Текст книги "Спин"

Летящей походкой он умчался на ту сторону по-зимнему бурой лужайки. И в прессе, и в семье Лоутонов много говорили о гении Джейсона, но я напомнил себе, что и И Ди заслуживает подобного титула. Присовокупив диплом инженера к коммерческой жилке, он создал крупную корпорацию – задействовал свои аэростаты и начал продавать частоты телекоммуникационного вещания, когда «Америком» и Эй-ти-энд-ти смотрели на происходящее, как олень на приближающиеся автомобильные фары. С интеллектом у него все было в порядке, но ему не хватало Джейсоновой смекалки и любознательности, а еще стремления изучить физическое устройство Вселенной. И наверное, капельки Джейсоновой человечности.

Затем я снова остался один – в родном и одновременно чужом доме, – присел на диван и какое-то время изумленно думал, что гостиная почти не изменилась. Рано или поздно мне придется взять на себя управление имуществом матери; я с трудом представлял себе эту задачу, она казалась мне сложнее, запутаннее, чем культивация жизни на другой планете. Но не задумайся я об этих неприятных вещах, не заметил бы пустого места на верхней полке этажерки рядом с телевизором.

Я обратил на него внимание потому, что – насколько мне было известно – за все годы, что я здесь прожил, с верхней полки лишь бегло стирали пыль. Она была для моей матери чем-то вроде чердака, где хранилась история ее жизни. Я мог бы с закрытыми глазами по порядку перечислить и описать вещи на этой полке: школьные фотоальбомы (средняя школа Мартелла в городе Бингем, штат Мэн, 1975, 1976, 1977, 1978 годы); выпускной альбом Калифорнийского университета в Беркли, 1982 год; нефритовая статуэтка Будды, подпирающая все эти альбомы; диплом в вертикальной пластмассовой рамке; коричневая папка-гармошка, в которой мать хранила свидетельство о рождении, паспорт и налоговые документы; еще один зеленый Будда, а за ним – три обшарпанные коробки из-под кроссовок «Нью бэланс» с надписями «Памятные вещи (учеба)», «Памятные вещи (Маркус)» и «Всякая всячина».

Но сегодня второй нефритовый Будда стоял неровно и картонка с надписью «Памятные вещи (учеба)» отсутствовала. Я предположил, что ее сняла мать, но нигде в доме этой коробки не нашлось. Из трех коробок мать в моем присутствии регулярно открывала лишь «Всякую всячину». Там было множество концертных афишек, билетных корешков, ломких газетных вырезок (включая некрологи ее родителям), сувенирный значок в форме шхуны «Блюноуз» (напоминание о медовом месяце в Новой Шотландии), спичечные коробки, прихваченные из ресторанов и гостиниц, бижутерия, справка о крещении и даже прядь моих младенческих волос в листке вощеной бумаги (тот был заколот булавкой).

Я снял вторую коробку, помеченную надписью «Памятные вещи (Маркус)». Отец никогда не вызывал у меня особенного любопытства, и мать редко говорила о нем в подробностях, выходящих за рамки краткого описания (красивый мужчина, инженер, коллекционер джазовых пластинок, лучший друг И Ди по колледжу, но алкоголик, павший жертвой собственной страсти к скоростным автомобилям однажды вечером, когда возвращался домой после встречи с поставщиком электроники в Милпитасе). Внутри нашлась пачка писем в конвертах из веленевой бумаги, подписанных аккуратным тесным почерком – должно быть, отцовским. Отец отправил письма Белинде Саттон (эту фамилию мать носила в девичестве) на незнакомый мне адрес в Беркли.

Я взял один конверт, раскрыл его, достал и развернул пожелтевший листок.

Бумага была нелинованная, но строчки рассекали ее аккуратными параллелями. «Милая Бел» – и дальше: «Я думал, что все сказал вчера вечером по телефону, но мысли о тебе не идут у меня из головы. Пишу эти строки и чувствую, что ты становишься ближе, хотя не так близко, как хотелось бы. Не так близко, как в прошлом августе! Каждую ночь, когда не могу лечь с тобою рядом, я прокручиваю эти воспоминания в голове, словно видеопленку».

И так далее. Углубляться в чтение я не стал. Сложил письмо, сунул его в пожелтевший конверт, закрыл коробку и поставил на верхнюю полку – туда, где ей и место.

* * *

Утром в дверь постучали. Я открыл, ожидая увидеть Кэрол или какую-нибудь ее фрейлину из Казенного дома. Но это была не Кэрол. Это была Диана. Диана в длинной юбке цвета ночного неба и блузке с высоким воротом. Сцепив руки под грудью, она смотрела на меня, и глаза ее искрились.

– Мне так жаль, – сказала она. – Приехала, как только узнала.

Но она опоздала. Десять минут назад позвонили из больницы. Белинда Дюпре скончалась, не приходя в сознание.

* * *

На поминальной службе И Ди произнес недолгую вымученную речь, не сказав ничего важного. Выступил я, выступила Диана; Кэрол тоже собиралась, но не смогла подняться на кафедру – то ли горе ее было столь велико, то ли опьянение.

Панегирик Дианы оказался самым трогательным и прочувствованным: мерное перечисление всех добродетелей, которые мать поставляла на ту сторону лужайки, словно дары от любезной и процветающей нации. Я был признателен за ее слова. На их фоне остальная церемония выглядела «для галочки»: выныривая из толпы, малознакомые люди рассыпались в банальностях и полуправде, и я благодарил этих людей и улыбался, улыбался и благодарил, пока не пришло время пройти к краю могилы.

* * *

Тем вечером в Казенном доме устроили поминальный прием. Мне приносили соболезнования деловые партнеры И Ди (никого из них я не знал, но некоторые знали моего отца) и прислуга Казенного дома – их горе было неподдельно и производило более гнетущее впечатление.

В толпе сновали официанты с винными бокалами на серебряных подносах, и я пил больше, чем следовало, пока наконец Диана, также скользившая меж гостей, не выцепила меня из очередного кружка скорбящих.

– Тебе нужно подышать воздухом, – сказала она.

– Там холодно.

– Еще бокал, и ты начнешь грубить. Ты и так уже на грани. Пойдем, Тай, хоть на пять минут.

Итак, на лужайку. На бурую лужайку. На ту же лужайку, где добрых двадцать лет назад мы стали свидетелями запуска Спина. Мы обошли Казенный дом – даже не обошли, а неспешно прогулялись вокруг, – не обращая внимания на колючий мартовский ветер и зернистый снег, по-прежнему лежавший на всех затененных участках.

Мы уже обсудили все очевидные темы. Сверили часы: моя карьера, переезд во Флориду, работа в «Перигелии»; ее годы с Саймоном, переход от НЦ к более ортодоксальной вере, набожность и беззаветное ожидание Вознесения. («Мы не едим мяса, – поведала она по секрету, – и не носим одежды из искусственных тканей».) Шагая рядом с ней, слегка пьяный, я задавался вопросами: не стал ли я омерзителен в ее глазах, чувствует ли она, как от моего дыхания разит закусками (ветчина и сыр), заметила ли, что на мне куртка из полиэстера? Диана почти не изменилась, разве что похудела – пожалуй, даже слишком, – и подбородок ее над высоким тесным воротом выглядел острее, чем раньше.

Будучи относительно трезв, я не забыл поблагодарить Диану за то, что она помогает мне прийти в себя.

– Мне тоже нужно было прогуляться, – сказала она. – Все эти люди, которых созвал Эд… Никто из них в действительности не знал твою мать. Ни один человек. Сейчас они судачат об ассигнованиях и тоннаже полезных грузов. Заключают сделки.

– Может, именно так Эд воздает ей должное? Проливает свет звезд политического небосклона на ее могилу.

– Очень великодушно с твой стороны.

– Он по-прежнему тебя бесит.

Как же просто ее рассердить, подумал я.

– Эд? Ну конечно. Хотя из милосердия следовало бы простить его. Судя по всему, ты так и поступил.

– Мне почти не за что его прощать, – сказал я. – Он мне не отец.

Я ничего не имел в виду, но до сих пор прекрасно помнил ту историю, что несколько недель назад выложил мне Джейсон. Произнося эти слова, я запнулся, запоздало передумал, но все же договорил фразу и покраснел. Диана окинула меня долгим непонимающим взглядом, затем широко раскрыла глаза, и даже под тусклым светом фонаря на крыльце я разобрал в них неприкрытую помесь гнева и изумления.

– Ты говорил с Джейсоном, – холодно заявила она.

– Извини…

– И как у вас это устроено? Садитесь друг напротив друга и начинаете перемывать мне косточки?

– Ну конечно нет. Он… Что бы ни сказал Джейсон, он был под действием лекарств.

Еще одна нелепая оговорка, и Диана не преминула за нее зацепиться:

– Лекарств? Что за лекарства?

– Я его врач. Бывает, выписываю лекарства. Какая тебе разница?

– Что это за лекарство, от которого нарушаешь слово? Он обещал, что никогда не расскажет тебе… – Она сделала очередное умозаключение: – Джейсон болен?! Так вот почему он не приехал на похороны?

– Он занят. До первых запусков осталось пара дней.

– Но ты лечишь его от какого-то недуга!

– У меня нет морального права обсуждать с тобой историю болезни Джейсона.

Я понимал, что мои слова лишь подольют масла в огонь ее подозрений и что я, по сути дела, уже выдал Джейсонов секрет, пытаясь его сохранить.

– Значит, заболел и никому не рассказывает. Как это на него похоже. Он такой, такой герметичный…

– Может, стоит взять инициативу в свои руки? Позвони ему как-нибудь.

– Думаешь, я ему не звонила? Это он тебе сказал? Раньше я звонила ему каждую неделю, но он включал очаровательного дурачка и отказывался говорить о чем-либо значимом. Как дела – лучше всех, что нового – ничего. Он не хочет, чтобы я ему звонила, Тайлер. Он целиком и полностью на стороне Эда. Для него я досадное недоразумение. – Диана помолчала. – По крайней мере, раньше было так.

– Не знаю, что было раньше и что стало теперь, но ты бы повидалась с ним, поговорила с глазу на глаз.

– И как это устроить?

– Задержись на неделю, – пожал я плечами. – Полетели вместе со мной.

– Ты только что сказал, он занят.

– Когда начнутся запуски, ему останется только сидеть и ждать. Сможешь съездить с нами на Канаверал. Посмотреть, как творится история.

– Эти запуски бесполезны, – сказала она заученным тоном и добавила: – Очень хотелось бы, но мне это не по карману. У нас с Саймоном все хорошо, но мы небогаты. Мы не Лоутоны.

– Я куплю тебе билет на самолет.

– Это ты спьяну расщедрился.

– Я не шучу.

– Спасибо, но нет, – сказала она. – Не могу.

– Подумай об этом.

– Напомни, когда проспишься.

Мы поднялись на крыльцо, глаза ее сверкнули желтым в свете фонаря, и она добавила:

– Во что бы я раньше ни верила… что бы ни говорила Джейсону…

– Необязательно произносить это вслух, Диана.

– Я знаю, что Эд не твой отец, – отреклась она от своего убеждения.

Не слова ее, но тон заслуживал внимания – твердый и решительный. Словно она обнаружила иную истину, новый ключ к семейным тайнам Лоутонов.

* * *

Диана отправилась обратно в Казенный дом. Я же решил, что не вытерплю новых соболезнований, и пошел в жилище моей матери. Воздух там был спертый и перегретый.

На следующий день Кэрол сказала, что я могу не вывозить вещи сразу – хоть через месяц, хоть через год («не спеши принимать меры, домик никуда не денется»). Мне позволили «принять меры», когда найдется время. Когда мне будет внутренне комфортно.

Ни о каком комфорте, конечно, не могло быть и речи, но я поблагодарил Кэрол за терпение и провел весь день за сборами перед рейсом на Орландо. Меня терзала мысль, что нужно забрать с собой хоть что-то из вещей матери; ей бы хотелось, чтобы я взял какую-нибудь памятную безделушку для собственной обувной коробки. Но какую? Одну из фарфоровых статуэток «Гуммель»? Мать их обожала, но я всегда считал их образчиком дорогостоящего китча. Или вышитую крестиком бабочку со стены в гостиной? Или принт «Кувшинок» Клода Моне в рамке «сделай сам»?

Я вступил в полемику с самим собой, и тут у двери объявилась Диана:

– Предложение еще в силе? Ты не шутил насчет путешествия во Флориду?

– Конечно же, я не шутил.

– Я поговорила с Саймоном. Не скажу, что он пришел в восторг от этой идеи, но обойдется без меня еще несколько дней.

Какой тактичный Саймон, подумал я.

– Итак, если ты не… – Диана замялась. – Ну ясно же, что вчера ты был нетрезв…

– Глупости! Сейчас позвоню в авиакомпанию.

Я забронировал билет на имя Дианы – на первый завтрашний рейс из округа Колумбия в Орландо.

Потом закончил со сборами. Перебрал вещи матери и остановился на книгодержателях: паре нефритовых Будд со сколами.

Я походил по дому, заглянул даже под кровати, но пропавшая коробка с надписью «Памятные вещи (учеба)», судя по всему, пропала навсегда.

Калейдоскоп экопоэза

Джейсон предложил снять номера в Коко-Бич и пообещал, что назавтра присоединится к нам. Ему надо было провести заключительную пресс-конференцию в «Перигелии», но после он очистил расписание до самых запусков, чтобы лицезреть их вне общества репортеров Си-эн-эн с их тупыми вопросами.

– Чудесно, – сказала Диана, когда я донес до нее эту информацию. – Задам все тупые вопросы сама.

Мне удалось унять ее страхи по части Джейсонова здоровья: нет, он не умирает, и любые временные шероховатости в его медицинской карточке – его личное дело. Диана смирилась с этим (или сделала вид, что смирилась), но все равно хотела увидеть брата – хотя бы для того, чтобы убедиться в его существовании, словно уход моей матери пошатнул ее веру в бессмертие звезд вселенной Лоутонов.

Поэтому я, пользуясь удостоверением сотрудника «Перигелия» и связями с Джейсом, снял в гостинице «Холидей» два соседних номера с видом на мыс Канаверал. Вскоре после зарождения марсианского проекта – приняв во внимание нападки Управления по охране окружающей среды и благополучно от них отбившись – «Фонд перигелия» возвел в мелких водах близ Меррит-Айленда десяток пусковых платформ. Из окон гостиницы конструкции были как на ладони, а еще из них открывался вид на парковки, зимние пляжи и синее море.

Мы стояли на балконе ее люкса. Диана приняла душ и переоделась после путешествия из Орландо; мы готовы были бросить вызов гостиничному ресторану. На остальных балконах блестели объективы фотоаппаратов и оптические стекла: гостиницу «Холидей» оккупировали представители СМИ. (Предположу, что Саймон испытывал недоверие к светской прессе; что касается Дианы, она вдруг оказалась в эпицентре новостей.) Мы не видели заходящего солнца, но свет его переливался на пусковых установках и ракетах, и они были скорее нереальны, чем реальны, – эскадрон гигантских роботов, марширующих на смертоубийственную баталию в районе Срединно-Атлантического хребта. Словно в испуге, Диана отшатнулась от балконных перил:

– Почему их так много?

– Залповый экопоэз, – пояснил я.

– Еще одно словечко Джейсона? – усмехнулась Диана.

Нет, не совсем. Слово «экопоэз» ввел в обиход человек по имени Роберт Хейнс еще в 1990 году, когда наука о терраформировании носила исключительно гипотетический характер. Формально этот термин означал создание саморегулируемой анаэробной биосферы там, где ее прежде не существовало, но в современном смысле он относился к любой биологической модификации Марса. Для его озеленения требовалось две разновидности планетарной инженерии: первоначальное терраформирование, чтобы поднять температуру поверхности и атмосферное давление до пригодного для жизни уровня, и собственно экопоэзис – микробная и растительная жизнь для кондиционирования почвы и насыщения воздуха кислородом.

Спин уже проделал за нас самую трудную работу. Все планеты в Солнечной системе – за исключением Земли – заметно согрелись в лучах растущего Солнца. Нам осталась сущая малость: запустить механизм экопоэза, но путей к желаемому результату (как и организмов-кандидатов, от живущих на скалах бактерий до альпийских мхов) было множество.

– Стало быть, он называется залповый, потому что вы отправляете на Марс все и сразу, – предположила Диана.

– Да, все и сразу и столько, сколько можем себе позволить, ибо нет никакой гарантии, что отдельно взятый организм адаптируется к марсианским условиям и сумеет выжить. Но у одного из тысячи шансы есть.

– Может, не у одного.

– И это замечательно. Нам нужна не монокультура, а экология.

Вообще-то, запуски были рассчитаны по времени. Первыми на Марс отправятся анаэробы и фотоавтотрофы, простые формы жизни, не нуждающиеся в кислороде и способные извлекать энергию из солнечного света. Если станут плодиться и гибнуть в достаточном количестве, создадут слой биомассы для питания более сложных экосистем. Затем – через год – на Марс полетят организмы, вырабатывающие кислород; прежде чем посылать людей, отправим туда примитивные растения: они подготовят почву и отрегулируют процесс испарения, а также осадочные циклы.

– Звучит просто невероятно…

– Мы живем в невероятные времена. И разумеется, нет никакой гарантии, что все это сработает.

– А если не сработает?

– И что мы потеряем? – пожал я плечами.

– Кучу денег. Множество человеко-часов.

– По-моему, лучшего применения им не найти – ни деньгам, ни человеко-часам. Да, дело рискованное, и нет, результат не гарантирован, но потенциальный выигрыш оправдывает все вложения с лихвой. К тому же это во всех смыслах полезно. По крайней мере, пока что. Полезно для морального духа нации, для развития международных отношений.

– Но вы введете в заблуждение множество обывателей. Они решат, что мы способны противостоять Спину, налепив на него технологическую заплатку.

– Другими словами, дадим этим людям надежду.

– Ложную надежду. А если ничего не выйдет, у них не останется вообще никакой надежды.

– И что же, по-твоему, нам нужно сделать? Пасть на молитвенные коврики?

– Едва ли это означает признать поражение – я о молитве. А если все получится, вы отправите на Марс людей?

– Да. Если озеленим планету, отправим людей.

Этот шаг значительно сложнее – и с технической, и с этической точек зрения. Кандидаты отбудут на Марс в командах по десять человек. Им предстоит непредсказуемо долгий перелет в максимально ограниченном пространстве и на скудном рационе; атмосферное торможение при почти летальной характеристической скорости орбитального маневра после многих месяцев невесомости; рискованный спуск на поверхность планеты. Если все получится и если скромные запасы, необходимые для выживания, приземлятся неподалеку, этим людям предстоит обосноваться в среде, лишь приблизительно пригодной для обитания. Их задача не в том, чтобы вернуться на Землю; нет, они должны прожить достаточно долго, оставить после себя внушительное потомство и передать своим отпрыскам отлаженную модель существования.

– Ну и кто в здравом уме согласится на такие подвиги?

– Ты не поверишь.

За китайцев, русских или других чужестранцев я говорить не мог, но североамериканские кандидаты оказались самыми обычными мужчинами и женщинами. Их выбрали из-за молодости, физической формы и умения терпеть дискомфорт. Лишь немногие из них были летчиками-испытателями, но все обладали, по словам Джейсона, «умонастроением летчиков-испытателей»: готовы были пойти на серьезный физический риск во имя впечатляющих свершений. И конечно, почти все они были, по всей вероятности, обречены – как и бактерии на тех ракетах, которые мы рассматривали сейчас с балкона. В лучшем случае можно рассчитывать, что группа выживших, скитаясь по заболоченным каньонам долин Маринера, встретит такую же группу русских, датчан или канадцев и породит жизнеспособное марсианское человечество.

– И ты все это одобряешь?

– Моего мнения никто не спрашивал. Но я желаю им всего наилучшего.

Диана бросила на меня косой взгляд – «да что ты говоришь?» – но решила не продолжать спор. На лифте мы спустились в фойе ресторана. Думаю, Диана прочувствовала всеобщее нарастающее возбуждение, когда в очереди на столик перед нами оказались человек десять телеоператоров.

Сделав заказ, она повернула голову и прислушалась к обрывкам разговоров – до нас долетали слова «фотодиссоциация», «криптоэндолит» и, конечно же, «экопоэз»; в переполненном зале журналисты так и сыпали терминами, оттачивая рабочий жаргон или просто пытаясь понять их значение. Посмеивались, звенели столовыми приборами; вокруг царила бесшабашная атмосфера неясных ожиданий. Впервые за шестьдесят с хвостиком лет, прошедших со дня высадки на Луну, всеобщее внимание было приковано к космосу, а Спин приправил интерес всем тем, чего не хватало лунной программе: риском планетарного масштаба и крайней необходимостью.

– И все это сотворил Джейсон?

– Вероятно, это сделали бы и без Джейсона с Эдом. Но, пожалуй, иначе – не так быстро и эффективно. Джейс всегда был в эпицентре событий.

– А мы на периферии. На орбите его гения. Хочешь секрет? Я его побаиваюсь. Боюсь нашей встречи, ведь столько времени прошло. Знаю, что он меня осуждает.

– Не тебя. Быть может, твой стиль жизни.

– То есть мою веру. Ничего-ничего, об этом можно говорить. Знаю, Джейс думает… Наверное, думает, что я его предала. Что мы с Саймоном отреклись от всего, во что он верит. Но это не так. Наши с Джейсоном пути никогда не пересекались.

– Вообще-то, чтоб ты знала, он просто Джейс. Старый добрый Джейс.

– А я – старая добрая Диана? Ты уверен?

На этот вопрос ответа у меня не было.

Она ела с очевидным аппетитом. После основного блюда мы заказали десерт и кофе. Я сказал:

– Здорово, что ты нашла время для поездки!

– Здорово, что Саймон спустил меня с поводка?

– Я этого не говорил.

– Знаю. Но в каком-то смысле это правда. Саймон любит покомандовать. Всегда хочет знать, где я.

– И тебе это не нравится?

– Имеешь в виду, нравится ли мне мой брак? Да, нравится, и я не допущу, чтобы было иначе. Но и наши взгляды иногда расходятся. – Она помолчала. – Я готова поделиться этим только с тобой, понимаешь? Не с Джейсоном. Только с тобой.

Я кивнул.

– С тех пор как вы познакомились, Саймон слегка изменился. Все мы изменились, все ветераны НЦ. Ведь «Новое Царствие», по сути, являлось сообществом молодых верующих людей, священным пространством, где можно было не бояться соседей, где мы могли обнять друг друга не в переносном, а в прямом смысле. Рай на земле. Но мы ошибались. Думали, что СПИД – это пустяки, ревность – тоже пустяки. Разве может быть иначе накануне конца света? Но Великая скорбь – небыстрая штука, Тай, она растягивается на всю жизнь, и, чтобы вытерпеть ее, нам нужны силы. И здоровье.

– Вы с Саймоном…

– Нет, мы здоровы. – Она улыбнулась. – И спасибо за заботу, доктор Дюпре. Но многие наши друзья умерли от СПИДа и наркотиков. «Новое Царствие» оказалось американскими горками: на подъеме любовь, а потом, на спуске, – сплошное горе. И любой последователь НЦ подтвердит мои слова.

Наверное, но я знал лишь одного ветерана «Нового Царствия». Собственно говоря, Диану.

– Последние несколько лет стали непростым испытанием для всех, – вставил я.

– Саймону они дались особенно тяжело. Он искренне верил, что мы – благословенное поколение. Однажды сказал мне: Господь настолько приблизился к людям, что жарит, словно печка зимним вечером; можно в буквальном смысле протянуть руки и отогреть их о Царствие Небесное. Мы все это чувствовали, и Саймон в тот момент раскрылся с самой лучшей своей стороны. А когда все пошло под откос, когда почти все друзья заболели или скатились в ту или иную зависимость, ему стало больно. Очень больно. Начались перебои с деньгами, и в конце концов Саймону пришлось искать работу… И мне тоже. Я подрабатывала несколько лет. Мирской работы Саймон так и не нашел. Трудится дворником в Темпе, в церкви «Иорданский табернакль», и ему платят, когда есть возможность… И еще он учится на слесаря-водопроводчика.

– Да уж, не земля обетованная.

– Правда, но знаешь, что скажу? Так и должно быть. Я и ему говорю. Мы можем чувствовать приближение хилиазма, но он пока не наступил, и нам нужно довести игру до конца, до самой последней минутки, даже если ее исход предрешен. Быть может, нас будут судить по этой игре, поэтому надо играть так, словно она имеет смысл.

Мы поднялись на лифте на наш этаж. У своей двери Диана остановилась:

– Что я часто вспоминаю, так это наши с тобой разговоры. Помнишь, как здорово мы болтали?

Вверяли друг другу свои страхи посредством телефона. Целомудренно. Близость на расстоянии. Она всегда предпочитала именно такую близость. Я кивнул.

– Может, получится вернуться к нашим беседам, – сказала она. – Может, я как-нибудь позвоню из Аризоны.

Правильно, звонить будет она, ведь Саймону наверняка не понравится, если звонить стану я. Все ясно. Ясно, какие она предлагает отношения – платонические. Отводит мне роль безобидного дружка, которому можно исповедаться в трудные времена – вроде голубого приятеля ведущей актрисы в драме из тех, что крутят в кинотеатрах сети «Синеплекс». Поболтаем, поплачемся друг другу, и никому не будет больно.

Не того я хотел, не то мне было нужно, но Диана так смотрела на меня – напряженно и слегка растерянно, – что я не смог этого сказать, зато произнес:

– Ну да, конечно.

Она широко улыбнулась, и обняла меня, и ушла, а я остался стоять в коридоре.

Потом сел у себя в номере и принялся лелеять уязвленное самолюбие (в то время как в соседних комнатах шумели и смеялись). Я думал об инженерах и ученых «Перигелия», Лаборатории ракетных двигателей и Космического центра Кеннеди, о газетчиках и телевизионщиках, наблюдавших, как огни прожекторов играют на далеких ракетах; о том, как все мы выполняем свою работу на закате истории человечества в точном соответствии с ожиданиями и делаем вид, что все это не лишено смысла.

* * *

Джейсон прибыл около двенадцати на следующий день, за десять часов до первой волны запусков. Погода была тихая и ясная. Хороший знак. Из всех пусковых платформ очевидные проблемы возникли лишь на площадке Европейского космического агентства (Куру, Французская Гвиана): ее пришлось закрыть из-за лютого мартовского шторма. (Микроорганизмы ЕКА задержатся на день-другой – или на полмилиона лет по меркам Спина.)

Джейс пришел прямиком ко мне в номер, где его ждали мы с Дианой. На нем была дешевая болоньевая ветровка и бейсболка «Майами марлинс», надвинутая на глаза, чтобы его не узнали нахлынувшие в гостиницу репортеры.

– Тайлер, прости, – выпалил он, едва я открыл дверь. – Будь у меня возможность, я бы приехал.

Он говорил о похоронах.

– Знаю.

– Белинда Дюпре – лучшее, что было в Казенном доме. Я не шучу.

– Ценю твое мнение.

Я отступил в сторону, чтобы он мог войти. Подошла Диана. Лицо у нее было настороженное. Джейсон, не улыбнувшись, закрыл дверь. Они стояли в ярде друг от друга: Диана рассматривала Джейсона, а Джейсон рассматривал Диану. Повисла тяжелая тишина. Наконец Джейсон нарушил ее:

– Из-за этого воротника ты похожа на банкиршу Викторианской эпохи. И тебе не мешало бы прибывать в весе. Ты живешь в краю скотоводов, неужели там так трудно раздобыть еду?

– Там больше кактусов, чем коров, – ответила Диана.

Оба рассмеялись и крепко обнялись.

* * *

С наступлением темноты мы перебрались на балкон: вынесли удобные кресла и велели коридорному принести нам блюдо овощного ассорти (выбор Дианы). Ночь была темная, подобно всем беззвездным ночам под саваном Спина, но на пусковых площадках стояли гигантские прожекторы, и лучи их отражались в беспокойном океане.

Джейс уже несколько недель ходил к неврологу. Диагноз специалиста совпадал с моим: Джейсон страдал от тяжелой и не поддающейся лечению формы рассеянного склероза, и помочь ему можно было лишь паллиативными средствами. Вообще-то, невропатолог хотел передать случай Джейсона в Центр по контролю и профилактике заболеваний, где проводили исследование так называемого АРС – атипичного рассеянного склероза. Джейс то ли пригрозил врачу, то ли откупился от него, и тот отказался от этой мысли. Новая лекарственная смесь обеспечила Джейсону ремиссию – он мог действовать и передвигаться без каких-либо затруднений, – и все подозрения, мучившие Диану, быстро развеялись.

Чтобы отпраздновать запуск, Джейсон принес дорогущую бутылку настоящего французского шампанского.

– Надо было заказывать ВИП-места, – сказал я Диане. – Под открытым небом, прямо перед зданием вертикальной сборки. Потусовались бы с президентом Гарландом.

– Отсюда вид не хуже, – произнес Джейсон. – И даже лучше. Не придется позировать перед фотографами.

– Ни разу не встречалась с президентом, – заметила Диана.

Небо, разумеется, было темным, но по телевизору (мы включили его, чтобы слышать отсчет) говорили о барьере вокруг планеты, и Диана всматривалась в небо, словно могла волшебным образом разглядеть крышку, накрывшую весь мир.

– Зря они говорят про барьер, – сказал Джейсон, проследив за взглядом Дианы. – Ни в одном журнале его уже так не называют.

– Да ну? А как называют?

Джейс откашлялся и ответил:

– «Чужеродная мембрана».

– О нет! – Диана рассмеялась. – Это просто ужас! Так нельзя! Звучит как повод сходить к гинекологу.

– Да, но «барьер» – неверный термин. Скорее это пограничный слой. Вовсе не рубеж, ведь его не требуется преодолевать. Он действует избирательно, пропускает предметы во внешнюю Вселенную, придавая им ускорение. Это скорее осмос, а не ограда, сквозь которую нужно пробиваться. Эрго, мембрана.

– Я уже забыла, каково это, разговаривать с тобой, Джейс. Какие сюрреалистичные ты изрекаешь вещи.

– Тихо! – прикрикнул я на обоих. – Слушайте.

По телевизору дали трансляцию НАСА: в Центре управления полетами обезличенный голос вел обратный отсчет. Тридцать секунд. Двенадцать ракет стояли на своих площадках, заправленные и готовые к полету. Двенадцать одновременных запусков: одно не самое амбициозное космическое агентство как-то заявило, что подобное непрактично и в высшей степени небезопасно, но мы живем в отчаянные времена, а они требуют отчаянных решений.

– Почему им обязательно надо взлететь одновременно? – спросила Диана.

– Потому… – Джейсон замялся, а потом сказал: – Нет, погоди. Смотри.

Двадцать секунд. Десять. Джейс встал и облокотился на балконные перила. На гостиничных балконах было не протолкнуться. На пляже яблоку было негде упасть. Тысячи голов, тысячи объективов повернулись в одном направлении. По последующим оценкам, на мысе и вокруг него собралось почти два миллиона человек. Согласно полицейским рапортам, в ту ночь пропало более сотни бумажников. Произошло два убийства, пятнадцать покушений и одни преждевременные роды. (Девочка весом четыре фунта появилась на свет на деревянном столе с крестообразными подпорками в «Международном доме блинов» в Коко-Бич.)

Пять секунд. Телевизор в комнате умолк. Наступила полная тишина, если не считать жужжания фокусирующихся объективов и щелчков фотооборудования.

А затем океан залило огненным светом до самого горизонта.

По отдельности ни одна из этих ракет не произвела бы впечатления на местных жителей – даже в темноте, – но сейчас мы видели не один огненный столб, а пять, семь, десять, двенадцать. Стоящие в океане пусковые площадки на мгновение проявились во тьме, словно скелеты небоскребов, и тут же исчезли за лавиной испаряющейся океанской воды. Двенадцать колонн белого пламени – каждая в нескольких милях от остальных, но перспектива сжала расстояние – впились в небо и окрасили его ярко-фиолетовым. Толпа на пляже разразилась криками, и звуки эти смешались с грохотом твердотопливных ракет-носителей, набиравших высоту; с пульсацией, от которой сжималось сердце – в крайнем ужасе или исступленном восторге. Но мы приветствовали не только яркий спектакль: могу сказать вполне уверенно, что каждый из этих двух миллионов людей уже видел запуск ракеты хотя бы по телевизору; да, это множественное вознесение было величественным и громогласным, но в первую очередь мы приветствовали его намерение, его побуждающую идею. Мы не просто собирались водрузить на Марсе флажок земной жизни, мы бросали вызов самому Спину.