Текст книги "Квантовая ночь"

– Я видел записи собеседований со мной, – сказал я.

– Ты о процессе Девина Беккера?

– Что? Нет, нет. Старые записи. 2001 года. Со мной. В старом здании факультета психологии в Форт-Гэрри.

Долгая пауза, затем:

– Как ты их нашёл?

– По правде? Я обыскал твой офис.

Менно снова погрузился в молчание.

– М-да, – сказал он наконец.

– Я спрашивал тебя, что со мной тогда случилось. Почему ты не показал мне эти записи?

– Я знаю, что для тебя потеря памяти стала новостью, Джим. Но для меня это новостью не было.

– Господи, Менно. С каких пор ты знаешь?

– С 2001 года. С тех пор как ты её потерял. Прости, но тогда это было очевидно. Я не думал, что пропало целых шесть месяцев, но было ясно, что ты утратил память за какое-то время.

– Так почему же ты мне не рассказал?

Он приподнял плечи.

– Потому что ты излечился.

– Излечился? От чего?

– Я не знаю, – сказал Менно. Он не мог видеть выражение моего лица, но, должно быть, почувствовал, что я собираюсь возразить, потому что приподнял руку: – Честное слово, я двадцать лет пытался это выяснить. – Он шумно выдохнул. – И знаешь что? Это такое облегчение – наконец иметь возможность об этом поговорить. С тех пор как уехал Доминик, мне и обсудить это стало не с кем.

– Так что же, чёрт возьми, произошло?

– Мы с Домиником Адлером разрабатывали прибор, который мог бы детектировать не произнесённые вслух фонемы – по сути, считывать артикулированные мысли прямо из мозга. Ты откликнулся на наше объявление о поиске подопытных в «Манитобан»[44]44
  Университетская газета.


[Закрыть].

Тогда я участвовал во многих таких вещах; что угодно за пару лишних долларов.

– Я помню. Такая штука типа шлема.

Менно кивнул.

– На самом деле их было два. Мы начали с первого, и он действительно смог уловить активность твоего мозга, но она была очень слабой и терялась в том, что мы посчитали шумами. Тогда мы разработали второй шлем, в который добавили транскраниальный ультразвук. Идея была в том, чтобы посмотреть, нельзя ли усилить нужный нам сигнал в твоей слуховой коре, сделать из него своего рода внутренний крик вместо шёпота, чтобы наш сканер смог его различить. Но вместо этого ты и… ты потерял сознание.

– Я этого не помню.

– Но это было. ТУЗ-стимуляция тогда была ещё в новинку; мы этого не ожидали.

Я коснулся ладонью груди.

– Всё, что я помню из того времени, это что меня пырнули ножом, но…

– Да?

– Ну, насколько я могу судить, 31 декабря 2000-го я был в Виннипеге, а не в Калгари.

Менно пожал плечами:

– Я не знаю, откуда ты взял идею о нападении, но этого не было, по крайней мере не тогда. Но… да. Ты в тот вечер был здесь – и наш шлем тебя вырубил, а когда ты пришёл в себя, то, как бы это сказать, вернулся ты не весь.

Я удивлённо уставился на него, но он не мог этого видеть.

– Что?

– До тех пор у тебя был внутренний голос – я видел его на осциллоскопе, – однако после этого он пропал.

– Что ты имеешь в виду под «внутренним голосом»?

– Именно то, что сказал: внутренний монолог, артикулированные фонемы в мозгу даже тогда, когда ты ничего не говоришь. Однако после того, как ты пришёл в себя, он пропал. Свет горел…

– …но никого не было дома? – закончил я. – Ты серьёзно?

– Да.

– Грёбаный эф-зэ? Философский зомби? Господи. Не просто анестезия, но… – Я тряхнул головой. – Нет. Нет, это же просто мысленный эксперимент. Философские зомби в реальности не существуют.

Менно молчал, наверное, секунд тридцать. Затем тихим голосом произнёс:

– Существуют. Они повсюду.

– Да ладно!

– У большинства людей, которых мы протестировали, не было внутреннего голоса.

– Тогда ваше оборудование, должно быть…

– Стой. Думаешь, мы не проверили всё по три раза? То, что я тебе говорю, – правда. – Он махнул рукой в моём направлении: – Единственное, чем был необычен твой случай, – это тем, что поначалу у тебя внутренний голос был, а после обморока ты его утратил.

– Сколько я был без сознания?

– Может, минут пять. И через несколько дней мы снова тебя протестировали – без ТУЗа, разумеется, – и, в общем, внутреннего голоса больше не было.

– И вы решили проводить со мной регулярные собеседования, чтобы посмотреть…

– Посмотреть, не изменилось ли чего в тебе. Хотелось бы мне, чтобы мы устраивали такие же собеседования и раньше, но мы никак не могли знать, что случится.

– Я не смотрел записи собеседования от начала до конца, но не заметил никаких изменений…

– Заметных изменений не было, – подтвердил Менно. – Внешне ты вёл себя точно так же, как и прежде.

– До последней записи, – сказал я.

– Э-э… – очень тихо сказал Менно. – Да.

– И это было не только на плёнке. Я изменился, и люди могли это заметить. Кайла могла заметить.

– Кайла?

– Моя подруга – ну, с которой я в то время встречался. Кайла Гурон. Она…

– Гурон? – удивлённо прервал меня Менно.

– Она ходила на твой курс. Я виделся с ней вчера, впервые почти за двадцать лет. Она сказала мне, что я… я тогда ударил её. Я! – Я покачал головой, всё ещё не в силах с этим смириться. – И потом, все эти ужасные вещи, что я наговорил на том собеседовании. В это просто невозможно поверить!

Он медленно кивнул:

– Ты и правда изменился ближе к концу. Я не знаю почему.

– У тебя должны были быть какие-то идеи. И, чёрт возьми, как я снова стал нормальным?

– Джим, честно, я не знаю. Но…

– Что?

– Но в течение почти шести месяцев ты правда был философским зомби. – Он повернул голову влево, потом вправо – может быть, в знак отрицания, а может, изображая орды, что преследовали его два десятка лет. – И ты был так же пуст, так же безучастен, так же мёртв внутри, как и бесчисленные миллионы других, что постоянно нас окружают.

* * *

Я, шатаясь, вышел из вестибюля дома Менно на Портидж-авеню. Было время обеда, и тысячи людей шли по ней на восток, и другие тысячи на запад, а я просто стоял, словно остров на реке, пытаясь не потерять равновесие.

Ко мне приближался мужчина со склонённой головой, на ходу набирая что-то на телефоне. За ним шли двое с воткнутыми в уши наушниками – оба, так получилось, с проводами характерного эппловского цвета. Они проплыли мимо, даже не взглянув на меня, просто бездумно обогнув препятствие.

Бездумно.

Господи, может ли такое быть?

Теперь ко мне двигались три девочки-подростка, куря на ходу. Доклад Главного военного хирурга США[45]45
  Доклад об опасностях табакокурения, опубликованный в 1964-м и положивший начало борьбе с курением на государственном уровне.


[Закрыть] увидел свет, вероятно, ещё до рождения их родителей, но они тем не менее курят. В этот раз я отошёл в сторону с их пути, пытаясь уклониться от выдыхаемого ими дыма.

И я, раз уж начал двигаться, продолжил движение; первый закон Ньютона, и всё такое. Я прошёл мимо бездомного с картонкой с надписью «Помогите – голодаю». Перед ним стояла пустая жестянка из-под кемпбелловского супа; некоторые прохожие бросали в неё монетки.

Интересно, насколько сильно ударила по нищим отмена Канадой центовых монет в 2013 году. Конечно, всякий, кто подаёт один цент в качестве милостыни, заслуживает за это проклятия, но в принципе в обороте было много монет покрупнее. С другой стороны, в Канаде широко употребляются монеты достоинством один и два доллара, чего в Штатах никогда не было – американцы всегда предпочитали банкноты для этого номинала. Так что наши нищие, возможно, находятся в лучшем положении.

Много лет назад я читал, что появление первых кредитных карт нанесло сильный удар по доходам «заек» в Плейбой-клубах. Раньше, когда с ними расплачивались наличными, мужчины говорили «сдачи не надо», даже если сумма чаевых в этом случае взлетала до небес. Но когда они стали заполнять корешки счетов, то производили подсчёт и добавляли обычный процент чаевых.

Господи, о чём я думаю? Но так работает мой разум – одна мысль тянет за собой другую, образуя лавину идей и связей. И я всегда полагал, что так оно у каждого, но…

Но если то, что обнаружил Менно, правда, то большинство людей не ведёт внутреннего монолога, как я; у большинства из них мысли не скачут туда-сюда с места на место. Нет. Большинство людей вообще не думают – по крайней мере в режиме самоанализа, от первого лица, – у них нет никакого субъективного опыта.

Я смотрел на них, продолжая идти. Сотни и сотни людей в синих джинсах – стандарт, лёгкий выбор, простое правило.

Я вспомнил Монти Хендерсона, который в детстве жил на моей улице. Он пошёл работать в полицию Калгари. Рассказывал, что в первый день тренировок новобранцам было приказано «приспособиться или проваливать» – и что все они просто смирились.

Сейчас я двигался навстречу основному потоку пешеходов; по какой-то причине прилив сменился отливом, и бо́льшая их часть шла на запад. Кто-то столкнулся со мной. «Простите», – пробормотал он и зашагал дальше.

Однажды я видел документальный фильм о стайном поведении птиц. Чтобы достичь эффекта, который мы наблюдаем, каждая птица должна следовать всего трём простым правилам. «Правило разделения» предписывает избегать скоплений своих сородичей – ты должен дать другим птицам сколько-то места, чтобы избегать столкновений. «Правило выравнивания» говорит: смотри, куда летят другие птицы, и двигайся в направлении, которое является усреднённым направлением их полёта. И «правило сцепления» – двигайся к усреднённой позиции всех твоих соседей; оно предохраняет стаю от распада. Компьютерные модели, реализующие эти три правила, имитируют поведение, неотличимое от поведения реальной стаи; похожие правила контролируют поведение косяков рыб.

Могут ли передвижения людей быть настолько же простыми? Птицы делают это бессознательно почти наверняка, рыбы – совершенно точно.

Стая птиц, косяк рыб. Толпа людей.

Действительно ли мы так сильно от них отличаемся?

А другие правила – может, и они так же просты и применяются без осознания этого? Выбор одежды, которая похожа на то, что носят другие; употребление фраз, которые были услышаны от других людей; опусти взгляд, когда проходишь мимо кого-то; старайся ни с кем не сталкиваться, а если столкнулся, извинись.

Как многое из того, что мы делаем, легко поддаётся алгоритмизации? Я правда верю, что я был первым не любящим физкультуру ребёнком, который спотыкается о несуществующий камень, чтобы объяснить свой жалкий результат в забеге? Все это делают. Первый парень, который потягивается в кинотеатре, а потом, типа случайно, кладёт руку спутнице на плечо? Все это делают. Первый…

Может быть, не надо даже трёх правил; может быть, достаточно одного.

Будучи в Риме, и обычаев римских держись.

15

Университет Манитобы имеет блестящую историю в области психологии и философии, почему я и пошёл сюда учиться и почему, несмотря на сильное желание называть своих студентов «потными конями»[46]46
  В уже упоминавшемся сериале «С возвращением, Коттер» так называли учеников коррекционных классов для хулиганов и лодырей.


[Закрыть], мне всегда нравилось здесь преподавать. Здесь работали пионеры нейрофилософии – Патриция и Пол Чёрчланд с 1969-го по 1984-й; здесь Майкл Персингер, снискавший себе славу своим богошлемом, защитил кандидатскую в 1971-м; здесь Боб Альтемейер разработал тест на правый авторитаризм, на который постоянно ссылался советник Никсона Джон Дин в «Консерваторах без совести»; и здесь Менно Уоркентин проводил свои новаторские исследования взаимовыгодного альтруизма. Так что, понятное дело, здесь был факультет, который мог бы помочь с моей проблемой, однако мне был нужен кто-то, не связанный с Менно слишком тесно, и поэтому я стал искать исследователей памяти в других учебных заведениях. Вскоре я остановился на кандидатуре Бхавеша Намбутири, который работал на другом краю города в Университете Виннипега. Я встречал его на нескольких конференциях: дородный мужчина лет на десять старше меня с делийским акцентом, который я иногда разбирал с трудом.

Я пришёл к нему в офис, который имел странную клинообразную форму, со стенами цвета томатного супа и книжными стеллажами, забитыми томами, для которых полкам не хватало пары сантиметров в ширину; надеюсь, стеллажи были надёжно привинчены к стенам.

Какое-то время мы посвятили обычной академической болтовне – как нас убивает администрация, как это здорово, когда кампус летом практически пуст, как преступно позволять зарплатам в академической сфере всё больше отставать от зарплат в частном секторе, – и после этого я, так сказать, взял быка за рога.

– Я читал в Интернете, что вы добились заметных результатов в области восстановления утраченных воспоминаний.

– Да, это так. Надеюсь когда-нибудь применить свои методы к некоторым федеральным политикам.

– Ха-ха. Видите ли, тут вот какое дело: я не помню ничего о первых шести месяцах 2001 года.

Сросшаяся бровь Намбутири взобралась к нему на лоб.

– Но ваши воспоминания до этого времени и после него сохранились?

– Насколько я могу судить, да.

Он откинулся на спинку кресла, подложив сплетённые пальцы под затылок лысеющей головы.

– У вас есть какие-то идеи о том, почему вы не помните этот период?

Я глубоко вдохнул. Если этот человек собирается мне помочь, он должен знать хотя бы часть правды.

– Да. Это, должно быть, как-то связано с природой сознания. Я тогда участвовал в качестве подопытного в эксперименте в Университете Манитобы, и его эффект был таков, что я оказался в состоянии философского зомби.

– Вы меня разыгрываете. Вы про Чалмерса и всю эту чушь?

– Да, именно так. В течение тех шести месяцев свет у меня горел, но никого не было дома, и я не помню ничего из того периода. И всё же философский зомби должен иметь какую-то память – иначе его поведение не будет неотличимо от поведения обычного человека. Я ходил на занятия, общался с людьми, даже завёл отношения с девушкой – и память о том времени должна была где-то храниться. Но убейте меня, я не могу до неё добраться.

Намбутири медленно кивнул:

– У каждого есть воспоминания, до которых он не может добраться. Для большинства из нас это всё, что было с нами до трёх лет; в этом возрасте мы переключаемся с визуальной индексации воспоминаний на вербальную. Это переключение происходит в то же время, когда дети начинают заводить воображаемых друзей, – и это вполне логично: у них начинается внутренний монолог, но они пока не понимают, что обращаются к самим себе.

– Согласно Джулиану Джейнсу, – сказал я, имея в виду автора одной из моих любимых книг: «Возникновение сознания в процессе краха бикамерального разума».

– Именно. Так вот, вербальное индексирование гораздо более эффективно, и поэтому, как только вы набираете существенный словарный запас, вы переключаетесь на него. Гораздо легче сказать про себя: «Вспомни дом, в котором жил мой друг Анил», чем перебирать образы всех домов, когда-либо засевшие у вас в памяти, в надежде на совпадение. Но вы ведь знаете, есть взрослые, которые продолжают индексировать свою память визуально. Вы читали Тэмпл Грандин? Знаменитую аутистку?

Я кивнул и назвал её самую известную книгу:

– «Мыслить образами».

– Именно. И она, по-видимому, так и делает. – Он положил руки на подлокотники кресла и подался вперёд, словно хотел сообщить какой-то секрет. – Вы также знаете, что я достиг прорыва в неврологии благодаря серии прискорбных инцидентов – удача для нас, учёных, но часто большое горе для пациентов. Вы знаете, как редки случаи ретроградной амнезии – за пределами мыльных опер, разумеется. Вообразите, как трудно найти кого-то, находящегося глубоко в аутистическом спектре и страдающего от неё. Однако у одного из моих пациентов оказалось именно такое расстройство. Несчастная женщина перенесла травматическую операцию на мозге после аварии на мотоцикле; не могла вспомнить ничего, предшествующего столкновению. Вся её жизнь оказалась, по сути, стёрта.

– Как у лейтенанта Ухуры в «Подменыше».

Я ожидал обычного непонимающего взгляда, как правило, следующего за моими отсылками к «всё, что мне нужно знать о жизни, я узнал из сериала “Стартрек”», но, к моему удивлению, Намбутири ткнул в меня пальцем и воскликнул:

– Именно! В том эпизоде Номад якобы стёр всю её память. Но на самом деле скорее всего случилось то же самое, что происходит, когда вы форматируете жёсткий диск. Обычное форматирование не очищает диск: оно лишь уничтожает таблицу размещения файлов – по сути, индекс. Все остальные нули и единицы остаются на своих местах, благодаря чему вы читаете о том, как полиции удалось восстановить файлы, которые, как думал преступник, он уничтожил. Это и произошло с лейтенантом Ухурой: индексная таблица её памяти была уничтожена, но сама память осталась цела – что объясняет её присутствие на своём посту на мостике «Энтерпрайза» в следующем эпизоде. Так вот, то же самое случилось и с той женщиной, что разбилась на мотоцикле. Память всё ещё была при ней, но индекс этой памяти (в её случае как аутистки – огромный визуальный индекс) был повреждён в результате аварии. Однако с помощью разновидности монреальского метода я смог помочь ей вновь получить доступ к своей памяти.

– Вы имеете в виду прямое электрическое стимулирование мозга? Как у Уайлдера Пенфилда? «Чувствую запах подгоревшего тоста», и всё такое?

– Да. Конечно, мы далеко ушли со времён Пенфилда. Нам не нужно вскрывать череп, чтобы произвести стимуляцию. Но главная красота всего этого, открывшаяся нам благодаря случаю, о котором я рассказывал, в том, что визуальный индекс, не используемый большинством людей, физически отделён от вербального. Так что в вашем случае… сколько вам лет?

– Тридцать девять.

– Отлично. В вашем случае нам не придётся рыться в тридцати шести годах памяти, проиндексированной вербально. Если я прав, то вся память, что вы сформировали, находясь в состоянии философского зомби, будет доступна посредством визуального индекса. Мы не будем искать шестимесячную иглу в тридцатидевятилетнем стогу сена. Воспоминания о тех шести месяцах 2001 года или по крайней мере их индекс будут смешаны лишь с гораздо более давней памятью, и, поскольку эта память о раннем детстве, её будет легко опознать как не относящуюся к нашей текущей задаче.

– Превосходно, превосходно. Спасибо.

– У вас есть свежая МРТ?

– Нет.

– Ладно. У меня есть знакомая в больнице Святого Бонифация. Давайте я позвоню ей и узнаю, не сможет ли она втиснуть вас в расписание. – Он взял телефонную трубку и куда-то позвонил; я слышал лишь то, что говорил он.

– Привет, Бренда, это Бхавеш. Слушай, мне нужно сделать МРТ одному… моему пациенту, и мне бы не хотелось… что? Правда? Погоди-ка. – Он прижал трубку к груди: – Как быстро вы доберётесь отсюда до Святого Бонифация?

Я задумался.

– В это время дня, без пробок? Минут за десять.

– Езжайте! У неё пациент отменил визит на половину второго.

Я поспешил к дверям.

16

– Итак, – сказал я, глядя в море лиц, – почему в данном примере наша мораль на стороне Джейкоба, а не робота? Почему мы говорим, что государство не может казнить Джейкоба, но может отключить и разобрать робота?

– Ну, – ответил Зак со второго ряда, – Джейкоб – хомо сапиен.

– Гомо сапиенс, – поправил я.

Зак озадаченно смотрел на меня.

Мне сразу вспомнилась пародия Уэйна и Шастера об убийстве Юлия Цезаря. Частный детектив, расследующий его смерть, заказывает в баре «мартинус». «Вы имели в виду мартини?» – спрашивает бармен. И детектив цедит в ответ: «Если бы я хотел два, я бы так и сказал».

– Гомо сапиенс – это единственное число, – объяснил я. – Не бывает такой штуки, как «хомо сапиен».

– Да? Ладно. А как тогда будет множественное число от «гомо сапиенс»?

– Гоминес сапиентес, – оттарабанил я.

Студент не задержался с ответом:

– Вы эту фигню прямо сейчас придумали.

– Джим, спасибо, что пришли, – сказал Намбутири. Я нашёл имейл от него, когда проснулся, и быстро примчался в его офис.

– Это вам спасибо.

– Я получил результаты МРТ из Святого Бонифация.

Его голос звучал встревоженно – и от этого я тоже забеспокоился.

– Господи. Неужели опухоль?

– Нет, не опухоль.

– Тогда что?

– Оказалось, что отделу медицинского сканирования в Святом Бонифации не пришлось заводить на вас карту. Она у них уже была.

– Но я там никогда не был – ну, разве что навещал больных друзей.

– Нет, вы были там в 2001 году. Похоже, я не единственный докучливый профессор в городе. В 2001-м Менно Уоркентин выкрутил пару рук для того, чтобы положить вас под сканер.

– В самом деле?

– Да.

У меня трепыхнулось сердце.

– И что?

– И моя знакомая в больнице прислала также старый скан. Обычно они не хранят такие старые результаты, но ваш был помечен «для хранения в исследовательских целях»; радиолог заметил, что никогда в жизни такого не видел. – Он повернул монитор: – Вот это вы сегодня, в 2020-м. – Он нажал Alt-Tab. А это вы же в 2001-м.

Я знал, как устроен мозг, но не имел опыта чтения МРТ-сканов.

– И что же? – спросил я, глядя на старый скан.

– Вот здесь, – Намбутири указал на тонкую линию гиперинтенсивности – её можно было бы принять за царапину на плёнке, если бы это не было цифровое изображение.

– Повреждение амигдалы, – поражённо сказал я.

Он указал на другую линию:

– И орбитофронтальной коры.

– Паралимбическая система, – тихо добавил я.

– Бинго, – сказал Намбутири. Он показал последний скан. – Энцефаломаляция прошла за минувшие годы, хотя повреждения тканей всё ещё присутствуют. Но аномалия возникла самое позднее, – он взглянул на дату в углу изображения, – 15 июня 2001 года.

– Боже мой. Слушайте, а транскраниальный ультразвук может причинить подобные повреждения? Он применялся в разработке Менно.

– ТУЗ? Ни за что. Это больше похоже на, я не знаю, на ожоги, пожалуй.

– Чёрт.

– Так или иначе, я подумал, что вы захотите об этом узнать. Я собираюсь работать с нынешним сканом и закартировать места, где можно искать ваши пропавшие воспоминания. К сожалению, у меня на столе много другой работы, но я займусь этим, как только смогу.

* * *

Я упёрся ладонью в серую дверь офиса Менно и резко толкнул её так, что она ударилась о вделанный в стену ограничитель. Пакс вскочила на ноги, а Менно развернулся вместе с коричневым кожаным креслом.

– Кто здесь? – спросил Менно, более чем немного напуганно.

– Это я, – сказал я. – Джим Марчук.

– Падаван! Ты меня перепугал. Чем могу помочь?

– Ты, похоже, мне уже «помог», – сказал я, закрыв дверь и уже не скрывая ярости в голосе. – Я видел томограмму.

Широкое лицо Менно часто выдаёт его мысли; подозреваю, что с тех пор, как он ослеп, он практически разучился контролировать выражение лица. Так что я видел сейчас, как выглядит тот, кто через почти двадцать лет услышал, как падает второй башмак[47]47
  Анекдот о том, как человек снимает один башмак и громко бросает его на пол, а второй снимает аккуратно, в то время как сосед снизу продолжает ждать звука падения второго башмака, чтобы успокоиться и заснуть.


[Закрыть]. И всё же он попытался затеять старую игру:

– Какую томограмму?

– Ту, которую ты сделал в конце моего тёмного периода, – с повреждениями паралимбической системы. – Обычно к этому времени Пакс уже снова сворачивалась клубком у ног Менно, однако она распознала гнев в моём голосе – она стояла, напрягшись, навострив уши, приоткрыв пасть и обнажив зубы.

– Джим…

– Что ты пытался сделать, чёрт возьми?

– Мне очень жаль, Джим. Очень, очень жаль.

– Сколько ты ещё собирался использовать меня как подопытную крысу?

– Джим, всё было не так. Совсем не так.

– Сначала ты отключаешь меня, погружаешь в кому…

– Я никогда не хотел причинить тебе никакого вреда.

– …потом разрушаешь мне паралимбическую систему. Напрямую, физически повредив мне грёбаный мозг!

– Я не хотел тебе навредить! Я пытался тебя вылечить.

Группа шумных студентов прошла по коридору. Пока они шли мимо, я переваривал услышанное.

– Вылечить?..

– Да, – твёрдо ответил Менно. – Мы продолжали тестировать тебя на установке «Ясности», надеясь, что твой внутренний голос вернётся. Месяц, два месяца, три месяца – меня убивала мысль о том, что я с тобой сотворил. Конечно, речь шла больше о сознании, чем о внутреннем голосе – это целый конгломерат явлений, – но мы имели возможность проверять напрямую лишь этот аспект. Когда он присутствует, это надёжно коррелирует с неким осознанным бытием, с наличием субъективного опыта, первого лица. Но мы каким-то образом отняли это у тебя – и я должен был попытаться вернуть всё назад.

– И ты начал резать мне мозг?

– Ничего настолько опасного. И, как ты знаешь, нам это удалось. Твой внутренний голос в самом деле вернулся.

– Томограмма помечена пятнадцатым июня. Но у меня нет никаких воспоминаний до начала июля.

Менно наклонил голову, будто задумавшись.

– Это было так давно. Я не помню. Но… но да, если подумать, твой внутренний голос вернулся не сразу. Это было… да, я думаю, это случилось на пару недель позже.

– Чёрт возьми, Менно, ты хочешь, чтобы я пошёл к декану или сразу к журналистам? Или, может быть, к копам? Что за хрень ты со мной сделал?

Он довольно долго молчал, потом развёл руками:

– «Ясность» была военным проектом, ты знал? Мы разрабатывали микрофон для поля боя. Это значило, что мы имели доступ к некоторым другим секретным технологиям. Пентагон тестировал систему – слава богу, они прекратили её разработку – использования двух пересекающихся лазерных лучей для возбуждения потенциала действия. Лучи, как предполагалось, проходят сквозь живые ткани, не причиняя вреда, а также была статья из России, в которой предлагалась методика стимулирования амигдалы, которая, как я думал, поможет вернуть тебя, так что…

– Господи!

– Я пытался всё исправить.

– И сделал всё только хуже!

Пакс смотрела на меня, всё ещё удивлённая моим гневом, но голос Менно был спокойным.

– Как я сказал, лазерная система сработала не так, как было обещано. Оказалось, что гадская штука разрушает ткани вдоль обоих лучей – хотя, к счастью, лучи были чрезвычайно тонкими и прижгли кровеносные сосуды. Благодаря нейропластичности ты оправился от повреждений, но…

– Но получилось как с Финеасом Гейджем, – сказал я.

– Мне очень жаль, – ответил Менно. – Я пытался помочь. И вообще-то работа Киля была опубликована только через пять лет; я никак не мог знать.

Я подумал над этим. Основополагающая работа Кента Киля «Перспективы когнитивной неврологии в приложении к психопатии: Свидетельства в пользу дисфункции паралимбической системы» вышла в свет в 2006 году. Он показал, что повреждение того, что он окрестил «паралимбическими долями мозга» – включая амигдалу, – могут заставить человека демонстрировать симптомы психопатии. Финеас Гейдж, рабочий-путеец из Вермонта, которому в 1848 году пробило голову трамбовкой, вероятно, страдал от того же рода повреждения, которое превратило его из дружелюбного приветливого человека в манипулятивного, безрассудного, безответственного и неразборчивого монстра – другими словами, в психопата.

– Мне правда очень жаль, Джим.

– Паралимбические повреждения, – я думал вслух. – Но… – Я положил руку с растопыренными пальцами себе на грудь. – Моё сердце…

– Да? – отозвался Менно.

В голове плыло. Гопник с ножом, парень с редкими зубами, замерзающая на тротуаре кровь. Я помнил это так ясно. И…

Нет. К чертям. Нет. Вспомнилась другая старая работа – я сам цитировал её в нескольких своих статьях: Армин Шнайдер, «Спонтанные конфабуляции, связь с реальностью и лимбическая система». Шнайдер утверждал, что люди с лимбическими повреждениями передней части становятся абсолютно убеждёнными в своих объяснениях событий, несмотря на то что они их полностью выдумали.

Я смотрел на Менно, а моё маленькое отражение смотрело на меня из его чёрных очков. Я не считал себя каким-то особенным мачо, и, конечно же, в раке груди не было ничего смешного, но всё-таки мужчины ведут себя странно, когда дело касается этой части их анатомии, и нападение с ножом – история гораздо более интересная, однако…

Нет, нет, я должен был быть в Виннипеге – какую там дату назвала Сэнди Чун? – какое-то там февраля…

Девятнадцатое февраля. Понедельник, девятнадцатое февраля. Первый рабочий день Недели чтения – или, как её называли мои менее увлечённые учёбой друзья, Лыжной недели: то время учебного года во всех канадских университетах, когда занятия не проводятся, чтобы дать студентам возможность наверстать упущенное. Да, если бы я хотел удалить опухоль, я бы устроил так, чтобы сделать это во время поездки к родителям в Калгари. О боже.

Я снова посмотрел на Менно:

– Что ты со мной сделал…

– Мне очень, очень жаль. Я правда пытался помочь.

Я задумался, облокотившись на дверь офиса.

– Эта штука с внутренним голосом – вернее, с отсутствием внутреннего голоса, – ты о ней что-нибудь публиковал?

Менно покачал головой:

– Как я сказал, весь наш проект был засекречен. И когда Дом уехал в Штаты… ну, это ведь на самом деле был его проект.

– Ты сделал важнейшее открытие – что философские зомби существуют! – и молчал о нём все эти годы?

– Я должен был молчать, – ответил Менно. – Я меннонит.

– И что? – сказал я. – Идея человека без внутреннего мира как-то противоречит твоим религиозным верованиям?

– Что? Нет, нет. Ну, то есть да, полагаю, так и есть – где же тогда душа и всё такое, – но я говорю не об этом. Меннониты – пацифисты. Я не мог рассказать военным о том, что мы обнаружили. Господи, ты только представь себе, что бы они сделали, если б узнали! Пушечное мясо в самом буквальном смысле. Они бы использовали наш метод, чтобы узнать, из каких солдат получатся самые лучшие бездумные автоматы. Я должен был похоронить это открытие настолько глубоко, насколько было в моих силах.

Его слова ошеломили меня.

– Ты думаешь, эф-зэ бездумно послушны?

– Я знаю это – потому что, пока я не начал возиться с твоей амигдалой, ты сам был таким. Я был поражён, когда Дому удалось уговорить тебя продолжить участвовать в экспериментах. Я считал, что ты нас видеть больше не захочешь, но дядька в белом халате что-то тебе сказал, и – бум! – да, сэр, как пожелаете, сэр, без проблем, сэр. Философские зомби – не лидеры, они последователи. Сами они ничего не хотят. Боб Алтемейер, вероятно, идентифицировал эф-зэ в ходе исследований авторитарных последователей, и Стэнли Милгрэм практически наверняка идентифицировал их в 1961-м в своих экспериментах с подчинением авторитету. Разумеется, эф-зэ ударит кого-нибудь током просто потому, что ему сказали это сделать: у них нет внутреннего голоса, который бы возразил против этого. Слава богу, твой внутренний голос вернулся.

– То есть нет вреда – нет вины, да? Всё случилось ко всеобщему удовольствию? Ты украл у меня полгода жизни!

Я ожидал какого-то протеста; не важно, насколько справедливы обвинения, большинство людей рефлекторно пытаются оправдаться. Но Менно лишь сидел, а потом, после долгого молчания, снял очки, положил их на стол и посмотрел на меня.

Своими мёртвыми стеклянными глазами.

– Я ужасно переживал из-за того, что стало с тобой, Джим. Ты не представляешь, как сильно меня это грызло. И как психолог я знал всё об индикаторах, признаках – о противоестественном спокойствии, что овладевает человеком после того, как решение принято. Когда я принял своё решение, я сразу узнал его; несмотря ни на что, оно казалось мне верным.

Его глаза всегда смотрели строго вперёд – он не мог ими двигать. И он смотрел на меня, по крайней мере сидел лицом ко мне, и хотя он моргал в обычном темпе, его взгляд не отклонялся ни на йоту. Хоть я и знал, что он не может ничего видеть сквозь эти стеклянные сферы, это нервировало даже больше, чем змеиный взгляд психопата.