Текст книги "Лесной маг"

Тяжелый физический труд прогнал все мысли, и я работал, словно простой, не боящийся запачкать руки инженер, каким когда-то собирался стать. Я тщательно расположил могилы, с одинаковыми проходами, оставленными между ними. Когда же в голове снова немного прояснилось, я отбросил в сторону мысли о своем горе и об испытаниях, выпавших на мою долю. Я не думал о своих покойных родных, но задавался вопросом, куда могли сбежать слуги, вернутся ли они или же унесли с собой собственную смерть и скончались где-то на обочине. И кстати, как обстоят дела в Приюте Бурвиля? Маленький городок по другую сторону дороги был гордостью и отрадой моего отца. Он сам спланировал улицы и уговорил хозяина постоялого двора, кузнеца и торговца перебраться сюда задолго до того, как кто-то еще подумал основать здесь поселение. Его люди следили за паромом, а члены городского совета докладывали о состоянии дел непосредственно отцу и предоставляли ему право принимать окончательные решения. Жизнь этого поселения была тесно связана с нашим поместьем, и я предположил, что, возможно, на улицах Приюта Бурвиля царит тишина, а мертвые тела разлагаются в домах.

Я ужаснулся этой картине, а затем вдруг задумался о наших соседях-землевладельцах. Некоторые из них жили довольно обособленно, и я надеялся, что наши слуги, бежавшие от чумы, до них не добрались.

А потом, как упрямая лошадь на корде, я наконец вернулся к мыслям о Сесиль и Ярил, о том, сумели ли они добраться до владений Поронтов, а также удалось ли им спастись от чумы, или они принесли ее с собой.

Еще совсем недавно я сердился на младшую сестричку и отдалился от нее. Теперь же, думая о ней, я вспоминал лишь, какими большими и доверчивыми казались ее глаза в детстве. Я вдруг понял странную вещь. Я сердился на нее только потому, что знал: наступит день, и мы помиримся и снова станем близкими друзьями. Я мог совершенно спокойно злиться на Ярил, поскольку в глубине души был уверен, что она по-прежнему любит меня, так же как и я ее. Но стоило подумать, что она могла умереть, не простив меня и не узнав, что я простил ее, как мне становилось невыносимо горько и грустно. С этой ужасной мыслью я выбросил из девятой могилы последнюю лопату земли. Я в одиночку перетащил тела слуг к месту их упокоения и положил рядом с приготовленными ямами. Затем надел рубашку прямо на грязное тело и тихо прошел в кухню. В воздухе витал чудесный запах кипящей каши и пекущегося хлеба. В кухне я нашел сержанта Дюрила и служанку, о чем-то тихо разговаривающих. Девушку, как я выяснил, звали Нитой. Она выставила на стол соль и патоку, а также кусок масла из холодного подвала, о существовании которого я даже не знал. Потом поставила печься несколько буханок хлеба во вновь растопленных печах и сообщила, что отца покормили и дали ему несколько стаканов крепкого вина, а потом уложили спать на чистой постели в одной из гостевых комнат. Там они его и оставили – провалившимся в обессиленное забытье.

По моей просьбе они пошли к тем четырем телам, что я перенес на кладбище, чтобы последний раз на них взглянуть и назвать мне их имена. Едва за ними закрылась дверь кухни, я, не в силах больше сдерживаться, взял себе огромную миску каши, положил в нее несколько кусков масла, а сверху налил патоки. Затем я сел и торопливо начал есть. Каша едва не обжигала, но меня это не смутило. Я помешал ее, чтобы немного охладить, и великолепное желтое масло растеклось по овсянке, а темно-коричневые нити патоки завились спиралями. Я ел, наслаждаясь тончайшими оттенками ароматов и количеством питающей меня еды. Я выскреб горшок дочиста, положив себе добавки, и не пожалел ни масла, ни патоки. И все съел.

Они оставили на столе чайник. Я налил себе полную чашку, добавил туда столько патоки, что чай загустел, и выпил. Я почти чувствовал, как жизнь и силы возвращаются ко мне вместе со сладкой жидкостью. Я налил себе еще одну чашку, увидел, что в чайнике больше ничего не осталось, налил в него воды и поставил кипятиться. Запах пекущегося хлеба едва не сводил меня с ума.

Я вздрогнул, когда вернулись сержант Дюрил и Нита. Наслаждаясь едой, я совсем забыл о них и о предстоящей мне скорбной работе. Дюрил смотрел на меня в некотором оцепенении, и я вдруг осознал, как ужасно выгляжу – лицо и рубашка перепачканы землей и потом, ногти и ладони грязные, а в довершение всего – мое необъятное тело. Липкая миска все еще стояла передо мной на столе и рядом с ней почти пустой кувшин с патокой. Я невольно ссутулился, пытаясь казаться меньше.

– Если хочешь записать имена, я их назову, – мрачно сообщил Дюрил.

– Да, спасибо. Я хочу. Позже мы сделаем надгробные плиты, а пока, пожалуй, лучшее, на что я способен, – это закопать их в землю.

Дюрил серьезно кивнул, и я отправился в отцовский кабинет за карандашом и бумагой. Когда я вернулся, Нита мыла горшок из-под каши.

– Я пойду с тобой, – объявил Дюрил и вышел следом за мной из кухни.

Он почти ничего не говорил, но на меня давило его неодобрение. Когда мы подошли к телам, он продиктовал мне имена, и я старательно записали и их, и все, что он знал о каждом из покойных. Затем, словно сажая луковицы тюльпанов, я положил в землю одного мужчину и трех женщин. Дюрил помогал мне, как мог, но сил у него почти не осталось, и, боюсь, мы обращались с телами не так уважительно, как могли бы в лучшие времена. Похоронив их, мы вернулись в дом, и я по очереди вынес двух слуг, которых обнаружил в комнатах. Грязное постельное белье стало для них саваном. До одного из них добрались мухи, в ноздрях и углу рта шевелились черви. Даже повидавший многое сержант Дюрил отвернулся, а меня чуть не вырвало, пока я заворачивал тело бедняги в простыню. Я вынес его из дома, думая о том, выветрится ли когда-нибудь отсюда запах смерти.

Дюрил знал обоих слуг. Я записал имена и опустил тела в могилы. Затем мы засыпали их землей. Работал в основном я, а Дюрил ворочал лопатой скорее ради самоутверждения, чем чтобы мне помочь. Длинный летний день уже клонился к вечеру, когда мы закончили. Мы встали около шести холмиков святой земли, и Дюрил, похоронивший немало своих товарищей, произнес простую солдатскую молитву, обращенную к доброму богу.

Когда мы закончили, он искоса посмотрел на меня.

– До завтра осталось недолго, – тихо проговорил я. – Они до сих пор лежали в своих комнатах. Еще один день ничего не изменит. Возможно, к завтрашнему дню отец немного придет в себя и поможет мне устроить для них более достойные похороны. – Я вздохнул. – Я иду на реку помыться.

Он кивнул, и я оставил его около могил.

Однако на следующее утро мой отец держался немногим лучше, чем накануне, и ничего не отвечал, когда я пытался с ним заговорить. Небритый, с растрепанными, дико торчащими волосами, в ночной рубашке, он даже не захотел сесть на постели. Я несколько раз говорил ему, что должен похоронить маму, Росса и Элиси, что не годится оставлять их в кроватях. Он даже не поворачивал в мою сторону голову, и в конце концов я отчаялся дождаться от него помощи и взял эту скорбную обязанность на себя.

Дюрил помогал мне, но все равно это было печальной и грязной работой. Я нашел в конюшне веревку, и нам удалось опустить их в могилы с несколько бо́льшим достоинством. Я жалел, что у нас нет изящных гробов или хотя бы простых ящиков, но запах и разложение убедили меня в том, что нам следует поторопиться. Прежде чем я закончил, на деревьях, растущих вокруг нашего маленького кладбища, собралось множество обнадеженных стервятников. Они сидели, наблюдая за мной, их черно-белые перья напоминали изысканные костюмы, а с жадных клювов свисали красные, словно кровь, сережки. Я знал, что их привлекла вонь разложения. Это всего лишь птицы, и их не заботило, запах человеческой или звериной плоти они почуяли. Но, глядя на них, я не мог не вспомнить свадебную жертву Поронтов Орандуле, старому богу равновесия. Я мрачно спрашивал себя, что уравновесили все эти смерти и доставило ли это ему радость.

Я предал своих родных земле и произнес молитвы, которые смог вспомнить. Это были ребяческие просьбы об утешении, которым в детстве научила меня мать. Сержант Дюрил встал рядом со мной как свидетель жалкой церемонии. Затем я отнес заступ и кирку в сарай, повесил их на стену и отправился отмывать руки.

Так навсегда закончилась моя прежняя жизнь.

Глава 10
Бегство

Отец поправлялся мучительно медленно. В первые недели после похорон он почти совсем не обращал на меня внимания. Я каждый день приходил к его постели, пытался говорить с ним и докладывать о происходящем, но он лишь отворачивался от меня. Я несколько раз пробовал сдвинуться так, чтобы встретиться с ним взглядом, но он просто смотрел в другую сторону, и я сдался. Я приходил к изножью его кровати каждое утро и каждый вечер, отчитывался во всем, что сделал за день, и обрисовывал задачи, которые ждали меня назавтра. Всякий раз, закончив говорить, я еще некоторое время стоял молча, дожидаясь ответа. Но он не открывал рта. Я решил относиться к этому спокойно и продолжать работу. Мне казалось, жуткая трагедия, постигшая семью, положила конец нашему поединку. Теперь у нас появились более важные заботы, чем вопросы, почему я стал таким толстым и стану ли я когда-нибудь военным.

Нита гораздо лучше меня справлялась с отцом. Она приносила ему еду, убеждала побриться и вымыться и даже в конце концов уговорила перебраться в прежнюю комнату. Оглядываясь назад, я думаю, что он страдал не только от горя, но и от легкой формы чумы. В последующие годы я выяснил, что большинство людей редко тяжело заболевают чумой дважды, но некоторые заражаются легкой формой, которая время от времени возвращается к ним на протяжении всей оставшейся жизни.

Как бы там ни было, отец ничем не мог заниматься целый месяц, и, несмотря на мое собственное горе, на меня легли все задачи управления поместьем. Работа валилась на меня со всех сторон. Все требовало моего внимания, причем сразу, а помощников у меня сперва почти не было. Слуги убежали не слишком далеко. Некоторые остановились у соседей, которые либо приняли их к себе, либо позволили пока поселиться на границах своих владений. Другие пережидали это время сами по себе. Постепенно они стали возвращаться, пристыженные, по несколько человек за день, пока мы не восстановили примерно три четверти прежнего состава слуг. Что стало с остальными – настигла их смерть или они просто сбежали, – я так никогда и не узнал.

Я написал доктору Амикасу о происшедшем, поскольку знал, что он продолжает собирать все возможные сведения о болезни. Я предположил, что разбежавшиеся слуги, вероятно, остановили распространение чумы, но, с другой стороны, причиной быстрой смерти заразившихся стал недостаточный уход. Я не мог сказать, привело ли это к меньшему числу жертв. Я предлагал не следовать этому примеру, поскольку мне представлялось, что, если бы слуги имели возможность бежать в другие города, крупные населенные пункты оказались бы под угрозой распространения чумы.

Мне приходилось заботиться не только о людях. Я должен был думать еще и о скотине и птицах. Благодаря сержанту Дюрилу, выпустившему их, большая часть наших животных выжила, но зато от них пострадали посевы. Всех их следовало собрать и вернуть в загоны и хлевы.

В те тревожные дни больше всего я думал о Ярил. Мне отчаянно хотелось самому съездить в поместье Поронтов и выяснить, что стало с Сесиль и моей дорогой младшей сестричкой, но я не решался оставить отца. Наконец я послал туда Дюрила, едва он смог держаться в седле. Он взял с собой почтовую птицу, и к концу дня она вернулась с зеленой ленточкой на лапке, чтобы дать мне знать, что моя сестра жива.

Самые ужасные новости доходили из-за Излучины Франнера. Кавалеристы Кейтона и пехота Дорила погибли все, до единого человека. Спустя два дня после того, как они миновали Излучину, среди них появились больные. Офицеры распорядились о привале, и они разбили лагерь, ставший им кладбищем. В Излучине Франнера хватало своих бед, чтобы еще и оказывать им помощь, а другие путники спасались бегством, завидев желтые флаги, предупреждающие о болезни. К тому времени как к ним прибыла подмога, спасать уже было некого. Командир умер за полевым столом, под локтем его лежал дневник сына-солдата, куда он вносил имена своих умерших людей. Кого-то им удалось похоронить, остальных сожгли на большом погребальном костре.

– Если Геттис и надеялся на подкрепление этим летом, им придется справляться самим, – мрачно заметил сержант Дюрил. – Похоже, Королевский тракт в этом году не слишком продвинется вперед.

Я сожалел о них, но меня куда больше занимали собственные затруднения. Как я и опасался, чума прошлась по Приюту Бурвиля и собрала там свой урожай жертв. Как только мне выдалась возможность, я отправился в город и обнаружил его в полнейшем хаосе. Многие жители умерли, а городской совет не мог совладать с озлобленной толпой. Мародерство и насилие над теми, кого подозревали в том, что это они привезли чуму в город, расцвели буйным цветом. Вымерли целые семьи, и в эти тяжелые времена даже честные люди растаскивали еду, одеяла и ценные вещи из домов покойных. Я не знал, как восстановить в городе порядок.

Сержант Дюрил, который невольно сделался моим советником, только пожал плечами.

– В трудные времена людей успокаивает то, к чему они привыкли, – заметил он. – Не важно, каша ли это на завтрак или одна и та же молитва на ночь. Больше половины жителей города когда-то были солдатами. Верни им военную дисциплину, пока они не вспомнят, как следует жить.

Я решил, что он прав, и приказал ему выбрать себе помощников. Тем же вечером мы с Дюрилом и следовавшим за ним отрядом переправились на другой берег в Приют Бурвиля и въехали в центр города. Там я, не слезая с лошади, самым суровым командирским голосом, на какой только был способен, созвал остатки городского совета. По возможности четко я сообщил им, что мой отец наделил Дюрила полномочиями выбрать двенадцать человек, которых он сочтет достойными представлять собой закон. Далее я сказал, что именем моего отца Дюрил с его отрядом установят в городе военный порядок и комендантский час, заколотят досками пустые дома, будут распределять припасы, а наиболее неугомонных молодых людей привлекут к копанию могил. Дюрил обеспечил поддержку силой, я же сделал все необходимые записи, пообещав, что, когда все немного успокоится, людям, помогавшим нам, возместят все убытки. Несмотря на свое неуклюжее тело, я постарался принять грозный вид и показать всем, что обладаю властью, на деле по большей части воображаемой. Я намекнул, что Дюрил будет докладывать о всех событиях в городе мне, а я – отцу. Это было правдой. Вот только они не знали, что отец продолжает молча смотреть в стену во время моих рапортов.

Это сработало. Потребовалось всего десять дней подобной тактики, чтобы горожане вновь стали законопослушными и доказали нам, что готовы отвечать за свою жизнь сами. Я сообщил выжившим членам совета, что они могут докладывать мне и я в случае необходимости поручу сержанту Дюрилу и его отряду установить правила, необходимые, по их мнению, для возвращения к нормальному порядку. Все это доставило мне огромное удовлетворение. Идея принадлежала Дюрилу, и именно благодаря ему в городе вновь воцарилась дисциплина, но я держался как должностное лицо и благородный человек, и это сработало. Я гордился собой и воображал, что, когда отец поправится, он разделит со мной эту гордость и ликование от успеха.

Это было лишь одно из дел, занимавших меня с утра до позднего вечера, и каждый день дюжины других, едва ли стоящих упоминания, требовали моего немедленного внимания и суждения. Мне казалось, я многое знаю об управлении поместьем, но, лишь когда в цистерне закончилась вода, я вспомнил, что для поддержания ее полной требуется несколько человек, фургон, упряжка лошадей и бочки. Молодые фруктовые деревья в саду во время чумы остались без полива, но я привлек к этому делу мальчишек, и мне удалось спасти больше половины отцовских саженцев. А еще нужно было срочно починить ограды, поваленные скотом.

Еще на меня легла печальная обязанность сообщить нашим друзьям и родственникам о постигшем нас горе. Я отправил письма дяде, Эпини и Спинку и другим, в соседние поместья и на фермы. Затем я написал главе ордена Ванзи, рассказал ему о несчастье, постигшем нашу семью, и вложил в конверт послание для Ванзи. Мне пришел холодный ответ, где говорилось, что Ванзи будет еще месяц медитировать в уединении и что, как только он вернется, ему сообщат новости. Я вздохнул, жалея своего младшего брата, но мое внимание тут же отвлекли другие дела. Вскоре пришло короткое письмо от доктора Амикаса, он выражал мне свои соболезнования и настойчиво советовал сжечь все постельные принадлежности, занавеси и ковры из комнат больных, поскольку в них могла остаться зараза. Последовав его рекомендации, я взглянул на опустевшую комнату матери, и мое сердце сжалось. В доме по-прежнему пахло смертью, и я велел тщательно вымыть все комнаты и коридоры.

Хотя большинство наших слуг и наемных рабочих вернулись, мы лишились нескольких необходимых людей, и мне пришлось решать, кто займет их места. Кое-кто из наших слуг пережил чуму, и, хотя они поправлялись, они еще не были готовы полностью выполнять обычные обязанности. Под влиянием порыва я назначил Ниту домоправительницей, но довольно быстро выяснил, что, хотя она верна и умна, ей не хватает опыта, чтобы заставить все идти гладко. Но я не знал, как сместить ее, не оскорбив, и кем ее заменить. Так мы и жили под ее не слишком умелым руководством.

Я нашел учетные книги и ключи отца и старался вести ежедневные записи и тратить лишь необходимое. Это было непросто, и я часто спрашивал себя, как ему, солдату, удавалось так легко справляться с обязанностями лорда. Я даже представить себе не мог, что для этого требуется столько считать, не говоря уже об управлении людьми. По вечерам я молил доброго бога, чтобы отец скорее поправился и снял с моих плеч эту тяжкую ношу.

Через две недели после того, как я похоронил родных, я решил, что поместье почти вернулось к нормальной жизни и я могу забрать сестру от Поронтов. Я приказал подать экипаж и проехал той дорогой, что всего несколько месяцев назад привела нас на свадьбу моего брата. Теперь же я собирался навестить его вдову. Я облачился в лучший костюм, тот самый, что мать сшила мне на свадьбу Росса. Он оказался мне тесен.

Чума обошла владения Поронтов стороной, и мне было странно увидеть нормальную жизнь, когда я прибыл к ним. Люди работали на полях, скот мирно щипал траву, а открывший мне дверь ливрейный слуга вежливо улыбнулся, приглашая меня в дом. Но когда я вошел в комнаты, еще совсем недавно полные цветов и музыки, я увидел их траурное убранство. Родители Сесиль вышли встретить меня в гостиную, и я официально поблагодарил лорда и леди Поронт за заботу о моей сестре. Они смущенно возразили, назвав свою помощь меньшим, что они могли сделать для Ярил в столь страшные времена.

Я рассчитывал, что увезу с собой и Ярил, и Сесиль, но ее мать попросила меня позволить ее дочери остаться с ней, пока не минут хотя бы самые черные дни ее скорби. Она сказала, что потрясение, пережитое Сесиль, когда она, не успев побыть счастливой новобрачной, столкнулась с ужасами болезни и вдовства, оказалось слишком сильным для ее хрупкого здоровья. Вернувшись домой, она много дней была прикована к постели и до сих пор вставала лишь на несколько часов. Ее мать утверждала, что ей нужно время, чтобы прийти в себя и найти свою дорогу в печальной новой жизни. Я опасался, что они вовсе не собираются отпускать к нам Сесиль. Ее долг состоял в том, чтобы вернуться в дом своего мужа и взять на себя заботы о хозяйстве, но я не осмелился этого требовать. Я ответил, что, когда моему отцу станет лучше, они смогут вместе решить, как поступить.

Меня огорчило, что Ярил не вышла со мной поздороваться, но мать Сесиль объяснила, что они попросили ее подождать в саду, пока «дела не будут улажены». Как только этот вопрос был решен, они отпустили меня искать ее. Когда я увидел, как она в полном одиночестве идет по посыпанной песком дорожке между ухоженными клумбами, у меня сжалось сердце от жалости к ней. Она казалась такой маленькой и такой юной в своем траурном платье темно-синего цвета.

– Ярил? – тихо позвал я, готовый к тому, что она продолжает испытывать ко мне отвращение.

Услышав мой голос, она обернулась, я увидел темные круги у нее под глазами и заметил, что она очень похудела. Однако ее лицо озарилось улыбкой, и она бросилась ко мне. Мне хотелось подхватить ее и закружить, как я делал, когда она была маленькой, но она налетела на меня и вцепилась в мою рубашку обеими руками, словно белочка, пытающаяся взобраться по стволу огромного дерева. Я неловко ее обнял, несколько мгновений мы оба молчали, и я лишь гладил ее по волосам и спине. Потом она подняла ко мне залитое слезами лицо:

– Элиси ведь не умерла, правда? Это ведь ошибка?

– О, Ярил… – проговорил я, и этого оказалось достаточно.

Ярил снова спрятала лицо у меня на груди, сжимая в кулачках мою рубашку, плечи ее содрогались.

– Мы остались одни, Невар, – сказала она после бесконечно долгого молчания. – Только ты и я.

– У нас все еще есть отец, – напомнил я ей. – И Ванзи.

– Ванзи теперь принадлежит священникам. – Ее голос был полон горечи. – Наша семья отдала его. А отца у меня никогда не было. У тебя был некоторое время, пока ты оставался хорошим, послушным сыном-солдатом. Но сейчас ты ему не нужен. Ты стоишь даже меньше, чем я. Нет, Невар, мы одиноки. Я сожалею о том, как я вела себя с тобой. Мне жаль. Мне казалось, что Карсина и Ремвар станут плохо ко мне относиться, если я буду на твоей стороне. И потому я предала тебя, своего брата. А потом, дома, стоило сказать о тебе что-то хорошее, как отец впадал в ярость. Они с мамой без конца из-за этого ругались… но она умерла. Они больше не будут ругаться.

Я хотел сказать ей, что мы обязательно как-нибудь справимся с нынешними трудностями, что наступит время, когда наша жизнь вернется в привычную колею и даже станет скучной. Сейчас скука казалась мне привлекательной. Я попытался представить себе день, когда мне не придется сталкиваться с дюжиной самых разных проблем, а горе, переполнявшее меня, станет не таким острым, но у меня ничего не получилось.

– Идем, – со вздохом сказал наконец я. – Давай поедем домой.

Я взял ее маленькую ладошку в свою и повел прощаться с Поронтами.

Наша жизнь действительно постепенно начала налаживаться. Несмотря на юный возраст, Ярил знала о внутреннем устройстве нашего хозяйства куда больше моего и умело справлялась с самыми сложными и неприятными делами. Она ловко разрешила ситуацию с Нитой, поручив ей единоличную заботу о моем отце и назначив на ее место женщину, прослужившую в нашем доме много лет и понимающую, как следует управлять поместьем.

Я подозревал, что Ярил воспользовалась случаем, чтобы наградить слуг, которые в прошлом поддерживали ее, и держалась сурово с теми, кто не принимал ее всерьез. Я позволил ей поступать, как она считала нужным, крайне обрадованный тем, что она взяла на себя ведение домашнего хозяйства, поскольку ей удалось не только навести порядок в доме, но и отвлечься от мыслей о наших утратах.

Ярил понимала, что возвращение к жесткому режиму дня пойдет всем нам на пользу, и сразу же возобновила трапезы, подаваемые в установленное время, и возглавила службы для женщин, проходящие каждый Шестой день. Я виновато последовал ее примеру; мне даже в голову не приходило взять на себя эту обязанность, и наши службы превратились в небрежно соблюдаемую формальность. Я понял, насколько важно для нас возносить благодарственные молитвы доброму богу за наше спасение, когда увидел, как мужчины и женщины, живущие в нашем доме, дают волю прежде сдерживаемым слезам. Мне пришлось напомнить себе, что традиции и формальности придают образ и смысл нашей жизни. Я обещал себе больше никогда об этом не забывать.

Что же до трапез, то, что Ярил настояла, чтобы мы вернулись к прежнему распорядку, изрядно меня обрадовало. Казалось, прошли годы с тех пор, как я имел удовольствие отведать тщательно продуманный обед, во время которого аромат и вкус одного блюда дополняли другое. Моя голодовка научила меня гораздо тоньше понимать еду, чем прежде. Теперь, когда я знал, что даже хлебом и водой можно наслаждаться, отлично приготовленные блюда приводили меня в восторг. Соус мог вызвать у меня дрожь во всем теле, сочетание вкусов в простом салате ввергало в восхищенную задумчивость. Если бы я не старался успеть за Ярил, любая трапеза занимала бы у меня втрое больше времени, чем у нее. Иногда я поднимал взгляд от тарелки с супом и обнаруживал, что она смотрит на меня со смесью тревоги и удивления. В такие мгновения я стыдился того, что позволял чувствам увлечь меня в собственный мир. Это было непростым испытанием и для меня, и для Ярил, но лишь мы сами могли создать для себя новую жизнь.

Иногда все происходящее казалось мне старательно разыгрываемым представлением. Каждый вечер я сопровождал ее к обеду, усаживал за стол, а затем шел к своему месту. А вокруг нас зияли пустые места. Словно мы вернулись в дни чаепитий в саду, когда Ярил и Элиси изображали взрослых дам и торжественно приглашали меня на приемы. Неужели это действительно все, что осталось от моей семьи? После обеда, когда мы искали убежища в музыкальной комнате, на нас взирала безмолвная арфа Элиси. В гостиной пустовало кресло моей матери. Казалось, не было ни одной комнаты, где отсутствующих не оказалось бы больше, чем живых.

А потом однажды вечером Ярил приступила к переменам. Я был потрясен, когда нам подали суп-пюре, ненавидимый отцом. Ярил исключила из меню рыбные блюда, поскольку терпеть их не могла. Когда мы встали из-за стола, она спокойно сообщила, что кофе мы будем пить в саду. Я последовал за ней и с одобрением увидел, что она приказала поставить сетчатый шатер, чтобы нам не досаждали комары, привлеченные светом маленьких стеклянных ламп. Внутри стояли стол и только два стула. Шатер был украшен цветами, нас ожидали заранее приготовленные колода карт и стакан с карандашами. Пока я все это разглядывал, слуга принес для нас кофе и поставил на маленький боковой столик. Ярил улыбнулась моему изумлению.

– Сыграем? – спросила она меня.

Впервые с тех пор, как в наш дом пришла чума, мы провели вечер за развлечениями, делали ставки и даже немного смеялись.

Так проходили дни, сменяя друг друга. Я занимался делами поместья, Ярил вела домашнее хозяйство. Когда однажды во время обеда она известила меня, что послала за портнихой и завтра с меня снимут мерки для новых костюмов, я понял, что она полностью взяла на себя обязанности нашей матери. Я был так ошеломлен, что не сразу нашелся что сказать и мучительно покраснел. Вся моя одежда растянулась и трещала по швам, и, должен признать, это доставляло мне множество неудобств. В некоторых местах на теле появились болезненные ссадины и потертости. Но все происходило настолько постепенно, что я не предпринимал ничего, чтобы как-то это поправить.

Ярил покачала головой, заметив, как неловко я себя чувствую.

– Невар, я же вижу, что тебе неудобно. Я не могу смотреть на то, как тебя стесняет твоя одежда. Ты не должен разгуливать в таком виде перед слугами, не говоря уже о возможных гостях. Мы должны что-то с этим сделать. Вот и все.

Я уставился в свою тарелку. Я только что доел обед, вполне солидный, но не чрезмерный.

– Я хотел это отложить, – с глупым видом пробормотал я. – В смысле, новую одежду. Я продолжаю надеяться, что вернусь в прежний вид и снова смогу носить старые костюмы.

Неожиданно я понял, что слова, которыми я пытался хоть как-то объяснить свое поведение, оказались совершенно правдивыми. Я все еще ждал, что произойдет какое-то событие, которое вернет мне мой прежний вид. Я жаждал чуда, но знал, что его не произойдет.

– Я рада, что ты к этому стремишься, – спокойно ответила моя сестра. – А если бы ты прилагал еще больше усилий, я бы еще больше тобой гордилась. Не то чтобы я… ну, я не считаю, что ты переедаешь. Я вижу тебя каждый день, Невар. Ты много работаешь и не обжорствуешь. Да… ты ешь немало, но мама всегда говорила, что вам, мальчикам, нужно больше, чем женщинам, особенно когда вы работаете. Но разумеется, ты должен стараться сбросить вес. А пока, – серьезно продолжила она, – ты должен выглядеть пристойно. Поэтому, пожалуйста, зайди в комнату для шитья завтра в десять.

Вот так все и вышло. Моя новая одежда была темно-синих и черных траурных тонов, но меня это вполне устраивало. Оказалось таким облегчением надеть рубашку не тугую в вороте и сходящуюся на животе. Я сам послал за сапожником в Приют Бурвиля и попросил снять с меня мерки для новых ботинок и пары сапог. Подходящая по размеру одежда позволила мне выглядеть несколько лучше. Из-за того что прежняя слишком сильно на мне натягивалась, я казался еще толще.

Мне не нравилось управлять поместьем, но я был удовлетворен тем, что делал это хорошо. Я набросал чертежи новых причалов для парома и доверил их воплощение людям, способным в них разобраться. Я много работал, хорошо питался и крепко спал по ночам. В моей жизни опять появился смысл, и рядом со мной снова была сестра. Некоторое время я оставался всем доволен и не задумывался о вещах сложнее заготовки сена или того, сколько необходимо забить свиней, чтобы на зиму хватило мяса.

Когда причалы были готовы, я пересек на пароме реку, чтобы убедиться, что все работает, как я хотел. Я остался доволен, так как, в соответствии с моим планом, исчезла разъезженная, грязная дорога, которая прежде вела к лодкам, а новый плавучий док облегчил погрузку и разгрузку судов. Раз уж я оказался в городе, я решил встретиться с советом и узнал, что дела в Приюте идут гладко и он начинает восстанавливать свое благосостояние и надежды на будущее. Самое большое удовольствие в тот вечер мне доставили члены совета, поблагодарившие меня за вмешательство и похвалившие сержанта Дюрила, который великолепно справился со сложной ситуацией. Старый сержант, часто сопровождавший меня в поездках, покраснел, как мальчишка. Встреча превратилась в совместный обед в крупнейшей гостинице города с незамысловатым названием «Гостиница Приюта». Обед растянулся до вечера, к нам присоединились некоторые горожане и кое-кто из патруля Дюрила, вино лилось рекой.

Конечно же, мы выпили слишком много. Я впервые за долгое время расслабился и разговаривал с людьми как равный с равными обо всем, что выпало на долю города и поместья. Время шло, и постепенно языки и галстуки начали развязываться. Я и раньше бывал пьян, но, безусловно, не настолько. Возможно, мне было легче оттого, что я находился в компании относительно чужих мне людей. От чумы и ее последствий разговор перекинулся на красивых женщин, вино, доступных женщин, мою жизнь в Академии, азартные игры, непостоянных женщин и верных женщин. Моя полнота была предметом не только любопытства, но и шуток, иногда резких, но по большей части добродушных. Я выпил столько, что ничто из этого не казалось важным. Тем, кто меня подкалывал, я отвечал, как мне тогда казалось, с язвительным остроумием и добротой. Все смеялись вместе со мной. В тот вечер моя судьба не казалась мне ужасной. Словно в мою пользу засчитывалось, что я вмешался и восстановил порядок в городе, не только будучи таким молодым, но еще и очень толстым.