Текст книги "Динамитчик. Самые новые арабские ночи принца Флоризеля"

– Вот! – вскричала она. – Вот истинная цена вашему благородству!

Подобная напористость и агрессивность вернули «дамскому угоднику» присутствие духа.

– Сударыня, – ответил он с заметной долей твёрдости, – не думаю, что вы вправе упрекнуть меня в отсутствии благородства. Я претерпел значительные неудобства, будучи проведённым чуть ли не через полгорода. И если я теперь же попрошу вас освободить меня от обязанностей провожатого, то находящиеся неподалёку ваши друзья будут рады подобной смене караула.

На какое-то мгновение она лишилась дара речи.

– Прекрасно! – сказала она, совладав с собой. – Идите же! Ступайте, и да поможет мне Бог! Вы видели меня, беззащитную девушку! Избежавшую страшной катастрофы и преследуемую злодеями. В вас нет ни капли чести, жалости, ни даже любопытства, чтобы дождаться моих объяснений или помочь вызволить меня из беды. Ступайте! – повторила она. – Мне больше нечего терять.

В отчаянии взмахнув рукой, она повернулась и пошла прочь.

Чаллонер смотрел ей вслед, чувствуя себя бесконечно виноватым и в то же время отчётливо понимая, что его пытаются обвести вокруг пальца. Не успела она скрыться из виду, как чувство вины взяло верх. Ему казалось, что, даже если он поступил несправедливо по отношению к ней, его собственное поведение представляло собой наглядный образец невоспитанности и равнодушия. Её голос и манера говорить, свидетельствовавшие о её образованности, грациозность её жестов и движений – всё это в пух и прах разбивало стройные логические конструкции. Раздираемый между раскаянием и любопытством, он медленно пошёл вслед за ней. На углу он снова увидел её. Она шла, словно раненая птица, хватаясь руками за воздух, словно ища опору, потом упала и прислонилась к стене. При виде этого Чаллонер отбросил последние сомнения. Он в несколько шагов догнал её и, впервые за всё время сняв шляпу, стал в самых красноречивых выражениях уверять её в своём искреннем расположении и желании помочь. Сначала он говорил словно в пустоту, но постепенно она, похоже, начала понимать смысл его слов. Она шевельнулась, постаралась сесть прямо и, наконец, во внезапном прощающем порыве подняла на молодого человека лицо, одновременно выражавшее упрёк и благодарность.

– Ах, сударыня! – воскликнул Чаллонер. – Располагайте мной, как вам будет угодно!

Он вновь, на сей раз с куда большим почтением, предложил ей руку. Она приняла её со вздохом, который поразил его в самое сердце, и они снова двинулись вперёд по пустынным улицам. Однако теперь её шаг замедлился, словно переживания отняли у неё силы; она всё чаще и тяжелее опиралась на его руку, а он, подобно заботливому родителю, участливо склонялся к своей усталой спутнице. Её физические страдания никак не повлияли на бодрость её духа, и, когда она вскоре завела непринуждённый разговор, Чаллонер не мог не восхититься стойкостью её характера.

– Позвольте мне забыть, – сказала она. – Хотя бы на полчаса позвольте мне забыть обо всём.

И действительно, с каждым следующим произнесённым ей словом казалось, что все её невзгоды канули в небытие. Она останавливалась у каждого дома, придумывая имя его владельцу и давая краткое описание его характера. Вот тут живёт старый генерал, за которого она должна выйти замуж пятого числа следующего месяца. В этом особняке обитает богатая вдова, которая без ума от Чаллонера. И хотя она всё ещё устало опиралась на его руку, её смех звучал в его ушах дивной музыкой.

– Ах, – вздохнула она, – в моей жизни нужно ловить каждое счастливое мгновение.

Когда они неспешно дошли до Гросвенор-Плейс, служители начали открывать ворота парка, и грязную компанию обитателей ночи наконец-то впустили в этот рай клумб и лужаек. Чаллонер и его спутница последовали за ними, молча идя несколько позади этого сборища оборванцев. Но когда те, один за другим, усталые от шатания по ночным тротуарам, попадали на скамейки и разбрелись по боковым дорожкам, парк снова стал выглядеть пустынным, и наша пара продолжила свой путь в одиночестве среди благодатной утренней тишины.

Вскоре они заметили скамейку, стоявшую особняком на небольшом травянистом холме. Девушка оглянулась вокруг и вздохнула с облегчением.

– Вот здесь, – сказала она, – мы наконец-то вдали от любопытных ушей. Здесь вы узнаете и оцените мою историю. Мне очень больно предположить, что мы можем расстаться и вы по-прежнему станете думать, что расточали свою доброту на некое недостойное существо.

После этого они сели на скамейку, и, сделав Чаллонеру знак придвинуться поближе, девушка начала во всех подробностях рассказывать историю своей жизни.

Повесть об ангеле-разрушителе

Отец мой родился в Англии и был сыном младшего представителя некогда древнего и знатного, но впоследствии обедневшего рода. В результате долгой череды неудач и неблагоприятных обстоятельств ему пришлось покинуть родную землю и отказаться от имени своих предков. Он решил попытать счастья в Соединённых Штатах, но, вместо того чтобы осесть в одном из городов-муравейников, он сразу же отправился на Дикий Запад с отрядом пионеров-первопроходцев. Он отличался от своих товарищей, поскольку обладал не только мужественным и решительным характером, но и познаниями во многих науках, а более всего – в ботанике, которую особенно любил. Поэтому очень скоро Фремонт, являвшийся предводителем отряда, начал относиться к нему с уважением и прислушиваться к его мнению.

Они держали свой путь, как я уже сказала, в неизведанные уголки сурового края. Некоторое время они шли по следам караванов мормонов, где в бескрайней угрюмой пустыне ориентирами им служили скелеты людей и животных. Затем повернули севернее и, лишившись даже этих ужасных признаков человеческого присутствия, оказались в безмолвном краю, один лишь вид которого внушал им зловещий страх.

Я часто слушала рассказы отца об этом путешествии. Пионеров окружала каменистая пустыня, иногда перемежавшаяся скалами и поросшими чахлым вереском пустошами, тянувшимися вдоль мелких ручьев и речушек. Лишь изредка им попадались какие-то звери или птицы. На сороковой день пути их припасы настолько оскудели, что было решено объявить большой привал и разослать во все стороны охотников. Развели огромный костёр, который должен был придать им бодрости и уверенности в своих силах, затем мужчины вскочили на коней и поскакали в пустыню в поисках добычи.

Долгие часы мой отец ехал вдоль высокой горной гряды с крутыми утёсами. С другой стороны от него простиралась иссохшая долина, усыпанная огромными валунами, скопления которых чем-то напоминали мёртвые, разрушенные города. Наконец он напал на след какого-то крупного зверя, и, судя по вмятинам от когтей и клочкам шерсти на ветвях кустов, он решил, что там прошёл необычайно крупный медведь. Отец пришпорил лошадь, следуя за зверем, достиг развилки высохшего русла реки. Вдали виднелись валуны, среди которых попадались редкие сосны, что свидетельствовало о близости воды. Здесь он спешился, стреножил лошадь и продолжил путь пешком, полагаясь на своё верное ружьё.

Вскоре царившее вокруг гнетущее безмолвие было нарушено звуками журчания воды, доносившимися откуда-то справа. Направившись туда, отец увидел зрелище, в котором сочетались величественная красота природы и её грозная сила. На дне глубокого, узкого и извилистого разлома текла небольшая река, с обеих сторон обрамлённая отвесными утёсами. Во время дождей река, очевидно, поднималась довольно высоко. Лучи солнца проникали в расселину только в поддень, а ветер неистово завывал в этой узкой воронке. И тем не менее на самом дне расселины, прямо перед взором отца, смотревшего вниз с края утёса, застыли в нелепых позах около сотни мужчин, женщин и детей. Кто-то неподвижно лежал на спине, кто-то ничком. Казавшиеся окаменевшими лица, смотревшие вверх, поражали своей необычайной бледностью и истощённостью, и время от времени сквозь журчание воды отец слышал слабые, беспомощные стоны.

Потом какой-то старик с трудом поднялся на ноги, размотал одеяло, обёрнутое вокруг его тела, и заботливо укрыл им юную девушку, которая сидела, прислонившись к большому камню. Девушка, по-видимому, не заметила этого, а старик, посмотрев на неё с невыразимой жалостью, вернулся на прежнее место и лёг на траву. Но эта сцена не осталась не замеченной одним из обессилевших от голода людей. На самом дальнем краю стоянки мужчина с пышной седой бородой, скорее всего преклонного возраста, встал на колени и на четвереньках пополз к девушке, осторожно огибая спавших. Вообразите возмущение моего отца, увидевшего, как тот трусливый негодяй воровато стянул с неё оба одеяла и вернулся на своё место. Он укрылся своими «трофеями» и притворился спящим. Однако вскоре он приподнялся на локте, озираясь по сторонам, быстро сунул руку за пазуху, а потом поднёс её ко рту. По движениям его челюстей было видно, что он что-то жуёт. В этом царстве голода он сохранил что-то съестное, и, пока к его беспомощным, оцепеневшим спутникам подкрадывалась голодная смерть, он тайком от всех восстанавливал силы.

При виде этого отца охватила такая ярость, что он поднял ружьё. Как он часто потом говаривал, если бы не то, что произошло мгновение спустя, он наверняка бы застрелил негодяя. Тогда, возможно, моя жизнь сложилась бы совершенно иначе! Однако этому не суждено было случиться, поскольку, когда отец уже прицелился, он краем глаза заметил медведя, крадущегося чуть ниже по узкому выступу. И он разрядил ружьё в зверя, а не в человека. Медведь подпрыгнул и рухнул в воду; выстрел отозвался в каньоне громовым раскатом, и в одно мгновение все вскочили на ноги. С криками скорее звериными, нежели человеческими, измученные голодом люди ринулись к туше зверя, спотыкаясь, падая и отталкивая друг друга. Когда мой отец, осторожно спускаясь по уступам, добрался до реки, многие уже рвали зубами куски сырого мяса, в то время как более благоразумные и терпеливые разводили костёр.

Его присутствие некоторое время оставалось незамеченным. Он стоял среди трясущихся, почти потерявших человеческий облик людей с землисто-серыми лицами, вокруг него раздавались их крики, однако всем существом своим они рвались к груде мяса. Даже те, кто едва мог пошевелиться, повернули головы и пожирали медведя глазами. Мой отец, чувствовавший себя невидимкой среди царившей вокруг вакханалии, вдруг ощутил, как слёзы навернулись ему на глаза. Он немного успокоился, когда кто-то коснулся его руки. Обернувшись, он оказался лицом к лицу со стариком, которого едва не застрелил. Присмотревшись, он понял, что перед ним далеко не старик, а, напротив, мужчина в расцвете лет с волевым, умным лицом, на котором лежала печать голода и лишений. Он отвёл отца к краю утёса и, понизив голос до шёпота, стал умолять дать ему бренди. Отец посмотрел на него с нескрываемым презрением.

– Вы напомнили мне, – произнёс он, – о невыполненном долге. Вот моя фляга. В ней, я полагаю, достаточно живительной влаги, чтобы вернуть к жизни ваших женщин. Я начну с той, у кого вы украли одеяла.

С этими словами мой отец повернулся спиной к эгоисту, не обращая внимания на его мольбы и стенания.

Девушка всё так же полулежала, прислонившись к скале. Она пребывала в забытьи, обычно предшествующем смерти, и не имела ни малейшего понятия о творившемся вокруг пандемониуме. Но когда мой отец приподнял её голову, поднёс флягу к её губам и то ли помог, то ли заставил её проглотить несколько капель живительной влаги, она приоткрыла глаза и улыбнулась ему еле заметной улыбкой. Нигде в мире не найти столь же дивной и ласковой улыбки, столь же прекрасных тёмно-синих глаз, являющихся зеркалом кристально чистой души! Я утверждаю это с полной уверенностью, поскольку эти глаза улыбались мне, когда я лежала в колыбели. От той, кому было суждено стать его женой, мой отец, за которым неотступно следовал мужчина с седой бородой, испепелявший его завистливым взглядом, по очереди подошёл ко всем женщинам, а последние капли бренди отдал наиболее ослабевшим от голода мужчинам.

– Неужели ничего не осталось? Ну, хоть капельку! – взмолился бородач.

– Ни единой капли, – ответил отец. – Но если уж вы так исстрадались, рекомендую вам порыться у себя в карманах.

– Ах, вот оно что! – воскликнул бородатый. – Вы неверно обо мне думаете. Вы считаете меня эгоцентристом, любой ценой цепляющимся за жизнь. Позвольте же вам заметить, что, если бы все в этом караване погибли, мир бы немного потерял. Это всё человечьи козявки, плодящиеся, словно майские жуки, в трущобах Европы, которых я вытащил из мерзости и нищеты, из навозных куч и притонов. И вы ещё сравниваете их жизни с моей!

– Так вы, значит, миссионер-мормон? – спросил отец.

– О! – воскликнул бородач со странной улыбкой. – Миссионер-мормон, если вам угодно! Будь я обычным проповедником, я бы умер смиренно и безмолвно. Но поскольку я всю жизнь проработал врачом, мне открылись знания великих тайн и будущего человечества. Именно они за те пять дней, когда мы разминулись с основным караваном, попытались двигаться напрямик и оказались в этом жутком ущелье, в корне изменили мою жизнь и душу, и моя борода из чёрной как смоль сделалась седой.

– Так вы, значит, врач, – задумчиво произнёс отец, – связанный клятвой Гиппократа помогать больным и облегчать их страдания.

– Сударь, – ответил мормон, – меня зовут Грирсон. Вы ещё не раз услышите это имя и поймёте, что долг мой – не перед этим сборищем нищих, а перед всем человечеством.

Отец повернулся к остальным, которые уже достаточно пришли в себя, чтобы слышать и воспринимать его слова. Он сказал, что отбывает в свой отряд за подмогой, и добавил:

– Если вы снова окажетесь в подобном плачевном положении, внимательно посмотрите вокруг, и увидите, что земля не даст умереть с голоду. Вот, например, желтоватый мох, растущий под изломами утёса. Поверьте, он съедобен и прекрасно утоляет голод.

– Ха! – усмехнулся доктор Грирсон. – Так вы знаете ботанику!

– Не только я, – ответил отец, понизив голос. – Взгляните, вот туг мох ободран. Это ваш тайный источник провианта, ведь так?

Вернувшись в свой лагерь, отец обнаружил, что его товарищи вернулись с богатой охотничьей добычей. Поэтому они легко согласились прийти на помощь каравану мормонов, и на следующий день оба отряда двинулись к границам Юты. Само по себе расстояние, которое им предстояло преодолеть, было невелико, однако из-за исключительно неблагоприятного характера местности и трудностей с добыванием пищи их путешествие растянулось на три недели. За это время мой отец сумел поближе познакомиться со спасённой им девушкой и по достоинству оценить её красоту и высокие душевные качества. Я назову свою мать Люси. Фамилию её я упоминать не вправе, поскольку она вам наверняка хорошо известна. Я также умолчу о том, посредством каких неурядиц и бед это цветущее невинное создание, получившее блестящее воспитание и образование, вдруг оказалось в караване мормонов. Достаточно сказать, что, несмотря на все превратности судьбы, она обрела любящее сердце, достойное её самой. Тесные узы, связавшие отца и мать, возможно, отчасти обязаны своей прочностью весьма необычным обстоятельствам их знакомства. Их любовь не знала границ, и мой отец ради неё отказался от своих прежних намерений и отрёкся от своей веры. Не прошло и недели, что они провели в пути, как он оставил свой отрад, принял мормонство и заручился обещанием руки моей матери, как только они прибудут в Солт-Лейк-Сити.

Там они поженились, и вскоре на свет появилась я – единственный ребёнок в семье. Отец мой чрезвычайно преуспевал в делах и оставался верным моей матери, и сколь бы удивительным вам это ни показалось, но мне кажется, что по всему миру найдётся немного столь же счастливых домов, чем тот, где я родилась и выросла. Наиболее набожные и правоверные мормоны чурались нас как еретиков и маловеров, несмотря на все наши богатства. Сам Янг, этот ужасный деспот, с неодобрением взирал на то, как состояние моего отца росло день ото дня. О причинах этого я могу лишь гадать. Я жила в окружавшей меня атмосфере мормонских ценностей, в чистоте и вере. Некоторые из наших друзей имели по несколько жён, но таков был обычай, и почему это должно было удивлять меня больше, чем само замужество? Время от времени кто-то из наших богатых знакомых исчезал, его семья распадалась, его жёны и дома делились между церковными старейшинами, а имя его упоминали, лишь затаив дыхание и сокрушённо покачивая головами. Когда я вела себя очень смирно и о моём присутствии, возможно, вовсе забывали, разговоры на подобные темы возникали среди сидевших у вечернего камина старших. Я видела, как они продвигались друг к другу и опасливо оглядывались по сторонам. Из обрывков произнесённых шёпотом фраз я узнавала, как некто богатый, уважаемый, здоровый, в самом расцвете сил, кто-то из тех, у кого я сидела на коленях всего неделю назад, вдруг в одночасье лишался дома и семьи и бесследно исчезал, словно утренний туман. Это было, конечно же, ужасно, но разве не ужасна смерть – вселенская закономерность? И даже если беседа становилась откровеннее, полной многозначительных пауз и кивков, и в ней шёпотом упоминались какие-то ангелы-разрушители, то как малому ребёнку постичь подобные тайны? Я воображала себе ангела-разрушителя так же, как дети в Англии представляют себе строгого епископа или пресвитера, с каким-то смутным почитанием и уважением и без малейшего любопытства. Везде, в человеческом обществе или в дикой природе, основой жизни является страх. Я видела красивые, ухоженные дороги, цветущие посреди пустыни сады, богобоязненных работящих людей. Я наслаждалась любовью своих родителей и простыми радостями своей беспечной и беззаботной жизни. Так зачем мне было докапываться до ужасных тайн, на которых зиждилось наше процветание и благополучие?

Сначала мы жили в городе, но очень скоро перебрались в прекрасный дом, стоявший в поросшей густой зеленью лощине, окружённой чистыми звенящими ручейками. На двадцать миль вокруг простиралась безжизненная каменистая пустыня. До города было миль тридцать, и оттуда вела одна-единственная дорога, упиравшаяся в наши ворота. Окружали эту дорогу немногочисленные вьючные тропы, совершенно непроходимые зимой, так что мы наслаждались уединением, о котором в Европе можно только мечтать. Соседствовал с нами лишь доктор Грирсон. По молодости лет мне казалось, что после городских старейшин с набриолиненными волосами и ухоженными бородами и их истеричными и экзальтированными жёнами в докторе было что-то очень притягательное: и его обходительность, и прекрасные манеры, и редкие седые волосы в сочетании с густой бородой, и острый, проницательный и пронзительный взгляд. И все же, несмотря на то что нас, кроме него, почти никто не навещал, я так и не смогла до конца избавиться от страха, который испытывала в его присутствии. Причиной этого смутного состояния беспокойства и тревоги являлись, скорее всего, ужасная замкнутость и уединённость его жизни и весьма странный и таинственный характер его занятий. Его дом находился в паре миль от нашего, однако имел странное расположение. Он возвышался над дорогой на вершине крутого откоса, почти вплотную к нависавшим над ним утёсам. Природа, можно сказать, в данном случае подражала творениям рук человеческих, поскольку откос был ровным, словно скат бруствера, а утёсы – одинаковой высоты, как башни на городской стене. Даже весной этот унылый пейзаж ничуть не преображался: окна всё так же взирали на безжизненную равнину, усеянную белыми соляными пятнами, и на холодные синеватые горы, лежавшие на севере. Я припоминаю, что несколько раз проходила мимо этого зловещего и неприступного дома, не подававшего никаких признаков жизни: ставни наглухо закрыты, дым из трубы не идёт, а вокруг – ни души. Я как-то заметила родителям, что этот дом наверняка когда-нибудь ограбят.

– О нет, – ответил отец. – Его никогда не ограбят.

И я услышала в его голосе какую-то странную уверенность, даже убеждённость.

Наконец, незадолго до того, как на нашу семью обрушилась беда, мне довелось увидеть дом доктора в новом свете. Отец заболел, мать ухаживала за ним, неотлучно находясь у его постели, и мне пришлось под присмотром нашего кучера отправиться в находившийся примерно в двадцати милях от нас дом, чтобы забрать предназначенные нам посылки. Лошадь потеряла подкову; ночь застала нас на пол пути домой, и около трёх часов пополуночи мы с кучером в лёгкой повозке добрались до того места, где дом доктора возвышался над дорогой. Сияла полная луна, в её холодном свете горы и утёсы выглядели безжизненными. Однако дом не только светился всеми окнами от фундамента до крыши, словно там проходил какой-то праздник. При этом из главного дымохода в западном крыле поднимался такой огромный и плотный столб дыма, что, казалось, он неподвижно стоял в воздухе в ночном безветрии и отбрасывал тень на блестевшие в лунном свете соляные пятна. По мере того как мы приближались, в безмолвии раздался мерный, пульсирующий рокот. Сперва он показался мне похожим на биение гигантского сердца, затем я подумала, что это дышит некий великан, обитающий в толщах горных пород. Я слышала рассказы о железной дороге, хотя никогда её не видела, и обернулась, чтобы спросить кучера, не напоминает ли ему этот звук шум движущегося поезда. Но выражение его лица, мертвенная бледность то ли от страха, то ли от лунного света заставили меня онеметь. Мы продолжали свой путь в молчании, пока не оказались почти напротив освещённого дома, когда вдруг раздался взрыв такой силы, что содрогнулась земля и грохот гулким эхом разнёсся среди утёсов. Из трубы вырвался столб тёмно-жёлтого дыма и рассыпался мириадами искр. В то же время свет в окнах сделался багровым и через мгновение погас. Кучер машинально придержал лошадь, и эхо всё ещё перекатывалось от утёса к утёсу, когда из тёмного дома раздались крики, то ли мужские, то ли женские. Дверь распахнулась настежь, и в лунном свете на вершине откоса показалась человеческая фигура в белом, которая начала дёргаться и подпрыгивать; затем она упала и затряслась, словно в агонии. Я не смогла сдержать криков ужаса; кучер хлестнул лошадь кнутом, и мы во весь опор помчались по каменистой дороге и не останавливались до тех пор, пока не обогнули гору и не увидели дом отца, зелёную рощу и сады, мирно спавшие в ночной тиши.

Это было самое большое приключение в моей жизни до того, как мой отец достиг вершины материального благополучия и мне исполнилось семнадцать. Я всё ещё оставалась наивной и весёлой, словно дитя, ухаживала за садом или гуляла среди зелёных холмов, не помышляя ни о кокетстве, ни о деньгах. Если же я рассматривала своё отражение в зеркале или в лесном ручье, то единственное, что я в нём искала, – так это сходство с моими родителями. Однако страхам, которые столь долго преследовали остальных, теперь было суждено омрачить мою юность.

Как-то раз душным и пасмурным днём я расположилась на диване. За открытыми окнами виднелась веранда, где мама сидела за вышиванием. Когда отец вернулся из сада, я стала невольным слушателем их разговора, столь странного и ужасного, что я буквально оцепенела.

– Случилась беда, – произнёс отец после долгого молчания.

Я видела, как мама вздрогнула и повернула к нему лицо, но ничего не ответила.

– Да-да, – продолжил отец. – Сегодня я получил опись всего своего имущества. Именно всего. И того, что я негласно одолжил тем, чьи уста запечатаны страхом, и того, что я своими руками закопал на пустынной горе, когда вокруг не было никого, даже птиц в небе. Выходит, даже воздух здесь выдаёт тайны? Или горы тут прозрачные? Или камни, по которым мы ступаем, хранят наши следы, чтобы потом предать нас? Ах, Люси, Люси, зачем мы только приехали в эти края?

– Но всё это, – возразила мама, – отнюдь не ново и не так уж страшно. Тебя обвиняют в некоем сокрытии доходов. Чуть позже ты заплатишь больше налогов и отделаешься штрафом. Конечно, не очень-то приятно узнать о том, что за каждым твоим шагом следят и что о тебе всё известно. Но разве это новость? Не мы ли все эти годы боялись и подозревали всех и вся?

– Да, и шарахались от собственной тени! – воскликнул отец. – Но это всё так, пустяки. Вот письмо, которое было приложено к описи.

Я слышала, как мама переворачивала страницы; она немного помолчала.

– Понятно, – наконец сказала она и продолжила, цитируя: – «От истинно верующего, коего Провидение столь щедро облагодетельствовало земными благами, Церковь ожидает более весомого подтверждения его искренности и благочестия». Вот где загвоздка, верно? Именно этих слов ты боишься?

– Именно их, – кивнул отец. – Люси, ты помнишь Пристли? За два дня до того, как исчезнуть, он вызвал меня на встречу на холме посреди равнины. На десять миль вокруг мы не увидели ни одной живой души. Если в каком-то уголке этой земли мы и могли быть уверены в отсутствии соглядатаев, так это там. Его буквально трясло от ужаса, когда он поведал мне свою историю. Он получил письмо наподобие этого и принёс мне черновик ответа, чтобы посоветоваться. Там говорилось, что он жертвует треть своего имущества. Я умолял его, если ему дорога жизнь, увеличить размер пожертвования, и, прежде чем мы расстались, он написал, что отказывает Церкви две трети. Так вот, через два дня он исчез, исчез на главной улице города в полуденный час и как в воду канул. О Боже! – вскричал отец. – Каким способом они отнимают жизнь у тела? Какую смерть они насылают, что не оставляет следов? Как получается, что плоть и кости, кои веками могут противиться могильному тлену, исчезают в никуда во мгновение ока? Одна мысль об этом внушает больший ужас, нежели сама смерть!

– Но неужели на Грирсона вообще нельзя положиться? – спросила мама.

– Ах, оставь это! – ответил отец. – Теперь он знает всё, что знаю я, и пальцем не пошевелит, чтобы спасти меня. К тому же влияние его невелико, и он подвергается опасности ничуть не меньше моего. Ведь он также живёт на отшибе, пренебрегает своими жёнами и не следит за ними должным образом, его открыто называют безбожником… И если он не купит себе жизнь куда более жуткой ценой… Нет, не верю… Я не испытываю к нему особой приязни, но никогда в это не поверю.

– Не поверишь во что? – спросила мама и продолжила совсем другим тоном: – В конце концов, какое это имеет значение?! – воскликнула она. – Абимелех[2]2
  Еврейское имя: отец царя.


[Закрыть], остаётся только один выход – бежать!

– Бесполезно, – произнёс отец. – Так или иначе, вы окажетесь вовлечёнными в мою судьбу. Бежать отсюда бессмысленно: мы заперты здесь, как люди заперты в своей земной жизни, и нет иного выхода, кроме могилы.

– Тогда мы можем умереть! – воскликнула мама. – По крайней мере, умереть все вместе. Не дай Асенат и мне пережить тебя. Только представь, на какую участь мы будем обречены!

Отец не смог устоять перед её нежным, но в то же время твёрдым натиском, и, хотя я знала, что он не лелеял никаких надежд на успех, он согласился. Он предложил бросить всё, взяв лишь несколько сотен долларов, которыми он располагал на тот момент, и бежать той же ночью, которая обещала быть тёмной и безлунной. Как только слуги заснут, он нагрузит двух мулов снаряжением и провизией, приготовив ещё двух для нас с мамой. Затем мы двинемся в путь через горы по известной лишь ему тропе, чтобы выбраться из этих мест и сохранить свои жизни и свободу. Когда они приняли окончательное решение, я показалась в окне и, признавшись, что слышала весь их разговор, уверила их, что они могут полностью положиться на моё благоразумие и преданность. Я не боялась ничего, кроме как оказаться недостойной своих родителей. И когда отец, всплакнув у меня на плече, возблагодарил небо за ниспослание ему столь достойной и благодарной дочери, я ощутила прилив гордости и воодушевления, заранее готовясь к опасному путешествию, как солдат к решающему сражению.

Мы тронулись в путь незадолго до полуночи. Мы ехали верхом под чёрным, затянутым тучами небом, и вскоре долина, где стоял наш дом, осталась далеко позади. Тропа вела через узкий каньон, по обе стороны которого высились утёсы-великаны, а на дне грохотал бурный поток. Вода с рёвом мчалась по крутым порогам, и нас то и дело обдавало водяной пылью, молочно-белым облаком поднимавшейся снизу. Тропа была очень узкой и опасной, после каньона она вела через голодные степи. Поэтому её давным-давно забросили, проложив более удобные маршруты, так что многие годы там не ступала нога человека. Вообразите себе наши испуг и смятение, когда за очередным поворотом мы внезапно наткнулись на огромный костёр, горевший как бы сам по себе на откосе скалы. На самой же скале красовалось выполненное углем огромное изображение Открытого Ока – символа мормонской веры. Освещённые языками пламени, мы в ужасе переглянулись. Мама разрыдалась, но никто не произнёс ни единого слова. Мы развернули мулов и, оставив огромный глаз охранять безлюдный каньон, повернули назад. Ещё не рассвело, как мы снова были дома, ожидая своей участи.

Мне неизвестно, какой ответ отправил отец, но два дня спустя незадолго до заката я увидела мужчину в простой одежде с внушающим доверие лицом, медленно ехавшего к нашему дому; копыта его лошади вздымали лёгкие облачка пыли. На нём были куртка и брюки из домотканой материи, на голове – широкая соломенная шляпа. Густая окладистая борода делала его похожим на добропорядочного фермера, что внушило мне некоторую надежду на лучшее. Он действительно оказался очень честным человеком и истовым мормоном, выполнявшим своё поручение с явной неохотой и даже отвращением, но ни один из жителей Юты не дерзнул бы ослушаться приказа старейшины. Робея и запинаясь, он представился мистером Аспинуоллом и вошёл в комнату, где собралась наша несчастная семья. Смущённым голосом он попросил меня и маму удалиться. Как только они с отцом остались одни, он положил на стол бумагу с подписью президента Янга и предложил ему на выбор: или отправиться миссионером за полярный круг к диким племенам, или же назавтра вступить в отряд ангелов-разрушителей и вырезать шестьдесят иммигрантов из Германии. Последнее отец, разумеется, с негодованием отверг, а первое расценил как формальный предлог. Ведь даже если бы он согласился оставить свою семью безо всякой защиты и вербовать новых жертв для тирании, под игом которой он сам находился, вернуться назад ему бы никогда не позволили. Он отказался от обоих вариантов, и Аспинуолл, по словам отца, повёл себя по-настоящему искренне, с одной стороны проявив праведный гнев при виде дерзкого ослушания, с другой – выказав жалость и сочувствие к отцу и его семье. Он умолял отца пересмотреть своё решение, но в конце концов, видя, что все его уговоры тщетны, дал отцу время до восхода луны закончить все дела и попрощаться с женой и дочерью.