Текст книги "Перейти грань"

Роберт Стоун
Перейти грань

Автору хочется поблагодарить Американскую академию за предоставленную ему возможность – в виде стипендии Страусса Ливингза – прослушать курс гуманитарных наук и литературы, во время которого и был написан этот роман. Многие поддерживали меня словом и делом, когда я работал над ним, но прежде всего это относится к Брюсу Кирби и Питеру Дэвису.

В основу одного из эпизодов этой книги полошены реальные события, имевшие место во время кругосветной гонки, проводившейся в середине 60-х годов. Однако роман не является их документальным отображением, а представляет собой плод художественного вымысла, посвященного сегодняшнему дню.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Такой теплой зимы не было уже целое столетие. Люди мрачно шутили насчет озонового слоя и парникового эффекта. Превратности погоды создавали ощущение безвременья, а год, лишенный одного из своих сезонов, казался ущербным. Все это вселяло смутное беспокойство.

Когда в конце февраля совсем уже по-апрельски запахло весной, Браун решил перегнать судно в Аннаполис. На рассвете в последнюю среду февраля мост Верразано остался у него за кормой. Завидев впереди по курсу мыс Сэнди Хук, он заглушил вспомогательный двигатель и поднял грот-парус с кливером. День занимался сырой и пасмурный. Порывы слабого бриза лишь изредка чуть вспенивали рябь на поверхности Нижней бухты. Миновав маяк Скотланд, он развернул парусник и направил его к первому пункту маршрута, в двадцати милях восточнее мыса Мэй.

Судно, которое вел Браун, представляло собой сорокапятифутовый шлюп самой крупной и последней модели, серийно выпускавшейся корпорацией «Алтан Марин». Он много писал о «сорокапятке», но ходить ему на ней не доводилось. Взяться за перегон его подтолкнула погода, да еще какое-то смутное ощущение вины.

После полудня ветер набрал силу, но оставался все таким же теплым. Видимость составляла несколько миль. Дальше горизонт закрывала слабая дымка. Клочки тумана, которые приносил с собой бриз, не мешали обозревать берег. Погода навевала скуку, но была вполне сносной.

По-зимнему ранние сумерки застали его врасплох. Он включил ходовые огни и, устроившись с биноклем на сходном трапе, долго всматривался в едва различимую линию слияния моря с небом. Других судов в поле зрения не было.

Ограничившись в тот вечер банкой манстрона и крекерами, он прибрал в камбузе и присел послушать метеосводку. Прогноз был благоприятным. Локатор в радиусе тридцати миль фиксировал только суда, направляющиеся из гавани в пролив Амброуз. Но он все же решил провести первую ночь на палубе в рубке, где и пристроился на сиденье за штурвалом, предварительно включив радиолокационную систему предупреждения и обвязавшись штормовым леером. В арктическом костюме было слишком жарко. Он снял куртку и пристроил ее к люку у себя за спиной как подушку. За всю ночь бриз ни разу не изменил направления, а волнение было все таким же слабым. Он шел правым бортом к побережью до самого рассвета.

Когда утро уже было в разгаре, небо очистилось и задул холодный норд-ост, временами достигавший двадцати узлов. Ход у парусника, благодаря подвесному рулю лопатообразной формы и глубокому плавниковому килю, был великолепный. Браун спустился вниз и перевел будильник на два часа вперед. Когда он проснулся, направление уже переменилось. Ему пришлось подняться и отдать риф на гроте.

Через несколько часов Брауну стало казаться, что парусник, так резво бежавший всю ночь, теперь сбавил ход, хотя ветер оставался таким же свежим. Нос судна все сильнее зарывался в волны, которые были теперь заметно слабее, чем утром. И тут, спустившись в каюту, чтобы выпить кофе, он увидел воду, которая уже покрыла дорогой ковер на полу.

– Дьявольщина! – вырвалось у него.

Чуть позже причина стала ясна. Она была простой и тревожной. Осушительный насос, вместо того чтобы откачивать воду, гнал ее из-за борта в трюм. Включив автоматический режим, Браун занялся насосом, но сделать ничего не смог. Не причисляя себя к самым искушенным морякам, он, тем не менее, был уверен, что это не удалось бы и никому другому. Насос не имел ни перекрывных вентилей, ни забортной заглушки, чтобы остановить подачу воды. И никакое аварийное оборудование здесь не помогло бы.

«Ни за понюшку табаку», – мелькнуло у него в голове. Стотысячная яхта во всем своем великолепии стала заложницей какой-то пластмассовой трубы.

После некоторых экспериментов за штурвалом Брауну удалось найти курс, при котором он мог удерживать выходное отверстие насоса над водой. Но надежды на то, чтобы добраться до Аннаполиса, не было никакой. При таком плавании для этого потребовалось бы несколько дней, да и на благоприятную погоду рассчитывать не приходилось.

Связавшись по радиотелефону с офисом, он нашел своего отраслевого управляющего Росса в его обычном заторможенном состоянии.

– Наверное, опять в Южной Корее напортачили, – предположил Росс. – Придется исправлять.

– Ты разве не рад, что мне удалось это обнаружить? – спросил он Росса и тут же подумал, что его слова звучат жалобно.

– Безусловно, – заверил его Росс. – Хорошо, что именно так все вышло. Но ты же не будешь распространяться об этом?

Ближайшее предприятие фирмы «Алтан Марин», где судно можно было поставить в док, находилось на побережье Нью-Джерси. Он вышел на палубу, убрал паруса и, запустив двигатель, взял курс на юго-запад.

На пути к берегу Браун позвонил жене.

– Ты уверен, что это не опасно? – спросила она.

– Я слежу, – успокоил он жену, пообещав еще связаться с ней часов в девять.

В бухту Стоун прибыл до наступления темноты. Сообщив местному дилеру о неисправности насоса, он принялся собирать свои пожитки. Когда со сборами было покончено, он закрыл судно на замок и отправился в мотель на шоссе 121. Переговорив из номера с брокером в Аннаполисе, он позвонил жене.

– Я на берегу, – сообщил он ей. – Вот так.

– Что они будут делать с этим? – спросила она.

– Не знаю. Придется как-то выкручиваться.

– Базз и Тедди будут огорчены, – заметила Энн. Ей было известно, что в Аннаполисе он собирался навестить двух своих однокашников.

– Я все равно заскочу туда. Мне необходимо увидеться с ребятами.

– Знаешь, что? – спросила она, когда он уже собирался положить трубку. По ее беззаботно-веселому, чуть фальшивому голосу он догадался, что она прикладывалась к бутылке. – Вчера курс упал на семьдесят пунктов.

– Везде все валится, – заметил Браун, решив пока не беспокоиться на этот счет.

В ту ночь, засыпая в мотеле, мимо которого с шумом проносились воскресные потоки транспорта, он все еще ощущал нарушенный ход нового судна. Так же, как нос его парусника в волны, он зарывался в какие-то сны, которые потом так и не смог вспомнить. Утром он взял такси до авиастанции ВМС в Лейкхурсте, откуда с оказией долетел до Патаксента.

Базз Уорд встретил его у ангара.

– Веселенькая у тебя жизнь.

– Я не ходил под парусом целую вечность, – признался Браун. – Это, наверное, погода действует на меня.

Погода и в самом деле стояла необычная. На кустах кизила в зимнем лесу набухали почки. Пока они ехали, Браун рассказал Уорду о паруснике.

– Все стало разваливаться на ходу, – заключил он.

– Да. – Баз сочувственно вздохнул. – Я понимаю тебя, дружище.

Уорды жили в старом особняке на окраине Северна. Мэри Уорд, занимавшаяся благотворительной деятельностью в местном приходе, уехала в Виргинию на сбор активистов движения.

Всю вторую половину дня Базз Уорд и Оуэн Браун прохаживались по училищу. Базз преподавал здесь английский и имел звание коммандера. С верхней палубы учебного корабля они смотрели, как группы гардемаринов отрабатывают упражнения на макетах различных боевых кораблей, сооруженных на реке. Брауну показалось, что третьим членом в каждой группе была женщина.

– Детки «синих воротничков». – Базз махнул рукой. – Парни такие, что, как говорится, пороха не выдумают. Девицы же наоборот.

– И на что это похоже?

– На еще одну разновидность пытки, – усмехнулся Уорд. – Они или идут вперед, или умирают.

– Как всегда.

– Мы пытаемся таким образом встряхнуть их. Кроме того, у нас лучшие в стране чернокожие.

Два из морских трофеев, выставленных в музее училища, были завоеваны Брауном в бытность гардемарином, и Базз не преминул провести его мимо них.

– Sic transit gloria mundi[1]1
  Так проходит земная слава (лат). – Прим. ред.


[Закрыть], – бросил Браун, похлопав по стеклу стенда.

– Аминь, – подхватил Базз.

Ненастоящая весна и прогулка по коридорам училища наполнили сердце Брауна смутными надеждами. Они с Уордом молча прошагали мимо церкви, из-под сводов которой оба вышли в один яркий июньский день женатыми. Это было в 1968 году, и флот участвовал в войне. Они и сейчас жили с теми женщинами, с которыми обвенчались тогда.

В конце дня Браун на машине Уордов съездил в представительство фирмы «Алтан Марин» в Уолдорфе и с облегчением обнаружил, что оно закрыто. Когда он вернулся в Аннаполис, Уорд уже потчевал бурбоном их бывшего однокашника Федорова, который приехал в город на конференцию славистов, проходившую в колледже Сент-Джон, через дорогу от училища.

Единственный сын раскулаченного крестьянина Федоров был русским из западного Массачусетса. Два года назад он до срока ушел в отставку и стал преподавать в небольшом католическом колледже в Пенсильвании. Высокого роста, с покатыми плечами, он чем-то напоминал священника в своем темном, плохо скроенном костюме. Сейчас он казался изрядно подвыпившим.

– Брат Браун! – воскликнул он. Лицо его пылало. Оуэн взял банку пива из холодильника и прикоснулся ею к стакану Федорова.

– Будьте здоровы! – провозгласил Федоров. Браун приподнял банку, приветствуя его.

– Привет, Тедди.

Федоров всегда выделялся среди них своей невоенной внешностью, а теперь, когда годы брали свое, он и вовсе расплылся. На его круглом открытом лице блуждало незнакомое выражение то ли лукавства, то ли растерянности. «Последствия пьянства», – подумал Браун.

– Будьте здоровы! – повторил Федоров, который всегда употреблял русские выражения, когда пил.

– Старина Тедди нагрузился. – Базз Уорд озабоченно взглянул на Брауна.

Уорд родился в семье военного в Кентукки и был летчиком-истребителем, пока не сделал следующего шага в своей карьере.

Ресторан, куда они отправились поужинать, находился в отреставрированном здании колониальной эпохи, рядом с местным Капитолием. Столик для них был накрыт в нише у витринного окна, выходившего на Камберланд-стрит.

Горели свечи, в воздухе носились ароматы специй, слух услаждала музыка Вивальди. Вино привело Федорова в состояние нездорового возбуждения, и он поглядывал на своих друзей поверх очков с каким-то хитроватым прищуром. Большую часть своей сознательной жизни он провел, сидя в кабинете и изучая советский военно-морской флот.

– Двадцать лет, – проговорил он, – в следующем июне. Вы можете поверить?

– Запросто. – Уорд рассмеялся, довольный своим ответом.

– Я не могу, – произнес Браун. Друзья молча посмотрели на него.

– Да, не могу. Извините, но это невозможно.

– Тем не менее это так, – сказал Уорд.

– Расскажи ему, – нетерпеливо потребовал Федоров. – Расскажи Оуэну о своих планах.

И тогда Уорд поведал Брауну о том, что он бросает службу на флоте ради религии. Сразу после его отставки они с женой переезжают в Северную Каролину, где Базз будет посещать духовную семинарию.

– Уму непостижимо, – отреагировал Браун, хотя, в общем-то, не очень удивился решению Уорда. – А как же твое очередное звание?

– Я могу получить его по выходе в отставку. Браун недоверчиво покачал головой.

– Ты должен был стать флагманским офицером, Базз. Мы рассчитывали на тебя.

– Двадцати лет вполне достаточно, – возразил Уорд. – Дети выросли. Разводиться с Мэри я не собираюсь. Мне нужно немного любви в жизни.

Каждый из них побывал во Вьетнаме и участвовал в боевых действиях. У всех троих карьера морского офицера оказалась разрушенной событиями этой войны. Судьба Уорда была самой героической и сложной. Начинал он как один из выдающихся летчиков палубного истребителя F-14. Во время двадцать шестого боевого вылета ему пришлось катапультироваться над мостом «Челюсти дракона», после чего он пять лет провел в плену.

Федоров с угрюмым видом раскачивался на стуле, скрестив руки на груди.

– Все, что угодно, только бы остановить часы. Что-нибудь экстраординарное. Такое, чтобы прервать течение времени.

– Верно, дружище. – Уорд застенчиво улыбнулся. – Ты попал в самую точку, приятель.

– Все хотят быть счастливыми, – сообщил им Федоров. – Они несчастны оттого, что стали несчастливыми. Это Америка. Помните, кто бросал в нас дерьмо? – Он оглядел зал, как будто мог обнаружить в нем кого-то из участников антивоенных демонстраций. В ресторане сидело лишь несколько престарелых туристов. – Где они теперь? Тоже несчастны, бедные детки. Ладно, пошли они в… Они получили свое.

– Блестящий анализ. – Уорд повернулся к Брауну. – Вы не находите, доктор?

– Я не знаю, – сказал Браун. – Мне надо подумать над этим.

«Наши судьбы связаны общей иронией», – думал Браун. Ни один из них не пришел на флот по своему собственному желанию. Каждого склонил к морской карьере кто-то другой. В случае с Уордом сыграла роль семейная традиция. Брауна и Федорова привели в училище амбиции родителей-иммигрантов. Закончи они школу хотя бы на год-два позднее, они смогли бы сделать выбор самостоятельно. Он и его друзья были последними папенькиными сынками своего времени.

– Наши враги поставлены в тупик, – провозгласил Федоров, – это хорошая новость. Плохая новость? И мы тоже. – Он поднял стакан с вином. – Будьте здоровы.

Уорд и Браун тоже подняли свои стаканы, впрочем, они уже давно перешли на содовую.

В конце концов они вернулись в дом у реки. Браун решил остаться на ночь, закончить утром свои дела в Уолдорфе и после обеда поездом отправиться домой.

В гостиной Уорд налил Федорову небольшой стаканчик вина, который тот принял без каких-либо возражений. Для них с Брауном он приготовил кофе. Браун вспомнил флотскую привычку своего друга потреблять кофе в любое время в больших количествах.

– Может быть, остаться на флоте надо было мне, – объявил он Баззу Уорду, – вместо тебя. Иногда я жалею, что ушел.

– Я всегда так думал, Оуэн. Ты должен был остаться вместо меня. Но ты сделал большие деньги на своем лодочном бизнесе. На флоте тебе черта с два удалось бы такое.

Браун тряхнул головой.

– Это всегда риск. Никогда не знаешь, каким будет следующий сезон. В любом случае меня никогда не интересовали сами деньги.

Федоров, который, казалось, погрузился в сон, вдруг встрепенулся.

– Ты бы лучше помолчал об этом, Оуэн. Не то окажешься в карцере.

– Никого из нас не интересовали деньги, – убежденно произнес Уорд. – И это правда.

– Абсолютная, – подтвердил Федоров. – Блитц был прав в отношении нас.

Федоров имел в виду старшекурсника по фамилии Биттнер, который терроризировал их первое время учебы. Биттнер принял их троицу за педерастов и, не ограничившись злыми шутками, натравил на них училищную комиссию, следившую за нравственностью. Все это сильно потрясло Брауна и Уорда, которые не только не были гомосексуалистами, но знали о сексе меньше любого гардемарина. Федоров был на грани самоубийства. Однако беда их сплотила. Биттнер же сам оказался скрытым педерастом, и его изгнали со службы. Впрочем, в отношении Федорова он был прав.

– Ну что же, я ушел, – сказал Браун, – а вы, ребятки, остались. По крайней мере, одно решение уже позади.

– Ты еще увидишь, что такое гражданская жизнь, Базз, – предупредил Уорда Федоров. – Это ужасно! Людям приходится за все платить!

– Кстати, – поинтересовался Браун, – вы зафиксировали вчерашние котировки на рынке?

Оба уставились на него непонимающими глазами.

– О Боже, вы что, не понимаете, о чем я говорю?

– О курсе акций? – догадался Федоров.

– Ладно, забудем об этом, – усмехнулся Браун. – Не обращайте внимания.

– Героическая эпоха буржуазии закончилась, – провозгласил военно-морской советолог Федоров.

Уорд помог ему добраться до лестницы.

– То же самое случилось и с «холодной войной», Тедди, – вслед ему заметил Браун. – Мы все оказались не у дел.

Федоров поднимался по лестнице как слепой, держась одной рукой за перила, другую выставив перед собой.

– На свалке истории, – с жаром произнес он.

Уорд шел сзади, готовый в любую минуту подхватить его.

На следующий день, сидя в поезде, Браун смотрел, как за окном вагона, мелькая, словно искры быстротекущего времени, пробегали освещенные уличными фонарями трущобы Филадельфии. Мысль о двадцати прошедших годах угнетала его. В полумраке убогого вечернего поезда он чувствовал, что приближается к какому-то новому измерению, где ему придется прожить такую жизнь, которую он изберет себе сам.

С тех пор как было принято решение перегнать «сорокапятку», он с нетерпением ждал этого похода под парусом и встречи с Уордом и Федоровым. Домой же он возвращался недовольный и разочарованный. Преследовавшее его беспокойство было вызвано отнюдь не только просчетами в конструкции новейшего парусника «Алтан» и ситуацией на рынке ценных бумаг. Вновь ожили старые обиды и горести. Душа восставала против того мира, который так несправедливо обошелся с ним и его старыми друзьями.

В годы учебы их души, затерявшиеся среди монументального уродства Банкрофт-Холла, нашли друг друга, чтобы больше не расставаться. Они были еретиками и паяцами, диссидентами и почитателями Томаса Вулфа и Хемингуэя. В атмосфере военно-технического училища, где из всех искусств признавались только музыка военного оркестра и блеск начищенных ботинок, они хранили в душе, как любил говаривать Федоров, «высокую поэзию» и оставались наивными романтиками. Поддерживая друг друга, они дошли до конца и были произведены в офицеры. Уорд был офицером от природы, при всей своей начитанности. Браун отличался атлетизмом и, будучи сыном образцового слуги, преуспевал в качестве младшего командира. Федоров помогал друзьям в математике. Они же отбили охоту у желающих преследовать Тедди и неизменно помогали ему отличиться на субботних смотрах.

Их жажда развлечений так и осталась нереализованной за пределами училища. Как ни тянуло Брауна и его друзей к более крепким напиткам и сумасшедшей музыке, молодой гражданской Америке не удалось в 1968 году заполучить в свои объятия ни одного из них. Курсанты в то время были заняты тем, что счищали плевки со своих форменных фуражек.

После выпуска все они отправились во Вьетнам и убедились, что Америка не способна одержать там победу. На расстоянии моряки зачастую не могли со всей очевидностью наблюдать эту неспособность, но Браун и его друзья работали почти в эпицентре событий. Каждый из них выполнил свой долг, но преуспел только Уорд. На какое-то время.

В бледно-желтом свете Пенн-Стейшн на пути Брауна то и дело появлялись бродяги и бездомные «Интересно, что они видят, когда смотрят на меня? – думал он. – Хорошо одетого добропорядочного человека? Врага, но слишком крупного и еще достаточно молодого, чтобы не стать их добычей?» Наблюдая за обстановкой, он пришел к выводу, что и здесь он чужой. Отсюда летним утром 1964-го он уезжал в училище. То было радостное событие.

Поднимаясь на эскалаторе, он обнаружил, что раздумывает над тем, каким в утро своего отъезда он мог бы представить себя через двадцать лет. Этот образ должен был быть романтическим, но с налетом послевоенного модернизма. Его героический характер наверняка был сдобрен стоицизмом и облагорожен некоторой отстраненностью. Будучи восторженным поклонником Хемингуэя, он должен был видеть себя достаточно разочарованным и уставшим от жизни. Но в то утро у него вряд ли было хоть малейшее представление о том, чем чревато подобное мироощущение. Свое грядущее отношение к миру он должен был представлять всего лишь как пропуск в высшее сословие со всеми присущими ему радостями жизни. Не удивительно, что все обернулось иначе. Ведь даже Хемингуэй так и не вкусил этих радостей до конца своей жизни.

Наверху он обнаружил еще одно скопление бездельников. Надев на всякий случай очки, он уверенно и благополучно миновал их нестройные шеренги. «И, конечно же, боевые действия», – продолжал размышлять Браун. Он должен был представлять себя через двадцать лет вспоминающим былые бои. Они должны были видеться ему на манер тех, что нашли отражение в кинофильме «Победа на море».

В пустом переходе, выводившем к Седьмой авеню, он вспомнил Пенн-Стейшн такой, какой он впервые увидел ее в детстве. Тогда он даже пытался обхватить руками массивные колонны, подавлявшие своим величием все живое вокруг. Они все еще стояли, когда он в первый раз отправлялся в Аннаполис. Исчезнувший солнечный свет вновь заструился в его памяти сильными потоками и волнами, льющимися с небес через необъятные окна вокзала.

Прислушиваясь к своим шагам, эхом отдающимся в ночи, он посмотрел через плечо. В стороне, по Седьмой авеню, шествовала с угрожающим видом растрепанная толпа подростков, вывалившихся из концертного зала. Браун повернул за угол к стоянке пригородных автобусов и, дождавшись своего, отправился домой.

Его старый и слишком большой дом, напоминавший нечто среднее между особняком и трущобой, находился в непрестижном дальнем пригороде. Звук открываемых замков разбудил жену. Когда он вошел в спальню, она улыбнулась и протянула к нему руки. На деревянном подносе рядом с ее кроватью он увидел пустую бутылку из-под белого вина, стакан и кувшин с водой.

– О-о, ты в приподнятом настроении, не так ли?

Она засмеялась.

– Да, я весь день писала. И слушала музыку, и ждала тебя.

– Неплохо. – Он присел на край ее кровати. – А у меня эти два дня были ужасными. То лодка, то курс акций.

– Росс говорит, что они смогут справиться с этим, – сказала Энн.

– Ты говорила с ним?

– Я звонила, чтобы высказать ему все, что я думаю. Ведь ты же мог пойти ко дну.

– Бедный он, бедный, – заметил Браун.

– Наверное, я нагнала на него страху. Он подумал, что я звоню, чтобы написать об этом в журнал.

– Росс вообще боится тебя, – засмеялся Браун. – Ты слишком утонченная леди для него.

Им овладело вдруг неистовое желание, подобное тому, которое испытывает измученный жаждой путник, завидев рядом источник. Он удивил их обоих своей страстью.

– О, мой дорогой, – выдохнула она.

Потом он лежал и прислушивался к завываниям полицейских сирен на шоссе за болотом. И чувствовал, что готов примириться со всеми невзгодами, как со своими собственными, так и с мировыми.