Текст книги "Особые отношения"

2
Все в порядке, мама (Только я поражен в самое сердце)

– Benedictus benedicat. Per Jesu Christum domine nostrum. Amen.

Человек в черной мантии, стоя на возвышении, произнес слова молитвы с чопорной торжественностью судьи, выносящего приговор. Сегодня был первый официальный ужин. Преподаватели университета, облаченные в мантии малиновых, синих и лиловых цветов, столпились у самого длинного стола, похожие на стаю перепуганных экзотических птиц. За остальными столами устраивались студенты в черных костюмах, они выглядели как обыкновенные вороны, и так же гомонили.

Том заставил себя отвлечься от своих мыслей и стал ко всему присматриваться. На каждом из двух дюжин старинных столов стояли рядком лампы с низкими абажурами, освещая лица его будущих товарищей по учебе. Деревянные панели тянулись ввысь по стенам футов на сорок, разделяемые высокими готическими окнами и громадными каминами. Выше панелей шла каменная кладка, потом – резной деревянный потолок.

Хотя в табели о всяких исторических доблестях колледж был и не первым, Тому здесь очень нравилось. Именно здесь Карл I собирал свой парламент во время Гражданской войны, здесь молодой преподаватель математики беседовал с ректором Лидделлом, чью дочку он обессмертил в своей «Алисе в Стране Чудес». Здесь на стенах висели портреты, написанные Гейнсборо, Рейнольдсом, Милле, Орпеном, Сутерландом и другими художниками, подобно тому, как на обычной кухне висят семейные фотографии. Том смог узнать только двоих на изображенных портретах – Энтони Идена и Гладстона – хотя он ли? – но большинство лиц на портретах, скрываемых полумраком, было ему незнакомо, хоть он и постарался выудить из памяти вереницу лиц с портретов – от шекспировских времен до наших дней. Тому пришло в голову, что лицо может поведать немало о его обладателе. Один взгляд на лицо, как моментальная фотография, может сказать почти все.

Перед ним поставили тарелку, и он автоматически принялся за еду. Он не был голоден, но Брайан предложил отправиться на ужин вдвоем, и Том не смог придумать убедительной причины для отказа, хотя на самом деле причина была, и она сидела в голове, как заноза. «С вечной любовью. Д.».

Разговоры в зале стихли. Парни, сидевшие напротив, явно прибыли в Оксфорд вместе. Они бурно обсуждали истории, главным героем которых неизменно был некий Чарли, по всей видимости, какой-то легендарный бунтарь. Сидящие рядом с Томом две студентки погрузились в обсуждение феминистских проблем. Он так долго жил за границей, что никак не мог понять суть разговора. «Пусть, пусть не готовит, – произнесла одна из девушек, – ну а волосы-то она зачем перекрасила?» Тогда он снова стал слушать рассказ Брайана о том, как он был на Майне, и какие шутки они устраивали на водных лыжах, и как ему запрещали встречаться там с девушками. Том Старался вовремя кивать и охать, но вообще-то чувствовал себя каким-то отрешенным от окружающего мирка, будто на голове у него был надет стеклянный колпак.

Подумаешь, очень часто кто-то на кого-то похож, размышлял он. Он сам сколько раз ошибался, принимая совершенно незнакомых людей за своих приятелей. Глупо делать какие-то выводы из того, что на старой завалявшейся фотографии кто-то на него похож. Да, только при условии, если бы это был случайный человек. Но это был кто-то, кого знала его мать. И знала, черт подери, очень хорошо. «Анни, дважды моей девушке».

И он вспомнил еще одну вещь, которую никому не говорил. С времен, как он помнил себя, существовала какая-то тема, которая была для него запретной. Когда ее касались, разговор становился каким-то, как ему казалось, бессвязным, с недомолвками. Он замечал, как предупреждающе хмурились брови, слышал шепот на кухне. Это касалось чего-то, что было у его матери до его рождения. Для Тома родители папы были дедушкой и бабушкой. Он проводил много времени каждое лето в их доме около залива Какмер Хейван, удивительном месте с могучими утесами, в расщелинах которых оставалась вода после прилива.

Но что касается биографии его матери, была в ней некая черная дыра. Он даже не знал, сколько матери лет, и эта ее скрытность была частой причиной шуток в семье. Когда они путешествовали, мать тщательно прятала свой паспорт, объясняя это тем, что она на фотографии выглядит как сам Божий Страх. Ее отец умер до того, как Том родился, а когда Том спросил мать о матери – его бабке, то получил ответ: «Я не знаю, где она, и знать не хочу».

Чья-то рука взяла суповую тарелку Тома и заменила ее на тарелку с палтусом и молодыми овощами. Брайан попросил и его что-нибудь рассказать, и Том начал рассказывать смешную, по его мнению, историю, как они повстречали в Словении пьяного солдата. Обычно Том разукрашивал это событие живописными деталями, но сейчас история получилась не смешной. Он не мог собраться с мыслями.

А в памяти всплывали все новые воспоминания. Звонкий голосок его маленькой сестренки, когда та показывала одному гостю семейный альбом: «А здесь снова я. Правда, красивая? А вот фотографий Тома нет, потому что, когда он родился, папа и мама были такими бедными, что не могли купить даже аппарат». И еще один голос – сестры Касси, которая любила устраивать по любому поводу драмы: «Почему у Тома волнистые волосы, а у нас – какие-то мышиные? Разве это справедливо?»

Он вспомнил празднование своего дня рождения, ему тогда исполнилось десять лет. Отец повел его и пятерых его лучших друзей на фильм. Они на поезде добрались до Лондона, затем проехались на автобусе, накупили гамбургеров и пакетов с жареным картофелем и весь фильм уминали кукурузные хлопья, а после фильма объедались мороженым и беззаботно смеялись и шутили всю дорогу домой. Вечером собрались родители его друзей, жали ему руку при приветствии и говорили ничего не значащую чепуху. Мать одного мальчика, засмеявшись, сказала его матери: «Я чувствую себя очень неловко. Вы выглядите удивительно молодо по сравнению с нами. Должно быть, вы вышли замуж еще ребенком!» И тут мать глянула на него, и в этом взгляде была такая эмоциональная сила, что он вжал свои ладони крепко в обои, и его кончики пальцев и сейчас помнили рельеф их рисунка. В то время он не смог понять этот взгляд. Этот эпизод был отнесен в список тех непонятных вещей, с которыми он столкнулся в детстве. И только теперь он догадался, что было в ее глазах. Это был страх.

Тому сделалось нехорошо. Тепло от наглухо застегнутых тел наполнило зал, стало душно. Вдобавок Том почувствовал, как у него засосало под ложечкой, прямо как перед экзаменом. Том огляделся, надеясь увидеть кувшин с водой, но тот был вне пределов досягаемости. Человек, прислуживающий за столом, снова наполнил стакан Тома вином, Том осушил стакан залпом. Напротив через стол подходила к своей кульминации очередная захватывающая история про неведомого Чарли. Голос рассказчика перекрывал рокот голосов в зале: «А когда он был пьян, говорю вам, Чарли не узнал бы даже своего собственного отца…» Том почувствовал, как по его спине льется пот. Пробормотав что-то Брайану, он перелез через скамью и выбрался из зала.

В лицо пахнуло холодным ветром. В голову лезли странные обрывки фраз. «Почитай отца и мать…», «Хороший мальчик слушается папу». «А когда ты навещал своего отца последний раз?» Том заставил себя считать ступеньки лестницы. …Тринадцатая, четырнадцатая, пятнадцатая. Звон тарелок и ножей стихал за спиной. На повороте лестницы он подошел к каменному столбу и прислонился к нему пылающим лбом.

Кто был этот человек, этот таинственный «Д»? Том вдруг почувствовал одновременно ярость и ревность. Но ведь было же и другое, и это другое, к его ужасу, всплыло сейчас из темных глубин его памяти.

Дома у него хранился картонный ящик из-под обуви, доверху наполненный открытками со всего мира, на всех открытках была только одна строчка. «Веллингтон разгромил здесь Наполеона». «Сегодня съел живую креветку!» «Мальчик на этой открытке напоминает мне тебя». И ниже всегда была одна и та же надпись: «С громадной любовью, папа». Он посылал открытки всегда, даже если уезжал на очень короткий период. Самым лучшим было то, что эти открытки были адресованы только ему одному – ни вообще семье, ни сестрам. Это касалось только их, отца и сына. И эту связь нельзя было подвергнуть сомнениям. Невозможно.

Том медленно побрел домой, чувствуя вечерний морозец. Там, где лестница кончалась, стоял ряд телефонных автоматов. Он помедлил. А почему нет? В конце концов, он обещал позвонить.

Она подняла трубку сразу же, но звонок был не совсем вовремя – она жарила бифштексы. Но она сказала: «Я их только что положила, поэтому мы минуту можем говорить совершенно спокойно. Страшно рада, что ты позвонил. У тебя там, наверное, очень много интересного?» Том услышал, сколько в этом голосе было теплоты, вспомнил, как она расхаживает по кухне с деревянной ложкой и, как всегда, босиком, и внезапно почувствовал, что к нему возвращается любовь к ней.

– Как отец, нормально? – спросил он.

– Вполне. Он сейчас здесь, читает газету. Ты хочешь ему что-то сказать?

– Нет, мам, я только хотел спросить – кто такой «Д»?

– Странное имя.

– Нет, это не имя, а только одна буква «Д». Я нашел в старом твоем чемодане одну вещь, подписанную «Д». После очень небольшой паузы она спросила:

– А что это за вещь?

– Фотография.

– Чья?

– Это я и хочу тебя спросить. – Пусть немного поломает голову. И если это тайна, он непременно должен ее узнать.

– Я не знаю, Том, – нетерпеливо сказала она. – Мы что, играем в загадки. Почему я должна знать, кто он, этот «Д»?

«Он», сказала она. А ведь он не говорил, кто на фотографии – мужчина или женщина. Наверняка она прекрасно знала, кто он такой.

– Потому что на этой фотографии есть и ты. И ты, похоже, к этому «Д» хорошо относилась.

– Это может быть кто угодно. Это парень, с которым я встретилась на Мальте. Что-нибудь там написано?

– «Анни, дважды моей девушке. С вечной любовью. Д.»

Том услышал, как на том конце вздохнули. Это был вздох, или у нее перехватило дыхание?

– Это в его духе. Очень романтично и очень глупо. Это все было ужасно давно. Теперь вот что, Том: футбольные бутсы. Я не знаю, как ты и твой папа ухитрились забыть самое важное, но они – здесь, под столом. Послать их тебе по почте?

И так всегда. Они всегда ухитрялись менять тему, когда не хотели отвечать на его вопросы. Том повесил трубку. Вернувшись домой, он взял фотографию и снова всмотрелся в нее. Может быть, этот человек не так уж на него и похож. Просто у них похожие волосы. А какой цвет глаз, тут не увидишь.

Джонатан, парень, с которым она встретилась на Мальте. Это было, пожалуй, правдоподобно. Что он, в конце концов, знал о ее прошлом, о том времени, когда на свете еще не было его? Она мало говорила о себе, но, может быть, потому что ее никогда не расспрашивали? Из того, что он все же знал, он мог составить представление о ее детстве – единственный ребенок, сплошные интернаты, отец, которого она боготворила, но который умер очень рано, мать, с которой у нее не все было ладно. Том впервые подумал о том, что ее детство было далеко не безоблачным. Возможно, именно поэтому она так старалась сделать яркой их жизнь. Он вспомнил спрятанные для него с сестрами пасхальные яйца и неожиданно затеянные походы в зоопарк, на реку, в ресторан, вспомнил, какой радостью был долгожданный подарок. Она вроде бы всегда была счастливой и беззаботной. Том почувствовал, как сердце его сжалось. Он не хотел никаких перемен в их жизни.

Чертов Олдворт. Почему этот старый идиот уронил чемодан? Почему он не положил фотографию туда, где она лежала? Должно быть, она завалилась за подкладку или в один из кармашков. Ладно, напридумывал себе всяких тайн. Чушь все это.

Всю ночь Том ворочался в своей узкой скрипучей кровати. Вот и еще раз ударил колокол, значит, прошло еще пятнадцать минут. Когда вернулся Брайан, далеко за полночь, он все еще не спал. Брайан налетел в темноте на мебель и выругался. Колокол звонил еще шесть раз, прежде чем Том наконец уснул.

3
Следы моих слез

Анни придержала стройной ногой дверь, мысленно проверяя, не забыла ли чего. Шнур пылесоса выдернут из розетки, цыпленок разморожен. Портфель, ключи, сумочка, кое-какие мелочи для сегодняшнего вечера – все это она взяла. Бумажник? Нет, благодарение Богу, мозги и память у нее пока в порядке. Анни захлопнула дверь так решительно, что фонарь над косяком мигнул, и тут же вспомнила, что оставила под столом футбольные бутсы Тома. Простонав от злости на саму себя, она снова отперла дверь, вытащила полиэтиленовый мешок с бутсами и снова двинулась к выходу. Поворачивая ключ во втором замке, она заметила приближающийся автобус и бегом бросилась к остановке. Мешок с бутсами колотил по ногам. Она встала в очередь, перед ней был мужчина в элегантном коричневом костюме и без всяких сумок-свертков. Как это мужчины ухитряются ездить налегке? Она знала единственную женщину, которой удавалось всю жизнь ограничиваться крохотной сумочкой через плечо, это была Роза. А удавалось потому, что она повсюду разъезжала на лимузине.

Анни нашла свободное место и расстегнула молнию сумочки. Затем извлекла папку и достала рукопись. Если бы ей платили за то, что она читает рукописи по дороге на работу и обратно, она бы давно сказочно разбогатела. Сегодня перед ней лежала история торговца оружием, написанная одним телепостановщиком. Постановщик был необыкновенно талантлив и имел поразительное чутье на то, что может вызвать интерес публики, и Анни боялась, что он отнесет свою рукопись в другое агентство раньше, чем она убедит его подписать контракт с ними. Тем более что его последняя книга стала бестселлером. Что-то о королевском семействе. Однако история о продаже оружия странам Персидского залива была не такой захватывающей, как тот роман о скандале. На слове «скандал» ее мысли перенеслись в Лондон, и она крепче сжала пакет с бутсами. Как же ее угораздило оставить фотографию в чемодане? Она представила, как Том бредет по улицам Оксфорда, держа перед собой фотографию, на которой она вместе с Джорданом, и ей захотелось разрыдаться. Сколько лет ей удавалась эта роль – обычной, целиком поглощенной своими заботами женщины. Она проверяла уроки у детей, следила за тем, чтобы холодильник всегда был набит и живая изгородь у дома была точно в рост человека. На свое прошлое она навесила столько замков, возвела над ним такую сложную конструкцию из похожих на правду выдумок, что считала, что прошлое уже никогда не всплывет. А то, что память не оставляла ее в покое, это вопрос другой, это касается только ее. И не должно отразиться на Томе. Он ведь такой у нее чистосердечный и бесхитростный. А в детстве он был таким очаровательным, так радостно ей улыбался, что в самые тяжелые минуты ей сразу становилось легче. Даже период, когда на лице подростков выступают прыщи, природа милостиво сделала для него очень коротким. Ему пока везло – перед ним открывались все двери – и друзей, и нужные для будущей карьеры – как по мановению волшебной палочки. Видимо, люди интуитивно чувствовали в его личности очень здоровую основу. И все же он так еще молод… И может наделать немало глупостей.

Поверил ли он в ее объяснение относительно фотографии? Как всякая хорошая ложь, оно было почти правдой. Когда ей было шестнадцать, парень, которого звали Джонатан, пригласил ее поиграть в теннис. Ее мать заставила ее тогда сделать немыслимо сложную прическу, которую еще и лаком опрыскали, но Джонатан здорово был ошарашен. Она не представляла, как надо вести себя с парнями, и была жутко застенчивой. Он быстро выиграл у нее одиннадцать матчей и вызвался отвезти ее домой, поблагодарив за игру с такой холодной учтивостью, что она до сих пор помнит, как она обиделась. Но Тому знать это совсем не обязательно. И про то, что эта фотография была сделана совсем не на Мальте. Теперь она отчетливо ее вспомнила. Она и сейчас до последней минутки помнила тот день, как, впрочем, и предыдущую ночь, да и все, что было у них с Джорданом. Всякий раз, когда она видела его лицо на фотографиях в газетах, такое знакомое и одновременно вроде бы и не его, ее мучил один и тот же вопрос – помнит ли он ее еще? Или забыл?

Автобус уже подъезжал к остановке. Она поспешно сложила рукопись и убрала ее в сумку. «Все будет хорошо», – сказала она себе. Том молод, полон энергии, впереди бурная студенческая жизнь. Скоро ему будет не до какой-то старой фотографии.

Анни направилась по привычной дороге к «Ковент-Гардену». «Смит энд Робертсон» было одним из небольших литературных агентств, в этом районе Лондона издавна обосновались различные издательства. «Смит энд Робертсон» размещалось на полпути между крытым рынком и Страндом. Оно занимало три верхних этажа викторианского особнячка. Когда-то старый Смит очень предусмотрительно купил этот дом. Естественно, в здании не было лифта. А стиль пятидесятых годов, пожалуй, понравился и голубям, которые ворковали на его выступах как безумные, падая иногда от восторга с ненужных теперь труб. Кое-кто из местных жителей постоянно жаловался на этот район – полно туристов и бродяг и сувенирных лавок, а пакет молока или шампунь купить негде. Но Анни обожала здесь бывать. Где же вы можете приобрести издание Гиббона девятнадцатого века и тут же – открытки с бюстом Мадонны, попробовать множество самых разных кушаний, научиться танцевать за несколько фунтов или внезапно натолкнуться на Мэгги Смит или Паваротти собственной персоной – и все это на протяжении всего полмили? Да и ежедневные пробежки вверх и вниз по лестнице в три этажа помогали Анни держаться в форме.

У дверей офиса Анни набрала код и вошла внутрь. В приемной было еще пусто. Анни любила приступать к работе рано, до того, как начнут трезвонить телефоны. Но секретарши были уже на месте. Салли была новенькой. Она выросла на австралийской ферме и, видимо, потому была немногословной. Обычно она коротко бросала «хелло» и снова утыкалась в бумаги. Она была очень исполнительной, и на просьбу Анни отослать по почте пакет с бутсами кивнула, не раздумывая.

– Джек уже здесь, – сказала Салли. – Он хочет видеть тебя в половине десятого.

– Ox, – произнесла Анни.

– И еще, – Салли широко улыбнулась. – «Эс. Вэ» притащил свой последний кирпич. – Анни резко повернулась.

– Почему ты сразу не сказала? Где он? Ты читала его? Как он?

Салли подняла руку как дорожный полицейский.

– Это творение – на твоем столе. Я туда даже не заглянула. Чтобы оно было в первозданном виде.

Анни, снимая на ходу пальто, поспешила к себе, к своему столу. Как всегда, на нем лежали три папки. На папке с самыми неотложными делами лежала тоненькая папочка с прикрепленной запиской: «Все в порядке? Себастьян». Анни улыбнулась. Себастьян Винтер, ее Великая Надежда. Как же он любил дурачиться!

Два года назад она предложила ему попробовать свои силы в беллетристике. Ему было всего тридцать, но он уже вел свои колонки в нескольких престижных газетах и написал три документальные книги, но Анни чуяла, что этим его таланты не исчерпываются. Она попросила его придумать что-нибудь эдакое, и после долгого молчания он принес наметки своей будущей повести – что-то вроде боевика времен второй мировой. Дальше последовал героический период в ее жизни – она убеждала, уламывала, умоляла, просила, льстила, наконец, только чтобы он принес ей первые сто страниц. В прошлом июле на ее стол легли заветные сто страниц с запиской, что автор уверен в провале. Она читала начало повести весь вечер, и ее все больше охватывало ликование – верный бестселлер. Она схватилась за телефонную трубку и вытащила Себастьяна из постели, ибо звонить ему она кинулась уже за полночь. Но с творческой удачей можно поздравить и в первом часу ночи, не дожидаясь утра. На следующий день они в обеденное время вместе отметили удачное начало шампанским. Анни возвращалась в офис под заметным хмельком, и желудку ее было уже не до чьих-то творческих удач. Если подобные излишества будут повторяться, придется менять профессию.

Новость о новой книге просочилась, и к сентябрю ее уже осаждали книгоиздатели, жаждавшие взглянуть на рукопись. Они вернулись из отпусков и хотели начать работу с какой-нибудь сенсационной книги, которая бы укрепила их репутацию. Анни затеяла тогда еще одну азартную игру – зная, что интерес к книге очень силен, устроила аукцион. Аукцион растянулся на целых четыре дня, а когда наконец завершился, оказалось, что финальная цена вдвое выше, чем в самых смелых ее мечтах. Как она и предполагала, британская фирма перепродала права на публикацию своим американским партнерам. А уж если заинтересовался Нью-Йорк, то за ним последует вся Европа и Япония. Может быть, даже Голливуд. С хорошим режиссером может получиться сенсационный фильм. В начале этого месяца Анни побывала на франкфуртской книжной ярмарке. Ее засыпали приглашениями на обеды, вечеринки и конфиденциальные встречи. В последний вечер, накануне отъезда, Анни, возвращаясь с одним весьма привередливым американским книгоиздателем в такси в отель, получила предложение на двадцать пять тысяч долларов – за очередную книгу Винтера. Анни отказалась. Ярамарка – это не то место, где следует давать пустые обещания. Когда писатель напишет книгу и вручит ей, своему литературному агенту, в руки, она продаст ее в Нью-Йорке сама.

И вот заветная рукопись здесь, у нее, в этой небесно-голубой папке – как новорожденный в одеяльце. Пальцы Анни потянулись к папке, ей не терпелось приняться за чтение, но вот-вот ей встречаться с Джеком, а он не терпел опозданий. Да и вообще, рукопись заслуживала того, чтобы ею занимались не между делом, а основательно. Потому следующие двадцать минут Анни посвятила просмотру почты. Самым последним оказалось письмо, которое секретарша не вскрыла, поскольку на конверте было написано: «Лично». Удивленно подняв брови, Анни перевернула конверт, чтобы посмотреть на обратный адрес. Ли Спаго, Шеридан Роуд, Чикаго. Да кто же это? Она отложила письмо на середину стола, на видное место, и отправилась по лестнице наверх.

По пути зашла в туалет, чтобы посмотреться в зеркало. Если Джек передумал брать ее в штат, надо использовать все карты. Она критически себя осмотрела. Черная юбка, клетчатый жакет с серебристыми пуговицами и белая блузка. Голубые глаза, светлые, с рыжеватыми прядями волосы, постриженные на дюйм выше плеч, губная помада еще вроде не стерлась. Для Джека сойдет.

Кивнув Табите Твитчит, эффектной секретарше Джека, она постучала в дверь и вошла. Давненько она здесь не была, вроде все как раньше. Набитые книгами полки, элегантный стол с журналами и книгами, лампа и портрет бывшего хозяина кабинета над камином – седовласого, в неизменном черном галстуке и с чуть ироничной улыбкой. Господин Робертсон был ее боссом, учителем, а потом и другом. Мисс Кирк, по чьей рекомендации Анни в свое время попала сюда, очень точно обрисовала ей самую важную черту характера господина Робертсона – если в работе он демонстрировал чисто шотландское упрямство и своенравие, то во всех других вопросах это был на редкость благожелательный и дружелюбный человек. В последнее время они очень с ним ладили. Никогда и речи не было о том, что Джек возглавит фирму. Но внезапно Робертсон тихо и мирно скончался во сне…

Со смены руководства прошло уже шесть месяцев, но Анни до сих пор ни разу не переступала порог кабинета нового начальника. Правда, Джек стажировался в свое время в различных издательствах и умел этаким мальчишеским шармом покорять пишущих дам в летах. Но Анни же прекрасно помнила того совсем зеленого наглого юнца, который часто захаживал к отцу в кабинет и то бесцеремонно вертел в руках рукописи, то с интересом поглядывал на ее ноги. То, что он овладел специфическим книгоиздательским жаргоном, еще не значило, что он чему-то научился. Впрочем, ее волновало иное. Покойный Робертсон уже давно дал ей карт-бланш на свободу действий, и Анни полагала, что, поскольку она приносила фирме прибыль – а прибыль была немалая, – Джек тоже предоставит ей эту свободу.

– Подождите минуту, Анни, – сказал Джек, показывая рукой на стол, за которым Табита проводила долгие часы, когда он диктовал свои письма и распоряжения, еле-еле выдавливая слова. Джек полагал, что записывание – это исключительно женская «привилегия», подобно сидению за прялкой. Анни набирала свои документы на компьютере и не одобряла это растранжиривание чужого времени.

В течение минуты, а то и дольше, Джек проверял правильность документа, который только что завершил. Наконец он положил ручку и откинул со лба несолидную мальчишескую прядь.

– Я получил довольно неприятное письмо, – начал он, – и, думаю, должен информировать вас о его содержании. – Он поднял пачку бумаг и вытянул один лист. Анни успела увидеть, что наверху напечатано название одного из крупных издательств.

– Вы не предложили им новую книгу Кобурга о Восточной Европе. По какой причине?

Анни, которая намеревалась начать разговор о дальнейшем сотрудничестве, была ошарашена таким началом.

– Эта книга была на аукционе, – стала защищаться она. – Там было четыре покупателя. Они предлагали аванс в сорок – сорок пять тысяч фунтов стерлингов. Это неплохо для тяжеловесной политической книги.

– Вы не поняли вопрос – может быть, я неправильно выразился. – Джек изобразил на лице улыбку, которая получилась довольно кислой. – А вопрос о том, почему вы не предложили книгу этой крупной фирме, которая уже внесла в свой список несколько наших авторов?

Анни вздохнула.

– Я думаю, это жалуется «мадам Гильотина», – сказала она, используя прозвище, данное за глаза женщине, которая руководила издательством. – Я им не отдала эту рукопись, потому что у них не осталось хороших редакторов. Селия делает все тяп-ляп, Симон интересуется только документальными книгами, Сара перешла на административную работу. Вот Билл был великолепным редактором, но они уволили его в прошлом месяце.

– Вы забыли Мартина.

– Этого вундеркинда? Я думаю, что его известность – это только следствие рекламы, которую он сам и создал. Когда я предлагаю ему что-нибудь, я получаю пять страниц с замечаниями и выводом, что рукопись никуда не годится, но он отредактирует ее так, что она будет иметь превосходный вид. Но когда я продала ему две рукописи, одна вышла на девять месяцев позже срока, а в другой под половиной фотографий были перепутаны подписи, не говоря уж о том, что он напечатал индекс книги неверно. И мне к тому же стоит большого труда до него дозвониться. Он или «вышел» или «еще не пришел». Я не спорю – редакторский талант у него есть, но должна быть и какая-то исполнительность.

Джек положил руки на стол и сплел пальцы.

– Но этого мнения придерживаются не все. Между нами, – он доверительно понизил тон, – поговаривают, Мартину прочат «Гусиное перо».

Анни непонимающе глянула на него и, когда до нее дошел смысл сказанного, разразилась смехом. Премию «Гусиное перо» учредил один из торговых журналов, и ее ежегодно присуждали писателям, редакторам, художникам, журналистам, книготорговцам, короче тем, кто имеет отношение к издательскому делу. В пасмурные февральские дни вручение призов вносило праздничную ноту в жизнь Анни, тем более что веселая, с шутками и прибаутками атмосфера награждения ничем не была схожа с чопорным ритуалом вручения Нобелевских наград. Даже Джек никак не может знать, кому они вручат эту награду. Она вдруг подумала, что в любом случае он явно интересуется книгой Кобурга больше, чем тем, о чем она хочет поговорить.

– Но мы говорим не о том, – прямо сказала она. – Я пришла сюда, чтобы поговорить о нашем дальнейшем сотрудничестве – о партнерстве. Зачем нам тратить время на обсуждение аукциона, который, по моему мнению, прошел весьма успешно?

– По вашему мнению, – повторил Джек язвительно, что неприятно ее удивило. – Вы следуете только ему, не так ли? У Анни Гамильтон есть мнение, что нам нужно нанять человека по связям с телевидением – и вот мой отец берет такого человека на работу. Анни Гамильтон считает, что в офисе должны стоять компьютеры, и за один вечер здесь появляется оборудование на тысячи фунтов стерлингов. Анни Гамильтон полагает, что одна из крупнейших международных книгоиздательских фирм недостаточно хороша для ее автора, и вот мне приходят такие письма. – Он поднял письмо.

«Вот тебе и на, – подумала Анни. – Доехидничалась».

– Мне жаль, что пришло это письмо, – сказала она холодно. – Я хотела бы ответить на письмо сама. Если хотите, я покажу вам то, что там будет написано. Но нам действительно нужен был человек для связей с телевидением – и Элизабет прекрасно выполняет эту работу, вы это знаете. А компьютеры давно пора было поставить. Ваш отец принял мои предложения только потому, что счел их разумными.

– А я так не считаю. Это все, что вы хотите сказать? – Джек со злостью оперся руками о стол и встал.

– Конечно нет…

Джек был зол не на шутку. Он перевесился через стол и начал говорить, сдерживая ярость:

– «Смит энд Робертсон» в настоящее время – мое агентство, хотите вы этого или нет. И я буду сам решать, с кем нам вести дела. И надо ли вам заниматься болтовней на работе, разбирая проблемы своих подруг, вводить новые системы работы и шнырять везде, не спрашивая разрешения, – я иногда думаю, вы забыли, что у вас есть начальство. Это можно было делать во времена моего отца, когда вы бегали к нему в кабинет по лестнице в своей мини-юбке и брались за любую работу, которую он на вас взваливал, но сейчас мы должны соответствовать современным требованиям, и придется к ним привыкнуть.

В своей мини-юбке? До сих пор Анни мало тревожили по-юношески бурные проявления темперамента у Джека. Как-никак у нее у самой дети-подростки. Но эта фразочка про юбку так ее поразила, что она открыла рот от изумления. И тут она вдруг вспомнила одну унизительную сцену, которая произошла здесь же, в этой самой комнате, несколько лет назад, на праздновании Рождества. Неужели он теперь решил отомстить ей таким вот образом?

Взяв себя в руки, Джек сел.

– О сотрудничестве – о партнерстве – поговорим позже, когда вы убедите меня в том, что вы поняли необходимость суровой финансовой и управленческой дисциплины. Думаете, я придираюсь к вам? Отнюдь. Вот вам пример. Мы не можем посылать людей в Нью-Йорк каждые пять минут. Вы прекрасно знаете, что я планировал поездку в Америку в декабре. И вдруг узнаю, что вы тоже собрались туда ехать. Но это – совершенно ненужное дублирование, и я решил отложить вашу поездку на следующий год.

– А как же насчет Себастьяна? У меня есть уже готовая его рукопись. Вы знаете, что американцы жаждут приобрести ее. Нужно ковать железо, пока оно горячо.