Текст книги "Ученик убийцы. Королевский убийца (сборник)"

– Отвергнут, – повторил он, и внимание учеников не могло бы быть более напряженным, если бы он сказал, что неизбранных приговорят к смерти.

Про себя я пытался осознать, что будет значить для меня провал. Я не верил, что он будет испытывать меня честно или что я смогу пройти испытание, даже если такое вдруг произойдет.

– Вы станете группой – те из вас, кто докажет, что достоин. Такой группой, какой, я думаю, никогда не было раньше. В разгар праздника Встречи Весны я лично представлю вас королю, и он увидит, какое чудо я сотворил. Поскольку под моим началом вы продвинулись так далеко, вы знаете, что мне не будет стыдно перед ним. Так что я лично буду испытывать вас и узнаю ваш верхний предел, чтобы быть уверенным, что оружие, которое я вкладываю в руки короля, достойно своего предназначения. Завтра я разбросаю вас по королевству, как семена по ветру. Я распорядился, чтобы быстрые лошади отнесли вас к местам назначения. И там каждый из вас останется в одиночестве. Ни один из вас не будет знать, где находятся остальные.

Он помолчал, наверное, для того, чтобы дать каждому из нас почувствовать напряжение, дрожащее в комнате, как натянутая струна. Я знал, что все остальные вибрируют в тон, разделяя общее чувство и почти общее сознание в момент получения инструкций. Я подозревал, что они слышали гораздо больше, чем просто слова из уст Галена. Я чувствовал себя здесь иностранцем, слушающим разговор на языке, смысла которого не понимал. Я провалюсь.

– Спустя два дня, после того как вас оставят, вы будете вызваны. Мной. Вы получите распоряжение, с кем следует встретиться и где. Каждый из вас получит необходимые вам сведения, чтобы вернуться сюда. Если вы учились, и учились хорошо, моя группа будет здесь в канун праздника Встречи Весны, готовая быть представленной королю. – Снова пауза. – Не думайте, однако, что вы должны просто найти путь назад в Олений замок в канун праздника. Вы должны быть группой, а не почтовыми голубями. То, как вы придете и в чьей компании, докажет мне, что вы овладели Силой. Будьте готовы к завтрашнему утру.

И тогда он распустил нас, одного за другим, снова прикасаясь к каждому и находя слово одобрения для всех, кроме меня. Я стоял перед ним, раскрывшись настолько, насколько я мог себя заставить, незащищенный настолько, насколько я смел, и тем не менее прикосновение Силы к моему сознанию было легче дуновения ветерка. Гален смотрел на меня вниз, а я на него вверх, и мне не нужна была Сила, чтобы почувствовать, что он и презирает, и ненавидит меня. Он издал пренебрежительный смешок и отвел глаза в сторону, отпуская меня. Я пошел.

– Было бы гораздо лучше, – сказал он глухим голосом, – если бы ты прыгнул со стены в ту ночь, ублюдок, гораздо лучше. Баррич думал, что я оскорбил тебя. Но я только предлагал тебе выход, настолько близкий к достойному, насколько это возможно для тебя. Уходи и умри, мальчик, или, по крайней мере, уйди. Ты позоришь имя отца самим своим существованием. Видит Эда, я не знаю, каким образом тебе удалось появиться на свет. То, что такой человек, как твой отец, смог упасть так низко, чтобы лечь с кем-то и позволить тебе родиться, – это выше моего понимания.

Как всегда, когда он говорил о Чивэле, в голосе Галена прозвучала нотка фанатизма и глаза его стали пустыми от слепого поклонения. Почти бездумно он повернулся и пошел прочь. Он подошел к началу лестницы, потом очень медленно обернулся.

– Я должен спросить, – сказал он, и его голос сочился ядом и ненавистью, – ты что, прилипала? Почему он позволяет тебе сосать из него силу? Поэтому он так дорожит тобой?

– Прилипала? – повторил я. Слово было мне незнакомо.

Гален улыбнулся. Это сделало его мертвенное лицо еще больше похожим на череп.

– Ты думал, я не обнаружил его? Ты думал, что свободно будешь держаться на его Силе в этом испытании? Этого не будет. Не сомневайся, ублюдок. Этого не будет.

Он повернулся и начал спускаться по лестнице, оставив меня одного на крыше. Я не имел ни малейшего представления о том, что значат его последние слова, но сила ненависти Галена сделала меня слабым и больным, как будто он влил яд в мою кровь. Мне напомнили о том, как в последний раз все покинули меня на крыше башни. Я почувствовал, что вынужден подойти к краю башни и посмотреть вниз. Этот угол замка не выходил на море, но тем не менее у его подножия все равно было множество острых камней. Никто бы не мог выжить после такого падения. Прими я решение, в котором был бы уверен на протяжении хоть одной секунды, то мог бы покончить со всем этим. И что бы об этом ни думали Баррич, Чейд или любой другой – это уже не могло бы причинить мне никакого беспокойства.

Отдаленное эхо поскуливания.

– Я иду, Кузнечик, – пробормотал я и отвернулся от края.

Глава 17
Испытание

Обряд инициации обычно проводят в месяц, когда мальчику исполняется четырнадцать. Не все достойны его. Требуется Мужчина, который должен поручиться за кандидата и дать ему имя. Он же должен найти дюжину других Мужчин, которые согласятся с тем, что мальчик достоин и готов. Из разговоров солдат я много слышал об этой церемонии и знал достаточно о ее тяжести и избирательности, так что никогда не предполагал, что мне придется пройти через нее. Во-первых, никто не знал даты моего рождения. Во-вторых, среди моих знакомых не было ни одного Мужчины, не говоря уж о двенадцати, который счел бы меня достойным. Во всяком случае так я тогда полагал. Но в одну из ночей, по прошествии многих месяцев после испытания Галена, я обнаружил, что моя кровать окружена одетыми в плащи и капюшоны фигурами. В глубинах темных капюшонов я заметил маски.

Рассказывать о подробностях церемонии недопустимо. Но, полагаю, об одном я упомянуть все же могу. Через мои руки проходили живые существа – рыбы, птицы или животные, – и я решал, отпустить каждое из них на волю или же обречь на смерть. Во время моей церемонии ни одна живая тварь не была убита, и, следовательно, никто не пировал. Даже в моем тогдашнем состоянии я чувствовал, что вокруг меня и без того было довольно крови и смерти, чтобы хватило на всю жизнь, и отказался убивать руками или зубами. Но Мужчина все-таки решил даровать мне имя, так что, по-видимому, мой выбор не вполне разочаровал его. Древний язык, к которому принадлежит мое мужское имя, не имеет письменности, потому написать его я не могу. И я не нашел никого, кому бы я пожелал назвать его. Но его значение, полагаю, я могу привести. Катализатор. Изменяющий.

Я пошел прямо в конюшни, к Кузнечику, а потом к Угольку. Горечь, которую я испытывал при мысли о завтрашнем дне, так сильно давила на мою душу, что мне стало дурно, и я стоял в стойле Уголька, уткнувшись лбом в ее холку. Меня мутило. Таким меня застал Баррич. Я ощутил его присутствие, услышал ровный стук его шагов, когда он шел к конюшне, а потом он внезапно остановился у стойла Уголька. Я чувствовал, что он смотрит на меня.

– Ну что теперь? – сипло спросил Баррич.

В его голосе прозвучала усталость, усталость от меня и моих многочисленных бед. Не чувствуй я себя таким несчастным, моя гордость заставила бы меня собраться и заявить, что все в порядке.

Вместо этого я пробормотал в шкуру Уголька:

– Завтра Гален собирается испытывать нас.

– Знаю. Он потребовал совершенно неожиданно, чтобы я приготовил ему лошадей для этого идиотского плана. Я бы отказался, но у него была бумага с королевской печатью, удостоверяющая его полномочия. Мне известно лишь, что ему нужны лошади. Так что и не спрашивай, – отрезал Баррич в ответ на мой взгляд.

– Я и не стал бы, – сказал я ему мрачно.

Либо я докажу Галену, что чего-то стою, без всяких уловок, либо не стоит и пытаться.

– У тебя вообще нет шансов выдержать его испытание? – Баррич говорил будничным тоном, но я чувствовал, что он внутренне готов услышать от меня горькую правду.

– Никаких, – бросил я без всякого выражения, и мы оба некоторое время молчали, прислушиваясь к окончательному звуку этого слова.

– Что ж. – Баррич откашлялся и подтянул пояс. – Тогда заканчивай с этим поскорей и возвращайся сюда. Непохоже, чтобы у тебя плохо шли остальные уроки. Никто не может надеяться, что ему будет удаваться все, за что бы он ни взялся. – Он пытался представить мой провал в Силе как нечто незначительное.

– Наверное. Ты присмотришь за Кузнечиком, когда меня не будет?

– Присмотрю. – Он отвернулся было, потом почти неохотно вновь посмотрел на меня. – Как сильно эта собака будет скучать без тебя?

Я слышал его другой вопрос, но постарался обойти его.

– Не знаю. Я так часто оставлял его во время этих уроков, что, боюсь, он и вовсе не будет скучать.

– Сомневаюсь, – задумчиво проговорил Баррич и пошел прочь. – Очень сильно сомневаюсь, – добавил он, проходя между рядами стойл.

Я знал, что он знает. И что зол на меня не только за то, что мы с Кузнечиком связаны, но и за то, что я отказываюсь признать это. «Как будто, признавшись, я предоставлю ему свободу выбора», – пробормотал я Угольку. Я попрощался со своими животными, пытаясь передать Кузнечику, что пройдет несколько кормежек и ночей, прежде чем он снова увидит меня. Он крутился волчком и вилял хвостом и убеждал, что я должен взять его и что он пригодится мне. Он уже был слишком большой, чтобы взять его на руки и приласкать. Я сел, Кузнечик взгромоздился мне на колени. Он был таким теплым и крепким, таким близким и настоящим. На мгновение я почувствовал, насколько он был прав, потому что я действительно буду нуждаться в нем. Чтобы найти силы пережить провал. Но я напомнил себе, что кузнечик будет здесь, будет ждать, когда я вернусь, и я обещал ему, что тогда он получит несколько дней моего времени в свое полное распоряжение. Я возьму его на долгую охоту, на которую раньше у нас никогда не находилось времени.

Сейчас, – предложил он.

Скоро, – обещал я.

Потом я вернулся в замок, чтобы упаковать смену белья и немного еды в дорогу.

Наутро все было очень пышно, помпезно и, на мой взгляд, бессмысленно. У остальных испытуемых, казалось, было приподнятое настроение. Из нас восьмерых, отправляющихся в путь, я был единственным, на кого не произвели особого впечатления лошади, рывшие копытом землю от нетерпения, и восемь закрытых паланкинов. Под любопытными взглядами шести десятков человек Гален выстроил нас и завязал нам глаза. Большинство из собравшихся во дворе были родственниками учеников, их знакомыми или просто зеваками. Гален произнес короткую речь. Речь, по-видимому, была обращена к нам, но говорилось в ней лишь о том, что мы и так знали: нас отвезут в разные места и оставят там; мы должны сотрудничать при помощи Силы, чтобы найти обратный путь в замок; и если мы преуспеем, то станем отрядом и будем служить во славу нашего короля и сможем отражать нападения пиратов красных кораблей. Последние слова произвели большое впечатление на наблюдателей, я слышал в толпе одобрительное бормотание, когда меня с завязанными глазами вели к паланкину и помогали забраться внутрь.

Там, в паланкине, мне пришлось провести весь день, ночь и еще несколько часов. Это было безрадостное путешествие. Носилки трясло, и, так как я не мог сделать и глотка свежего воздуха или посмотреть в окно, чтобы отвлечься, меня скоро укачало. Человек, который вел лошадей, поклялся молчать и держал свое слово. Ночью мы ненадолго остановились. Я получил скудный ужин – хлеб, сыр и воду, – а потом снова влез в паланкин, и тряска возобновилась.

Примерно в середине следующего дня мы наконец остановились. Мне снова помогли вылезти. Ни слова не было произнесено, и я стоял на сильном ветру, совершенно закостеневший, с раскалывающейся от боли головой и завязанными глазами. Услышав, что лошади отъезжают, я решил, что достиг места назначения, и стал снимать повязку. Гален туго затянул узел, и мне пришлось повозиться.

Я стоял на поросшем травой склоне. Мой сопровождающий быстро удалялся по направлению к дороге, которая вилась у подножия холма. До моих колен поднималась высокая трава, высохшая за зиму, но зеленая у основания. Я видел и другие поросшие травой холмы с камнями, торчавшими на склонах, и полоски леса, скрывавшие их подножия. Я пожал плечами и повернулся, чтобы взять свои вещи. Холмы вокруг мешали осмотреться, но с востока доносился запах моря и низкого прилива. Мне не давало покоя ощущение, что эта местность знакома мне. Не то чтобы прежде я бывал именно здесь, но что-то казалось знакомым. Я повернулся и увидел на западе пик Часового. Его двойную острую вершину ни с чем не спутаешь. Я снимал копию с карты Федврена меньше чем год назад, и автор избрал характерную вершину пика Часового как мотив для декоративного обрамления. Так. Море там, Часовой здесь – и внезапно у меня внутри что-то оборвалось. Я понял, где нахожусь. Неподалеку от Кузницы.

Я быстро повернулся, чтобы осмотреть окружающие склоны, лес и дорогу. Никаких признаков жизни. Почти в отчаянии я прощупал окрестности, но обнаружил только птиц, мелкую дичь и одного оленя, который поднял голову и фыркнул, не понимая, что же я такое. На мгновение я почувствовал облегчение, но потом вспомнил, что присутствие «перекованных» так не засечь.

Я двинулся вниз, туда, где на склоне холма сгрудилось несколько валунов, и спрятался среди них. Не от холодного ветра – день обещал скорый приход весны, – а чтобы не маячить на открытой взорам вершине. Я попытался трезво обдумать, что делать дальше. Гален приказал нам оставаться на том месте, где нас высадят, медитируя и раскрываясь навстречу Силе. И на протяжении следующих двух дней мастер попытается войти в контакт с нами.

Ничто так не лишает мужчину мужества, как ожидание провала. Я не верил, что Гален в самом деле попытается связаться со мной. А даже если он это сделает – вряд ли я получу четкие указания. Не верил я и в то, что место, которое он избрал для меня, было безопасным. Не в силах думать ни о чем другом, я встал, снова огляделся, чтобы проверить, не наблюдает ли кто-нибудь за мной, а потом двинулся вперед, к запаху моря. Если я правильно сориентировался на местности, то с берега можно увидеть остров Олений Рог, а в ясную погоду и Щит. Даже одного из них будет достаточно, чтобы понять, как далеко я на самом деле нахожусь от Кузницы.

По дороге я говорил себе, что всего лишь хочу проверить, как долго мне придется идти назад в Олений замок. Только дурак мог вообразить, что «перекованные» все еще представляют какую-то опасность. Конечно же, за зиму они вымерли или слишком ослабели от голода, чтобы представлять угрозу. Россказни о том, что они сбиваются в банды головорезов и грабителей, – пустые сплетни. Я не боюсь. Просто хочу понять, куда меня занесло. Если Гален действительно свяжется со мной, то ему все равно, где именно я нахожусь. Он бессчетное количество раз заверял нас, что дотягивается Силой до определенного человека, а не места. Не все ли ему равно, где искать меня – на побережье или на верхушке горы.

Вечером я стоял на каменистых скалах, глядя на море. Остров Олений Рог и темное пятно, которое должно быть Щитом, – чуть дальше. Я был немного севернее Кузницы. Дорога домой по побережью пройдет как раз через развалины города. Эта мысль не успокаивала.

Итак, что теперь?

К вечеру я вернулся назад, на холм, и свернулся клубком между двумя валунами. Несмотря на мои сомнения, я решил ждать вызова там, где меня оставили. В конце концов, это место ничуть не хуже любого другого. Я съел хлеб и соленую рыбу и выпил немного воды. Среди моей поклажи был запасной плащ. Я завернулся в него и решительно отказался от мысли разжечь огонь. Даже крошечный костерок послужит маяком для любого, кто будет проезжать по дороге у подножия холма.

Вряд ли что-нибудь может вгонять в смертную тоску вернее, чем напряженное ожидание. Я пытался медитировать, чтобы раскрыться навстречу Силе Галена, дрожа от холода и отказываясь признать, что я испуган. Ребенок во мне постоянно воображал темные фигуры в лохмотьях, беззвучно подкрадывающиеся ко мне со всех сторон, – «перекованных», которые побьют и убьют меня за мой плащ и еду в сумке. Когда возвращался от берега, я срезал себе палку и теперь вцепился в жалкое оружие обеими руками. Иногда, несмотря на страх, меня одолевала дремота, но в снах мне все время являлся Гален, злорадствующий по поводу моего провала, а «перекованные» надвигались на меня, и каждый раз я просыпался и в ужасе оглядывался вокруг, проверяя, не обернулись ли мои кошмары явью.

Я встретил рассвет – лучи восходящего солнца просвечивали меж деревьев – и проспал все утро беспокойным сном. После полудня я чувствовал себя настолько измотанным и усталым, что у меня не осталось сил на тревоги и страхи. Я развлекал себя тем, что прощупывал дикую жизнь на склоне. Мыши и певчие птички были в моем сознании всего лишь яркими искорками голода, кролики – немногим больше. Лису переполняло вожделение, она искала себе пару, а где-то вдалеке олень сдирал пушок со своих рогов с той же целеустремленностью, с какой кузнец стучит молотом по наковальне. Вечер был очень долгим. Наступила ночь, а я так и не почувствовал даже легчайшего прикосновения Силы, и смириться с этим мне было тяжело. Или Гален не звал, или я не слышал его. В темноте я съел хлеб и рыбу и сказал себе, что отсутствие контакта не имеет значения. Некоторое время я пытался поддерживать в себе злость, но в холоде и мраке отчаяния она не желала разгораться. Я был уверен, что Гален обманул меня, но я никогда не смог бы доказать это даже самому себе. Теперь до конца жизни меня будут терзать сомнения, справедливо ли было его презрение ко мне. Я прислонился спиной к камню, положил палку на колени и решил спать.

Мои сны были запутанными и горькими. Регал стоял надо мной, а я снова был ребенком, спящим в соломе. Он смеялся, а в руке его был нож. Верити пожимал плечами и улыбался мне виноватой улыбкой. Чейд отвернулся от меня, разочарованный. Молли улыбалась Джеду, забыв о моем существовании. Баррич держал меня за грудки и тряс, говоря, чтобы я вел себя как мужчина, а не как животное. Но я лежал на соломе, на старой рубашке, и грыз кость. Мясо было отменным, и я не мог думать ни о чем другом.

Мне было очень уютно, пока кто-то не открыл дверь конюшни и не оставил ее приоткрытой. Противный ветерок пробрался ко мне по полу конюшни, мне стало холодно, и я с рычанием поднял голову. Я почуял Баррича и эль. Баррич медленно прошел сквозь темноту и пробормотал: «Все в порядке, Кузнечик», проходя мимо меня. Я опустил голову, когда он начал подниматься по ступенькам. Внезапно раздался крик, и по лестнице кувырком свалились люди. Они боролись, падая. Я вскочил на ноги, рыча и лая. Они свалились почти на меня. Я получил удар сапогом, вонзил зубы в ногу и сжал челюсти. Я схватил скорее сапог и штанину, чем тело, но человек зашипел от ярости и боли и ударил меня.

Нож вошел мне в бок.

Я сжал зубы сильнее и держал ногу, рыча. Остальные собаки проснулись и лаяли, лошади бились в стойлах.

Мальчик, мальчик, – звал я.

Я чувствовал, что он со мной, но он не шел. Чужой лягнул меня, но я не отпускал. Баррич лежал на соломе, и я чувствовал запах его крови. Он не шевелился. Я рычал с полным ртом. Я слышал, как старая Рыжая бросается на дверь наверху, тщетно пытаясь пробиться к хозяину. Снова и снова нож вонзался в меня. Я последний раз крикнул мальчику, но больше держаться уже не мог. Нога отшвырнула меня, я ударился о стенку стойла. Я тонул, кровь была у меня во рту и в ноздрях. Боль в темноте. Я подполз ближе к Барричу. Сунул нос ему под руку. Он не шевелился. Голоса и свет приближались, приближались, приближались…

Я проснулся на темном склоне горы, сжимая палку так крепко, что руки мои онемели. Ни на мгновение я не подумал, что это сон. Я не мог перестать чувствовать лезвие ножа между ребрами и вкус крови во рту. Воспоминания приходили снова и снова: дуновение холодного воздуха, нож, сапог, вкус крови врага во рту и вкус собственной крови. Я пытался понять, что же видел Кузнечик. Кто-то был наверху, на лестнице Баррича, ждал его. Кто-то с ножом. И Баррич упал, и Кузнечик почуял кровь.

Я встал и собрал свои вещи. Тонким и слабым было теплое маленькое присутствие Кузнечика в моем сознании. Но оно было. Я осторожно попытался коснуться его и остановился, поняв, сколько сил ему пришлось бы затратить, чтобы узнать меня.

Тихо. Лежи тихо. Я иду.

Мне было холодно, и мои колени дрожали, но спина была скользкой от пота. Я ни на секунду не усомнился в том, что надо делать. Я быстро спустился с горы на дорогу. Это был тропа, которой иногда пользовались торговцы, и я знал, что, если я пойду по ней, она постепенно соединится с дорогой, которая тянулась вдоль побережья. Я пойду по тропе, я найду дорогу вдоль берега, я доберусь домой. И если Эда будет благосклонна ко мне, я поспею вовремя, чтобы помочь Кузнечику. И Барричу. Я шел быстро, не разрешая себе бежать. Так я доберусь до места гораздо быстрее, чем если помчусь бегом через темноту. Ночь была ясной, путь прямым. Лишь один раз у меня промелькнула мысль, что я только что поставил крест на всех попытках доказать способность к Силе. Все, чего мне стоило обучение – время, усилия, боль, – все теперь полетело коту под хвост. Но я никак не мог сесть и еще целый день ждать вызова. Чтобы открыть сознание для возможного прикосновения Силы Галена, мне пришлось бы очистить разум от тоненькой ниточки Кузнечика. Я не мог. Когда все это легло на весы, Кузнечик перевесил Силу. Кузнечик и Баррич.

Почему Баррич? Кто мог ненавидеть его так сильно, чтобы устроить засаду? И прямо у его дверей? Так же ясно, как если бы я докладывал Чейду, я начал собирать факты воедино. Это был кто-то, знавший его достаточно хорошо, включая место, где он живет. Тем самым можно было отклонить случайное оскорбление в городской таверне. Нападавший запасся ножом, а значит, не собирался просто побить Баррича. Нож был острым, и владелец знал, как им пользоваться. Воспоминание заставило меня передернуться.

Таковы были факты. Отталкиваясь от них, я начал осторожно строить предположения. У кого-то, кто хорошо знал привычки Баррича, была серьезная обида на него. Достаточно серьезная, чтобы убить. Мои шаги внезапно замедлились. Почему Кузнечик не знал о человеке, ждущем там, наверху? Почему Рыжая не подняла шум, когда он вошел? Проскользнуть мимо собак на их собственной территории мог только человек, хорошо умеющий подкрадываться.

Гален.

Нет. Я только хотел, чтобы это был Гален. Я отказывался поверить этому выводу. Физически Гален не мог соперничать с Барричем, и он знал это. Даже с ножом, в темноте, когда Баррич полупьян и застигнут врасплох. Нет. У Галена был повод, но он не мог осуществить свое намерение. Сам – не мог.

Стал бы он посылать другого? Я обдумал это и решил, что не знаю. Надо подумать еще. Баррич не был миролюбивым человеком. Гален был самым злостным его врагом, но не единственным. Снова и снова я тасовал факты, пытаясь прийти к твердому решению, но их было недостаточно.

По дороге мне встретился ручей, я выпил воды и пошел дальше. Лес становился гуще, и луна по большей части пряталась за деревьями, что росли вдоль дороги. Я не повернул назад. Я шел вперед, пока моя тропа не влилась в дорогу, идущую вдоль побережья, – так ручей впадает в реку. Я двинулся на юг, и широкая дорога отливала серебром в лунном свете.

Всю ночь я шел, размышляя на ходу. Когда первые робкие щупальца восходящего солнца начали возвращать краски темным обочинам, я чувствовал себя невероятно усталым и загнанным. Моя тревога была грузом, который я не мог сбросить. Я вцепился в тонкую нить тепла, которая говорила мне, что Кузнечик еще жив. Я беспокоился о Барриче, поскольку не мог понять, насколько серьезно он ранен. Кузнечик чуял его кровь, так что по меньшей мере один раз его ударили ножом. А падение с лестницы? Я пытался отогнать тревогу. Я никогда не мог даже вообразить, что Баррича могут вот так пырнуть ножом в собственной конюшне, не говоря уже о том, что я буду чувствовать, если это случится. Я не мог даже подобрать названия этому чувству. «Просто пустота, – подумал я. – Пустота. И усталость».

Я немного поел на ходу и наполнил из ручья бурдюк для воды. Позже небо затянулось облаками, начал накрапывать дождь, но к середине дня неожиданно снова развиднелось. Я шел вперед. Я думал, что на торной дороге, что тянулась вдоль побережья, будут другие путники, но не встретил никого. Когда стало смеркаться, дорога свернула к прибрежным скалам. С берега я увидел то, что осталось от Кузницы, – развалины городка темнели по другую сторону небольшой бухты. От жутковатого спокойствия этого места бросало в дрожь. Ни одного дымка не поднималось от разрушенных домов, в гавани не было ни лодок, ни кораблей. Я знал, что дорога поведет меня прямо через развалины. Меня не привлекала эта мысль, но теплая нить жизни Кузнечика вела вперед.

За спиной раздались шаркающие шаги. Только долгие тренировки у Ходд спасли меня. Не раздумывая ни секунды, я резко развернулся, одновременно поднимая палку, и на широком круговом замахе угодил по челюсти одному из тех, кто подобрался ко мне со спины. Остальные отступили. Трое. Все «перекованные», пустые как камень. Тот, которого я ударил, катался по земле и вопил. Никто, кроме меня, не обращал на него никакого внимания. Я снова ударил его палкой, на сей раз по хребту. Он закричал громче и забился в конвульсиях. Времени для раздумий не оставалось, и все же меня удивили собственные поступки. Я знал: разумно убедиться в том, что поверженный враг действительно обезврежен, но никогда бы не смог ударить воющую собаку, – а именно так я поступил с этим человеком. Но драться с «перекованными» было все равно что сражаться с призраками. Я не ощущал присутствия ни одного из них. У меня не было никакого чувства боли, которую я причинил раненому человеку, никаких отзвуков его ярости или страха. Бить его было все равно что захлопнуть дверь – насилие есть, но нет пострадавших. И я снова ударил «перекованного», чтобы убедиться, что он не схватит меня, если я перепрыгну через него.

Я размахивал посохом, удерживая троих уцелевших на расстоянии. Они казались оборванными и голодными, но я чувствовал, что для них не составит труда догнать меня, если я побегу. Я уже устал, а они были голодны как волки. Они будут преследовать меня, пока я не упаду. Один подошел слишком близко, и я нанес ему скользящий удар по запястью. Он выронил ржавый рыбный нож и с визгом прижал пострадавшую руку к груди. И снова двое остальных не обратили никакого внимания на чужую боль. Я отпрыгнул назад.

– Что вы хотите? – спросил я их.

– Что у тебя есть? – вопросом ответил один из них.

Он говорил с трудом, голос его дребезжал, как будто им давно не пользовались, слова были полностью лишены какой-либо интонации. «Перекованный» медленно обходил меня по широкой дуге, заставляя поворачиваться. «Говорящий мертвец», – подумал я и не смог остановить эту мысль, эхом повторявшуюся в моем сознании.

– Ничего, – выпалил я, отвлекая его разговором, чтобы удержать на расстоянии. – У меня нет ничего для вас. Ни денег, ни еды, ничего. Я потерял все мои вещи там, на дороге.

– Ничего, – сказал второй, и я только теперь понял, что это некогда была женщина. Теперь это была пустая злобная кукла, чьи тусклые глаза внезапно загорелись алчностью, когда она сказала: – Плащ. Хочу твой плащ.

Похоже, она обрадовалась, что ей удалось сформулировать эту мысль, и торжество немного отвлекло ее. Я воспользовался этим, чтобы ударить «перекованную» по голени. Женщина посмотрела вниз как бы озадаченно и продолжала ковылять вокруг меня.

– Плащ, – эхом отозвался второй «перекованный».

Мгновение они сверлили взглядом друг друга, пока их неповоротливые мозги осознавали появление нового противника.

– Мне. Мой, – добавил мужчина.

– Нет. Убью, – спокойно сказала женщина. – И тебя убью, – напомнила она мне и снова подошла достаточно близко.

Я замахнулся на нее посохом, но она отскочила назад и попыталась ухватиться за него. Я резко развернулся – и как раз вовремя: тот, которому досталось по запястью, уже подбирался ко мне. Я со всей силы снова ударил его, отскочил назад и помчался по дороге. Я бежал неловко, сжимая в одной руке палку, а другой сражаясь с застежкой моего плаща. Наконец она расстегнулась, и я отбросил плащ, продолжая бег. Слабость в ногах сказала мне, что это мой последний шанс. Но несколькими мгновениями позже они, видимо, добежали до плаща, потому что я услышал сердитые крики и вопли. На бегу я взмолился, чтобы все четверо увлеклись дележом добычи и отстали. Впереди был поворот – не резкий, но все же достаточно крутой, чтобы скрыть меня от глаз преследователей. И все же я еще долго мчался со всех ног, потом перешел на трусцу и бежал сколько мог, прежде чем решился оглянуться. Дорога за моей спиной была широкой и пустой. Я заставил себя идти дальше, но увидел подходящее место и свернул с дороги.

Я нашел густые заросли куманики и протиснулся в самую середину. Дрожа от изнеможения, я присел на корточки в чаще колючего кустарника и весь обратился в слух, чтобы уловить какие-нибудь звуки погони. Я сделал несколько маленьких глотков воды и постарался успокоиться. У меня не было времени для такой задержки. Я должен был вернуться в Олений замок. Но я не смел высунуть носа.

Мне до сих пор кажется невероятным, что я сумел заснуть там. Но именно так и вышло.

Пробуждение было долгим и тяжелым. Голова моя кружилась, в полусне я был уверен, что выздоравливаю после серьезного ранения или долгой болезни. Ресницы мои слиплись, губы распухли, во рту был противный кислый вкус. Я заставил себя открыть глаза и озадаченно огляделся. Свет угасал, облака закрыли луну.

Накануне я так вымотался, что свернулся в колючих кустах и спал, несмотря на боль от множества вонзившихся в меня шипов. С большим трудом я выбрался наружу, оставив в куманике клочки одежды, волос и кожи. Я вышел из убежища осторожно, словно испуганный зверь, не только прощупывая окрестности, насколько позволяли мои чувства, но еще и принюхиваясь и оглядываясь. Я знал, что не обнаружу «перекованных» прощупыванием, но надеялся увидеть их глазами лесной живности. Но вокруг было спокойно.

Я осторожно вышел на дорогу. Она была широкой и пустой. Я посмотрел разок на небо и двинулся к Кузнице, держась у обочины, там, где тени от деревьев были гуще. Я пытался двигаться быстро и бесшумно, но и то и другое у меня получалось не так хорошо, как хотелось. Теперь я уже не мог думать ни о чем, кроме опасностей вокруг и необходимости скорее вернуться в замок. Жизнь Кузнечика стала едва уловимой тоненькой ниточкой. Думаю, что единственным чувством, которое я испытывал на самом деле, был страх, заставлявший меня постоянно прощупывать лес по обе стороны дороги и оглядываться.