такое снотворное, которое не заставляло бы вас маяться весь день сонной одурью.

А может, все дело в дозе? Обычно Анн-Мари принимала на ночь по четыре таблетки секонала, но иногда приходилось добавлять и пятую.

Может, попробовать нейтрализовать действие снотворного дексамилом? Она подумала и решила, что не стоит. Дексамил взбадривал ее, но, когда действие его кончалось, Анн-Мари чувствовала себя хуже прежнего.

Она прихлебывала кофе, с тоской ожидая мгновения, когда чашка опустеет и придется вставать, чтобы как-то убить еще один день. Можно, конечно, остаться в постели. Но, подумав, Анн-Мари отвергла эту мысль: слишком часто в последнее время она проводит дни в постели. Она знала, что пора положить этому конец, она знала, что в один прекрасный день ляжет в кровать и уже с нее не встанет.

– Выпьете еще кофейку? – спросила горничная, пришедшая из кухни.

– Спасибо, Эмми. Пожалуй, выпью еще чашечку. Ты тоже присядь и попей сама.

Эмми села за обеденный стол в столовой. Низенькая, очень толстая чернокожая женщина, она была исключительно приятна, надежна и не слишком умна. Анн-Мари повезло с горничной. Эмми обладала даром становиться неслышной, когда нужно. Порой казалось, что она умеет также становиться невидимой, особенно когда Анн-Мари и Генри заводили свой бесконечный спор.

6. События в Сент-Омере

Многие очевидцы запомнили тот злосчастный день в Сент-Омере, когда в поселок прискакали графские всадники, чтобы забрать либо налоги, либо заложников. Сначала солдаты, бряцая мечами и доспехами, направились к мэру и молча выслушали его объяснения, которые и так уже знали: что из-за зимней засухи и бесконечных сражений, загубивших поля и посевы, серебра для графской казны нет.

Всадники, естественно, ожидали именно такого ответа, ибо мэр давал его уже третий год подряд. Люди графа были проинструктированы, что делать в таком случае. Они пошли от двери к двери, скликая жителей, собрали всех селян от мала до велика, отсчитали две дюжины заложников: «Ты, и ты, и ты, двигай в ту сторону», – а затем препроводили их в замок графа. Несчастные не обольщались насчет своей дальнейшей судьбы. Они знали, что их пригласили отнюдь не на бал в верхних покоях дворца, где вовсю уже гремели осенние пиры, наяривал итальянский оркестр, а гости съезжались со всей Франции.

– Сюда, да поживее, свиньи!

Солдаты загнали заложников в дворцовый подвал, где их уже поджидали тюремщики с дубинками.

Место, отведенное для двух дюжин селян, представляло собой ряд камер в самой нижней и задней части подземелья замка. Очевидцы рассказали нам, что крысы, бегавшие по полу в тех камерах, были ростом с терьеров. Кое-кто утверждал, что в графских казематах специально вывели новую породу, отбирая крыс по свирепости. Камеры, холодные, сырые и вредные для здоровья при любой погоде, были вырублены из больших известняковых блоков, которые добывали в близлежащей Сан-Квентинской каменоломне у подножия Центрального Мастиффа. Их даже не скрепляли никаким раствором. Собственный вес блоков – почти десять тонн каждый – более чем надежно удерживал в темнице истощенных узников.

Вскоре после сего происшествия на дороге, ведущей к замку, показался верхом на коне человек из народа. Это был Мартин Прюдом – молодой человек двадцати шести лет, юрист и недавний выпускник парижской Сорбонны. Он вернулся, чтобы представлять своих земляков-крестьян в их тяжбе с графом. Мартин был калекой. Несчастье приключилось с ним на последнем году учебы в Париже. Он выехал вместе с друзьями на пикник в Тюильри. Неожиданно грянула гроза. Все спрятались под деревьями. И так уж распорядилась судьба, что молния попала именно в дерево Мартина.

Он потерял сознание. Сначала на теле его не обнаружили никаких ран. Но когда Мартин пришел в себя, то оказалось, что левая рука и правая нога у него обездвижены. Несколько университетских врачей из профессиональной вежливости осмотрели его, однако ни один не нашел никаких повреждений. Оставалось уповать лишь на то, что господь исцелит болящего, хотя никаких оснований предполагать, что он займется этим, не существовало.

Мартин Прюдом был привлекательным молодым человеком. Открытое, честное лицо его с высоким чистым лбом обрамляли черные кудри. До увечья росту в нем было шесть футов, но после несчастного случая он ходил, согнувшись почти вдвое, волоча за собой покалеченную ногу.

Стражи объявили о его приезде графу, и тот приказал им привести Мартина к себе в кабинет.

О графе Поле де Сент-Омере ходило множество разных слухов. Он был одним из представителей той дьявольской породы, что наводнила Францию в лихолетье почти беспрерывных войн. В то время на троне с лилиями сидел король Луи-Фердинанд, и держался он там лишь по милости своих могущественных вассалов. Те же, в свою очередь, жили как хотели. Феодальные традиции еще преобладали над принципом абсолютизма, поэтому Луи-Фердинанду приходилось дозволять все, чего он был не в силах запретить. Именно при нем аристократам Северной Франции было даровано право предать огню и мечу поместья Южной Франции, дабы исполнить волю Папы Римского, приказавшего истребить проклятых катаров. Рыцари охотно откликнулись на призыв, и войны между севером и югом велись с невиданной жестокостью.

Результатом стало уничтожение наследной феодальной знати Прованса. Даже речь с лангедокским акцентом расценивалась как государственная измена. Старых вельмож сменили новые. Самые везучие из еретиков встретили свой конец в сражении, с мечами и копьями в руках; тех, кому повезло меньше, сожгли на церковном дворе.

Поль де Сент-Омер не был самым жестоким среди представителей своей породы, но был одним из самых неумолимых. Прославленный воин, он крестом и мечом подписался под крестовым походом на Иерусалим, потом сражался с турками на греческих островах. Он жил ради битвы, и ничто не удручало его больше нынешней вынужденной жизни в собственных владениях, пока король Луи-Фердинанд играл в дипломатические игры с Италией и Испанией, пытаясь сколотить союз, который помог бы ему выдворить англичан из Аквитании. Таким образом, во Франции воцарился кратковременный мир, и аристократы типа Сент-Омера, лишенные своей ежедневной дозы кровопролития, единственно способной утолить их ненасытные души, злились и изнывали от скуки. Турниры и состязания немного помогали, но такие празднества требовали немалых затрат и устраивались нечасто, лишь по большим церковным праздникам. А в остальное время делать было нечего.

Говорили, что у графа в имении есть собственное ристалище, где он сражается с приглашенными бойцами. Говорили также, что он владеет какими-то дьявольскими приемами, вывезенными с Востока. Одетый в одни лишь короткие штаны, без меча и даже без кинжала, Сент-Омер мог выйти против самого могучего противника и сделать из него отбивную. Так коварно наносил он удары ногами и руками, что никто не в силах был ему противостоять. Ходили слухи, что приемы показал ему родственник Марко Поло, который привез с собой туземца из Китая, чтобы тот обучил рыцарей борьбе без оружия, популярной на Востоке. Китаец помер, не успев передать свое мастерство молодому поколению франков. Но Сент-Омер научился, и научился отлично.

Мартин Прюдом смог убедиться в этом собственными глазами. Его провели на задний двор дворца. Там располагалась большая огороженная площадка. Вокруг нее ярусами возвышались трибуны, где, ожидая начала представления, сидели знатные вельможи со своими супругами.

Граф стоял возле ринга вдвоем с высоким мускулистым великаном, обнаженным по пояс. Сложение у великана было атлетическим: прекрасно развитая грудная клетка, стальные бицепсы и героический торс. Лицо обрамляла короткая, аккуратно подстриженная бородка. Одежда на нем была ветхая и не очень чистая. Мартин узнал великана. Это был Жак, кузнец из ближней деревушки Пти-Монтабан.

– А теперь слушай меня внимательно, – говорил граф Поль. – Я еще раз объясню, что от тебя требуется. Мы с тобой будем сражаться здесь, на ринге.

– Умоляю вас, ваша милость, уволить меня от этого поединка! – ответил Жак. Несмотря на могучее тело, у кузнеца был жалкий вид. Он дрожал от страха, и не без причины, поскольку слухи о графских поединках ходили самые неприятные. Местные жители называли графа дьяволом, причем у них были на то веские основания. Сент-Омер обладал репутацией человека бесчеловечного. А его бойцовское искусство славилось по всей Европе.

– Черт подери, приятель! – сказал граф. – Ты в здешних краях чемпион. Говорят, ты выиграл местные соревнования в Пти-Монтабане, устроенные в честь святого Дени. Почему бы тебе не сыграть раунд-другой со мной на пару?

– Мыслимое ли это дело, ваша милость! Я простолюдин, вы аристократ. Меня повесят, стоит мне тронуть вас хоть пальцем.

– Я же тебе объяснил! Я вызываю тебя на соревнование. С таким же успехом мы могли бы состязаться в стрельбе из лука или другом виде спорта. Мы будем соревноваться в борьбе, ты и я, без оружия, голыми руками и ногами. Если ты победишь, получишь пять серебряных ливров. Ты ведь и за год столько не заработаешь, подковывая лошадей, верно?

– Ни за год, ни даже за два, ваша милость. Да что мне толку с этих денег, если я не смогу их потратить?

– А почему ты не сможешь их потратить?

– Потому что вы меня убьете, ваша милость, извините за выражение.

– Нет, Жак, именно это я и пытаюсь тебе втолковать. Наш поединок будет всего лишь развлечением. Мы будем сражаться безоружными. Если ты выстоишь хотя бы один раунд или нанесешь мне один хороший удар, я провозглашу тебя победителем. Что тут плохого, скажи на милость?

– Боюсь, вы убьете меня, ваша милость, – пробормотал кузнец, оценивая, однако, при этом соперника взглядом и готовясь к схватке, которой, как он знал, не избежать.

– Хватит болтать! – сказал Сент-Омер. – К делу!

Поль не казался особенно грозным противником. Весил он вдвое меньше кузнеца. Теперь, когда граф разоблачился до пояса, в ясном осеннем воздухе стало отчетливо видно, как изящно и пропорционально он сложен, как грациозно он движется взад-вперед, точно большая кошка. Тело у графа было небольшое, не выше среднего роста. Однако при движении казалось, будто ноги его почти не касаются земли. Светлые волосы графа, уже поредевшие на макушке, развевались вокруг лица сияющим нимбом. Он был похож на ангела. Но все вокруг знали, что душа его чернее самой темной мглы.

Соперники вышли на ринг. По зрительским рядам пронесся легкий шум. Все собравшиеся вельможи были наслышаны о своеобразных приемах графской борьбы. Схватка без оружия казалась им сумасбродной затеей, но всем было интересно, как проведет ее граф. Среди зрителей была одна знаменитая персона – сэр Джон Чандоуз из Англии. Рыцарь без страха и упрека, он прославился своей безупречной честностью в делах чести. Сэр Джон принимал участие в бессчетных поединках и сражениях. Долговязый сухопарый старик, он держался по-прежнему прямо, как юноша. Его длинное худое лицо с обвислыми усами было хорошо известно по многочисленным портретам и миниатюрам. Он прибыл во Францию для заключения мира между Генрихом Английским и Луи-Фердинандом Французским. Никто, правда, не ожидал, что мир продлится долго, поскольку Луи-Фердинанд был твердо намерен отвоевать Аквитанию, а английские лорды были не менее твердо намерены этого не допустить.

Граф воззвал к сэру Джону Чандоузу, рассказал ему о своих предложениях и повторил свои обещания. Сэр Джон выслушал, все понял и обратился к кузнецу Жаку:

– Ты понимаешь, что предлагает тебе граф?

Кузнец кивнул, косясь на стайку крестьян, стоявших у конюшни, и страстно желая затеряться среди них.

Сэр Джон Чандоуз славился легендарной честностью, однако он никогда не утверждал, будто чувствителен к чужим переживаниям.

– Я позабочусь, чтобы с тобой обращались как подобает, – сказал сэр Джон. – Ты ничем не рискуешь, даже если свернешь ему шею. – Англичанин повернулся к Полю: – Я говорю это, сэр, потому что не одобряю дворян, которые якшаются с простолюдинами, даже если речь идет о схватке.

Поль пожал плечами:

– Я езжу на охоту верхом на коне, хотя он мне тоже неровня. Точно так же я использую крестьянина, чтобы поупражняться и поразвлечься. Его социальный статус меня не волнует. А чтобы бой был интереснее, я проведу его одной рукой. – Он повернулся к Жаку: – Выбирай: левой или правой?

– Левой, – пролепетал Жак, надеясь, что Сент-Омер правша.

– Так тому и быть, – сказал Поль.

Они встали в середине огороженного круга. По кивку графа Поля герольд протрубил сигнал. Трибуны приветственно зашумели, и бой начался.

Сразу стало ясно, что кузнец скован по рукам и ногам своей ментальностью. Настоящий Геракл в смысле сложения и мускулатуры, он был простодушным дитятей там, где дело касалось решимости или хитроумия. Они с Полем кружили друг возле друга. Поль подпрыгивал так, словно в ступнях у него были пружины. Двигался он не спеша, но летал по рингу, как мячик. На нем были обтягивающие штаны до колен из какой-то эластичной ткани, дававшей полную свободу движениям, и простая, отличного покроя белая шелковая рубаха. Гладкие светлые волосы граф перевязал мягкой кожаной ленточкой. Кузнец облачился в грязную серую спецовку, бывшую, возможно, его единственным нарядом. Ноги у него были босые, а ногти на них сами по себе казались грозным оружием.

Судя по началу схватки, было очевидно, что Сент-Омеру придется навязать противнику драку, поскольку кузнец явно жаждал немедленно убраться отсюда и вернуться в свою кузню.

Поль провел серию легких ударов, порхая вокруг соперника и то и дело шлепая его по голове открытой ладонью. Жак отмахивался от графской ладони, как от назойливой мухи. Поль подскочил к нему снова, приплясывая взад-вперед, и вдруг сделал молниеносный выпад ногой. Крутанувшись на месте, он лягнул кузнеца прямо в грудь. Тот пошатнулся, теряя равновесие, а Поль между тем обрушил на него ураганную очередь ударов левой рукой и отскочил, опять оказавшись вне досягаемости. Кузнец утер из-под носа кровь и, наконец-то осердясь, шагнул вперед, размахивая мощными кулаками. Поль легко увернулся и снова заплясал вокруг великана, молотя его со всех сторон. Кузнец пытался парировать атаку, но все время опаздывал на шаг-другой. Равновесие он тоже держал не ахти, и даже зрителям, не искушенным в приемах борьбы графа Поля, стало ясно, что ловкость здесь важнее грубой силы.

Толпа аристократов на трибуне вопила и улюлюкала. Зрители заключили бы пари, будь у них хоть малейшие сомнения в исходе драки. Но было совершенно очевидно, что у кузнеца нет никаких шансов. Его кулаки так ни разу и не коснулись противника. Поль, держа правую руку за спиной, обернулся к кому-то из зрителей, отвлекшись на секунду от Жака. Кузнец ухватился за эту возможность и выдал графу сокрушительный удар в голову, который непременно сбил бы Поля с ног, попади он в цель. Но граф только этого и ждал. Он тут же развернулся, поймал запястье кузнеца и, не пытаясь блокировать удар, направил его в другую сторону. Сила собственной атаки закружила великана и сбила с ног. Он приземлился на левую руку. Раздался характерный хруст.

На том бой и завершился. Поль даже не запыхался. Сунув кузнецу, скулящему от боли, маленький мешочек медяков, граф велел слугам перевязать ему руку и отправить восвояси.

После схватки Поль велел привести к себе Мартина.

– Так, значит, ты заделался деревенским адвокатом, а, Мартин? Крестьянская жизнь была тебе не по душе? Тебе приспичило выбиться в буржуа? А теперь ты, значит, вернулся, нафаршированный книжной премудростью, как каплун хлебным пудингом, и собираешься учить меня моим правам?

– Нет, ваша милость, не собираюсь, – ответил Мартин. – Но есть определенные права, которые владельцы Сент-Омера исстари даровали жителям Омера.

– И ты намереваешься добиться их от меня, а, крестьянин?

– Ваша милость, у меня нет никакой возможности это сделать. Я целиком и полностью в вашей власти. Таков закон нашей страны, и таково положение дел в настоящий момент.

– Да, верно, и это замечательный закон. А ты хотел бы, чтобы дело обстояло иначе?

– Провокационный вопрос, ваша милость. Я не смею сказать вам, чего бы я хотел, ибо опасаюсь кары вашей милости.

– Ты ставишь меня в интересное положение, – сказал Поль. – Я с удовольствием поспорил бы с тобой просто как человек с человеком, поскольку не сомневаюсь, что сумел бы тебя победить, причем исключительно благодаря силе характера. Но в силу своих обязательств перед древней фамилией Сент-Омер, которую я ношу, я вынужден требовать к себе почтения. Ладно, я тебя не трону, – необдуманно добавил он. – Говори, не бойся.

– Несмотря на обещание вашей милости, я все-таки с трудом могу осмелиться…

– Дьявол тебя забери! Выкладывай, что у тебя на уме, иначе плохо будет! Чего ты хочешь?

– Простите крестьянам долги, ваша милость.

– Этим собакам-еретикам?

– Ваша милость, они обратились в истинную веру.

– Исключительно под угрозой оружия!

– Это неважно, ваша милость. Важно то, что они исполняют свой долг перед церковью. И пускай с их грехами разбираются теперь священники.

– Ха, священники! Да не защищай мы, дворяне, вас от церкви, вам бы не поздоровилось!

– Конечно, ваша милость…

– Я вижу, ты со мной не согласен? Тогда не молчи, любезнейший, говори все как есть!

– Вы, ваша милость, утверждаете, что защищаете нас. Но тем не менее вы требуете денег, которых у нас нет. И угрожаете отобрать всю нашу утварь и зерно, необходимое для следующей посевной.

– Это мое право. Я прощал вам долги два года и не собираюсь прощать в третий раз.

Они стояли вдвоем в маленьком кабинете графа, сверля друг друга глазами. Тут Мартин вспомнил, что он, в конце концов, юрист. Он просто обязан найти какие-то аргументы! Нужно добиться, чтобы граф списал крестьянам долги, а значит, необходимо предложить ему что-то взамен. Но что?

– Достоинство вашей славной фамилии не пострадает, если вы еще на год освободите нас от платежей, ваша милость.

– Достоинство не пострадает, зато пострадает мой карман.

– Если мы помрем с голоду…

– Тогда я заселю деревню другими крестьянами. Вокруг полно бродяг, согласных на любую работу за кусок хлеба.

Мартин задумался. Поль, безусловно, был прав. Смутные времена ввергли в нищету всю Францию. По дорогам шлялись толпы бездомных самых разных видов и сословий. Они с радостью ухватятся за малейший шанс осесть на месте.

И все же это было дьявольски несправедливо! На лице у Мартина было написано все, что он думает. Они с Полем не спускали друг с друга глаз. Мартин чувствовал, что Поль с удовольствием прибил бы его на месте и раздавил, как червя. Кстати, граф мог сделать это запросто. Что ему мешало? Королевское правосудие не простиралось так далеко на юг. По крайней мере, в нынешние смутные времена.

Тем не менее Мартин вдруг услышал свой собственный голос.

– Знал бы король Луи-Фердинанд, как вы обращаетесь с нами…

Лицо у графа побагровело от бешенства. Оскорбление ударило ему в голову и чуть было не затмило рассудок.

– Ты, собака! – с трудом взяв себя в руки, проговорил Поль. – Мне бы надо прибить тебя, и я бы сделал это с удовольствием. Какая жалость, что ты не можешь наброситься на меня с кулаками! С какой бы радостью я свалил тебя на землю и свернул твою гордую шею! А может, если я свяжу себе одну руку и ногу сзади… Да нет, не стоит. Я забуду твое оскорбление, месье крючкотвор. Считай, что ты родился под счастливой звездой. Но штраф, наложенный на поселок, остается в силе.

Мартин лихорадочно соображал. Судьба земляков была сейчас в его руках. В Сент-Омере жила его мать. Там жила и Мари – девушка, с которой он был обручен до несчастного случая. Став калекой, Мартин расторгнул помолвку. Правда, Мари до сих пор была к нему неравнодушна. Все еще могло наладиться, но если ее родители будут разорены… Вся жизнь его зависела теперь от собственной сообразительности – от того, сумеет ли он найти какие-то доводы, чтобы убедить графа и остановить его карающую руку. Думай, глупая башка, думай, отчаянно твердил он про себя.

– Ваша милость, – сказал он вслух, – неужели я ничем не сумею склонить вас проявить хоть капельку милосердия к крестьянам?

– А чем ты можешь склонить меня, холоп! Что ты, безродный простолюдин, смеешь придумать такое, чтобы остановить мою карающую руку?

Мартин лихорадочно соображал. Шевелитесь же, чертовы извилины! И тут ему в голову пришла отчаянная мысль.

– У меня есть одно интересное предложение, ваша милость.

– А именно?

– Вы горите желанием продемонстрировать свое бойцовское искусство в схватке с достойным соперником, верно?

– Конечно, я этого и не скрываю. Ну так что же?

– А если я найду вам такого соперника и доставлю его сюда?

– С чего ты взял, что сумеешь его найти?

– Я слыхал, что в городе Э есть один борец. Тамошний оружейник. Говорят, он учился борьбе на Востоке, как и вы, ваша милость. Он прославился как мастер борьбы без оружия – без кинжала и даже без палки.