Текст книги "Жестокое милосердие"

Глава 15

Дюваль под руку вводит меня в большой зал. Тот ярко освещен пламенем в очаге и свечами, вставленными в серебряные подсвечники, но я едва ли что-нибудь замечаю: перед моим мысленным взором предстают цветные шпалеры сестры Эонетты. Там – куда ж денешься – присутствует и французская шлюха со всеми ее пятью детьми от покойного герцога. Правда, они перечислены лишь по именам, а Гавриэл – имя достаточно распространенное. Фамилию же бастардам наследовать не полагается, это знают все.

Было ли известно матушке настоятельнице, во что я впуталась буквально с завязанными глазами? Было ли это частью очередной проверки, которую она мне устроила? Или она слишком понадеялась на меня, решив, что я уж точно знаю о существовании герцогского бастарда по имени Гавриэл Дюваль?

Словно издалека я слышу, как барон Джеффой восклицает:

– А вот и они! – (Я делаю усилие, чтобы сосредоточиться на происходящем.) – Виконт Дюваль, госпожа Рьенн, перед вами моя дражайшая госпожа и супруга Катрин!

Баронесса похожа на скромную курочку, одетую в павлиний наряд, но глаза у нее умные, зоркие. Она мне положительно нравится.

– Ее брат, Антуан де Лорис, и мой управляющий, Ги де Пикар. А обворожительную мадам Иверн вам, Дюваль, не надо и представлять.

Взгляды сына и матери скрещиваются, как мечи на дуэли. У меня перехватывает дыхание: при всей выдержке Дюваля я замечаю на его лице боль, которую он не успевает вовремя стереть. Впрочем, он настолько быстро справляется с собой, что я даже задумываюсь, уж не померещилось ли мне.

Когда госпожа Иверн протягивает ему руку для поцелуя, он облачается в придворные манеры, точно в рыцарскую броню.

– Как всегда, теряю дар речи в вашем присутствии, мадам.

– Вот бы действительно, – бормочет она.

Барон Джеффой беспокойно переступает с ноги на ногу. Его супруга слегка приподнимает брови от удивления.

У Дюваля суживаются глаза:

– Рад видеть, что вы последовали моему совету и удалились от двора.

Улыбка Иверн напоминает отточенный нож.

– Ну, не насовсем. Я лишь позволила себе краткую передышку. Решила съездить к друзьям, думая найти утешение в их обществе.

Она вытаскивает тонкий льняной платочек и промокает уголок глаза.

– Прошу извинить меня, – сухо произносит Дюваль. – Я вовсе не имел в виду напоминать вам о вашей потере.

Она слабо отмахивается – то ли не заметила иронии в его голосе, то ли предпочла пропустить ее мимо ушей, наверняка сказать трудно.

– Мое горе всегда со мной, – вздыхает Иверн. – Я просто благодарна барону и баронессе Джеффой за предложенное гостеприимство. При дворе мне все напоминает о моем дорогом Франциске…

Ее голос слегка прерывается, как будто она близка к слезам. Я же просто потрясена: передо мной представление театра масок, каждый отыгрывает свою роль.

Как бы торопясь отвлечь мадам Иверн от ее неизбывного горя, баронесса приглашает нас за стол. Я пользуюсь моментом, чтобы оправиться от неожиданных откровений. Теперь, когда мне известно происхождение Дюваля, многочисленные мелкие детали становятся каждая на свое место. Например, изумление, с которым аббатиса и Крунар (да и Чудище с де Лорнэем, если уж на то пошло) встретили намерение Дюваля выдать меня за двоюродную сестру. Вспоминая об этом, я краснею и ежусь. Какими глупцами, наверное, выглядели мы оба. Так вот почему Чудище принял меня за особу знатных кровей! Дюваль-то хоть и незаконный сын, но все равно вроде королевича.

Я чувствую себя непоправимо униженной. Поспешно беру бокал и отпиваю, словно пытаюсь утопить в вине свою дремучую неосведомленность. Понемногу мои мысли приходят в порядок. Я вновь обращаю внимание на происходящее кругом. За столом звенит хрусталь, пахнет тушеным мясом и добрым вином. Нам подают всевозможные деликатесы, но я не ощущаю никакого вкуса, точно жую опилки.

Госпожа Катрин искусно направляет застольную беседу. Я слушаю рассказы об охоте и турнирах, о людях и событиях, которые мне совершенно неизвестны. Отодвигаю от себя все голоса, пока они не превращаются в невнятный гул, похожий на жужжание мошкары над застойным прудом.

Я пытаюсь вспомнить вечер в обители, когда нам впервые рассказали про французскую шлюху. Да, именно так ее всегда называли, потому-то ничто в моей памяти и не отозвалось на фамилию Иверн. Всего четырнадцати лет от роду она стала фавориткой прежнего короля Франции. Когда тот умер, она сделалась любовницей нашего герцога и оставалась ею много лет кряду, родив ему пятерых детей: трех сыновей и двух дочек.

Рука Дюваля лежит на столе рядом с моей, длинные сильные пальцы вертят ножку бокала. Когда эти пальцы вдруг нервно сжимаются, я снова начинаю слушать, о чем говорят кругом.

– В этом году мой милый Франсуа выиграл уже четвертый турнир, – рассказывает барону госпожа Иверн. – Немного ему найдется равных на боевом поле!

Барон Джеффой с восторгом смотрит на Дюваля.

– Разве что его старший брат, – говорит он. – Если память мне не изменяет, он ни разу не бывал побежден в…

– Те дни миновали, – отмахивается Дюваль, пресекая неуклюжую попытку польстить, и одним махом осушает бокал.

Следует довольно неловкая пауза, которую искусно сглаживает госпожа Катрин.

– Нынешней осенью на охоте нам сопутствовала необычайная удача, – начинает она, но мадам Иверн гнет свое.

У нее на устах лишь милый Франсуа, который оказывается еще и несравненным охотником. Подумать только, неделю назад он в одиночку взял на копье дикого вепря!

Уж не это ли причина их розни с Дювалем? Быть может, она так горячо любит Франсуа, что старший сын в итоге возненавидел ее? В семьях, особенно в знатных, случается и такое, ведь у них родительская привязанность измеряется титулами и наследством. Я кошусь на Дюваля, но тот не поднимает глаз от тарелки. Он режет оленину, его движения точны, но в них ощущается гнев.

Я снова приглядываюсь к госпоже Иверн, сидящей как раз напротив меня. Платье на ней изумрудного цвета, а корсаж спущен еще ниже, чем у меня, полностью обнажены плечи. Покрой выставляет женское богатство прямо-таки напоказ.

– Гавриэл, дорогой мой, – томным голосом произносит она, – будь любезен, поясни еще раз, кто все-таки эта девушка, что сидит рядом с тобой? И почему она таращится на меня так, будто я теленок о пяти ногах?

Меня бросает в невыносимый жар. Я-то думала, они слишком увлечены беседой и своими внутренними интригами и мое излишнее внимание останется незамеченным.

Дюваль косится на меня, как бы давая понять, сколь сильно его тяготит мое присутствие.

– Мадам, не судите ее строго. Эта девушка выросла среди простых крестьян. Конечно же, она поражена вашим изяществом и красотой.

– Как, впрочем, и все мы, – вставляет барон, умудрившийся не уловить откровенной иронии в голосе Дюваля.

В отличие от него госпожа Катрин все замечает.

Мадам Иверн с улыбкой осведомляется:

– Уж не ее ли ради ты так надолго покинул свою молоденькую герцогиню?

Дюваль отпивает вина:

– Я никого не покидал, как вы изволили выразиться. Всего лишь съездил кое-куда по делам, связанным с моей службой престолу.

Госпожа Иверн устремляет на меня пронизывающий взгляд:

– Так откуда, говоришь, ты родом?

– Она не говорила, – замечает Дюваль.

Мне не особенно нравится, что он взялся отвечать вместо меня, ну да ладно. Вот бы сообразить, что между ними происходит.

– Из Франции есть какие-нибудь новости? – спрашивает барон. Куда подевалось все его добродушие! Сейчас он точно ощетинившийся зверь, и я невольно прикидываю свои шансы против него в рукопашной. – Ходят слухи, что на севере собираются их войска.

Дюваль мотает головой.

– Нет, – говорит он. – Никто не видел ни войск, ни даже разведывательных отрядов, так что слухи беспочвенны. Герцогиня пристально следит за положением дел.

Мадам Иверн наклоняется вперед, ее глаза поблескивают:

– В самом деле, Гавриэл? Ты в этом уверен? А вот мне почему-то совсем так не кажется.

Их взгляды вновь скрещиваются над скатертью.

– Это потому, что вы предпочитаете не видеть, мадам. – Он говорит отрывисто и жестко, каждое слово летит, словно камень из катапульты. – Вы, как обычно, замечаете лишь то, что вам хочется, и не больше. – Он бросает взгляд на Джеффоя, но барон самым увлеченным образом нарезает фазана. Мгновением позже Дюваль вновь обращается к мадам Иверн. – Берегитесь, – предупреждает он негромко. – Политика может быть куда опасней, чем вы себе представляете.

Даже не сразу осознаю, что речь идет не о политике вообще, а о чем-то весьма конкретном. Но о чем же именно?

Кажется, красавицу тоже озадачивают его слова, но прежде, нежели она успевает ответить, Дюваль поворачивается ко мне. В его глазах полыхает такая ярость, что я едва не отшатываюсь.

– Мы выезжаем с рассветом, – говорит он. – Разумно будет лечь пораньше.

Он поднимается и подает мне руку. Я быстро встаю, благодарю хозяйку дома за гостеприимство и позволяю Дювалю себя увести.

Он провожает меня до порога моей комнаты, причем еле сдерживаемый гнев заставляет его шагать до того быстро, что под конец я почти запыхалась. Хочу кое о чем спросить его, но он отметает все вопросы коротким «спокойной ночи», отворяет дверь и буквально впихивает меня внутрь. Дверь громко захлопывается.

Наконец-то можно насладиться уединением, но я слишком рассержена. Разве это я виновата в том, что они с мадам Иверн мало не надавали друг дружке затрещин?

Я могу только строить догадки о том, что их некогда развело, но наверняка это была очень тяжкая ссора. Нет, ревность к любимчику-брату такой жгучей ненависти породить не могла. И вот еще: каким образом сюда замешан Джеффой? А что замешан, это точно. Зря ли он сидел с таким виноватым видом, точно Аннит, когда ее застукали за тайным ознакомлением с любовными стихами сестры Беатриз!

А может, дело в другом? Что, если барон подумывает об интрижке с мадам Иверн, а Дюваль старался разрушить его планы? Если верить де Лорнэю, Дюваль высоконравственней иного монаха, и в этом-то суть его раздора с матерью: он считает, что негоже ей заводить нового любовника чуть ли не сразу после смерти его отца.

Мои пальцы устали от повода, я нескончаемо долго распускаю шнуровку корсажа. Выпутавшись наконец из платья, сразу начинаю дрожать от холода. В одной рубашке подбегаю к кровати и забираюсь под толстые одеяла. Как же тут хорошо!..

Слышу, как за стеной расхаживает Дюваль. Ему не сидится на месте, его гнев сочится под внутреннюю дверь, точно запах погибельной трясины. Ну и пусть его. Я не стану думать об этом. Любовники его матушки всяко не интересны Мортейну.

Несколько позже меня будят сердитые голоса. Сперва даже кажется, что они раздаются прямо здесь, в комнате. Потом я понимаю: звуки доносятся из-за стены, из спальни Дюваля. К сожалению, дверь между нашими комнатами достаточно толстая, так что я улавливаю только обрывки фраз.

– …Ты все погубишь…

– …Неужели же ты так мало чтишь моего отца, что готова…

– …Это не имеет отношения к…

Там госпожа Иверн. И они с Дювалем яростно спорят.

Я окончательно просыпаюсь и сбрасываю одеяло, чтобы подслушать у двери. Однако где-то рядом гулко бухает другая дверь, после чего из комнаты Дюваля доносится резкий, тонкий звон. Это бьется хрусталь. Тут уж я вскакиваю на ноги. Хрусталя я в своей жизни видела очень мало, а как он бьется, слышала всего один раз – в кабинете у аббатисы. Руки поспевают вперед головы: я подлетаю к двери, нащупываю задвижку.

Дюваль растянулся в кресле у огня, его голова запрокинута, глаза закрыты. На столе возле локтя – откупоренный графин, густой фруктовый запах вина[7]7
  «Фруктовый» вкус или запах вина вовсе не означает, что речь идет о «плодово-ягодном» напитке: имеется в виду, что в готовом вине сохранился запах и вкус винограда.


[Закрыть] смешивается с ароматом роз: здесь и вправду побывала мадам Иверн. Отсветы пламени играют в осколках хрусталя на полу, и я останавливаюсь: я ведь босиком.

– Мой господин? – шепчу я, сама не своя от смертного ужаса.

Дюваль рывком вскидывает голову, и я успеваю заметить беспросветное отчаяние, плещущееся в его глазах. Он сразу отводит взгляд, но слишком поздно. Я все видела, и, хотя по-прежнему мало что понимаю, сердце мне пронзает жалость. Неуклюже поясняю:

– Я услышала звон.

Он насмешливо приподнимает бровь:

– И не поняла, где он? Примчалась в одной сорочке спасать меня от нападения злобного хрусталя?..

Язвительный тон заставляет меня съежиться. В самом деле, зачем я сюда ворвалась? Даже если бы его и впрямь отравили, что бы я, спрашивается, стала делать?

«Душа! – осеняет меня. – Если бы он умирал, я была бы обязана вызнать напоследок, что только можно, у его души!»

Он косится на опустевший графин:

– Или проверяешь, подействовал ли твой яд? Я что, твоя очередная жертва?

В его голосе звучит жуткая усталость. Как будто, окажись это правдой, он бы не очень-то и возражал.

Госпожа Иверн мне с самого начала не понравилась, но теперь я ее попросту ненавижу.

– Ты что, пьян? – спрашиваю я с не меньшим презрением и насмешкой.

– Нет. То есть да. Ну разве что чуточку. Далеко не так, как следовало бы.

Опять эта леденящая безнадежность. Он отворачивается и смотрит в огонь.

Я разрываюсь между намерением уйти и оставить его наедине с мрачными раздумьями – и жгучим желанием броситься к нему и как-то, не знаю как, прогнать с его лица горестное выражение. Когда осознаю это желание, мне делается попросту страшно. Что это со мной происходит?

– Возвращайся-ка ты к себе, – говорит Дюваль, неподвижно глядя в окно. – Если только не пришла попрактиковаться на мне в совращении. – Горькое веселье кривит его губы. – Что ж, помогло бы продержаться до рассвета.

Я отшатываюсь, как от пощечины:

– Еще чего! Я всего лишь собиралась помолиться о твоей душе, в том случае, если бы мадам Иверн вздумалось тебя отравить.

С этими словами я поворачиваюсь и бегу к себе. И накрепко запираю дверь, чтобы больше не видеть ни его, ни его души. Да и своей заодно. Пусть они тут играют в какие угодно игры, не мое дело. Это он мастер заговоров и интриг, а не я!

Кстати, следует покрепче это запомнить.

Поутру мы оба держимся напряженно и стараемся не встречаться взглядами. Со двора выезжаем галопом. Солнце только-только встает, у дороги поднимается туман. Он слегка вихрится, точно пар над кипящим котлом. В неловком молчании мы с Дювалем едем в Геранд. Ночной Песенке не нравится моя посадка в седле – я и правда сижу, точно аршин проглотив. Она негромко ржет, я спохватываюсь и опускаю руки, слегка откидываясь назад.

Что касается Дюваля, он ведет себя так, словно меня и вовсе рядом нет. Это тянется до самой Ла-Боли. Тут он оборачивается в седле, и я вижу, что ему очень не по себе.

– Прости, – говорит он. – Вчера вечером я тебя оскорбил. Меня здорово допекла мадам Иверн, вот на тебе и сорвал зло. Прими мои извинения.

И, не дожидаясь ответа, вновь отворачивается.

Я молча смотрю ему в спину. Ни разу в жизни никто не извинялся передо мной. Ни члены моей семьи, ни монахини. Очень странное ощущение. Я-то знаю, что мои чувства не имеют никакого значения. Важно лишь то, чего хотят Мортейн и Его обитель. И вдруг оказывается, кому-то небезразлично, что делается у меня на душе!

Я шепчу почти про себя:

– Извинения приняты.

Дюваль, однако, все слышит. Он коротко кивает – и снова пришпоривает коня.

Глава 16

Вообще-то, я выросла в трех лигах отсюда, но в Геранде никогда не была. Другое дело, что мой отец часто ездил туда. И ни разу не упускал случая меня подразнить: я, мол, видел то-то и то-то, а ты сиди себе дома!

Прежде я думала – он все преувеличивал, чтобы сделать мне побольней. Теперь я вижу, что он говорил правду.

Город заключен в прочные каменные стены, которые простираются в стороны, сколько хватает глаз. Над ними возвышаются восемь сторожевых башен. Понятно, почему герцогиня решила перенести сюда свою ставку. Эти стены с наскока приступом не возьмешь!

Когда мы подъезжаем поближе, я замечаю собравшуюся у воротной башни толпу. Дорогу перегораживают легионы слуг и несметное количество повозок, нагруженных домашним скарбом. Кругом разъезжают верховые рыцари и вельможи, их кони гарцуют, недовольные слишком долгой задержкой.

У Дюваля вырывается ругательство:

– Так я до дворца и к полуночи не доберусь.

Сразу вспоминаю несчастные сельские и городские семьи, сорванные с мест Безумной войной, и спрашиваю:

– Это что, беженцы?

Дюваль косится на меня:

– Нет. Это прибывшие на державный созыв. Поскакали, попробуем через северные ворота.

Но прежде чем он успевает повернуть коня, сзади раздается зов трубы. Появляется знаменосец, осенний ветер треплет золотое с синим полотнище. За ним ползет длинный поезд[8]8
  Поезд – здесь: вереница повозок, следующих одна за другой.


[Закрыть], приближение которого возвещают глашатаи и трубачи. Пешие и конные поспешно освобождают дорогу, но она слишком узка, и деваться им особо некуда.

Рыцари и не думают придерживать лошадей. Полным галопом они врезаются в толпу, и люди бросаются из-под копыт кто куда, чтобы не оказаться затоптанными. Я сразу узнаю знамя. Это прибыл граф д’Альбрэ, один из богатейших бретонских вельмож и вдобавок претендент на руку герцогини. Если верить сестре Эонетте – очень настойчивый.

Графа плотно окружает его домашнее войско, и я успеваю составить о нем лишь общее впечатление. Огромный живот и взмыленная лошадь с боками, сплошь израненными ударами шпор. Этого мне достаточно, чтобы мгновенно невзлюбить графа. Я бросаю взгляд на Дюваля. Его глаза превратились в два кремня, губы презрительно кривятся. Итак, на белом свете есть уже два человека, которых мы оба очень не любим: мадам Иверн и граф д’Альбрэ. А зря ли внушала нам сестра Эонетта, что враг твоего врага очень даже может стать твоим добрым союзником?

Дюваль провожает взглядом ненавистного графа.

– Теперь, пожалуй, проскочим, – говорит он и дает коню шенкеля[9]9
  Дать шенкеля – действие всадника, когда лодыжки и пятки прижимаются к бокам лошади, посылая ее вперед.


[Закрыть].

Скакун так и устремляется вперед. Я застигнута врасплох, но следую за ним со всей возможной для меня скоростью. Увы, я действую недостаточно быстро. Ночная Песенка артачится, потом буквально выпрыгивает из-под какой-то лошади, которая в нас едва не врезается. Я слишком озабочена тем, чтобы справиться с кобылой, и почти не обращаю внимания на того, кто на меня налетел. Тому тоже не сразу удается приструнить коня, и он помогает себе грязным ругательством. Ого, да это не всадник, а всадница! И голос знакомый!

Меня точно ледяной водой окатили. Я порывисто оглядываюсь, но она уже ускакала. Успеваю заметить только стройную спину и гордо, вызывающе вскинутую голову. Тут она оборачивается, чтобы метнуть в меня испепеляющий взгляд, на лице у нее раздражение.

Сибелла!

Мое сердце бешено колотится, но дорога между нами быстро заполняется всадниками, и я теряю Сибеллу из виду. Я пребываю в полном восторге. Стало быть, жива! И она здесь, в Геранде! Хоть это я теперь знаю наверняка.

С легким сердцем я пускаюсь вперед и скоро нагоняю Дюваля.

Мы въезжаем в ворота, и наши лошади гулко топают по мостовой. Вокруг деревянные и каменные дома. Верхние этажи выпирают над нижними, и здания кажутся кумушками, собравшимися посплетничать. А сколько здесь лавок! Ставни настежь распахнуты, открывая рулоны шерстяной ткани и бутылочки душистых масел; вот свечная лавка, вот таверна. У меня тотчас просыпается аппетит. С утра мы позавтракали, но это было так давно!

– Не надо так пялиться, – насмешливо хмыкает Дюваль.

– Я не пялюсь.

Мне неприятно, что он меня за этим застукал.

– Пялишься, да еще как! Разве ты прежде никогда не была в городе?

Я нехотя сознаюсь:

– В таком большом – никогда.

Дюваль качает головой:

– Что ж, тем лучше тебе удастся роль деревенской простушки.

Будь его воля, он, конечно, поскакал бы галопом прямо ко дворцу, но приходится сдерживаться: кругом так и кишат горожане, спешащие по своим делам. Избегая сутолоки, мы сворачиваем на второстепенную улочку. Очень скоро Дюваль принимается ругаться вполголоса: путь нам загораживает опрокинутая телега. Мешки с зерном и мукой вывалились на мостовую, а возчик стоит столбом, рассматривая сломанную ось.

– Сюда! – Дюваль направляет коня в переулок, но всего через несколько шагов у него вырывается сдавленный крик, а рука выхватывает из ножен меч: точно с неба свалившись, перед нами возникают трое мужчин.

Один из спрыгнувших оказывается непосредственно у него за спиной, на крупе коня. Тот было спотыкается, но это боевой жеребец, привычный к сражениям. Он фыркает и смело устремляется вперед, прямо на головорезов, Дюваль же ударом локтя в живот ссаживает непрошеного седока.

– Назад! Спасайся! – кричит мне Дюваль.

Не на такую напал! Я ему не какая-нибудь кисейная барышня, готовая в обморок упасть при виде рукопашной! Впереди свистит сталь: Дюваль замахивается на разбойника, который силится стащить его с коня. Я слышу звук, с которым клинок впивается в мягкую плоть. Сама я уже тянусь к длинному ножу в ножнах на лодыжке.

Из темных углов выныривают другие нападающие. Да сколько же их тут?! Ночная Песенка встает на дыбы. Один из головорезов пытается схватить ее под уздцы, но она молотит копытами, и он отскакивает ни с чем. Я выхватываю кинжал и выпрямляюсь в седле. Потом снимаю ногу с луки седла[10]10
  С луки седла – при дамской посадке боком (в специальном седле) левая нога находится в стремени, а правая перекидывается через особый упор.


[Закрыть] и обеими ступнями бью врага в лицо. Он отшатывается, и это дает мне возможность пустить в ход нож.

Однако я слишком непривычна к конному бою, да и ногу сняла – я чувствую, что съезжаю с седла. Пользуясь инерцией движения, бросаю свое тело вперед и приземляюсь, чтобы без промедления напасть на разбойника.

Он не успевает вовремя заметить мой нож.

Лезвие по рукоять входит ему в брюхо. И его глаза выкатываются из орбит. Я уже жду соприкосновения с душой, однако ничего не происходит. Стало быть, удар не смертелен. С хлюпающим звуком я вытаскиваю кинжал, но добивающий удар нанести не успеваю – на меня нападает еще один.

Я пригибаюсь к самой земле, уворачиваясь от короткого меча, и разворотом ухожу из-под замаха. Промазав по мне, клинок оставляет борозду на боку Ночной Песенки, и лошадь ржет.

Да я сейчас за нее!.. Я готова разить, но запястье пронзает острая боль: меткий пинок выбивает у меня кинжал, и он со звоном падает на мостовую.

Теперь на меня наседают уже двое, молча, неотвратимо. Их товарищ корчится на земле, ладонями силясь удержать кишки в распоротом животе.

Моя рука ныряет в разрез юбки, туда, где ждет гладкая костяная рукоять. При виде маленькой мизерикордии разбойник слева разражается хохотом. Мое оружие кажется ему смешным.

Я улыбаюсь.

Всего один порез, говорила матушка настоятельница. Всего одна ничтожная царапина. Негоже, конечно, осквернять оружие милосердия о таких негодяев, но, думаю, Мортейн меня простит. Нам ведь разрешено убивать в порядке самозащиты.

Я принимаю боевую стойку.

Тот, которому от меня уже досталось ногами в лицо, сплевывает кровь и бросается с мечом наперевес. Вот же дурак! Он что себе думает – я так и буду стоять на одном месте, пока меня не проткнут?

Я ныряю и перекатываюсь, попутно чиркая его по лодыжке. Вскакивая, замечаю величайшее изумление у него на лице. Он останавливается и медленно оседает на мостовую, точно марионетка, у которой разом оборвались все нити. Я чувствую трепет отлетающей души, но вскоре все затихает.

Его приятель таращит глаза: что за неведомый боевой прием я применила? Будь он поумней, сообразил бы, что пора удирать, но мозгов для этого у него не хватает. Он бросается на меня, по-моему, больше со страху. Я отскакиваю, выставив перед собой мизерикордию. Она слегка касается его костяшек. Это всего лишь царапина, но он замирает на месте. Смотрит на порез, потом мне в лицо.

– Не победить тебе ту, что служит Мортейну, – шепчу я ему, и он тоже оседает, склоняясь словно бы в самом глубоком поклоне.

Снова трепет исторгнутой души – и пустота. Я кратко задумываюсь о том, почему на сей раз не было никакого единения с душами убитых. Может, мизерикордия Мортейна на то и кинжал милосердия, чтобы последние мысли умирающих оставались при них?

Звук стали, царапающей о камень, заставляет меня обернуться туда, где еще дерется Дюваль. Трое из напавших на него уже повергнуты наземь, четвертого он прижал к стене дома. Я подхожу к ним, и разбойник скашивает на меня глаза. Он отвлекается всего на мгновение, но Дювалю этого хватает: защита прорвана, негодяй получает по голове эфесом меча. И съезжает по стене наземь, закатывая глаза.

– Прибережем-ка мы тебя для допроса, – бормочет Дюваль и оборачивается ко мне: – Ты не ранена?

Я опускаю глаза и вижу, что одно из разбойничьих лезвий рассекло ткань моего платья, рука выше локтя вяло кровоточит.

– Царапина, – отвечаю я. Потом вежливо спрашиваю: – А ты как?

– В порядке, – бросает он коротко. Смотрит мне за спину, видит троих, которых я уложила, и у него вырывается: – Господи Иисусе! – Он поочередно склоняется над каждым, отыскивая боевую жилу[11]11
  Боевая жила – артерия, в которой бьется, пульсирует кровь.


[Закрыть], и наконец свидетельствует: – Все мертвы!

– А как же, – отвечаю я, постаравшись, чтобы голос не зазвенел от гордости, хотя на самом деле меня так и распирает от восторга, даже голова чуть-чуть кружится.

Я только что победила троих здоровых мужиков, и это было испытанием пожестче, чем наши учебные схватки на монастырских лужайках. А самое главное, сражалась ничуть не хуже Дюваля. Я уже обдумываю, как написать об этом аббатисе, обойдясь без самомалейшего хвастовства.

– А с твоей лошадью что?

Этот вопрос мигом стаскивает меня с небес на землю. Ночная Песенка лежит на земле, ее гладкий вороной бок залит потом и вздымается, точно кузнечные мехи.

– Но ведь ее едва оцарапали! – вскрикиваю я и падаю на колени подле любимицы.

Едкий запах горького корня[12]12
  Bitterroot, горький корень – американское растение (символ штата Монтана), а действие происходит в Европе.


[Закрыть] бьет в ноздри. По губам кобылы течет кровавая пена.

– Яд! – говорю я. Несчастная лошадь так и пышет лихорадочным жаром. – Это были не простые грабители, они пришли нас убить! – Я глажу Ночную Песенку, силясь облегчить ее муки, потом обращаюсь к Дювалю: – Неужели у тебя так много врагов?

– Похоже на то, – отвечает он. – Я вот о чем думаю: они что, так высоко меня ставят, что отправили семерых убивать одного? Или просто знали, что со мной искусная воительница?

Смысл услышанного доходит до меня не сразу, но потом я взвиваюсь:

– Ты на что намекаешь? Что их настоятельница послала? Или канцлер Крунар?

Он пожимает плечами:

– Кто бы их ни послал, этому человеку известно, что мы оба способны за себя постоять.

Меня подмывает спросить, не подозревает ли он до кучи и Чудище с де Лорнэем, но тогда пришлось бы сознаться, что я подслушала их разговор, а этого я не хочу. Еще не время.

А может, он сам заслал бандитов вперед и подстроил засаду? Просто ради того, чтобы избавиться от меня? Неужели он на такое способен?

– Пожалеем ее, – тихо произносит Дюваль. – Надо добить.

Эти слова напоминают о моем долге перед любимицей. Мне очень горько навсегда прощаться с верной кобылой, но и затягивать ее страдания не годится.

– Хочешь, я это сделаю? – тихо и заботливо спрашивает Дюваль.

Он не допускает и намека на снисходительный тон, но меня охватывает ярость. Только она поможет мне пережить потерю.

– Меня наставляли в путях смерти, – напоминаю я Дювалю. – Мне не нужна помощь.

– Никого из нас не наставляли убивать тех, кто нам верно и честно служил, – говорит он. – Я знаю, какая это боль. Просто хотел избавить тебя от нее.

Его голос полон печали, и я знаю – знаю! – ему приходилось делать примерно то же, что мне сейчас. Сочувствие Дюваля делает муку расставания с Ночной Песенкой совершенно невыносимой. Пора бы мне уже отделываться от таких ребяческих привязанностей, но я не могу. Не могу.

– Я выдержу.

Наклонившись, я крепко сжимаю свой маленький нож.

– Я и не сомневаюсь, – произносит он по-прежнему тихо.

Он видит, как мне больно. Это никуда не годится, и я решаю доказать обратное.

– Хватит проповедей, – говорю я. – Не мешай.

Он делает шаг назад, и мне вдруг становится легче дышать. Склоняюсь над Ночной Песенкой. Как объяснить ей, что я очень люблю ее, что мне будет ее недоставать?.. Я прижимаюсь щекой к ее шее, вдыхаю знакомый запах шерсти.

– Спасибо тебе за все, – шепчу я ей на ухо. – Спасибо, что верно носила меня, была мне подругой.

Сперва мне кажется, что она уже не слышит. Но вот ухо слегка дергается, и я понимаю, что мои слова не пропали даром. У нее даже хватает сил тихонько заржать, словно в знак того, что она все понимает.

– Там, куда ты уходишь, будет много-много морковок.

И прежде, чем мое мужество может поколебаться, я хватаю мизерикордию и легонько колю в горло.

Душа Ночной Песенки вырывается наружу докрасна раскаленным потоком.

Мимо проносится легкий ветер, напоенный ароматом свежей травы…

Стремительный галоп на рассвете…

Я утыкаюсь лицом ей в шею. Как бы не разреветься…

Дюваль хватает меня за плечи и рывком ставит на ноги. Не знай я, какие у него железные нервы, могла бы поклясться, что это приступ отчаянной паники.

– Ты что делаешь? – Я пытаюсь вырваться из его рук.

Он рассматривает порез у меня выше локтя.

– Если один клинок был отравлен, значит, яд был на всех!

Я недоуменно смотрю на него, и он слегка встряхивает меня:

– У тебя в ране тоже может быть яд!..

Теперь, когда он об этом упомянул, я и сама чувствую легкое жжение. Я заверяю его:

– Со мной все хорошо.

– Да откуда тебе знать! Может, отрава прямо сейчас прокладывает путь к сердцу!

Не убирая руки с моего плеча, Дюваль ведет меня к своему коню. Он не знает, что яды мне нипочем, однако просвещать его на сей счет не хочется. Тем более если допустить, что нападение подстроено им. Подойдя к лошади, он перво-наперво щупает мой лоб:

– Лихорадки пока нет.

– Говорю же тебе, со мной все в порядке!

Он отметает все возражения и смыкает руки на моей талии. Я и ахнуть не успеваю, как оказываюсь на лошадиной спине. Отпечатки его ладоней так и горят на моей коже. Дюваль вскакивает в седло, разбирает поводья и наказывает через плечо:

– Держись, не то свалишься!

Я опасливо берусь за его пояс.

– Держись крепче, – повторяет он и дает коню шпоры.

Мы срываемся с места, и я еле успеваю вцепиться в складки его плаща. Он галопом несется туда, откуда мы недавно приехали. Перевернутой телеги нигде не видать, как и возницы. Дюваль сворачивает еще раз и еще, и наконец мы оказываемся на широкой улице, застроенной богатыми домами.

У одного из таких домов он останавливает коня. Едва ли не прежде, чем жеребец замирает на месте, подбегает конюх и хватает поводья. Быстро спешившись, Дюваль представляет меня своему дворецкому, после чего препоручает заботам домоправительницы, милой толстушки Луизы. Та здоровается со мной радостно, хотя и не без затаенного любопытства.

Когда он уже наказывает слуге срочно привести врача, я его останавливаю:

– Мой господин, если бы меня отравили, я была бы уже мертва.

Он хмурит брови и пытается спорить, но я отметаю все возражения:

– Ну сам посуди. Ты же видел, насколько быстро этот яд свалил мою лошадь. Я гораздо меньше и сейчас наверняка валялась бы мертвой.