Текст книги "Падди Кларк ха-ха-ха"

– Точно?

– Да.

– Он уже покинул чистилище?

– Ему не нужно было в чистилище. Он хорошо исповедался.

– Повезло деду, да?

– Конечно.

Я радовался за деда.

Сестра, которая умерла, тоже наверняка была в раю, Анжела. Она умерла до того, как вышла из маминого живота, но мамка утверждала, что ее успели крестить; в противном случае Анжела поселилась бы в лимбе.

– Ты уверена, что сначала вода на нее капнула, а потом она умерла? – допытывался я у мамы.

– Уверена.

– Точно?

– Да.

Я задумался, как сестренка там совсем одна справляется – часу не прожила ведь.

– Дедушка Кларк за ней присматривает, – объяснила мама.

– Пока ты там не появишься?

– Да.

Лимб – это для некрещеных младенцев и домашних животных. Там прекрасно, как в раю, только Бога там не было. А вот Иисус заходит иногда, и Мария, его мать. Ну там, должно быть, и компания: кошки, собаки, младенцы, морские свинки и рыбки. Дикие животные никуда не попадают: просто сгнивают и смешиваются с землей, удобряют ее. У них нет душ, а у домашних животных есть. Поэтому в раю не бывает зверей, разве что лошади, зебры и обезьянки.

Я опять пел. Папка учил меня новой песне.

 
– Я спустился к ручью,
Стал на рыбок веселых смотреть…
 

Песня мне не нравилась.

 
– Я спустился к ручью,
А в ручье караулила сме-е-ерть – мой Бог…
 

У меня не получалось правильно спеть это «сме-е-ерть»; надо было взлететь голосом, а я не взлетал, а Хэнк Уильямс[40]40
  Хэнк Уильямс (1923–1953) – американский автор-исполнитель, «отец кантри», написавший большое число песен, определивших стиль кантри.


[Закрыть] на пластинке – взлетал.

Следующий куплет мне нравился.

 
– Взял я, прыгнул в ручей,
И тотчас же ручей пересох…
 

– Недурно, – похвалил папка.

Был воскресный день, и папка скучал. А когда он скучал, то всегда учил меня новым песням. В первый раз мы разучили про Брайана О’Линна. Пластинки такой не было, а слова нашлись в книжке «Ирландские уличные баллады». Папка дирижировал одним пальцем, и мы распевали на два голоса:

 
– Ночевал наш Брайан с женой и тещей,
Но была перина тощей.
«Лучше бы я лег один…
К сте-сте-стенке ляг!»
 

– молвил Брайан О’Линн.

Ну и все в таком роде, легко и весело. Я пел про Брайана О’Линна в школе, но мисс Уоткинс остановила меня, когда Брайан собрался к невесте. Думала, дальше пойдет какая-нибудь похабщина. Я сказал, ничего подобного, но мисс Уоткинс не поверила.

Последний куплет я исполнил во дворе, когда у нас была перемена в одиннадцать часов.

– Там не похабно, – честно предупредил я.

– Пой, пой, давай.

– Ну ладно.

Брайан О’Линн с женой и тестем…

Все загоготали.

– Говорю, не похабно!

– Молчи и пой.

 
– По мосту шагали вместе,
Мост сломался на двое половин.
«Не пешком, так вплавь»,
 

– молвил Брайн О’Линн.

– Глупость какая, – сказал Кевин.

– А я предупреждал.

Я совсем не считал этот куплет глупостью.

Тут пришел Хенно и разогнал нас, решив, что намечается драка. Схватил меня и заявил, что я главный зачинщик и что он давно за мною наблюдает, – а потом отпустил. Он еще не был нашим учителем, взял наш класс год спустя, так что совсем меня не знал.

– Следи за собой, сынок, – велел он.

– Ты у-уу-шла-аа рано у-у-у-тром…

Не получалось у меня. Я понять не мог, как это Хэнк Уильямс так пел.

Папка меня толкнул.

В плечо. Я как раз смотрел на него, собираясь сказать, что не хочу петь эту пеню, чересчур трудная. Забавно: я догадался, что он меня ударит, за несколько секунд до удара – у него переменилось лицо. Он будто раздумал, сдержался, а потом я услышал глухой удар и почувствовал боль. Словно папка забыл сказать своему кулаку, чтобы тот не бил меня.

Папка не убрал иголку с пластинки.

– Ты сказала: «Мужик, не страшись, на меня положись!»

На тебя положась, положил я, дурак, свою жизнь…

Я потер плечо через свитер, рубашку и майку: не болело, но как будто раздувалось и обратно сжималось, наливалось и сжималось.

Я не заплакал.

– Давай пой, – сказал папка.

Тут он приподнял иголку, и мы начали сначала.

– Я спустился к ручью,

Стал на рыбок веселых смотреть…

Папка положил мне руку на другое плечо. Сперва хотел сбросить ее, но через некоторое время я уже не возражал.

Проигрыватель – это такая красная коробка, которую папа принес с работы. И шесть пластинок можно положить на полочку. У нас было только три: «Черно-белые менестрели»[41]41
  «Черно-белые менестрели» (англ. The Black and White Minstrels) – популярное британское шоу, в котором исполнялись традиционные американские песни в стиле менестрель-шоу и кантри. Белые исполнители изображали темнокожих.


[Закрыть], «Юг Тихого океана»[42]42
  «Юг Тихого океана» (англ. South Pacific) – мюзикл по мотивам романа Джеймса Микенера «Тихоокеанская история». В центре сюжета вопрос расовой дискриминации.


[Закрыть] и «Хэнк Уильямс – король кантри-музыки». А когда па проигрыватель только принес, была вообще только одна «Юг Тихого океана». И весь вечер пятницы отец ее слушал, и все выходные. Хотел, чтобы я выучил блюз «Выполощу мысль о парне из своих волос», но тут уж мама его остановила. Сказала, что, если в школе или соседи это услышат, придется продать дом и переехать куда-нибудь подальше.

У проигрывателя было три скорости: 33 оборота, 45 и 78. 33-оборотные – это долгоиграющие, у нас все были такие. Кевин спер у брата пластинку «Манкиз»[43]43
  «Манкиз» (англ. The Monkeys) – поп-квартет, американский ответ The Beatles.


[Закрыть] «Я верю», так это была сорок пятая. Правда, папка запретил нам ее ставить. Сказал, она, мол, поцарапана, хотя даже на нее не глянул, и сам в тот момент ничего не слушал. Проигрыватель был его личный. Он стоял в одной комнате с телевизором. Когда играла музыка, телевизор не включали. Однажды папка поставил «Черно-белых менестрелей», когда их же показывали по телевизору, а звук в телевизоре убрал. Получилось не очень удачно. Рот певца, чернокожего дядьки, исполняющего серьезную песню, открывался и закрывался, когда пластинка уже кончилась и игла должна была подняться, но зацепилась за царапину и не поднялась. Папе пришлось самому ее снять.

– Ты с ним что-то сделал? – спросил он меня.

– Нет.

– Ты, что ль?

– Нет, папа, – ответил Синдбад.

– Кто-то же баловался.

– Да не трогали они его, – вмешалась мама.

Лицо мое залил жар, я все ждал, что вот-вот он скажет маме что-то в ответ.

Однажды папка врубил Хэнка Уильямса посреди новостей. Потрясающе! Ведущий будто бы пел: «Теперь смотри на парня, как сходит он с ума, сама пришла удача, потом ушла сама…» Мы ухохотались. Нам с Синдбадом разрешили лечь спать на полчаса позже.

Когда мы купили машину, черную «Кортину»[44]44
  «Форд Кортина» – модель автомобиля английской разработки, пользовавшаяся особой популярностью в 1970–80-х гг.


[Закрыть], такую же, как у Хенно, отец катался взад-вперед по улице: учился водить. Нам даже садиться в машину не позволялось.

– Не сейчас.

Он ехал на побережье, а мы топали пешком за ним следом, даже не отставая. Папка долго не мог развернуться, чтобы ехать обратно домой. Тут заметил, как мы таращимся издали, и подозвал к себе. Я решил, он собирается нас убить. Всех семерых. Мы все забрались на сиденье, а папка ехал всю дорогу задним ходом и напевал мелодию из «Бэтмена». Иногда он сходил с ума самым потрясающим образом. Когда мы выбрались из машины, у Эйдана пошла из носу кровь; он поскуливал. Папа встал на колени и, приобняв Эйдана за плечи, вытер ему нос своим платком, заставил высморкаться и пообещал, что вечером тот сможет отлично провести время, выковыривая из носа засохшую кровь. Эйдан захихикал.

Все наши пошли на поле искать и ломать хижину старших мальчишек. Я не пошел, хотел остаться с папой. Всю дорогу сидел рядом, на переднем сиденье. Мы ехали в Рахени. На повороте папка сполз на обочину и въехал в сточную канаву.

– Очень умно здесь канаву раскопать.

Какой-то дядька ему посигналил.

– Чертов придурок, – выругался папка и загудел мужику вдогонку.

Мы вернулись в Барритаун по главной улице, папа даже поддал газу. Мы опустили окна. Я высунул локоть из окна, но папка велел убрать. Припарковались на обочине за два дома до нашего.

– На сегодня все.

Синдбад сидел сзади.

На следующее утро мы поехали на пикник. Лил дождь, а мы все равно поехали. Мы с Синдбадом на заднем сиденье, мама с Кэтрин на коленках – впереди. Дейрдре еще не родилась, но мамин живот уже из-за нее округлился. Мы ехали в Доллимаунт[45]45
  Доллимаунт – прибрежный пригород на северном берегу Дублинского залива. Деревянный мост ведет к острову Булл и пятикилометровому песчаному пляжу.


[Закрыть].

– Почему не в горы? – лез я с вопросами.

– Патрик, сиди спокойно, – попросила ма.

Папа готовился свернуть с Барритаун-роуд на главную дорогу. До Доллимаунта можно было и прогуляться: остров уже был виден. Папка свернул направо. «Кортина» подпрыгнула и издала странный звук, точно фыркнула. Мы выехали на мостовую, и что-то подозрительно заскрежетало.

– Откуда этот звук?

– Тихо, – шикнула мама.

Она явно была не в восторге от происходящего. Ей нужен был денек хорошего отдыха.

– Вон горы! – показал я пальцем, пробравшись между спинками передних сидений, – за заливом, совсем недалеко. Смотрите.

– А ну сядь!

Синдбад сполз на пол.

– Там лес…

– Патрик, сиди спокойно.

– Чертов идиот! Сядь ты!

В Доллимаунт ехать всего милю, ну, может быть, чуть больше, но ненамного. На остров надо было ехать по деревянному мосту, а дальше скукота.

– Хочу в туалет, – сказал Синдбад.

– О Господи Иисусе!

– Пат, – сказала мама отцу.

– А вот поехали бы мы в горы, – встрял я, – Синдбад бы зашел за дерево.

– Я сброшу тебя с одного из деревьев, если не скроешься с моих глаз.

– Папа нервничает.

– Нет, не нервничаю!

Еще как нервничал.

– Просто хочется немного тишины и покоя!

– А в горах сплошной покой.

Это Синдбад высказался. Оба расхохотались – и папа, и мама, но особенно папа.

Итак, мы добрались до Доллимаунта, и хотя папка дважды проскочил мимо моста, прежде чем он смог достаточно снизить скорость и свернуть на него. По-прежнему лил дождь. Папа припарковался лицом к морю, но давно начался отлив, и никакого моря видно не было. Да и с выключенным мотором дворники не работали. Зато приятно было слушать дождь по крыше. Мама предложила вернуться домой и устроить пикник там.

– Ни за что! – отрезал папка, вцепившийся в руль, как в кусок ветчины. – Раз уж притащились… – и, не договорив, пнул руль.

Мамка вынула из-под сидений соломенную сумку и стала накрывать на стол в машине.

– Не крошите и не мусорьте, – сказал папка мне и Синдбаду.

Бутерброды пришлось съесть, ведь спрятать их было негде. Впрочем, они были ничего – с яйцом. Они стали совсем плоские, в хлебе даже не осталось дырочек. Между мной и Синдбадом стояла банка фанты. Мама не разрешила нам самим открыть ее. У нее был нож. Она сделала треугольное отверстие с одной стороны – для питья, а потом с другой – для воздуха. Я сделал несколько глотков: фанта была теплая и вскоре в ней плавали ошметки еды.

Мама с папой молчали. У них был термос с чаем и две чашки: одна – перевернутая крышка термоса, а другая – настоящая, тщательно завернутая в туалетную бумагу. Мамка протянула чашки папе, чтобы тот держал, а сама наливала чай. Но па почему-то чашки не взял. Уставился прямо перед собой, на лобовое стекло, по которому красиво стекали струи ливня. Мама, не проронив ни слова, поставила перед собой чашку и наполнила прямо над головой Кэтрин. Протянула папе. Тот взял – чашка, вернее крышка термоса, была большая, – сделал глоток и сказал «спасибо» таким тоном, как будто бы хотел сказать совсем даже не спасибо.

– Мы можем выйти из машины?

– Нет.

– Почему – нет?

– Нет, и все.

– Сыро очень, – сказала мамка. – Простудишься и пиши пропало.

Синдбад сунул ладонь под мышку и резко прижал ее. Раздался звук пердежа. Нас так научила подружка мистера О’Коннелла, Маргарет. Синдбад повторил трюк с рукой.

– Еще раз так сделаешь, – сказал папка, даже не обернувшись, – и узнаешь, что случится.

Синдбад снова сунул ладонь под мышку. Я прижал его за локоть, чтобы мне потом за компанию не досталось. Синдбад заулыбался моей попытке его остановить. Когда надо, Синдбад никогда не улыбался, даже когда папка нас фотографировал. Мы должны были стоять рядком перед мамой, а папа ходил туда-сюда, глядел на нас через объектив фотоаппарата – его купила ма с первой зарплаты, когда еще не повстречала папу – и командовал, как встать, и целую вечность смотрел то в объектив, то на нас, а потом замечал, что Синдбад не улыбается.

– Улыбочку, – говорил он сначала всем нам.

Улыбаться – плевое дело.

– Фрэнсис, – говорил он спокойным голосом, – Фрэнсис, выше голову.

Ма клала руку Синдбаду на плечо, все еще придерживая младших.

– Черт побери, солнце ушло за облако.

Синдбад снова опускал голову, и у папани лопалось терпение. Все наши фотографии были одинаковые: мы с ма ухмыляемся, как умалишенные, а Синдбад смотрит в пол. Мы так долго улыбались, что получались неестественные гримасы. Потом мама с папой менялись местами. Папкина улыбка получалась настоящей, а лица Синдбада вообще не было видно.

Сегодня мы не фотографировались.

Печенье ма завернула в фольгу, каждому отдельно. Таким образом, не приходилось делиться, и мы не дрались. По форме я понял, что это четыре круглых печеньки, сложенные по две, с маслом посередине. И внизу одна квадратная – моя любимая, ее я берег напоследок.

Мама что-то сказала отцу, я не расслышал. Но по одному выражению маминого лица понятно было, что она ждет ответа. Но дело было не только в лице…

Берешь печеньки, сжимаешь, а масло ползет из дырочек. Потому-то мы иногда называли их попками. Но мамка за такое ругалась.

Я забрал у Синдбада фанту. Он не сопротивлялся. Банка оказалась пустая.

Я смотрел на маму, мама смотрела на папу. Кэтрин засунула мамин палец себе в рот и сильно его кусала – у нее уже прорезалось несколько зубов. Ма на это не реагировала.

Синдбад ел печенье в своей обычной манере. Я, впрочем, ел так же. Сначала обгрызть края, и печенька снова кругленькая, только поменьше. Слизать масло из дырочек. Обкусав края, Синдбад замер. Я схватил его за руку, сильно стиснул, и печенье раскрошилось мелко-намелко. Дальше есть было нечего. Это за то, что он выпил всю фанту.

Мама вылезла из машины. Неуклюже, потому что ей мешала Кэтрин. Я думал мы все вылезаем и, значит, дождь кончился. Но нет, лило еще как.

Что-то стряслось, что-то стряслось…

Мама даже дверь не закрыла. Мы ждали, что папа хоть пошевелится, пытаясь понять, что нам делать. Он потянулся и захлопнул пассажирскую дверь. Выпрямляясь, что-то проворчав.

Синдбад облизывал руку.

– А куда мама пошла? – решился спросить я.

Папа вздохнул и повернулся, так что я увидел его профиль. Но ничего не ответил. Он смотрел на нас через зеркало заднего вида. Глаз его я не видел. Синдбад, как всегда, опустил голову. Я протер запотевшее стекло, а ведь не хотел его трогать, пока не вернемся. Мне были видны мили песка, но никаких следов мамы. Я сидел за спиной у отца.

– Она пипи пошла?

Я снова протер стекло.

Дверь открылась, и в машину забралась мама, пригибая голову, следя, чтобы Кэтрин ни обо что не стукнулась. Мокрые волосы облепили ее спину. Нам она ничего она не принесла.

Мамка помолчала и обратилась к папе:

– Очень сыро для Кейти.

Папка завел машину.

– Ты становишься все выше, – сказала мама, пытаясь застегнуть мне молнию на брюках. – Скоро станешь такого же роста, как отец.

Я мечтал стать высоченным, как па. Недаром меня назвали в его честь. Я специально ждал, пока папка уйдет на работу. А то он бы молнию точно застегнул, а я надеялся, что мама не справится. Я ненавидел эти брюки. Желтые вельветовые брюки. Раньше их носил один из моих двоюродных братьев. Они никогда не были по-настоящему моими.

Мама пыталась удержать две стороны молнии разом, чтобы застегнуть ее. Я не мешался, даже втянул живот.

– Да ну, без толку, – сказала мама и отпустила молнию. – Этим брюкам конец. Больно быстро растешь, Патрик, – добавила она. – Надо бы булавкой. – И тут она увидела мое лицо. – Только на сегодня, только на сегодня!

Все твердили, что сегодня проверка БЦЖ[46]46
  БЦЖ – вакцина против туберкулеза. У большинства вакцинированных на месте прививки остается небольшой рубец.


[Закрыть]. А Хенно ничего не сказал. Только скомандовал строиться попарно, а первой паре – снять свитера, рубашки и майки. Кто замешкается, у того будут проблемы. Двое уже зашли, но не вышли. За нами должен был присматривать Хенно. Но не присматривал, а ушел наверх, в учительскую, попить чаю.

– Малейший шум будет мною услышан. Тут уж не беспокойтесь. – Он топнул по деревянному полу, и по коридору разлетелось гулкое эхо. – Шепот в стенах школы недопустим. Помните, я все слышу.

Потом он ушел. Мы слышали его шаги на лестнице. Потом тишина.

Иэн Макэвой убедился, что из-за стены его не видно, и топнул ногой, передразнивая учителя. Смех был оглушительным, и все ждали, что Хенно вот-вот спустится. Не спустился. Мы затопали всей толпой. Но видимо, дело было в обуви – нужного звука у нас не получалось. Никто не галдел, не дрался – все сосредоточенно топали.

Проверял отметки, оставшиеся от БЦЖ.

А если прививки делали не все, то что?

Должно быть три.

– Сделаю еще, значит.

На левом плече должен быть треугольник из шрамов. Забавные кружочки на коже.

– Значит, у тебя полиомиелит.

– Это не так!

– Значит, будет полиомиелит.

– Не обязательно.

Дэвид Герати из нашего класса, у которого был полиомиелит, стоял в очереди за нами.

– Герати, а Герати, – спросил я, – тебе БЦЖ делали?

– Ага.

– Тогда почему у тебя полиомиелит? – спросил Флюк Кэссиди.

Все столпились вокруг Герати.

– Да не знаю я, ребята. – пробормотал он. – Я ж не помню.

– Ты с ним родился?

Кажется, Дэвид Герати вот-вот расплачется. Все вернулись на свои места в парах, подальше от заразного Герати. Первые двое все не выходили.

– Если пить воду из унитаза, точно будет полиомиелит.

Тут дверь распахнулась и вышли Брайан Шеридан и Джеймс О’Киф. Одетые. Не бледные, не испуганные. Не заплаканные. Следующие двое зашли.

– Что там делали?

– Ничего такого.

Они не знали, что делать дальше. Они не могли вернуться в класс, потому что там никого не было, а Хенно убьет их, если они там сами сидеть будут. Сняв свитер, я кинул его на пол.

– Что там делали?

– Да ничего, – ответил Брайан Шеридан. – Смотрели просто.

Выражение его лица изменилось, он стал возиться с ботинками. Я аж перестал расстегивать рубашку. Кевин схватил Брайана Шеридана за ворот.

– Отвали!

– Что они там делали? Признавайся!

– Осматривали.

Лицо его стало по-настоящему красным, и он даже не пытался вырваться, но старался, чтобы ни Кевин, никто из нас не смог заглянуть ему в глаза. Сейчас расплачется.

Джеймс О’Киф краснеть не стал.

– На письки наши они смотрели.

Стало тихо-тихо, аж слышно, как скрипят об линолеум резиновые наконечники костылей Дэвида Герати. Джеймс О’Киф посмотрел в конец очереди. Он сознавал свою власть, и сознавал, что это ненадолго. Кровь моя застыла в жилах. Джеймс О’Киф был убийственно серьезен. Мы были в его власти.

– Отвянь!

Кевин отпустил Брайна Шеридана.

– Зачем?

Джеймс О’Киф даже не удостоил нас ответом.

– Нет, правда, зачем?

– Просто смотрели?

– Ага, – сказал Джеймс О’Киф. – Она наклонилась и посмотрела. У меня. А его даже трогала.

– Неправда! – закричал Брайан Шеридан. – Не трогала!

Снова чуть не плачет.

– Трогала. Ты лжешь, Шерро.

– Не трогала!

– Такой палочкой, как для мороженого, – уточнил Джеймс О’Киф.

Теперь все кричали, требуя подробностей.

– Не руками! – орал Брайан Шеридан. По лицу его было понятно, как это важно. – Не руками! Не пальцами!

После он успокоился, все лицо его пошло алыми и белыми пятнами. Кевин схватил Джеймса О’Кифа, я набросил ему на шею свитер петлей, грозя задушить. Нам требовалось знать, зачем палочка – наша очередь приближалась.

– А ну, говори!

Я слегка придушил О’Кифа.

– Говори, О’Киф! Давай.

Я ослабил хватку. На шее Джеймса остался след. Мы не шутили.

– Она подняла его письку палочкой. – Он обернулся ко мне: – А тебя я еще достану.

Кевину ничего не сказал, только мне.

– А зачем? – спросил Иэн Макэвой.

– Посмотреть с обратной стороны.

– Зачем?

– Не знаю.

– Может, проверить, нормальный он или нет.

– У тебя нормальный? – спросил я Брайана Шеридана.

– Да!

– Докажи.

Дверь распахнулась, и вышла вторая пара.

– Она тебе трогала этой палочкой? Трогала?

– Нет. Только смотрела. А вас?

– Тоже только смотрела.

– А чего тебя трогала? – спросил Кевин Брайана Шеридана.

Тот снова захныкал:

– Да она только глянула.

Мы от него отстали. Я снял рубашку и майку. Мы были следующими. Тут я задумался:

– А зачем целиком раздеваться?

– Там еще много чего делают, – ответил Джеймс О’Киф.

– И что же?

Пара перед нами нарочно копалась. Медсестра взяла их за локти и решительно повела в кабинет. Дверь она закрыла.

– Это она? – спросил я Джеймса О’Кифа.

– Ага.

Та самая, с палочкой. Та, что опустится на колени и будет разглядывать наши письки. Не похожа она на того, кто таким занимается. Симпатичная. Улыбалась, когда заводила наших в кабинет. Волосы собраны в большой пучок, и несколько прядок падали на лоб и на уши. Без шапочки. Молодая.

– Дерьмо-то какое, – простонал Дэвид Герати.

Мы рассмеялись, потому что это было и правда смешно, да и потому, что сказал это именно Дэвид Герати.

– Яйца у тебя тоже полиомиелитные? – спросил Кевин.

Ответ для него был неожиданным. Герати бодро подтвердил:

– Еще какие. Их она не тронет.

Тут мы опомнились.

– Так чего еще делают?

Брайан Шеридан стал рассказывать. Пятна сошли с его щек, и он снова выглядел нормально.

– Доктор слушает спину и живот с помощью стетоскопа.

– И он холоднющий, – влез Джеймс О’Киф.

– Ага, – подтвердил Шеридан.

– Ага, – подхватил парень, который недавно вышел, – это самое худшее.

– А БЦЖ смотрят?

– Ага…

– Говорили же уже…

Я снова проверил свои прививки. Все три отметины на месте. Выделяются четко, как на верхушке кокоса. Проверил заодно у Кевина. Тоже никуда не делись.

– А уколы делают? – спросил кто-то.

– Нет, – ответил Брайан Шеридан.

– Это нам не делали, – заметил Джеймс О’Киф. – А кого-то из вас это, может, еще ждет.

– Заткнись, О’Киф.

Тут снова заговорил Дэвид Герати:

– А с задницей что-нибудь делают?

Раздались смешки. Я ржал громче, чем хотелось, как, впрочем, и все остальные. Мы все боялись, и чуть не довели Дэвида до слез. Вообще-то это он впервые удачно сострил перед всеми. Мне это понравилось.

Вышли еще двое, улыбаясь. Дверь была открыта для нас. Настала наша с Кевином очередь. Я зашел первый. Меня втолкнули.

– Попроси, чтобы палочкой, – напутствовал Дэвид Герати.

Шутку я оценил позже.

Она ждала нас. Как только она глянула на меня, я опустил глаза.

– Брюки и белье, мальчики.

Тут только я вспомнил о булавке на молнии, которую прицепила-таки мамка, и густо покраснел. Слегка отвернувшись от Кевина, я сунул булавку в карман. Потом повернулся и стал насвистывать, чтобы согнать краску со щек. Трусы у Кевина были грязнее некуда: прямо посередке бурая полоса, яркая с изнанки и светлая снаружи. На свои трусы я и не глядел, скинул на пол. Я вообще ни на что не смотрел: ни на Кевина, ни на пол, ни на врача за столом. Я ждал. Ждал прикосновения кошмарной палочки. Медсестра встала передо мной. Я не мог говорить и даже письку свою не чувствовал. Вообще ничего не чувствовал. Когда она коснется меня палочкой, я заору. Медсестра все не уходила. Наклонилась, глядя на меня. Наверное, даже потерла подбородок. Задумалась. В углу кабинета, прямо над доктором, висела громадная сухая паутина. Одна нить раскачивалась на сквозняке. А та, с палочкой, все думала и думала. Если что-то не так, поднимет и посмотрит с другой стороны. Не гляну вниз – она не станет… И я все высматривал паука. Если палочка, мне конец. Самое невероятное в пауках – то, как они ткут свою паутину. Не быть мне уже нормальным…

– Все в порядке, – сказала медсестра. – Теперь иди к доктору Маккенна.

Никаких прикосновений. Никакой палочки. Я чуть не забыл трусы надеть и брюки. Уже шаг сделал и только тогда вспомнил. Между полужопиями было мокро от пота. Наплевать. Главное, никакой палочки. Три шрама от БЦЖ.

– Трогала у тебя? – спросил Кевин уже в дверях.

– Нет, – сказал я.

Потрясающее состояние!

– И у меня не трогала.

Про грязные трусы я Кевину ничего не сказал.

Под столом была крепость. Даже если поставить под стол шесть стульев, еще полно оставалось места; и со стульями лучше, потому что секретнее. Я просиживал в крепости часами. В гостиной стоял хороший стол, который накрывали только на Рождество. Даже голову наклонять не приходилось, макушка проходила точно под столешницей. Это мне нравилось: помогало сосредоточиться на полу и собственных ногах. Под столом было много интересного. Шарики пуха, скрепленные волосами, катались по полу. Линолеум был в сетке мелких трещинок; надавишь – трещинка расширится. В солнечных лучах плясала пыль, иногда огромные ее куски. Даже дышать страшно было, но смотреть мне нравилось – пыль была совсем как снежинки. Уж если папка стоял, то совершенно неподвижно. Его ноги цепко держались за землю, двигались, только если он куда-то шел. Мамины ноги были совсем другими. Все им не было покоя, они все не могли решиться, что делать. Я часто засыпал под столом. Там всегда было прохладно, но никогда не холодно, и тепло – когда мне хотелось. Даже лицом лежать на линолеуме было приятно. И воздух не был живым, как снаружи, под столом он был безопасный. И его запах мне нравился. У папы были носки в ромбик.

Однажды я проснулся, накрытый одеялом. Хотелось остаться там навсегда. Из окна слышалось пение птиц. Скрещенные ноги папы, он что-то напевал. Вкусно пахло с кухни, но я был не голодный. Рагу. Значит, был четверг. Ма тоже напевала: ту же песенку, что и папа. Даже не песенку, просто мотивчик, несколько нот. И, похоже, они не знали, что поют одно и то же. Просто нотки перебежали из одной головы в другую, скорее всего из маминой в папину. Мама пела громче. Я потянулся, уперся в ножку стула, и опять свернулся калачиком. На одеяле остался песок еще с пикника.

Это было до того как родились Кейти и Дейрдре, а Синдбад еще не ходил. Ползал на заднице по линолеуму. Теперь я под стол уже не помещаюсь. Забраться-то, конечно, можно, но макушка упирается в столешницу. Макушка болит, ноги ноют. А еще я боюсь, что меня там застанут. Я, конечно, лазил несколько раз, но было все это как-то глупо.

Почти все мы могли выпрямиться, стоя в трубе. Только Лиаму да Иэну Макэвою приходилось слегка наклоняться чтобы не удариться головой. Они этим гордились. Лиам нарочно стукался. Еще мы лазали в яму для нее, глубоченную, как траншея на передовой. Мужики, которые ее копали, – а мы караулили, пока они уйдут домой, – пользовались деревянными лестницами, а потом заперли их в своем сарае. Пришлось брать доски. Спустишь доску в канаву и бегом по ней. Даже лучше, чем лестница. И бежишь к дальней стенке канавы, врезаешься в нее плечом. И надо вовремя убраться с пути, прежде чем следующий спустится.

Некоторое время – около недели – траншея заканчивалась ровно у наших ворот. Близилась Пасха, день становился длиннее, а рабочие по-прежнему заканчивали в полпятого, хотя светло было еще долго. Водопроводная труба была здоровенная. По ней потечет вода в новые дома вдоль дороги, до самого Сантри и на фабрики. Или, может, ее прокладывали для сточных вод из домов и фабрик. Точно мы не знали.

– Эта труба – для канализации, – туманно пояснил Лиам.

– Что такое канализация?

– Для дерьма, – разъяснил я.

Я знал это слово. Однажды у нас засорился слив, и папке пришлось открывать квадратный люк под окном туалета, лезть туда и шуровать в трубе старой вешалкой для одежды. Я стал спрашивать, зачем нужны люк и трубы. И он объяснил, что это канализация. А потом рявкнул, чтобы я убирался.

– Папа был бы рад твоей помощи, – сказала мама.

Я еще хныкал, но уже держал себя в руках.

– Но там грязно, Патрик.

– А он там с ногами стоит…

– Что делать, надо же ремонтировать.

– Он накричал на меня.

– Это грязная работа.

Потом папа разрешил мне закрыть люк крышкой. Воняло ужасно. Па притворился, будто это он сам наложил в штаны и оттого и запах.

– И для туалетной бумаги, – добавил я.

Мы стояли в траншее. Резиновый сапог Лиама засосало в грязную жижу, – ногу он выдернул, а вот сапог засосало. Синдбад спускаться не стал.

– И для волос.

– Волосы – не в канализации, – заспорил Кевин.

– Еще как в канализации, – сказал я. – Волосы знаешь как трубу забивают!

Папка обвинял маму, потому что у нее волосы самые длинные. Труба засорилась из-за большого количества волос.

– У меня волосы не выпадают, – заспорила она.

– А у меня, что ль, выпадают?!

Ма улыбнулась.

Трубы были цементные. Целые пирамиды их высились в начале улицы сто лет, а потом начали копать траншеи. Наша часть Барритаун-роуд, где стояли дома, была прямая, но за домами гулял ветер, а дорога петляла. И кусты так вымахали, что за ними ничего не разглядишь. Городской совет перестал подстригать кусты, все равно их повыкапывают. Улица заметно сузилась. Трубы должны были соединяться в прямую линию, значит, и новая дорога будет прямой. Каждый вечер, когда рабочие расходились по домам, мы шли в поход по трубе и выбирались все дальше и дальше: сначала у магазинов, потом у дома Макэвоев, потом – у нашего. Выкорчеванные кусты лежали по обочинам и были все такими же широкими и густыми. Мама думала, что их потом воткнут на место.

Бег по трубе – самое пугающее и самое потрясающее из всего, что я делал. Я первый не струсил и пробежал по трубе от нашего дома до побережья. На спор, конечно. Несколько шагов, и ты в кромешной темноте. Только один люк, открытый в цементной платформе, которую построили над трубой, давал немного света; остальной путь – темнота, чернота без просвета. По звуку собственного дыхания и шагов можно было понять, что выход близко. Потом появлялось пятнышко света, становилось все больше и ярче. Бегом из трубы, кричать во все горло, навстречу свету, руки к небесам, победа!

Бежать приходилось со всех ног, быстрее, чем обычно. Но остальные всегда уже ждали на выходе.

Кевин так и не вышел.

Мы стали смеяться и звать его:

– Кева-Кева-Кева-Кева…

Лиам засвистел по-бандитски, он свистел лучше нас всех. Я не умел – суну четыре пальца в рот – язык не помещается, горло пересыхает и будто вот-вот стошнит.

Кевин все еще был в трубе. Мы начали кидаться комьями грязи, которые приготовили для встречи Кевина. Наверняка Кевин там истекает кровью. Я спрыгнул в траншею. В ней грязь уже подсохла.

– За мной! – позвал я остальных, хотя отлично понимал, что никто за мной не пойдет. Поэтому и звал. Я собирался спасти Кевина в одиночку. Великое дело. Входя в трубу, я оглянулся, как космонавт, входящий в космический корабль. Правда, махать не стал. Остальные уже спускались в траншею. Но за мной они не пойдут, пока не будет уже поздно.

И я сразу же заметил Кевина. Хотя от входа его было не разглядеть. Сидел неподалеку. Кевин поднялся. Я не стал кричать остальным, что нашел его. Я и Кевин – мы были вместе. Зашли еще глубже в трубу, чтобы остальные нас не видели. Кевин оказался не ранен, но я даже не разочаровался. Лучше так.

Мне не нравилась идея сидеть в кромешной тьме, но именно это мы и делали. Мы сидели рядом. Соприкасались боками, чтобы не потеряться. Я видел силуэт Кевина, что он качает головой. Видел, как он вытягивает ноги. Я был счастлив. Меня клонило в сон. Я боялся говорить, даже шепотом. Боялся все испортить. Где-то вдали, за много миль, кричали друзья. Я придумал, что мы будем делать: подождем, пока остальные затихнут, и выбежим из трубы, прежде чем они расскажут родителям или позовут кого-то из взрослых. Конечно, они точно знают, что с нами ничего не случилось, но не упустят шанс доставить нам неприятностей, притворяясь, что спасают нас.