Текст книги "Платформа"

Четырнадцать. Алеф

КлючСоб 17: прошлое и будущее

Постепенно меня вводили в курс деловой практики Дрейма. Процесс перехода был устроен изящно. Соламэн продолжал меня испытывать, и испытания становились все сложнее, каждая задача включала все больше факторов и переменных. Время от времени дополнительная информация, которую я просил, или мои решения удивляли даже Соламэна, и мне приходилось ждать, пока он ходил уточнять «подробности» у кого-то еще.

Шли месяцы учебы и бесед, и настал день, когда Соламэн объявил, что мне пора двигаться дальше.

– Я наслаждался, обучая тебя, Алеф, больше, чем ты можешь себе представить. Намного больше, чем ты можешь понять. – Я подумал, что на этом он остановится, но Соламэн кивнул самому себе и продолжил: – Твой отец тобой очень гордился. Он мне о тебе рассказывал. Он…

Соламэн остановился и взглянул на меня. Он немного прослезился, и я не понимал, почему. Слезы из левого глаза следовали контурам лица и скапливались в уголке рта, где Соламэн их слизывал, а вот слезы из правого глаза огибали пятно под ним – оно снова набухло – и исчезали, не достигая губ. Я был зачарован этим и немного напуган. Солоноватая жидкость скрывалась в глубокой трещине в щеке, которая раньше казалась мне всего лишь морщиной.

– Ты хорошо знал моего отца? – спросил я у Соламэна.

Ему понадобилось время, чтобы успокоиться. На монитории в углу комнаты были программы, которые мы использовали, решая задачи. Я играл с ними, дожидаясь его. Они были настроены на мои глаза, так что, включив мониторию тремя резкими движениями век, я мог вызывать и перемещать информацию множеством способов: моргая левым или правым глазом, надолго смеживая веки, вытаращиваясь. Когда монитория не использовалась, она блуждала в Песни. Соламэн считал предоставляемую ей стимуляцию бесценной.

– Ты очень мне его напоминаешь, Алеф, – сказал он, вырвав меня из поля финансовых данных. Я сморгнул их и обнаружил, что Соламэн все еще плачет, хотя сам он этого, похоже, не замечал. Его правый глаз и трещина казались частями замкнутого цикла слез.

– Расскажи мне о нем что-нибудь, – попросил я.

– А что ты хочешь узнать?

– Почему он отправился на Геенну?

После долгой паузы он вздохнул.

– Ты сам бы должен все об этом знать. Может, уже и знаешь.

– Я знаю, – ответил я твердо и неосторожно, – что Итан Дрейм – преступник, а мой отец на него работал. Почему он это делал?

Я никогда раньше не спрашивал об этом Соламэна, точно так же, как не спрашивал о жуткой отметине на его щеке. Я не хотел знать ответы. Ночь за ночью я лежал без сна в постели, пока не придумал и не отшлифовал безукоризненную историю. В ней мои отец и мать пытались вырваться из когтей Дрейма, но он их отыскал и стал шантажировать, угрожая смертью им и мне; а мой отец постепенно составлял досье на Дрейма, чтобы передать его Паксу. Но теперь я думал, что готов к правде.

– Да, – сказал Соламэн.

Он редко присаживался, предпочитая расхаживать, но теперь сел.

– Я начну сначала. Ты родился здесь, на Пеко, Алеф. Не на Геенне. Но на самом деле история начинается еще раньше, – начал Соламэн. – Твой отец был особенным.

Он говорил медленно, словно слова выходили из него с задержкой; он как будто формулировал их очень тщательно, на несколько предложений вперед.

– Он не очень хорошо понимал людей. А вот твоя мать его понимала, и они оба любили тебя, Алеф. Савл был совсем не похож на Итана. Его никогда не интересовали последствия выполняемой им работы. – Соламэн замолчал и внимательно осмотрел меня. – И не потому, что ему было все равно. Ты должен помнить, что он не мог проецировать тот объем чувств, которым обладал, куда-то за пределы своего ближайшего окружения. Ты понимаешь, Алеф?

Я не понимал, не до конца. Я никогда не слышал от Соламэна таких слов – об эмоциях. Похоже, он не имел в виду, что мой отец был плохим человеком или хорошим. Он имел в виду, что мой отец был прямолинейным человеком, о чем я знал, но Соламэн все усложнял, говоря, что он был не плох и не хорош. Мне хотелось, чтобы он был хорошим.

– Лигат с Итаном всегда были соперниками, но время от времени сотрудничали. И в один из таких случаев, еще до твоего рождения, когда твои родители жили на Пеко, Итан обманул Лигата, а Лигат ответил силой, после чего затаился. Какое-то время все было в хаосе, и понадобилось долгое время, чтобы бизнес восстановился.

Он замолчал, чтобы понять, следую ли я за ходом его мысли. Я спросил:

– А потом?

– Итан… ну, Итан Дрейм упрям. Он сказал твоему отцу, что хочет восстановить отношения с Лигатом, и поэтому твой отец разработал схему, которая принесла бы прибыль и Лигату, и Итану. Савл не нашел Лигата, но, отслеживая паттерны финансовых траншей, он в конце концов смог отыскать его семью. У Лигата были жена и пятеро детей.

Я кивнул, чтобы он продолжал.

– Савл думал, что Итан просто свяжется с Лигатом через жену и детей и помирится с ним. Вместо этого Итан их убил.

Перед моим взором неожиданно появился кабинет отца и мои родители за мгновение до смерти. Я закрыл глаза, чтобы этого не видеть, и вырастил дерево простых чисел, но листья его увяли. Соламэн дождался, пока я открою глаза, и сказал:

– Что ж. Твой отец неожиданно узрел последствия своей работы.

Он смотрел на меня, пока я не кивнул.

– Лигат объявил войну. Итан был вынужден окопаться и защищаться. У Савла случился нервный срыв. Мне пришлось работать за него, одному, но это было безнадежно. Мы нуждались в Савле, но Савл был ни на что не способен. Он был бесполезен для Итана.

– Ты? – спросил я. Соламэн казался мне просто моим учителем.

– Я был помощником твоего отца, Алеф. Я быстро соображаю, но по сравнению с ним я был как твой отец по сравнению с тем, кем ты можешь стать. Не знаю точно, что сломило Савла, смерти, или пьютерия войны, или масштабы перестройки, но он был сломлен, это точно. – Соламэн вздохнул, глядя в сторону. – Итан был занят своей империей, и твоя мать воспользовалась шансом сказать ему, что покидает Пеко вместе с супружником и сыном. Тебе был почти год, Алеф. Она заключила с Итаном сделку. Условием было то, что если Савл восстановится, то снова начнет работать на Итана, однако на Пеко они не вернутся. Она сказала ему, что если Савл отсюда не уберется, то никогда не придет в себя.

– Я не вижу различий. Здесь или на Геенне – какая разница? И почему Геенна?

– Твоя мать считала, что Геенна будет безопасным укрытием и от Лигата, и от Итана. И это, Алеф, было место, где никто бы не приметил тебя. – Соламэн почти улыбнулся. – Ты уже был явно необычным. Она выбрала Геенну с умом, Алеф. Если пьютерность Савла могла остаться незамеченной в любом месте Системы, то с тобой все было совсем по-другому. Было ясно, что ты быстро привлечешь к себе внимание, где бы ни рос. Она хотела, чтобы у тебя была наилучшая возможность жить нормально и незаметно, и это привело ее на Геенну. И еще Геенна научила бы тебя различать добро и зло. Это было важно для твоей мамы.

– Зло, – выпалил я, удивив своей резкостью как Соламэна, так и себя. – Добро и зло.

– Зло. Твоя мать не до конца понимала, насколько… насколько суровой будет жизнь на Геенне. Она воображала себе простоту. Ей там было тяжело. Но Савл хорошо адаптировался, а ты процветал, так что она смирилась.

– Ты знал ее так же хорошо, как и Савла, – отметил я.

– Да, а как же иначе? – Цикл слез запустился снова. – Скажи мне, Алеф. Как по-твоему, почему женщина, подобная твоей матери, может влюбиться в человека вроде Савла?

Любовь! Эта идея поставила меня в тупик. Да к тому же еще это слово произнес Соламэн, человек, во многом напоминавший моего отца. Я пожал плечами.

Но он подался вперед.

– Разве ты не видишь, Алеф? Разве ты не видишь?

Я понял, что это настоящий вопрос, задача, которую он передо мной ставит, подобная прежним, но совершенно иная. И я подозревал, что подсказка заключена в вопросе.

Я пристально посмотрел на него. «Разве ты не видишь?»

Я вернулся назад, к истокам. Как вообще она могла познакомиться с Савлом? Он провел свою жизнь здесь, с Дреймом, так что в этом месте они и должны были встретить друг друга. И она понимала его, а как можно понять такого человека, как Савл?

Это было связано со зрением.

Я начинал догадываться. Ответ был прямо передо мной: такого человека, как Савл, можно понять, если ты сам на него похож или знаешь кого-то, на него похожего. А поскольку она не была похожа на Савла…

«Разве ты не видишь?»

Я посмотрел на Соламэна, который все еще плакал правым глазом, хотя левый был сух. Я увидел его плачущим и представил свою маму плачущей. Всхлипывая, они одинаково кривили рот.

Я сказал:

– Она была твоей сестрой, Соламэн.

Он кивнул.

Прошла минута, прежде чем я смог спросить:

– Почему ты мне раньше не сказал?

Он положил руку мне на плечо. Это был первый раз, когда он меня коснулся. Мой дядя. Член моей семьи.

Это Соламэн стоял позади меня в тот первый день на Пеко, в кабинете Дрейма. Мой дядя.

– Я не знал, как ты отреагируешь, Алеф, – сказал он, продолжая мягко сжимать мое плечо. – Ты мог не обратить на это внимания, а мог совсем сломаться. Я не хотел рисковать. До самого недавнего времени мне было очень легко ничего тебе не рассказывать. Ты не выказывал интереса. Ты никогда ни о чем не спрашивал.

Я видел, как сходились детали – нет, я понимал. Подобное ощущение у меня было, когда Соламэн учил меня анализировать, размышлять. Оно было невероятным, сокрушительным. Как будто то, что я унаследовал от матери, наконец-то раскрылось во мне в полной мере – неожиданно, молниеносно. Савл был лучшим другом ее брата; конечно же, она в него влюбилась. Она понимала лучшее и худшее в нем и принимала все без остатка. Она даже смогла вынести ужасную закостенелость Геенны, поскольку уже была привычна к такой же неугасимой убежденности.

Все сходилось. И с моей гееннской нуждой в самобичевании, в следовании логическому пути, я заставил себя пойти еще дальше.

– Почему ты рассказываешь мне сейчас?

Но я знал ответ. Я ненавидел эту чудовищную способность понимать людей, переданную мне матерью. Я совсем ее не хотел. Легче было уйти в статистику, и теперь мне хотелось сделать именно это. Я представлял себе ряды чисел, но цифры разлетались в стороны. Удержать получалось только ужасные, безжалостные слова: меланома, саркома, метастазы. Песнь была полна ими и звучавшими вокруг них хорами рыданий.

Я спросил:

– Что у тебя на щеке, Соламэн?

Мой дядя ласково стиснул мое плечо, а потом убрал руку. Я все еще чувствовал призрак его прикосновения. Потом он прижал ладонь к щеке и ответил:

– Это моя смерть, Алеф.

И его слезы побежали по ней бесконечным потоком.

КлючСоб 18: этаж

После откровения о его болезни я довольно долго не видел Соламэна. Ошеломительный прилив человеческого понимания, нахлынувший на меня, после того случая спал, хотя еще несколько недель меня преследовали сны об отце и матери.

Я никому не мог рассказать об этих снах. Без Соламэна или Пеллонхорка собеседников у меня не было вообще.

Болезнь Соламэна выбросила меня в жизнь, для которой он меня готовил. Мне предстояло стать заменой своему отцу, а работой моей была максимизация доходов Дрейма. Я сидел над данными, пока они не сделались частью меня.

Возможно, я мог бы уйти. Мог бы сказать Итану Дрейму, что буду работать на него из другого места, только, в отличие от отца, исчезнуть бесследно.

Но получилось бы у меня? Я обладал знаниями и навыками, но это были навыки ума. Я не был практичен. Способен тщательно планировать, однако неуклюж там, где дело касалось реального, физического.

В любом случае, у меня никого не было. В живых оставались лишь два близких мне человека: Соламэн и Пеллонхорк.

И я хотел отомстить. Хотел обрушить свое возмездие на Спеткина Лигата. В то время я слишком боялся Итана Дрейма и не думал о том, чтобы выступить против него. Будь я старше, я мог бы рассуждать иначе, но я все еще был подростком и мыслил неумело. Мне пришлось ждать.

Когда я увидел Соламэна в следующий раз, он сказал, что настало время приступать к делу, и отвез меня на лифте туда, где, по его словам, было мое рабочее место. Говорил он чуть невнятно. Щека у него проседала, подтягивая глаз вниз, а губу вверх. Болезнь угнездилась в гайморовой пазухе и была подобна зыбучему песку, в который проваливалось лицо Соламэна. Мы об этом не упоминали. Я не спросил, лечится ли он. Если Соламэн не лечился, у него была на то причина, а если лечился, это явно не помогало.

Возможно, ему хотелось, чтобы я с ним об этом поговорил, но я не мог. Моя новообретенная эмпатия не была к этому готова. Я знал о смерти – я, в конце концов, провел детство, таская с собой маленький гробик, как делали все дети Геенны, и видел, как убивают моих родителей, – но не мог говорить с Соламэном о той, что ожидала его.

– Ты готов? – спросил он у меня возле двери. Чтобы говорить, ему приходилось напрягаться. Мышцы лица начинали отказывать, и он не мог держать рот закрытым, точно так же, как не мог моргать правым глазом. Из-за того, что росло в его пазухе, Соламэн звучал так, словно говорил против ужасного ветра.

– Да, – ответил я.

Он толкнул дверь.

Все бросили свои дела. Никто не смотрел на меня. Все смотрели на Соламэна.

Говоря медленно и так четко, как был способен, он представил меня команде, в которой мне предстояло работать. Представил по имени, а еще – как сына Савла. Потом назвал мне двадцать восемь их имен, одно за другим, и я запомнил все, но ни один из них, как выяснилось, не запомнил моего. На тот момент нас объединяло одно – мы все понимали, что Соламэн прощается.

Он, конечно, этого не сказал. Представил нас друг другу, а потом сообщил: «Меня не будет несколько дней. Пора от вас от всех отдохнуть» – и они кивнули.

Когда он повернулся, чтобы уйти, я последовал за ним, но он прошептал:

– Позже, Алеф.

Дверь тихо закрылась, оставив меня внутри, а его снаружи.

Я не помню остаток того дня. Но я познакомился с ними. Помещение, в котором мы работали, занимало целый уровень здания. Они – мы – называли его Этажом.

Я привык к нему не сразу. Некоторые из нас сидели, когда работали, некоторые непрерывно расхаживали. Разговоров было мало. Тридэ-монитория висела в воздухе, похожая на куски мягкого темного стекла, бледные числа и слова высвечивались на ней и гасли снова, когда информация менялась. Там были графики и карты, валютные курсы, биржевые курсы, индексы доходов и расходов. Для нас, двадцати девяти человек, имели значение только изменения; остальные данные мы в той или иной степени держали в головах. Одни специализировались на планетарной промышленности, другие – на законах, третьи на бухгалтерии и налогах и инфраструктуре бизнеса. Все умения и специальности пересекались, так что никто из нас не был одинок или незаменим и под рукой всегда находился кто-то с нужными знаниями.

Никто на Этаже никогда не встречался с моим отцом лично. Он общался с ними по монитории, из своего маленького офиса на Геенне (хотя они не знали, где он находится). По их первой реакции на меня я понял, насколько особенным был отец. Возможно, Соламэна больше любили, если это подходящее слово, но Савл был лидером команды, и я быстро понял, как им его не хватало.

КлючСоб 19: кружево

Мне понадобилось около недели, чтобы осознать общую ситуацию. Я представлял себе бизнес Дрейма как имеющее форму воронки четырехмерное кружево, постоянно отражающееся само в себе. Оно пленяло своей сложностью; измерения, в которых оно существовало, включали в себя регулирующие параметры, изменявшиеся от планеты к планете и с течением времени.

Кружево нуждалось в постоянной починке и переделке, и в сердце его были мы, двадцать девять человек, ощущавших, как вибрации налогового законодательства и экономические сотрясения и даже природные катастрофы передаются от одной нити к другой. Нашей работой было предвидеть то, что доступно предвидению, смягчать потери, чинить кружево, а также расширять его и даже укреплять.

Я никогда не брал на себя командования Этажом, но в течение нескольких недель все попросту приняли тот факт, что главенство перешло ко мне.

Я не размышлял о происхождении бизнес-возможностей Дрейма. Я замечал, конечно, что он покупал высокодоходные предприятия с минимальными затратами и что на рынках предприятий, в которых у него была доля, появлялось, стоило ему войти в дело, неожиданное стремление покупать их продукцию безо всякого желания сбить цену. Если бы вы ничего не знали об Итане Дрейме, то подумали бы, что он способен превратить в золото все, к чему прикасается. Если бы вы знали достаточно, то поняли бы, что он способен убить все, к чему прикасается.

Тем не менее в целом империя Дрейма действовала легитимно. Там, где это было выгодно для дела, законам подчинялись. Соламэн однажды говорил со мной об этом – по его словам, для большинства бизнесменов законы были дорогами на карте, тогда как для нас они были неровностями ландшафта.

Я не замечал течения времени. То, что казалось часами, было на самом деле днями, а то, что я считал неделями, оказывалось месяцами. Так прошли два года. В здании неподалеку у меня была однокомнатная квартира, где я ночевал. Это было все, в чем я нуждался. Иногда мне нужно было напоминать, чтобы я поел, а иногда я уставал настолько, что меня приходилось отводить в квартиру и укладывать спать.

Я начал бриться. Я ел и спал. Я работал на Этаже. У меня не было времени думать о своем, или, по крайней мере, я его себе не давал.

Конечно, это была преступная организация. Я никогда не считал иначе. Но я заменил некоторые избыточно прямые методы Дрейма орудиями экономики и закона. Он такое даже поощрял – там, где это понижало коммерческий риск. «Прямота», однако, была одним из любимейших слов Дрейма. Ему нравились подобные эвфемизмы. Они помогали ему чувствовать себя бизнесменом или политиком. Я стоял в его офисе в то время, как Дрейм вел – как он это называл — переговоры с – как он их называл – коллегами. У него был голос, способный таить в себе ужасающие глубины. Он был низким и сочным, почти монотонным, и Дрейм делал паузы между словами, чтобы стал очевиден их вес. «Я перейду к прямым действиям». «Я могу до тебя дотянуться». «Я упрям». Угрозы, заключенные в этих фразах, каким-то образом производили больший эффект, чем если бы он просто сказал «Я убью твоих родных», или «Ты никогда не укроешься от меня», или «Я не остановлюсь, пока ты не умрешь».

Но он понимал, что работа в рамках закона для него более выгодна. В прямых действиях содержался небольшой риск провала, и, чтобы его минимизировать, таким действиям следовало быть чрезмерными и бескомпромиссными, а это было дорого в плане как человеческого ресурса, так и процедур, необходимых для того, чтобы последствия никогда не стали предметом расследования.

И все же время от времени прямые действия использовались. Благодаря усилиям моего отца и Соламэна империя Дрейма была достаточно велика, чтобы продолжать расширение вполне законно, но Лигат не упускал ни одной возможности напасть на Дрейма – и наоборот – а Дрейм начинал скучать, если легальные пути расширения казались ему слишком медленными. Поэтому его бизнес продолжал расти, и расти стремительно, через деловые отношения, подкуп, убийства, а также безжалостную конкуренцию со Спеткином Лигатом.

Пятнадцать. Таллен

– Почему вы хотите работать на буровой платформе, мистер Таллен?

Говоря, Хуб размеренно вращал между пальцами ручку. Ручка выглядела острой, что, по мнению Таллена, было хорошо, а ее корпус был слегка ребристым.

Глядя на ручку, Таллен успокаивался. Этот корпус можно было удобно обхватить и с силой ударить, подумал он. И обнаружил, что трогает впадинку на грудине, в основании шеи. Он вдавил в нее кончик пальца. Воткнуть ручку глубоко, вот сюда, во впадинку, и она, возможно, достанет до сердца. Придется перехватить руку, вонзая ее, и использовать большой палец, чтобы одолеть последние несколько сантиметров…

Хуб странно на него смотрел.

Таллен уронил руку на колени и заставил себя сосредоточиться.

– Сформулирую иначе, – сказал Хуб. – Зачем «Ронену» вас нанимать?

– Я слышал, вы берете всех, кто хочет туда попасть.

– Нет, – ответил Хуб. – Вы слышали, что почти никто не хочет туда попасть. Вы слышали, что это тухлая работа, за которую берутся одни психи, и подумали: я-то не окончательный псих, они с ног собьются, чтобы такого найти. – Ручка щелкнула о стол. – Отчасти это правда. Психи часто приходят наниматься. – Он задумчиво оглядел Таллена. – Мы их не берем. Но есть небольшое количество людей, которые для этой работы подходят, и гораздо большее – тех, которые думают, будто подходят. Среди тех и других, безусловно, попадаются в той или иной степени сумасшедшие. Мы отделяем ненормальных от не слишком нормальных. Итак, вы думаете, что подходите нам?

– Да.

– Вы верите в какое-либо божество?

Таллен помотал головой.

– Некоторые до сих пор верят. Это не запрещено. – Хуб дал Таллену мгновение. – Даже не задумываетесь об этом?

– Даже не интересуюсь этим.

Хуб медленно кивнул. Таллен знал, что тот ждет, когда он разрушит молчание признанием, но признаваться ему было не в чем. Наконец Хуб сказал:

– И вы никоим образом не сумасшедший? Вы уверены? – Он убрал ручку в карман пиджака, все еще глядя на Таллена.

Таллен попытался поймать его взгляд. Его собственную ручку отобрали на входе, а другие острые предметы он пронести не пытался, однако между ним и Хубом стоял сувенир, уменьшенная копия платформы с острым буром, которым – Таллен был в этом уверен – получилось бы перерезать запястье. Он ничего бы этим не добился – недостаточно быстро и надежно – но хватало и возможности.

– У меня есть небольшая проблема, – сказал он. – Вы о ней знаете.

– Да. – Хуб снова кивнул. – У меня тут лежит бумажка. – Он постучал по столу, не отрывая взгляда от Таллена. – Справка от психиатра. Мне она говорит немногое, но вам придется пройти через меня, прежде чем наш штатный психиатр доберется до ваших нервных тиков, так что, может, объясните?

– Можно? – спросил Таллен и взял со стола сувенир. Тот удобно ложился в руку. Хуб откатился на кресле и выразительно уставился на потолок за спиной Таллена. Таллен задумался, как быстро кто-то окажется в комнате, если Хуб подаст сигнал. Он подозревал, что ничего не успеет заметить, прежде чем сзади на него обрушится решительный, возможно даже смертоносный, удар. Он покатал маленькую платформу в руке, потрогал пальцем острый бур, и утешительная мысль помогла ему расслабиться.

– На меня напали. Этот человек атаковал десятерых. Я был единственным, кто выжил.

– Об этом я знаю. Видел новости. Вам повезло, – сказал Хуб.

– Можно и так выразиться. Кроме физического вреда, мне был причинен еще и неврологический. Вам это уже известно. Вы правда хотите, чтобы я пересказал все по новой?

– Это будет не последний раз. Лучше привыкайте.

Таллен коснулся буром ладони.

– Меня, конечно, залатали, но, поскольку страховки, оказалось недостаточно, на лечение меня взяли только в качестве подопытного, на основании взаимного согласия. – Он улыбнулся Хубу. – Это значит, что я согласился in absentia на неконтролируемое лечение, которое «МедТех» предоставил мне бесплатно и без риска судебного разбирательства. В результате я жив и во многом улучшен. У меня значительно усилены проприорецепторы, восприятие большинства полезных для производства спектров, включая ионизирующее излучение, а также я обладаю рядом других особенностей, в том числе нейромышечными портами – я могу их вам показать, если хотите… – он замедлился, но Хуб покачал головой, – что делает меня идеальным для нейродинамической машинерии. Я полагаю, на ваших платформах стоят нейродинамические системы.

– Это не дает вам пропуска в «Ронен», мистер Таллен. Наших работников снабжают внешними системами. У вас она внутренняя, только и всего. Вы удобны, но не слишком особенны.

– Мне говорили, что я быстрее. Но как только я подключаюсь, то не могу отключиться. Контроля у меня нет. Для меня это проблема, для вас – преимущество. Мне придется доверяться тем, кто будет меня использовать.

Хуб кивнул:

– Вы решили довериться нам.

Таллен сжал модельку в кулаке и разжал его. На ладони появилась маленькая лужица крови. Он поставил модельку обратно на стол, оставив рядом с ней красный мазок.

Хуб смотрел на кровь, пока Таллен вытирал руку носовым платком.

– Хорошо. «МедТех» одарил вас всем этим, а потом отпустил. Почему? Они вложили в вас кучу денег. И выбрасывают их на ветер, потому что у вас, э, небольшая проблема?

Таллен пожал плечами. Хуб не мог не понимать, как это странно. Люди, подобные Таллену, – случаи согласия in absentia, внутри которых скрывалась техника стоимостью в целое состояние, – проводили всю жизнь, отрабатывая долг в исследовательских лабораториях, или сдавались «МедТехом» в аренду с посуточной оплатой компаниям наподобие «Ронена». Только не самому «Ронену», потому что он был скрытным, и выдвигаемые «МедТехом» требования по мониторингу приходились ему не по вкусу. Таллен все это изучил.

– Вы ведь знаете, что у меня за проблема. Она есть в документах, которые перед вами лежат.

– Притворимся, что я этого не понимаю.

– Вам не нужно беспокоиться, – сказал он Хубу. – Все работает. Это просто непредвиденный эффект. Навязчивое влечение.

Хуб откинулся на спинку кресла и начал качаться, и до Таллена дошло, что он действительно ничего не понимает.

Он дал Хубу время, чтобы тот попытался разобраться, почему медтеховцы выпустили такое вложение на волю. Они не казались слишком уж разочарованными. Ему сказали, что эксперименты не проваливаются никогда, – они просто дают новую ценную информацию.

А потом он склонился вперед, окунул палец в кровь на столе, прижал его к блокноту Хуба, оставив идеальный отпечаток, и сказал:

– Меня влечет к смерти.

Он еще не выяснил, как правильно об этом рассказывать. Реакция всегда была плохая, хотя Таллен обнаружил, что слово «смерть» воспринимается получше, чем «самоубийство». Раз за разом все шло одинаково. Одни начинали им живо интересоваться, требовали подробностей – что он думает прямо сейчас, что конкретно замышляет, пробовал ли уже что-нибудь сделать, – а другие испытывали омерзение. Любой диалог останавливался. Стоило кому-то об этом узнать, как все остальное моментально забывалось. Таллен вышел из больницы, подписав отказ от любых компенсаций со стороны «МедТеха», и попытался вернуться к работе, но обнаружил, что не может ни на чем сосредоточиться. Не может ни с кем говорить, не думая о том…

– О чем вы думаете сейчас? – спросил Хуб. – Прямо сейчас?

– На втором месте, с небольшим отрывом, – эта работа, – ответил Таллен. – Она мне идеально подходит. Я изменился, выписавшись из больницы. Я искал – и понял, что нуждаюсь именно в этом. Вы не представляете, насколько…

– А прямо сейчас?

– Я мог бы снова взять эту платформу и броситься с ней на вас. – Он заставил себя откинуться на спинку, бессознательно дрожа от возбуждения, от возможности, от адреналинового прилива. – Я бы не добежал, даже близко не подобрался бы… – Таллен взглянул на потолочные мониторы. – Вы бы сделали свой ход, и мне бы выстрелили в спину, а скорее всего, в голову. Со мной рисковать бы не стали, и неважно, что там в этой справке говорится о моей безобидности. – Его трясло от предвкушения. – Самоубийство, а не убийство. Вот к чему меня влечет. Я мог бы умереть в одно мгновение. Я мог бы это сделать. – Не в силах с собой совладать, он вновь медленно наклонился вперед и поднялся на цыпочки, наблюдая, как напрягается Хуб. – Вот о чем я думаю прямо сейчас.

– Но вы этого не сделаете.

Таллен подумал: он что, правда ожидает, что я скажу «нет» и откажусь от возможности?

Хуб не сразу это осознал.

– Хорошо, – сказал он. – Продолжим. Что вам известно о платформах?

– Я не думал, что должен знать так много.

– Не должны. Чем конкретно вы занимаетесь? – Хуб держал в свободной руке его заявление.

– Я наладчик. То, что слишком дорого или заморочно менять, я, возможно, могу починить. Хотя теперь мне, похоже, не хватает для этого сосредоточенности. После того, что случилось.

– Ясно, – сказал Хуб. – Вы знаете, почему мы требуем писать заявления от руки?

– Графология. Отсев психов вроде меня.

– Графология? – Он рассмеялся. – Нет. Мы так получаем ДНК. Помимо жизненного опыта мы исследуем и ваши генетические и эпигенетические императивы. Конечно, некоторые заявки приходят к нам чистенькими, из машины, но таких претендентов мы не рассматриваем. Знаете, что мы выяснили из вашего заявления?

– Что я претендую на работу на платформе.

– Историю этого отношения к жизни, да. Мы знаем о вашей жизни все. Как думаете, не эта ли жизненная позиция сделала вас жертвой нападения?

– Она не сделала меня… жертвой нападения, как вы это называете. – Таллен закрыл рот, осознав, насколько жаждет заполучить эту работу, пусть и не до конца понимая почему, а потом продолжил: – Мне иногда нужно время, чтобы подумать. Одиночество меня не тревожит и никогда не тревожило, но после этого я обнаружил, что хочу… Не знаю. Возможно, настало время перейти к чему-то новому.

– Но не к боговерию. Вы в нем не нуждаетесь? – Хуб посмотрел на потолок. – Один из критериев отсева – это теистические наклонности. Море влияет на людей. Дезориентация, масштаб, изоляция. Все это подталкивает некоторых к желанию во что-нибудь уверовать. Они не могут больше этого выносить. Иногда пытаются уничтожить платформу. Иногда спрыгивают.

– Только не я. Я чуть не умер, Хуб. Это заставило меня… заставило задуматься.

– Задуматься о чем?

– Я не хочу умереть.

Хуб выпрямился и рассмеялся.

– Вы не хотите умереть? Вы, Таллен? Вы хотите, чтобы я отдал приказ выстрелить вам в затылок – и не хотите умереть?

– Именно так, – сказал Таллен так спокойно, как мог. – Дело в идее. В понимании, что я могу это сделать, что это в моей власти.

– Понятно, – Хуб хохотнул. – И вы хотите работать на платформе из-за того… на самом деле из-за того, что не хотите умереть?

– Да. – Хотя, по правде говоря, Таллен до конца не понимал, почему хочет работать на платформе. Ему просто пришло в голову, что теперь он ни на что другое не годится.

– Черт побери, – сказал Хуб, вытирая слезинку. – Черт побери, Таллен, вы просто идеальны.

– Как я уже говорил, стоит вам меня подключить – и уйти я не смогу. Я думаю, эта штука, эта проблема, дает мне ощущение власти над собой. Вот как я это вижу.

Таллен снова взял маленькую платформу, и это, похоже, протрезвило Хуба.

– Ладно, – сказал он, вывел на стену изображение платформы и развернулся так, чтобы им обоим было его видно. – Это платформа в Южном море. Расскажите, что, по-вашему, вы о них знаете. Хотите тас?