Текст книги "Спин"

После недолгой, но любезной речи Джейс растворился в толпе сановников, собравшихся на периферии сцены, и вперед шагнул И Ди. За неделю до Рождества ему исполнилось шестьдесят, но выглядел он как пятидесятилетний физкультурник: плоский живот под костюмом-тройкой и задорный армейский ежик, хотя волосы уже начинали редеть. Выступление походило на предвыборную речь: И Ди восхвалял дальновидность администрации Клейтона и преданность всех присутствующих «взглядам „Перигелия“», превозносил сына за «вдохновенное руководство», а технический персонал – за «воплощение мечты и, если у нас все получится, оживление стерильной планеты; короче говоря, вы, ребята, новая надежда нашего мира, который мы по-прежнему зовем своим домом». Бурные продолжительные аплодисменты, взмах рукой, волчья ухмылка, и он исчез, похищенный кликой своих телохранителей.

Часом позже я застал Джейса в столовой для руководителей. Устроившись за крошечным столом, он делал вид, что читает ксерокопию статьи из «Астрофизикс ревю». Я сел напротив:

– Все так плохо?

Он болезненно улыбнулся:

– Судя по всему, тебя интересует не ураганный визит моего отца.

– Ты знаешь, что меня интересует.

– Я принимаю лекарства, – проговорил он, понизив голос. – Ежедневно, по распорядку, утром и вечером, но симптомы вернулись. Сегодня утром было худо. Левая рука, левая нога, покалывание. И становится все хуже. Хуже, чем когда-либо. Практически с каждым часом. Словно по всей левой стороне пустили ток.

– Найдешь время зайти в лазарет?

– Время-то найду, но… – глаза его заблестели, – не факт, что смогу. Не хотелось тебя тревожить, но рад, что ты объявился. Я пока не знаю, смогу ли идти. Кое-как приковылял сюда после речи Эда, но если попробую встать, точно завалюсь. Похоже, я не в состоянии зайти в лазарет, Тай, я… я не могу ходить!

– Я позову кого-нибудь на помощь.

– Ни в коем случае. – Он расправил плечи. – Если понадобится, буду сидеть здесь, пока все не разойдутся. Пока не останется только ночной охранник.

– Не глупи.

– Или же ты поможешь мне, но тайком. Сколько до лазарета – двадцать ярдов? Тридцать? Если возьмешь меня под руку и будешь вести себя как ни в чем не бывало, мы, пожалуй, сумеем одолеть эту дистанцию, не привлекая внимания.

В конце концов я согласился. Не потому, что одобрял такое лицедейство, но это был, по всей видимости, единственный способ доставить Джейса в мой кабинет. Я взял его под левую руку, он оперся правой о край стола и выпрямился. Мы ухитрились пересечь кафетерий, не отклоняясь от курса, хотя Джейс весьма заметно волочил левую ногу: по счастью, к нам никто не присматривался. Выйдя в коридор, мы держались поближе к стене, где шаркающая походка Джейса меньше всего бросалась в глаза. Когда в конце коридора появился кто-то из старших управленцев, Джейсон шепнул: «стой», и мы остановились возле какого-то шкафа, изображая непринужденный разговор; Джейс обнял стеклянную конструкцию правой рукой, схватившись за стальную полку столь крепко, что от костяшек отлила кровь, а на лбу бисером проступил пот. Минуя нас, управленец молча кивнул.

К тому времени как мы добрались до входа в клинику, Джейсон висел на мне почти всем своим весом. К счастью, Молли Сиграм не было на месте; стоило мне закрыть дверь, и мы остались в одиночестве. Я помог Джейсу забраться на стол в одной из смотровых, после чего вернулся в приемную и черкнул записку для Молли, чтобы нас наверняка никто не побеспокоил.

Когда я вернулся в смотровую, Джейсон плакал. Не рыдал, но слезы струились по его лицу и капали с подбородка.

– Долбаный стыд! – Он прятал от меня глаза. – Прости. Не сумел сдержаться.

Он уже не контролировал свой мочевой пузырь.

* * *

Я помог ему облачиться в медицинский халат, а мокрую одежду забрал в кабинет, выполоскал в раковине, отнес в кладовую за фармацевтическими шкафами (ею мы почти не пользовались) и повесил у окна сушиться на солнце. Пациентов сегодня не было, и под этим предлогом я отпустил Молли домой.

Джейсон понемногу брал себя в руки, хотя в одноразовом бумажном халате весь как-то скукожился.

– Ты говорил, что болезнь излечима. Теперь скажи, что пошло не так.

– С рассеянным склерозом можно работать, Джейс. В большинстве случаев у большинства пациентов. Но бывают исключения.

– И что, мой случай – исключение? Я выиграл в лотерею скверных новостей?

– У тебя рецидив. Такое бывает, если не лечиться: периоды недееспособности перемежаются интервалами ремиссии. Быть может, ты реагируешь на медикаменты медленнее других. В некоторых случаях необходимо, чтобы препарат достиг определенной концентрации в организме и продержался на этом уровне довольно длительное время; лишь после этого его действие выйдет на проектную мощность.

– Ты прописал лечение полгода назад. И мне не лучше, а хуже.

– Можем перевести тебя на какой-нибудь другой склеростатин. Посмотрим, как он сработает. Но по химическому составу все они очень похожи.

– Выходит, новое назначение мне не поможет?

– Или поможет, или нет. Надо пробовать, иначе не сделать однозначных выводов.

– А если не поможет?

– Тогда оставим разговоры о выздоровлении и будем думать, как держать болезнь в узде. Рассеянный склероз – не смертный приговор, даже без лечения. У многих между периодами обострения наступает полная ремиссия, и такие люди живут относительно нормально.

Хотя, подумал я, такое нечасто бывает в столь запущенных и агрессивных случаях, как у Джейсона.

– Обычно в качестве альтернативы назначают смесь противовоспалительных препаратов, селективных ингибиторов белка и точечных стимуляторов ЦНС. Подобное лечение весьма эффективно подавляет симптомы и замедляет ход болезни.

– Хорошо, – сказал Джейсон. – Пиши рецепт.

– Не все так просто. Не забывай о побочных эффектах.

– Каких?

– Может, и никаких. Или некоторый психологический дискомфорт, легкие депрессивные или маниакальные эпизоды. Общая физическая слабость.

– Но за нормального сойду?

– Скорее всего. И сейчас, и следующие десять-пятнадцать лет, а то и больше. Но это не лечение, а паллиативные меры. Не остановка, а торможение. Если выживешь, со временем болезнь вернется.

– Но десяток лет ты мне обеспечишь? Это ведь точно?

– Не точнее любого врачебного прогноза.

– Десяток лет, – задумчиво повторил он. – Или миллиард. С какой стороны посмотреть. Может быть, этого хватит. Как думаешь, хватит?

Я не стал спрашивать для чего.

– Но тем временем…

– Никаких «тем временем», Тайлер. Я не могу позволить себе отвлечься от работы и не хочу, чтобы кто-то прознал о моем состоянии.

– Тут нечего стыдиться.

– Я и не стыжусь. – Правой рукой он указал на бумажный халат. – Это долбаное унижение, а не стыд. Дело не в психологии. Дело в том, чем я занимаюсь в «Перигелии». Вернее, чем мне доверено заниматься. Эд терпеть не может болезни и больных, Тайлер. Презирает любую слабость. Ненавидит Кэрол с того самого дня, когда у нее появились проблемы со спиртным.

– Думаешь, он не поймет?

– Я люблю отца, но не слеп к его недостаткам. Нет, он не поймет. Все мое влияние в «Перигелии» исходит от Эда, и в нынешний момент у меня не самая прочная позиция. У нас с ним были разногласия. Если я стану для него обузой, он отправит меня в ссылку, сдаст в какую-нибудь дорогую клинику в Швейцарии или на Бали еще до конца недели, а себе скажет, что сделал это ради меня. И хуже того, в это поверит.

– Рассказывать о болезни или не рассказывать – дело твое. Но тебе следует наблюдаться у невропатолога, а не у штатного врача общей практики.

– Нет, – отрезал он.

– Я не смогу с чистой совестью лечить тебя, Джейс, если ты не покажешься специалисту. Я и так посадил тебя на «Тремекс» без рекомендации мозговеда, а одно это уже весьма рискованно.

– У тебя ведь есть результаты МРТ и анализов крови, что тебе еще надо?

– В идеале? Полноценная медицинская лаборатория и специализация по неврологии.

– Чушь. Ты сам говорил, что сегодня рассеянный склероз лечится на раз-два.

– Если лечится. А бывает, что не лечится.

– Мне нельзя…

Джейсон настроен был спорить, но я видел, что он страшно устал: слишком много работал в эти несколько недель перед визитом И Ди, хотя изнеможение могло оказаться еще одним симптомом рецидива.

– Давай договоримся. Я покажусь специалисту, если ты устроишь нам встречу в строжайшем секрете и не станешь заносить данные в свою статистику. Но мне нужно быть в рабочем состоянии. Не когда-нибудь, а уже завтра. «В рабочем состоянии» значит ходить без посторонней помощи и не ссаться. Этот твой лекарственный коктейль, он быстро действует?

– Обычно да. Но без неврологического обследования…

– Тайлер, пойми одну вещь: ты многое для меня сделал, и я это ценю, но при необходимости я могу купить более покладистого врача. Подлечи меня прямо сейчас, а потом я покажусь специалисту. И впредь буду тебя слушаться. Но если думаешь, что я появлюсь на работе в кресле-каталке и с торчащим из писюна катетером, ты ой как ошибаешься.

– Джейс, даже если выписать рецепт, до завтра ты не поправишься. Лекарство подействует через пару дней.

– Пара дней еще куда ни шло. – Он задумался, а затем наконец сказал: – Ну ладно. Мне нужны таблетки и еще нужно, чтобы ты незаметно вывел меня отсюда. Если справишься, я в твоих руках. Без разговоров.

– Врачи не торгуются, Джейс.

– Либо так, либо никак, Гиппократ.

* * *

Сделать полноценную лекарственную смесь я не сумел – в нашей аптеке не нашлось всех нужных препаратов, – но дал Джейсу стимулятор ЦНС, чтобы следующие несколько дней он мог хотя бы контролировать мочевой пузырь и передвигаться без посторонней помощи. Обратной стороной медали была нервозность и перевозбужденность сознания (говорят, такое бывает под конец кокаинового марафона). У Джейсона поднялось кровяное давление, а под глазами образовались пухлые черные мешки.

Наконец почти весь персонал разошелся по домам и на территории осталась только ночная смена. Джейс – неуклюже, но вполне правдоподобно – прошагал через приемную, вышел на парковку, дружелюбно махнул рукой парочке припозднившихся коллег и опустился на пассажирское сиденье моей машины. Я отвез его домой.

Он несколько раз заходил в мой съемный домишко, но я у него прежде не бывал. Ожидал увидеть что-то, отражающее его статус в «Перигелии», но место, где он ночевал (видно было, что там он лишь ночует), оказалось квартирой в скромном кондоминиуме с видом на узкую полоску океана. Джейс поставил там диван, телевизор, рабочий стол, пару книжных шкафов и медиасервер с широкополосным выходом в интернет. Стены везде были голые, но над столом Джейс прикрепил начерченный от руки график линейной истории Солнечной системы – от рождения Солнца до его финальной трансформации в тлеющий белый карлик. На главной линии имелась точка с подписью «Спин». От нее отходила еще одна черта: линия истории человечества. На книжных полках, ломившихся от технических журналов и научных трудов, стояли всего три фотографии в рамочках: И Ди Лоутона, Кэрол Лоутон и Дианы в скромном образе. Должно быть, фото сделали много лет назад.

Джейс растянулся на диване, словно пособие для изучения парадоксов: совершенно неподвижное тело и живейшие глаза, горящие огнем под действием медикаментов. Я удалился на тесную смежную кухню и приготовил болтунью (с завтрака мы оба ничего не ели), в то время как Джейсон говорил, говорил и никак не мог наговориться.

– Ну да, – сказал он, – понимаю, я чересчур многословен, я превосходно это осознаю, но сна ни в одном глазу, даже думать про сон не могу – это пройдет?

– Если надолго посадим тебя на эту микстуру, да, стимуляция станет менее явной.

Я принес ему тарелку.

– Жутко быстрая штука, вроде тех пилюль, которые принимают студенты, ну, ты понял, чтобы вызубрить экзаменационные билеты. Но в физическом плане успокаивает, я как неоновая вывеска на пустом здании, снаружи весь такой яркий, а внутри тишина и покой, ах да, яичница, яичница классная, очень вкусно, спасибо.

Он отставил тарелку. Съел от силы одну ложку.

Присев за стол, я бросил взгляд на график Спина. Любопытно, каково это – жить рядом с бесстрастным напоминанием о судьбе человечества и постоянно видеть, насколько ничтожен наш род по сравнению с жизненным циклом самой обычной звезды. Джейс изобразил этот график фломастером на свитке самой обыкновенной коричневой оберточной бумаги.

Он проследил за моим взглядом и сказал:

– Очевидно, они хотят, чтобы мы что-то сделали…

– Они? Кто?

– Гипотетики, если можно их так называть, а я думаю, что можно и даже нужно, все их так называют, и гипотетики от нас чего-то ждут, но чего именно – без понятия, какого-то сигнала, подношения, подходящей жертвы…

– Откуда тебе знать?

– Это не такое уж оригинальное наблюдение; почему барьер пропускает рукотворные предметы вроде спутников, но напрочь отсекает метеоры и даже частицы Браунли? Очевидно, что никакой это не барьер, мы изначально выбрали неверное название, – под воздействием стимуляторов Джейс налегал на слово «очевидно», – очевидно, это селективный фильтр; нам известно, что он фильтрует энергию, достигающую земной поверхности, так что гипотетики хотят, чтобы человечество выжило или, по крайней мере, чтобы земная экология сохранилась в целости, но зачем тогда нам оставили доступ к космосу? Даже после того, как мы попытались взорвать два артефакта – единственных артефакта, связанных со Спином, ведь других никто никогда не находил! Чего они ждут, Тай, какого приза, какого выигрыша?

– Может, они ждут не приза, а выкупа. Заплатите, и мы от вас отстанем.

– Отстанем? – Он помотал головой. – Уже слишком поздно от нас отставать, теперь нам без них не обойтись, и нельзя исключать вероятность, что они наши благодетели или хотя бы настроены благожелательно; давай предположим, что они не объявились бы. Многие считают, что наступило последнее столетие жизнеспособной цивилизации; быть может, даже последнее столетие рода человеческого: глобальное потепление, перенаселение, загрязнение и гибель океанов, убыль пахотных земель, распространение болезней, угроза ядерной или биологической войны…

– Да, мы могли бы уничтожить себя, но хотя бы сами были бы виноваты.

– Кто конкретно был бы виноват? Ты? Я? Нет, это явилось бы результатом относительно безобидного выбора, сделанного несколькими миллиардами гомо сапиенс: завести детей, ездить на работу на личной машине, держаться за рабочее место, первым делом решать насущные проблемы. А если в конце концов мы доходим до черты, за которой даже самые безвредные действия караются вымиранием человечества, то очевидно – очевидно же! – что мы оказываемся в критической ситуации. Так или иначе, но в точке невозврата!

– Неужели будет лучше, если нас пожрет Солнце?

– Этого пока не произошло, и Солнце – не первая выгорающая звезда; белых карликов в нашей галактике как грязи, и в их системах когда-то были обитаемые планеты – не факт, но не исключено. Никогда не задумывался, что стало с этими планетами?

– Задумывался, но нечасто.

Я прошагал по голому паркету к шкафу с семейными фотографиями. Вот И Ди, он скалится в объектив – человек, чья улыбка всегда выглядит не вполне убедительной. Отец и сын были весьма похожи друг на друга («Очевидно похожи», – сказал бы Джейсон). Сходные машины, различный дух.

– Как жизнь может перенести звездную катастрофу? Очевидно, все зависит от того, что подразумевается под словом «жизнь». Речь об органической жизни или любой обобщенной автокаталитической петле обратной связи? Являются ли гипотетики органическими существами? Кстати говоря, уже этот вопрос весьма любопытен…

– Тебе обязательно надо поспать. Попробуй уснуть.

Было уже за полночь. Он сыпал словами, смысла которых я не улавливал. Я взял в руки фотографию Кэрол. Здесь сходство было менее явным. Фотограф запечатлел Кэрол в один из удачных дней: глаза, вопреки обыкновению, широко раскрыты, однако скупая улыбка, едва заметный изгиб тонких губ, будто натянута.

– Возможно, они ведут на Солнце какие-то разработки. – Джейс по-прежнему вещал о гипотетиках. – Некоторые данные о вспышках на Солнце наводят на определенные мысли: очевидно, чтобы провернуть такой фокус с Землей, требуется огромный запас энергии; это же все равно что заморозить массу, аналогичную массе планеты, почти до абсолютного нуля. Так где же источник энергии? Скорее всего, это Солнце. А с тех пор, как завертелся Спин, мы наблюдаем выраженную редукцию крупных солнечных вспышек. Некая сущность – какая-то сила, какой-то фактор – перехватывает частицы с высоким содержанием энергии еще до того, как те успевают сформировать солнечную корону. Они ведут добычные работы на Солнце, Тайлер! Такая претенциозная технология будет едва ли не покруче самого Спина!

Я тем временем взял в руки рамочку со снимком Дианы. Фото сделали незадолго до ее бракосочетания с Саймоном Таунсендом. Фотограф сумел запечатлеть характерную для нее легкую встревоженность: казалось, Диана только что размышляла о чем-то, прищурив глаза. Она была красива (хоть и не строила из себя красавицу) и в то же время слегка не в своей тарелке: воплощение не абсолютной, но слегка разбалансированной грации.

С Дианой меня связывало множество воспоминаний, но им исполнилось уже много лет, и они стремительно растворялись в прошлом – со скоростью, едва ли не превышающей скорость вращения Спина. Заметив, что я держу в руках снимок, Джейсон умолк. На несколько благословенных секунд в комнате воцарилась тишина. Затем он сказал:

– Знаешь, Тайлер, такая одержимость тебе не к лицу. Ты выше этого.

– Вряд ли это одержимость, Джейс.

– Неужто? Для тебя Диана – пройденный этап? Или ты ее боишься? Хотя… ей я мог бы задать те же вопросы. Если бы она хоть раз позвонила. Саймон держит ее на коротком поводке. Подозреваю, что она скучает по тем денькам, когда «Новое Царствие» кишело обнаженными унитариями и евангельскими хиппи. В наши дни набожность так дешево не купишь. – Помолчав, он добавил: – Она общается с Кэрол время от времени.

– Она хотя бы счастлива?

– Диана живет среди фанатиков. Не исключено, что теперь и сама такая. Им не положено счастья.

– Думаешь, ей грозит опасность?

Он пожал плечами:

– Думаю, ее жизнь – ее собственный выбор. У нее были варианты. Например, выйти не за Саймона, а за тебя, если бы не ее нелепые фантазии…

– Какие фантазии?

– Что Эд – твой отец. Что она – твоя биологическая сестра.

Я слишком резко отпрянул от книжного шкафа, и фотографии полетели на пол.

– Это же смешно!

– Угу, бред со знаком качества. Но она, по-моему, отказалась от этой мысли, только когда поступила в колледж.

– Как она вообще могла подумать?..

– Вот именно, это была выдумка, а не предположение. Сам посуди: между Дианой и Эдом никогда не было особенной любви. Диане казалось, что отец ее игнорирует, и в некотором смысле она была права. Эду не нужна была дочь, ему нужен был преемник, наследник мужского пола. У него имелись большие надежды, и так уж вышло, что я их оправдал. Диана стала для него помехой, обузой, требующей внимания. Он ожидал, что ее воспитанием будет заниматься Кэрол, а Кэрол… – он снова пожал плечами, – Кэрол не справилась со своей задачей.

– И Диана выдумала эту… историю?

– Скорее сделала логические выводы. Объяснила себе, почему Эд позволил вам с матерью жить на его участке и почему Кэрол всегда такая несчастная. А самое главное, повысила самооценку – ведь твоя мать всегда была к ней добрее и внимательнее, чем Кэрол. Диане нравилось думать, что она кровная родня семейства Дюпре.

Я взглянул на Джейсона. Лицо бледное, зрачки расширены, пустой взгляд устремлен в окно. Я напомнил себе, что он мой пациент, который демонстрирует вполне предсказуемую психологическую реакцию на сильнодействующий препарат. Напомнил себе, что именно он пару часов назад горько плакал над лужицей собственной мочи.

– Пожалуй, мне пора идти, Джейсон, – сказал я.

– Что, противно слушать? Думал, взрослеть не больно?

Не успел я ответить, как он посмотрел на меня и заглянул мне в глаза. Впервые за вечер.

– О господи. Начинаю подозревать, что я плохо себя веду.

– Лекарство…

– Веду себя чудовищно. Тайлер, извини, прости меня.

– Поспишь, и утром тебе полегчает. Но ближайшие пару дней тебе не следует показываться в «Перигелии».

– Договорились. Завтра заедешь?

– Да.

– Спасибо, – сказал он.

Я ушел, не ответив.

Звездное садоводство

То была зима наших надежд: множество пусковых платформ возводили не только на мысе Канаверал, но и в пустыне юго-запада, в Южной Франции и Экваториальной Африке, в китайских Цзюцюане и Сичане, в российских Байконуре и Свободном: платформы поменьше, для посевных запусков на Марс, и платформы побольше, для так называемого крупняка, монструозных ракет-носителей, которые доставят добровольцев на условно пригодный для обитания Марс, если первоначальное терраформирование увенчается успехом. То была зима, когда кластеры порталов разрастались, словно буйные железные чащобы с бетонными корнями, щедро орошенные потоками федеральных денежных средств.

Первые посевные ракеты выглядели не столь эффектно, как пусковые платформы: шаблонные носители, массово изготовленные по образу и подобию старинных «Титанов» и «Дельт», упрощенные настолько, что в них не было ни единой унции лишнего веса, ни единого микрочипа лишней электроники. Когда зима сменилась весной, эти ракеты – имя им было легион, и походили они на трехгранные тополя – расселились по временным обиталищам, исполненные спокойной решимости доставить дремлющую жизнь в далекие бесплодные края.

В каком-то смысле в Солнечной системе тоже наступила весна – или, по крайней мере, затянувшееся бабье лето. Гелиевое ядро Солнца истощалось, и одновременно с этим росла зона, пригодная для обитания; теперь она почти достигла Марса, а позже захватит и Ганимед: этот спутник Юпитера с жидким ядром был еще одним кандидатом на терраформирование, но на более поздней стадии. Летом на Марсе становилось все теплее, и за миллионы лет в атмосферу сублимировался грандиозный тоннаж прежде замороженного СО₂ и пара талой воды. В самом начале Спина атмосферное давление на поверхности планеты составляло где-то восемь миллибар – то есть соответствовало давлению разреженного воздуха в трех милях над пиком Эвереста. Теперь же, еще до человеческого вмешательства, климат на Марсе стал примерно таким же, как на вершине какой-нибудь арктической горы, окутанной облаком углекислого газа, – то есть погоды там стояли самые благоприятные (разумеется, по марсианским меркам).

Но мы собирались доработать этот процесс. Собирались напитать атмосферу планеты кислородом, озеленить низменности и создать водоемы там, где периодически таял подпочвенный лед, извергая гейзеры пара и порождая густые лужицы токсичной грязи.

То была зима наших надежд, и мы пережили ее, взирая в будущее с безрассудным оптимизмом.

* * *

Третьего марта, незадолго до первой волны посевных запусков, Кэрол Лоутон позвонила мне на домашний телефон. Сказала, что с матерью случился тяжелый апоплексический удар и что она, вероятнее всего, не выживет.

Я договорился с местным доктором, чтобы тот прикрыл меня в «Перигелии», после чего отправился в Орландо и купил билет на первый утренний рейс до округа Колумбия.

Кэрол – предположительно трезвая – встретила меня в Вашингтонском национальном аэропорту имени Рональда Рейгана. Встретила с распростертыми объятиями, и я обнял ее. Обнял женщину, никогда не проявлявшую ко мне никаких чувств, кроме недоуменного равнодушия, – за все те годы, что я прожил на ее земельном участке. Затем она сделала шаг назад и положила дрожащие руки мне на плечи:

– Тайлер, я так тебе сочувствую…

– Она жива?

– Пока держится. Нас ждет машина. Поговорим по дороге.

Я проследовал за нею в автомобиль, предоставленный, должно быть, самим И Ди: черный лимузин с федеральными стикерами на номерных знаках. Шофер без лишних слов поставил мою сумку в багажник, коснулся фуражки в ответ на мое «спасибо» и уселся на водительское сиденье, тщательно изолированное от роскошного пассажирского салона. Не дожидаясь указаний, он направил лимузин в сторону больницы Университета Джорджа Вашингтона.

Кэрол исхудала с нашей последней встречи. На фоне кожаной обивки она походила на птицу. Вынула из крошечной сумочки хлопчатобумажный платок, промокнула глаза и сказала:

– Вчера потеряла контактные линзы. Выплакала, представляешь? И смех и грех. Люди склонны воспринимать некоторые вещи как должное. Я, к примеру, не представляла наш дом без твоей матери, без наведенного ею порядка, без чувства, что она рядом, стоит только пересечь лужайку. Ночью я, бывало, просыпалась – я плоховато сплю, но ты, наверное, этому не удивишься, – просыпалась с ощущением, что наш мир так хрупок и я вот-вот провалюсь вниз, прямо сквозь пол, и буду падать бесконечно долго, а потом представляла, как в домике напротив крепко спит твоя мать. Спит без просыпу. Как в зале суда: улика номер один – Белинда Дюпре – доказывает, что у людей бывает спокойно на душе. Если ты этого не знал, Тайлер, так знай: она была опорой нашего семейства.

Пожалуй, знал, подумал я. На самом деле мы жили как одна семья, хотя в детстве я по большей части замечал несхожесть между двумя домами: моим, скромным, но спокойным, и Казенным, где игрушки были подороже, а прения пожарче.

Я спросил про И Ди – приезжал ли он в больницу.

– Эд? Нет. Он занят. Когда отправляешь космические корабли на Марс, не обойтись без постоянных застолий в даунтауне. Знаю, Джейсон не выбирается из Флориды по той же причине, но он, наверное, работает над практической стороной дела – если она вообще есть, эта практическая сторона, – а Эд трудится фокусником: выуживает деньги из всевозможных шляп. Но не сомневаюсь, что ты увидишь его на похоронах.

Я поморщился, и она виновато взглянула на меня:

– Если вдруг. Но врачи говорят…

– Что она не поправится.

– Что она умирает. Да. Как врач врачу – ты же помнишь, Тайлер, что я тоже врач, что у меня когда-то были пациенты? Давным-давно, когда я еще могла работать. А теперь ты сам стал врачом, и у тебя собственная практика. Боже мой.

Я был благодарен ей за грубоватую прямоту. Наверное, из-за вынужденной трезвости Кэрол вернулась в ярко освещенный мир, которого избегала вот уже двадцать лет, и он оказался таким же мерзким, как и двадцать лет назад.

Мы прибыли в больницу Университета Джорджа Вашингтона. Кэрол уже познакомилась с сестринским персоналом в отделении реанимации, и мы беспрепятственно добрались до палаты моей матери. Когда Кэрол задержалась у двери, я спросил:

– Будете входить?

– Я… нет, пожалуй, не буду. Уже попрощалась несколько раз. Мне нужно побыть там, где воздух не пропитан дезинфектантами. Выйду на парковку, выкурю сигарету с санитарами, пока те отдыхают от своих каталок. Там и встретимся, хорошо?

Хорошо, кивнул я.

Мать была без сознания, увитая трубками и проводами; за дыхание отвечал аппарат, сопевший в унисон с ритмичными подъемами и опаданиями ее грудной клетки. С последней нашей встречи мать поседела. Я погладил ее по щеке. Никакой реакции.

По злосчастному врачебному наитию я приподнял ей веко: наверное, хотел взглянуть, насколько расширены зрачки. Но одним из последствий удара стало кровоизлияние в глаз, и он был красный, как спелый помидор черри.

* * *

Я уехал из больницы вместе с Кэрол, но от приглашения на ужин отказался: сказал, что сам себе что-нибудь приготовлю.

– Наверняка на кухне у матери найдется что-нибудь съестное, – предположила она. – Но если захочешь пожить в нашем доме, с огромной радостью тебя примем. У нас тебе всегда рады. Хотя сейчас тут беспорядок: без присмотра твоей матери прислуга слегка распустилась. Но не сомневаюсь, что мы сумеем предложить тебе сносную гостевую спальню.

Я поблагодарил Кэрол, но сказал, что предпочту остановиться на другом конце лужайки.

– Если передумаешь, дай мне знать.

Стоя на гравийной дорожке, она задумчиво смотрела на наш с матерью дом – так, словно впервые за много лет сумела ясно его разглядеть.

– Ключ у тебя, как всегда, с собой?

– Как всегда, – кивнул я.

– Ну что ж, не буду настаивать. В больнице есть оба телефонных номера. На случай, если ее состояние изменится.

Кэрол снова обняла меня, а потом зашагала в сторону крыльца – решительно, если не сказать – поспешно, – и я понял, что период ее трезвости близится к концу.

Я отомкнул дверь и вошел в материнский дом. Скорее ее, а не мой, хотя она не стала стирать следы моего присутствия. Уезжая в университет, я будто раздел свою небольшую комнату, забрал из нее все, что было для меня важно, но мать оставила в ней кровать и заставила пустующие поверхности (сосновые полки, подоконник) комнатными растениями. В ее отсутствие они быстро засыхали; я их полил. В остальных помещениях царил полный порядок. Диана однажды сказала, что моя мать ведет домашнее хозяйство «линейно» – то есть, насколько я понял, аккуратно, но без помешанности на абсолютной чистоте. Я осмотрел гостиную, кухню, заглянул в комнату матери. Не все предметы стояли на своих местах, но у каждого предмета оно имелось.

С наступлением темноты я зашторил окна и включил свет во всех комнатах. Мать считала, что иллюминировать весь дом неуместно и расточительно, но сегодня вездесущий свет стал моим протестом против смерти. Любопытно, заметила ли Кэрол это сияние на рубеже по-зимнему бурой лужайки, и если заметила, то нашла его успокаивающим или, наоборот, тревожным?

Тем вечером И Ди вернулся около девяти. Он был столь любезен, что постучал в дверь и принес свои соболезнования. Под уличным фонарем казалось, ему было неуютно у нас на крыльце. Дорогой костюм его измялся. Было зябко, и дыхание его превращалось в пар. Он машинально похлопал себя по карманам – нагрудным и набедренным, – словно что-то искал. Или просто не знал, куда деть руки. Наконец сказал:

– Мне очень жаль, Тайлер.

Его соболезнования показались мне весьма преждевременными: смерть матери из неизбежного события еще не превратилась в свершившийся факт, а он уже списал ее со счетов. Но мать все еще дышит, подумал я, или, по крайней мере, получает кислород, в милях отсюда, в палате больницы Университета Джорджа Вашингтона, совсем одна.

– Спасибо за добрые слова, мистер Лоутон.

– Господи, Тайлер, зови меня Эд, как все остальные. Джейсон говорил, ты неплохо справляешься со своей работой во флоридском «Перигелии».

– Пациенты, по-моему, довольны.

– Молодец. Важен любой вклад, даже самый незначительный. Это Кэрол тебя сюда определила? Если нужно, у нас готова гостевая спальня.

– Нет, спасибо, мне и тут хорошо.

– Ладно. Понимаю. Если что-то понадобится, просто постучи, договорились?