Текст книги "Чертополох. Репортаж из поднебесья"

В девять часов вечера мы уже сидели за столом. Гостей было не много, в основном учителя, коллеги приемных родителей Айсылу. Как я потом узнал от матери Айсылу, учительницы русского языка средней школы. Уже не молодой женщины с красиво седеющими волосами и добродушным лицом. Родители любили Айсылу, но она не была избалована. Она была их гордостью и опорой на старость лет. Поэтому она и приехала, поближе к дому. И временно работала методистом в нашем ДК. До освобождения в районном Доме культуры, соответствующей по ее образованию, должности. Именины удались на славу: пили, ели и плясали так, что звенели окна. Я вышел проверить коня. Электрическую лампочку, одиноко освещавшую пустынную улицу, раскачивало ветром. Небо заволокло черными тучами, словно попоной. Ветер усиливался. Из дома доносилась музыка и топот, плясали. Малыш, под навесом, укрытый попоной и тулупом, жевал сено. Увидев меня, он слабо заржал, как бы предупреждая меня о непогоде.

– Да Малыш, будет буран, – сказал я, потрепав его по теплой шее. – Потерпи уже скоро. И Малыш, как будто поняв меня, начал подгребать передними ногами снег и качать головой. Дом Фарукшиных был большой и теплый обшитый тесом и террасами под стеклом, с множеством комнат. Мне как дорогому гостю выделили отдельные апартаменты напротив комнаты Айсылу.

Хозяева, набегавшись за день, быстро уснули. При мерцающем свете электрической лампочки, падающей с улицы, Айсылу переоделась в халатик. Я невольно подглядывал, зачарованный ее гибким телом, загорелыми под цвет сентябрьских листьев, стройными ногами, и длинными до бедер, черными распущенными волосами. Теперь она мало походила на предстартовую ракету. Вместе с остатками одежды она скидывала с себя дневную наэлектролизованность, во власти которой я привык ее видеть. Передо мной стояла другая Айсылу, чуть грустная и уставшая. И вместе с тем, какая-то до невозможности домашняя, излучающая доброту и уют.

– Ну что, герой, устал? – спросила она, потрепав мою забалдевшую, скорей от счастья, чем от вина. Голову.

– Ну и волосы! Как проволока. Что такой же злой и упрямый, как и твои волосы?

– Я значительно добрее. А жесткость волос определяется твердостью характера и верностью собственной идее, – ляпнул я наобум, поймав ее теплую и мягкую руку. Она не сопротивлялась.

– И в чем же заключается твоя идея? – тихо смеялась она, присаживаясь на краешек моей кровати.

– В ОДР-е.

– Это как понимать? Беспробудный сон в постели?

– ОДР – расшифровывается так – Окружающим Дарить Радость.

– Ох, и дурной же ты, Косолапый! – и накрыла меня в поцелуе, копной волос, с ароматами знойного лета.

Я засыпал. За стеной выл ветер. Будильник оглушительно выбивал из крышки стола счастливые секунды. Последние мысли моего тающего сознания, были об Айсылу. Я был по-настоящему счастлив. Как правило, сделав приятное другим, я находил в этом для себя удовлетворение, и наслаждался только мне понятным чувством радости.

Проснулся от требовательного звона будильника. Айсылу уже гремела посудой. Спать больше не хотелось. В голове стояла ясность и оправданность всех моих прошлых и будущих поступков. Теперь я никого не боялся.

Ветер, словно озверев, налетал на дом с трех сторон, пытаясь сдвинуть его с места и поднять в воздух. Но дом лишь отплевывался дымом. И ветер, как будто поняв бессмысленность своей затеи, грохнув от досады по крыше куском оторванного железа, и укутавшись в снежную пыль, мчался дальше в поисках чего попроще.

Фарукшин, свесив босые ноги с кровати, искал глазами во что обуться. И нечего, не найдя, окликнул дочь.

– Айсылу, доченька, моих валенок не видела?

– У меня. – А свои где?

– На печке. Пусть в тепле будут. Скоро ехать.

– Как ехать?

– Ну, папа, ты же понимаешь, что транспорт краденный. И пока не хватились надо поставить на место.

– Краденный? Что украли? Кто украл? Караул! – улыбаясь спросонья и ничего не понимая, заговорила хозяйка дома.

– Вставай старуха, они уезжают. Проспишь все на свете. Она, сладко потянувшись, Точно так же как и Айсылу почесала макушку и ловко накинула, белый в розовых цветочках, платок.

– А может, переждете, – сказала она, глядя на меня в упор. С таким видом как будто от моего решения зависело все. – Слышишь? Во дворе такое разыгралось, что добрый хозяин собаку из дома не выпустит. А вы все-таки люди

К половине пятого, наскоро позавтракав и уложив в сани ее нехитрый скарб, который состоял из мешков с картошкой и мукой, чемоданов, подушек, ватного стеганого одеяла и электрического самовара, тронулись в путь.

Было так темно, что дальше головы коня ничего не было видно.

Малыш, подгоняемый ветром, бежал рысью, то и дело, фыркая от снега, забивавшегося ему в ноздри. Ехали долго. Айсылу, укрывшись с головой, молчала. Молчал и я. Потому-что при таком вое ветра говорить было бесполезно. И я сев спиной к ветру вспоминал, как мы прошлым летом на районном сабантуе с Малышом взяли первый приз по скачкам.

Долго тогда не соглашался Пред отпускать своего любимого коня в район. Но когда привезли кубок и цветной телевизор, расплылся в улыбке: «Ну, молодцы! Я не ожидал от вас таких подвигов!»

Вдруг Малыш встал. Я натянул вожжи. Конь, два раза сильно дернувшись, упрямо зафыркал. Я слез с саней и тут же провалился по пояс в рыхлый снег. Дороги не было.

– Что уже приехали? – обрадовалась Айсылу, вылезая из-под попоны.

– Кажется, застряли, – сказал я как можно веселее. Но весело не получилось. Тревога, охватившая меня, передалось и ей.

– Что? – не поняла она.

Малыш отчаянно работал передними ногами, но рыхлый, чуть ли не по круп снег, не выпускал его из своего плена.

«Надо распрягать» – подумал я, и, утрамбовав перед конем снег, дернул за супонь. Ремень не поддавался. Рванув изо всех сил, вспомнил слова отца, первый раз учившего мне как запрягать лошадь в упряжку: «Не забывай, супонь всегда затягивается в петлю, Дернул – и она развязалась. Это на всякий пожарный случай».

Случай был. Но не было той петли. Спички тут же задуло. Окоченевшие пальцы не слушались. Оставалось только перерезать. Но чем? Перочинного ножика в кармане не, оказалось, должно быть выронил у них в подвале, когда лазили за картошкой.

– А-а-а! – донеслось до меня отчаянный крик Айсылу. От которого у меня похолодело сердце. И я, забыв обо всем на свете, бросился к ней.

– Волки! Волки! – кричала она, размахивая самоваром и показывая свободной рукой куда-то в сторону. Меня охватил ужас. Через пелену бушующего снега я увидел скачущие тени и, почувствовал что такое страх. Страх не только за себя, но и за жизнь другого человека, которая теперь стала дороже своей. После минутного замешательства мысли заработали быстрее. И я вспомнил, что в блокноте лежит обломок скальпеля, которым когда-то точил карандаши. Сломав еще летом в попытке открыть захлопнувшуюся дверь кабинета, я положил его в блокнот в надежде наточить, тем более оставалось еще около миллиметра режущей части.

И вот сжимая в руке обломок, я щупал темноту глазами в поисках матерого зверя. За себя я не боялся – не скоро они меня слопают. Я боялся за Айсылу и коня.

Через секунду супонь, надрезанная обломком скальпеля, треснула, давая ход хомуту. Через другую секунду я уже держал в руках оглоблю, снятую с саней. И готов был защищаться, или достойно умереть. Айсылу, забравшись повыше на передок саней, озиралась по сторонам.

– И – и – эх! – вскрикнул я для храбрости и изо всех сил опустил оглоблю на ближайшую тень. Тени были кругом.

«Да тут их целая стая» – мелькнула в голове шальная мысль. И я, скинув тулуп, сыпал удары направо и налево. И до тех пор, пока не зарылся лицом в снег, споткнувшись обо что-то рыхлое.

«Ну, все, это конец, загрызут, – подумал я, пытаясь встать, но сил уже не было. – Через толщу исторических лет на этом месте, археологи раскопают обглоданные кости чокнутого директора, который выехал в путь в такую дурацкую погоду. Тут же беленькие косточки Айсылу рядом с заржавевшим от времени самоваром, и когда-то умный череп, бедного Малыша».

Представив все это, я с ужасом открыл глаза.

Ветер стал утихать. Светало. Попона облаков опрокинулась на запад, обнажая холодную наготу вселенной.

Подняв обреченную на гибель голову, я разглядел перед собой кучку разворошенной соломы. Дальше еще и еще. Так похожие на те, что косили осенью по снегу и складывали в копна. Это было то самое поле. К приятному удивлению волки оказались соломой.

Смеялись долго со слезами на глазах, совершенно забыв о пронизывающем холоде и о том, что надо ехать.

Дорогу нашли быстро, она оказалась чуть правее.

Утренние звезды, высыпав на небо, таращились на нас, как мы вдвоем с Айсылу, впрягшись в оглобли, и проваливаясь в снег, вытаскивали сани на твердое место.

После адской круговерти и хаоса, стояла такая невообразимая тишина, что, было, слышно лай собаки крики петухов соседних деревень. А непогода, отхлынув на запад черной тенью, бушевала там. Метеорологи объяснили бы это границей зон высокого и низкого давления.

Вскоре перевалили гору. Внизу просыпалась деревня, потягиваясь белыми столбами дыма, косо подпиравшими небо, возней проголодавшееся за ночь скотины, скрипом ворот и звоном ведер у колодцев.

Спокойно спал в своей коморке Репей, даже не подозревая о наших с Айсылу, приключениях. Вздернув алый занавесь зари, начинался новый день. Малыш, почуяв близость дома и запах конюшни, ускорил свой бег. Он даже и не мог подумать, впрочем, как и я, что через месяц он проделает этот же путь, с этими же пассажирами, под веселый перезвон свадебных колокольчиков.

Уфа 1974 г.

Букашка

Открытие было неожиданным. И вместе с тем радостным для сорокашестилетнего водителя районной Санэпидемстанции, Присыпкина Федора Антиповича.

То утро, перевернувшая всю жизнь Присыпкина, ничего

сверхъестественного не предвещало.

Оно было обыденно как тысячи других. Как всегда, во дворе мычала корова, чувствуя приближения стада. Как всегда. Жена его Клава, женщина злая и сухая. Очень похожая на селедку холодного копчения, гремела ведрами в сенях. Торопилась на работу. Но прежде надо было управиться с хозяйством, да двоих ребят в школу собрать.

Как всегда, после «вчерашнего» болела голова. Хотя он и пил часто и много, но, ни разу не опохмелялся и не садился, не побрившись за руль. И поэтому первое его желание – привести себя в порядок.

И так в осколке зеркала на бревенчатой стене, отражалось обросший рыжей щетиной, лицо. Большой, с горбинкой нос был изрядно поцарапан. Под глазом красовался синяк. На плите брякал крышкой вскипевший чайник.

Все было привычно и спокойно. И лишь тараканы, вечные и ненужные спутники человечества, встревоженные ярким светом и присутствием хозяина дома, разбегались по щелям.

Когда безопасная бритва перекочевала, с одной руки на другую и Присыпкин повернулся правым боком к осколку зеркала, то слегка потухший взор его, уперся в белого таракана, который отличался не только размерами, но и подвижностью.

Не успел Присыпкин и глазом моргнуть, как этот Альбинос догнал своего рыжего собрата и, прикусив загривок, заработал челюстями. От удивления у него глаза расширились, а хмель мгновенно прошел.

Вот тут его и осенило. Это было открытие.

– Вот это да-а, – проговорил он, застыв с бритвой в руках. – Человечество веками травит тараканов и не может избавиться от них! А тут один таракан за неделю может слопать все тараканье племя. А что если?

И он задумался. Представив свою избу огромной лабораторией по разведению белых тараканов. Откуда-то сверху лилась тихая музыка. Он в белом халате прохаживался по своему заведению. Возле стеклянных шаров, внутри которых копошились белые тараканы, стояли его молоденькие сотрудницы и улыбались ему самыми обаятельными улыбками. Телеграфным текстом отстукивал чайник: «Мистер Присыпкин. Ради бога, пришлите десяток Альбиносов. Ливерпуль. Томсон и Компания». Или «Господин Присыпкин спасите от нечисти. Пришлите несколько насекомых. Бразилия. Фирма Смог».

– Зараза, уснул что-ли? – уже который раз окликала его жена, – гремя ведрами в сенях. – Разбуди, говорю, ребят-то. В школу опоздают.

– А, сейчас, – говорил Присыпкин, не отводя взгляда от этого чуда природы, уже терзающего за холку второго соплеменника. Он представлял, как во все концы света разлетаются его тараканы для спасения человечества от паразитов. С загадочными буквами на каждой коробке «ВОББП» (Всемирное Общество по Борьбе с Бытовыми Паразитами).

– Проснись. Сволочь! – грозный окрик жены, вернул его к действительности. И он зубной щеткой сгреб Альбиноса в пустую банку, и туго затянул полиэтиленовой пленкой. Но, немного подумав, проткнул вилкой отверстия, чтобы тот не задохнулся до вечера. Не забыл бросить несколько тараканов и крошки белого хлеба. И запрятал свое сокровище подальше под печь.

И только хотел встать, как получил сильный удар чем-то твердым и угловатым, по спине. Он даже вздрогнул от неожиданности, но значения этому не придал. Слишком уж он был далек от обыденной жизни.

Клава, так и стояла с поленом в руке, грозно поднятым для следующего удара. Ее крайне удивило поведение мужа. В другой раз он мог как-то среагировать на это, завыть от боли или убежать чтобы не получить еще. Нет же. Он спокойно выпрямился и, улыбаясь чем-то своему, даже не позавтракав, пошел к своей машине, которая ночевала у его дома уже десять с лишним лет, оборудованная для уничтожения всякого рода бытовых паразитов. Грызунов и бактерии.

Меньшой сын, проснувшись, и по привычке по малой нужде забежав за печь, увидев мать с поленом в руке, пулей вылетел из дома. Никогда не думал Присыпкин, что букашка в пол – литровой банке перевернет ему жизнь.

Весь день он просидел за рулем сам не свой. И даже поймал себя на том, что не остановился после работы у пивной, пропустить традиционные две кружки пива, и что-нибудь, покрепче. Вечером, когда он трезвыми глазами посмотрел на жену, понял, что не сможет жить с ней под одной крышей. А спать в одной пастели тем паче. И поэтому, выудив из-под печки свое сокровище, ушел ночевать в баню.

На следующий день он в районной библиотеке набрал книг про разных насекомых и ушел в науку с головой. И чего только он не прочитал в тех книгах и журналах!!!

Но когда прочел, что маленькие муравьи – термиты едят даже железо, он крайне удивился. Там было написано «едят все кроме железа», но слово «кроме» было кем-то запачкана. И он понял это как «даже». И он представил свою машину, облепленную со всех сторон насекомыми и поедаемую ими. Автомобиль таял в его воображении как сахар, брошенный в чай. И только колеса, облепленные грязью, обгоняя друг друга, катились к реке и падали в воду.

В то время, когда Присыпкин листал в бане журналы. Жена его не находила себе места. Все валилось из рук. Годами привыкшая, поносить мужа ей было не кого ругать. Попробовала срывать злость на детей, на скотину и на соседей. Но это было не то. Она не находила в этом успокоения. И поэтому она стала похожа, на натянутую чьей-то злой рукой струну инструмента, постоянно дребезжащей на фальшивой ноте.

Во дворе уже гуляла рыжая осень, когда из яйца Альбиноса вылупились двадцать шесть маленьких Альбинят. Присыпкин радовался так, как не радовался даже рождению своих собственных детей. Это была радость первооткрывателя.

Но делиться радостью было не с кем. Да и рановато. Он опасался перенаселения планеты белыми тараканами. В том, что белые тараканы сменят рыжих, было мало проку. И он ждал разрешения этого вопроса.

Наступил день, когда Клава уже не могла сдерживать гнев внутри себя и решила действовать. Вооружившись топором, она высадила двери бани со стороны петель, потому – что замок был приделан на совесть. Вместо грязи и пустых бутылок, которые она ожидала увидеть, в предбаннике царила стерильная чистота.

«Не иначе, как другую нашел», – мелькнула в ее голове шальная мысль.

Везде стояли банки накрытые белыми повязками. Микроскопы и книги. Она приподняла край повязки корыта, стоявшего на столе, и увидела белых тараканов. Она от удивления опустилась на кровать. И долго сидела без всякого движения. Но когда хотела встать, то почувствовала, что с ней что-то случилось. Внутри что-то сломалось или наоборот склеилось. Она почувствовала, что гнев ее тает, а душа начинает отогреваться. Ей стало хорошо. Она сидела, долго боясь пошевелиться и спугнуть это блаженное чувство.

К приходу хозяина баня была уже натоплена. На низеньком крылечке, рядом со связками книг сидела его жена.

– А-а Феденька, пришел?! – ласково проговорила она, еще издали, заметив мужа. – Дети уже помылись. А я тебя жду.

Присыпкин опешил от таких слов. Они уже лет пять не мылись вместе: «Что бы это могло быть?» – подумал он, преступая порог предбанника, и тут же заорал:

– Где тараканы, дура? Клава остолбенела от неожиданности. И тоже хотела закричать, но у нее не получилось. И она ласково проговорила, потупив взор:

– Какие тараканы? Те, что в корыте? Так я их горячей водой смыла. Они же дохлые были.

– Как дохлые? Дура! – спросил он. Хотел ударить, но, увидев, как она, сжалась в испуге, передумал. И еще раз, сплюнув через зубы, пошел проверять банки.

Тараканы лежали на дне банок, без всякого движения Его сердце сжалось от обиды: «Сколько труда и все насмарку». Он огляделся. И тут он увидел его в щелочке за веником. Совсем маленького, беленького и дорогого для него. От сердца отлегло. Стало легче дышать.

«Хоть один да остался» – подумал он. – А почему скопытились другие? Может от присутствия моей жены?»

Он понял, что было именно так. Это было еще одно открытие Федора Присыпкина!

– Значит так, – рассуждал он. – Рыжих тараканов уничтожают белые. А белых, – он сопоставил изменившееся поведение жены с мертвыми тараканами и понял, что они как бы нейтрализуют друг друга, как кислота и щелочь. Огонь и вода. Зло и добро. – Значит, приводи в такую комнату, где уже в большом количестве обитают Альбиносы. А таких людей – нейтрализаторов предостаточно в любой семье в любом коллективе. И все по нулям. Ни тараканов, ни ворчащих жен! Ни конфликтующих коллективов. Ни воюющих стран. Полная гармония!

В бане пахло квасом и распаренным веником. Через минуту послышались частые удары веника и довольные возгласы Присыпкина.

С тех пор Присыпкин перестал пить. И тараканы в его доме не заводятся. Приписывают это к тому, что он работает на станции и достает сильные средства. Может быть и так, но нам хочется верить совсем в другое.

Москва 1979 г.

Год обезьяны

Первый километр

Озверевший ветер со скрипом раскачивал корабельные сосны, как бы пробуя на прочность. И убедившись в их устойчивости, налетал на меня, пытаясь повернуть обратно. Лепил снегом глаза. Но я, подняв воротник полушубка и натянув шапку-ушанку по самые брови, шел все быстрее и быстрее с единственной мыслью как можно подальше уйти от этого поселка, в котором осталась моя любовь. Раньше я даже представить себе не мог, что этот поселок станет мне ненавистным. Станет причиной невеселых мыслей и обид. Мне было обидно не только за то, что не пришел рейсовый автобус и не взял попутный грузовик до станции, но и за то, что шел этот проклятый снег. Я был во власти грустных мыслей, и не заметил приближения бензовоза.

– Ты что, оглох? – кричал на меня не молодой, но веселый водитель, высунувшись из кабины. – Куда бредешь в такую бурю?

– До станции возьмете? – неуверенно спросил я.

– Возьмем, если улыбнешься! Не люблю серьезных попутчиков. От них компрессия уменьшается, что прямо сказывается на тягловой силе моей «лошадки», – шутил он.

Я выдавил улыбку.

– Ну, давай полезай в кабину. Замерзнешь тут с тобой. Едрена пух! Рядом с ним сидела, красивая девушка, в модном выше колен, демисезонном пальто. На круглых коленках, обтянутых капроном чемодан-дипломат. В ногах до отказа набитая сумка. – На электричку успеем? – блеснула она вставными золотыми зубами.

– Должны. Если не застрянем где-нибудь в пути. Здорово метет! Едрена пух! – проговорил он, не отводя взгляда от белой полосы дороги, с одиноким следом проехавшего грузовика.

Бензовоз надрывался, карабкаясь по извилистой дороге, вверх. Внизу через пелену снега, темнела, еще не замерзшая, после плотины ГЭС, река. Снег лепил лобовое стекло так, что «дворники» не успевали отчищать. И вскоре обледенев, беспомощно буксовали. И водителю, время от времени, приходилось отбивать со щеток лед, останавливаясь и вылезая в пургу из машины. Златозубая соседка то и дело косила взглядом, пытаясь разгадать мои невеселые мысли. Но задавать вопросы не решалась. Так и ехали молча. Каждый наедине со своими мыслями.

Дворники со скрежетом скребли стекло, слева – направо, справа – налево. Туда – сюда одна секунда, в минуту шестьдесят раз. А сколько раз они проделают эту операцию за два с половиной часа? За то время пока мы доедем до станции? Много. Столько же грустных мыслей теснились в моей голове, обгоняя друг друга, проясняясь и затухая в моей памяти.

От мрачных мыслей, на глазах наворачивались слезы. И я вдруг вспомнил стихи, кем-то записанных на память, в мой блокнот: «Гордым легче, гордые не плачут. Ни от ран, ни от душевной боли. На чужих дорогах не маячат. О любви как нищие не молят. Широко распрямлены их плечи. Не гнетет их зависть и корысть. Это правда – гордым легче. Но только гордым сделаться не просто»!

Я, наверное, не был гордым, и поэтому тихо плакал, стыдясь себя и своих слез. Когда на глазах накапливались слезы, готовые вот-вот пролиться, я отворачивался к замерзшему боковому стеклу. Или же поднимал голову так, чтобы слезы обратно вкатывались в меня. И так до тех пор, пока не научился плакать только одним, скрытым от посторонних глазом. Я с удивлением заметил, когда с правого глаза капали слезы, левый же глаз, оставался совершенно сухим. За окном промелькнул километровый столб.