Текст книги "Платформа"

Одиннадцать. Бейл

Когда он приходил в себя, у него не получалось поворачивать голову. Болела она хуже, чем с любого похмелья. Время от времени Бейл разлеплял пересохшие губы и говорил: «Эй. Меня кто-нибудь слышит?» – не получая ответа; порой он замечал, как мимо него проходили медики, направляясь к соседней койке, где лежал парень в чем-то похожем на каркас для лечения травм головы. Иногда врачи на ходу посматривали на Бейла, иногда нет. Случались и не только медики. Заглядывали люди со значками Пакса, хотя ни одного из них он не узнал, и еще другие. Бейл был уверен, что эти другие не были парню друзьями. Они выглядели, как те типы, чьи россказни Бейл любил разносить в пух и прах: конторские крысы с бегающими глазами, не привыкшие к уличной жизни.

Но эти крысы выглядели довольными. Может, это юристы, подумал Бейл. Он ни разу в жизни не видел недовольного юриста.

Бейл уснул, почти проснулся, снова уснул, проснулся.

Он знал, что состояние у него не из лучших. Бейл прокрутил в памяти все произошедшее. Он должен был умереть. Каждый раз, закрывая глаза, он видел ребро той руки, приближавшееся к его переносице, точно в конце тренировочной симуляции, перед тем, как она сообщает: «Неверный выбор. Вы погибли. Начать заново?»

Может, он прошел через «ПослеЖизнь». Возможно, так и ощущается возвращение с той стороны? Может быть, прошли десятилетия.

Нет. Никто бы не стал голосовать за возвращение паксера. По крайней мере, с такой историей, как у Бейла.

Он задремал, опять проснулся, снова задремал.

В конце концов разговор завязал парень с клеткой на голове. Осторожно перекатившись на правый бок, чтобы оказаться лицом к соседней койке, Бейл внимательно рассматривал странную конструкцию. Он никогда ничего подобного не видел. Травма шеи или спины, предположил он. Парень не двигался. Возможно, он был трупом, хотя для трупа у него было многовато гостей.

– Эй, – сказал труп. – Ты меня слышишь?

Он говорил так, словно у него заложило нос.

– Слышу, – отозвался Бейл. – Ты долго спал.

– Я не назвал бы это сном, – пришел ответ, тихий и дрожащий.

– Ну, это лучше, чем альтернатива.

– Я не жалуюсь. Ты ведь Марус Бейл? Из Пакса? Я – Таллен. Эррел Таллен. Ты в курсе, что спас мне жизнь?

– Это когда? – У Бейла раскалывалась голова.

– В канализации. Не помнишь?

– Нет.

– Говорят, если бы ты от него отстал, у него хватило бы времени меня прикончить. – Последовала пауза, истолковать которую у Бейла не получилось, а потом Таллен добавил: – Я думал, что ты можешь умереть.

– А. – Теперь было понятно, почему их положили рядом. – Я тоже так думал, Таллен. Слушай, я о тебе ничего не знал, я тебя даже не видел. Если думаешь, что тебя спас я, – ты ошибаешься. Это фишка медиков, они кладут людей вместе, как будто между ними есть что-то общее. Идея в том, что мы скорее выкарабкаемся, если между нами будет связь. Типа, я так горжусь тем, что сделал, а ты… – Он умолк, зная, что не должен этого говорить. Он и так слишком далеко зашел. Парень этого не заслуживал.

Но Таллен сухо закончил за него:

– А я чувствую слишком большую благодарность и вину, чтобы позволить себе загнуться после того, как тебя из-за меня чуть не убили.

– Что-то типа того, – сказал Бейл. – Но, как я уже говорил, я не знал, что ты там был. Я даже не знаю, как остался жив.

– А давай я все равно скажу спасибо?

– Давай. – Бейл попытался звучать искренне. Ему не нравилось лежать здесь с этим человеком. Он не собирался с ним сближаться. Не хватало еще подцепить чувство вины за то, что тот оказался в таком вот состоянии, хуже, чем мертвый.

Позже, после еще нескольких приступов сонливости, Бейл заметил:

– У тебя много друзей, Таллен.

– Нет. У меня много заинтересованных во мне людей.

– В смысле?

– Оказалось, что моей страховки было недостаточно, чтобы это покрыть. Мне могли позволить умереть. Но сочли перспективным. Потратили на меня кучу денег. Хотя по ощущениям не скажешь.

Рейзер простояла несколько минут, глядя, как он спит, прежде чем прошептать:

– Бейл?

А потом она увидела, как он причинил себе боль улыбкой.

– Ты представляешь, насколько хреново выглядишь? – сказала она. – Я думала, ты умер.

– Я тоже так думал.

– Тебе больно?

– Уже не очень. Сколько я тут лежу?

– Давно. Больше недели. Обычных посетителей к тебе не пускали. И не поверили, что я твоя сестра или жена.

– А теперь пускают?

– Нет. Я сказала, что я твой адвокат.

– И они поверили?

Рейзер улыбнулась.

– Я могу быть очень убедительна.

– Тогда убеди их меня выпустить.

– Как твой адвокат, я не стала бы этого рекомендовать. По-моему, ты недостаточно хорошо выглядишь. – Она взглянула на соседнюю койку. – Но он выглядит намного хуже. Что с ним стряслось?

– Вроде как я спас ему жизнь. Но по его виду не скажешь, да?

Она долго смотрела на неподвижное тело.

– Ты уверен, что он жив? Не похоже, что дышит. Что это на нем?

– Спроси у него.

Она повысила голос и спросила:

– Вам больно?

Сосед пробормотал:

– Я узнаю ваш голос. Не могу повернуть голову.

Рейзер подошла, склонилась над ним и резко выдохнула:

– Таллен.

Она сделала шаг назад и вновь посмотрела на него. Как же она не догадалась?

– Красный бар, – сказала она. – Мы там говорили. Помнишь? Последние несколько вечеров я тебя там искала. Никто не знал, где ты. Я должна была догадаться. Разве у тебя нет друзей, Таллен? Хоть кого-нибудь? Тебе больно? Мне позвать врача? – Ее сердце бешено стучало, и она не понимала, почему. Рейзер вспомнила фразы, которыми они обменивались, и выражение его лица. Ее вопросы каким-то образом придавали ему энергии. Он не просто на них отвечал. Он обдумывал ответы и задавал собственные вопросы и был зачарован ходом ее мысли. Таллен удивил ее, а ведь прошло уже много времени с тех пор, как Рейзер чему-нибудь удивлялась. В нем было что-то, сходное с Бейлом, но в то же время и противоположное. Странная чуткость.

– Я тебя помню. Устал. Буду спать.

Бейл, поморщившись, протянул руку и коснулся ее предплечья. Рейзер оглянулась и сказала:

– А я бы поверила, что ты спас ему жизнь. Ты – это что-то, Бейл.

Он, похоже, не представлял, как ей ответить, а Рейзер не знала, почему от этих слов у нее перехватило дыхание. Из-за отваги Бейла или из-за шока оттого, что она увидела здесь Таллена?

– Тебе рассказали, что случилось? – спросила она, помолчав.

– Кажется, нет. Я не все помню.

– Он убил десять человек. Одиннадцатого ты спас. – Она оглянулась на Таллена. Странное совпадение. Но в жизни таких было полно. В ее жизни, по крайней мере. Рейзер коснулась щеки Бейла и сказала: – Впрочем, одиннадцатым чуть не стал ты сам. Он был психом. Он мертв.

Она мягко отстранилась от него и встала, глядя в проход.

– Кажется, они только что обнаружили, что я не адвокат. Увидимся, когда тебя выпустят.

Бейл посмотрел ей вслед, потом закрыл глаза и представил ее профиль в тот момент, когда она говорила с Талленом. То выражение на лице Рейзер, когда она его узнала, – это было не просто удивление.

Проснувшись в следующий раз, Бейл осторожно переместился к краю койки, опустил ноги на прохладный пол и стал просто дышать, глядя на Таллена с чуть большим интересом. На щеках у того за несколько дней наросла жидкая щетина, но Бейла интересовала металлическая клетка, окружавшая его голову. Натянутому по шею одеялу мешала коснуться кожи какая-то скрытая конструкция, шедшая вдоль всей постели, покрывая все тело Таллена. Такой метод лечения Бейлу уже встречался – защита поврежденной, нежной плоти от контакта и давления, – но вот подобной клетки он никогда не видел. Глаза Таллена были широко раскрыты.

– У тебя ожоги? – спросил Бейл.

– Вроде нет. А что?

– Твое одеяло. Такое делают в случае ожогов, поднимают его, чтобы дать им зажить. А что это такое у тебя на голове?

– Тебе полное название или прозвище?

– Без разницы.

– Это стереотаксический нейрохирургический ориентирующий каркас.

Бейл пожал плечами. Он не сразу осознал, что увидеть этот жест Таллен не мог.

– Я ничего не понял. То есть «ориентирующий» понял, и «каркас» еще, а все остальное – нет.

Таллен улыбнулся, и от этого движения кожа у двух серебристых прутьев, удерживавших клетку на его щеках, пошла складками. До Бейла вдруг дошло, что каркас вовсе не крепился к его голове. Он уходил вглубь нее, в самую кость. Два прута погружались в виски, а еще четыре – в затылок. Голова Таллена, как видел теперь Бейл, была подвешена в блестящем экзоскелете. Углы его и стыки раздувались от портов и гнезд. Еще Бейл заметил, что подушки Таллену не досталось, и признал про себя, что и нужды в ней не было. Зрелище было жуткое. Только нижняя челюсть оставалась свободной.

– Адское устройство, – сказал он.

– Это хирургическая приблуда. Меня неврологически картировали, оборудовали ей и залатали. Могу делать что угодно, кроме как двигаться. Не возражаешь, если мы сменим тему?

– Конечно. Ты хоть что-нибудь помнишь из того, что случилось?

– Да, немного. Нам можно об этом разговаривать?

– В смысле, по закону? – спросил Бейл. – Тот парень мертв. Мы можем говорить.

– Зачем он это сделал?

– Он это не только с тобой сделал. Убил десятерых. – Бейл вспомнил, что ему говорила Рейзер. – Может, и больше. Наверное, он был психом, но, похоже, чертовски организованным. В общем, раз он мертв, то дела нет и адвокатов тоже, так что можем общаться спокойно. Если ты не возражаешь.

– Кое-что я помню. Слушай, мне тебя не видно. Ты можешь сесть передо мной?

Бейл, хромая, подтащил стул к изножью койки Таллена, чтобы оказаться в поле его зрения. Очертания каркаса под одеялом напоминали гроб.

– А докуда эта штука идет? – спросил Бейл.

– До бедер. В каждом позвонке есть по гнезду. – Таллен нахмурился, и кожа его лба заметно надвинулась на височные прутья. – Точнее, в каждом позвонке по два гнезда. А в каждой мышце – по миоэлектрическому имплантату.

– У тебя повреждены нервы?

– У меня мозговая травма, – ответил Таллен. – Нервно-мышечные нарушения. Позвоночник и голова не шевелятся, ничего не чувствую.

– И это тебе поможет?

– Если сработает.

Бейл кивнул.

– И когда ты узнаешь?

– Когда они решат мне сообщить.

Бейл фыркнул.

– Медики?

– Юристы.

– Ты вообще двигаться не можешь?

– Клетка слишком тяжелая. Я как жук на спине.

– А руки?

– Прикованы к клетке. И ноги тоже. Говорят, это для моей же безопасности. Так что по-настоящему у меня только челюсть двигается. Чтобы можно было стонать. – Он сделал долгий поверхностный вдох и застонал, а потом спросил: – Тебя когда-нибудь ранили, Бейл? В смысле, серьезно ранили?

– Кроме этого раза? Да. Резали, стреляли, били. Но не так, как тебя.

– Они тебя меняли, эти раны? – спросил Таллен своим монотонным, невыразительным голосом.

На мгновение Бейл поразился тому, насколько глупым был этот вопрос, заданный человеком, которому никогда уже не стать прежним.

– Внутри? Не знаю. Не знаю, каким я был до того, как меня в первый раз ранили. Не уверен даже, помню ли. Работать в Паксе – это как быть солдатом, со временем наращиваешь панцирь, учишься не думать. Это помогает держаться. – Бейл не знал, что еще сказать. Он не очень понимал, как говорить с Талленом. С паксерами и криминалами он общаться умел, но мир Таллена, где все люди сложны по-своему, был вне его компетенции. Не понимая, как найти к нему подход, Бейл подумал о Рейзер. Ее мир был ближе к миру Таллена, но с ней Бейл разговаривать мог. Вдохновение пришло внезапно: он представил, о чем могла спросить Таллена Рейзер, если бы очутилась здесь, и задал этот вопрос сам:

– А ты чувствуешь, что изменился?

– Да. Чувствую. Но не понимаю как. В смысле, я вспоминаю – и замечаю провалы. Воспоминания есть, и они возвращаются, но не кажутся настоящими. А дело в том… – долгая-долгая пауза, – …в том, что я, к которому они возвращаются, – уже не тот я, который это пережил. Я смотрю на вещи, а они выглядят нереальными. То есть реальными, но реальными по-другому. Это не кажется тебе бредом?

Бейл ничего не ответил; он оглядывал пустой проход, уставленный ширмами и незанятыми койками. Пищала и чирикала машинерия, моргали люмы. Как будто вечеринка давно закончилась, а гирлянды еще горели.

– Ну, ты сам спросил, – сказал Таллен.

– Так расскажи мне, что ты помнишь. О нападении, я имею в виду. – Ему было легче задавать паксерские вопросы, а Таллен, кажется, не возражал.

– Я помню, что видел нож. Он был размытый. Видел как на стоп-снимке, словно он застыл в его руке. Я перевел взгляд с его лица на нож и пока смотрел, почувствовал боль от первого удара. С задержкой, как свет и звук, понимаешь?

– Вспышка и взрыв. Я знаю. – Бейл посмотрел ему в глаза. Таллен не мог повернуть голову или выдать себя, скрестив ноги и почесав подбородок, так что Бейлу оставались только глаза, но в них он видел тревогу. Таллен явно что-то помнил. Достаточно, чтобы запутаться, и недостаточно, чтобы разобраться.

– Может, тебе не стоит об этом думать, – сказал Бейл. – Знать – не всегда хорошо. Говорят, что воображать хуже, чем знать, но это не всегда так. Уж поверь мне.

– Нет. Я должен узнать столько, сколько смогу, – ответил Таллен. – Посмотри на меня. Лежу тут и не могу пошевелиться, и даже прошлое уже не то, оно то ли пропало, то ли стало не совсем моим. Если я узнаю, то хотя бы смогу это контролировать. – Голос его стал громче, и Бейл впервые почувствовал в нем травму, беспомощную, саднящую, запоздалую панику.

– У тебя бывают непроизвольные воспоминания? – спросил Бейл. Дурацкий вопрос, подумал он немедленно, однако Таллен уже открыл рот, чтобы на него ответить.

– Шаги, – пробормотал Таллен. – Не помню где. Кажется, я возвращался с берега. Помню опустевшие улицы, но не помню, когда это было. Шаги, нож. Начинаю поворачиваться, потом удар в бок. От удара я вскрикиваю. Каждый раз чувствую это как на самом деле. Если бы на мне не было этой хреновины, я бы корчился. – Кожа вокруг прутьев натянулась и снова расслабилась. – А ты помнишь, Бейл?

– Нас этому учат. И обычно у нас есть связь с Воксом, хотя в этот раз у меня ее не было. – По глазам Таллена он понял, что слово «Вокс» ничего ему не говорит. – Вокс – это центральный командный и архивный пьютер Пакса. Он все записывает и дает нам рекомендации. Но мы обучены помнить. Цвета, позиции, движения…

– Я имею в виду тебя, Бейл. Ты помнишь меня?

– Я уже говорил, что тебя не видел. Даже не знал, что ты там был. Меня интересовал только У.

– Кто?

– Мы называем убийц «У». Паксерский жаргон. Я ничего про тебя не знал. Ты ведь понимаешь, да? Ни в какой момент. Тебе разве не говорили?

Таллен долго, медленно выдохнул. Вздох, догадался Бейл. Без движений все читалось куда сложнее.

– Я просто спросил, – сказал Таллен.

Бейл подумал, что стоит сменить тему.

– Ты спрашивал меня о памяти. Вот что я тебе скажу. Людей запоминаешь в основном по походке, а не по лицу или росту. – Он вспомнил, как рассказывал об этом Рейзер и как она это записывала. – Походку узнаешь издалека. Она обычно очень заметна. Люди этого не осознают.

– Я не видел, чтобы кто-то приходил и уходил. Только то, что он там был. Помню боль. По крайней мере, мне кажется, что я ее чувствовал. Я уже ни в чем не уверен. Даже в последовательности событий. А может, я просто вспоминаю не в том порядке. Даже улица звучит не как улица. – Он замолк. Бейл уже привыкал к паузам. Таллен был словно водитель, останавливающийся на каждом перекрестке, чтобы убедиться, что все чисто. И вот он снова поехал: – Говорят, точных воспоминаний нет. Вспоминая, ты искажаешь. Добавляешь, фильтруешь, лжешь себе сквозь время.

– Вот об этом, Таллен, Юстиксу лучше не знать. – Бейл выдавил улыбку. – Расскажи кому-нибудь из Юстикса – и у нас процент арестов сразу рухнет.

– Моя мама говорила, что ни одна женщина не стала бы рожать второго ребенка, если бы помнила родовые муки, – сказал Таллен. Очередная пауза. – Когда он ударил меня в первый раз, я перевел взгляд с его лица на нож. Ни в том ни в другом ничего особенного не было. У него была многодневная щетина. Волосы немытые. Кажется, он был высоким, но, может быть, я падал на спину и смотрел вверх. У него за спиной, видимо, был щит – это было похоже на огромный нимб. Он казался невероятно ярким. Нож выглядел маленьким и тонким, но говорят, что он был длинный, какой-то обвалочный, судя по ранам. Они глубокие. Я видел хирургическую графику, реконструкцию…

– Таллен, ты уверен, что хочешь об этом говорить? Обо всей этой головняковой фигне?

– Эта головняковая фигня мне помогает.

– Знаешь, ты ведь плачешь, – сказал Бейл. – Разве это помощь?

– Слушай, у меня от этого шея чешется, а вытереть ее я не могу. Поможешь?..

– У тебя над койкой требование сохранять изоляцию. Хочешь, я кого-нибудь позову?

– Вытри мне щеку, Бейл. Никто из нас не умрет, если ты это сделаешь.

Бейл неловко подошел к Таллену. Вблизи стала видна избороздившая его правую щеку сетка широких шрамов, уже бледневших, и длинная, похожая на серп дорожка швов, которая шла от левой брови до кончика уха, скрывалась за ним, снова появлялась на краю нижней челюсти и сбегала вниз по шее. У ключицы Таллена аккуратные стежки заканчивались и начинались скрепки. Там, где они не до конца стянули плоть Таллена, виднелись буреющие сгустки крови, а под ними – тусклый блеск металла.

Прежде чем Бейл дотянулся до лица Таллена, зазвучал сигнал, и рядом возникла медсестра, вырвавшая у него салфетку и заоравшая:

– Какого черта ты творишь?

– Вытираю ему лицо.

– К нему вообще нельзя приближаться. Что, табличку слишком маленькую повесили? И уж точно нельзя его трогать. – Медсестра в профессиональной ярости повернулась к Таллену. – Теперь ты. У тебя тут прав нет. Если хоть одно входное отверстие инфицируется, отвечать будешь ты. Я знаю, что ты в курсе, так что не пырься на меня так, мистер Таллен. Я из-за тебя работу терять не собираюсь, как бы сильно ты ни хотел умереть. А ты, мистер Бейл, видишь вот эту линию на полу? Эта линия значит, что нельзя за нее заходить. Эта табличка значит, что нельзя трогать пациента. Ты здесь только потому, что врачи думают, будто это вам обоим поможет, но выкинь что-то подобное еще хоть раз, и вас обоих изолируют. Слышали?

Она вытерла Таллену лицо, огибая прутья, потом взяла вторую салфетку, чтобы с такой же тщательностью протереть каркас.

Бейл посмотрел ей вслед.

– Вот это вот – медсестра?

– Это медсестра компании. Она присматривает за их вложением.

– А почему она говорила, что ты хочешь умереть?

– Просто фигура речи.

Двенадцать. Алеф

КлючСоб 14: прибытие

Выход из гиперсомнии не был похож на обычное пробуждение. Я сел, немедленно придя в себя, увидел прямо перед собой глаза капитана под кустистыми бровями и вздрогнул. Отодвинулся от него, огляделся и увидел, что остальные капсулы еще не открыты. Капитан разбудил меня первым.

Он внимательно смотрел на меня.

– Ты в порядке?

Я кивнул.

– У меня никто никогда не оставался в rv с включенным мозгом дольше чем на полдня. Ты провел так весь срок. Уверен, что все в порядке?

– Все нормально.

Стоявший рядом с ним техник передал мне мою одежду, и я натянул ее, пока Жанкиль будил Пеллонхорка, который поднялся, дрожа, и быстро оделся.

Жанкиль собрал нас у капсулы Гаррела, и ее гладкая выпуклая крышка откинулась, прочертив на потолке дуги отраженного света. Капитан выглядел напряженным. Наконец капсула открылась до конца, прошло несколько секунд, и еще несколько. Гаррел оставался совершенно неподвижен.

Жанкиль нервно отступил от капсулы, и я сделал полшага к двери, потом еще полшага. На меня никто не смотрел. Техник склонился над застывшим телом Гаррела, замер, а потом внезапно упал лицом вперед. Я был больше сосредоточен на двери, через которую собирался ускользнуть, но его вопль приковал меня к месту. Я увидел, как Гаррел приподнялся, рванул техника на себя и обхватил его шею рукой. Ноги техника плясали в воздухе. Он пытался освободить шею из захвата, но она была плотно зажата сгибом руки солдата.

После того как вопль техника резко оборвался, в комнате не осталось ни звука, если не считать гудение кондиционера. Гаррел медленно и осторожно поднялся, закрываясь от Жанкиля тихо задыхающимся техником. Не сводя с капитана глаз, он аккуратно вышел из капсулы. Техник уже не боролся. Его обмякшие руки и ноги неловко соскользнули с края капсулы, подошвы шлепнули об пол. Гаррел держал тело между собой и Жанкилем.

Капитан вновь обрел голос.

– Все в порядке, Гаррел, – сказал он. – Смотри, они оба живы. И ты тоже.

Гаррел позволил технику соскользнуть вниз. Казалось, что только случайно голова несчастного, вместо того чтобы удариться о металлический пол, упала на ногу солдата.

Капитан долго и тихо выдохнул. Гаррел размял плечи и обошел капсулу, чтобы встать рядом с нами и осмотреть меня с Пеллонхорком, словно проверяя груз. Он был голым, и нагота его была невероятна. Когда он двигался, канаты и сплетения экзомышц играли у него под кожей, словно нити воздушного змея в ураган. От взгляда на него захватывало дух: он был так красив, что мне понадобилось время, чтобы заметить – гладкость экзомышц простиралась до его бедер и ниже. Между ног, в паху, у него не было корня. Не было ничего.

Это может показаться странным – с этой необычной точки обзора мне так и кажется – но я не был испуган или шокирован. Я был молод, и в том возрасте, когда сама идея секса казалась мне пугающей. Мы с Пеллонхорком смотрели на секс в порносфере, но в основном это был бесконечный парад женщин. Хотя мужчины нам тоже попадались. У гееннцев были определенные взгляды на женщин, но отношение к мужчинам было куда более суровым. Только жена мужчины могла касаться его корня. В школе и в церкви нам показывали картинки с восставшими мужскими корнями и рассказывали, насколько они мерзостны. Нам внушали, что соприкосновение с мужским семенем смертоносно для любого другого мужчины и что только брак делает его яд безопасным для одной-единственной женщины – для жены.

Мы с Пеллонхорком видели в порносфере и настоящий секс, мужчины с женщиной, и больше всего мне в нем нравилось то, что в процессе корень мужчины скрывался из вида. В это время они, мужчина и женщина, выглядели вполне гладкими. Таким же гладким было тело Гаррела.

Молчание нарушил взрыв кашля и икоты, а потом – звуки рвотных позывов, и техник кое-как встал на четвереньки.

– Надо было поднять меня первым, – холодно сказал Жанкилю Гаррел. – Не мальчиков.

– Я чувствовал, что будет безопаснее, если ты увидишь их сразу, как только откроешь глаза. Прежде, чем сделаешь какую-нибудь глупость. – Капитан взглянул на техника и добавил: – И мне стало гораздо легче, когда я удостоверился, что с ними все в порядке, прежде чем тебя выпустить.

Я посмотрел на лицо капитана и увидел, что бремя нашей с Пеллонхорком безопасности давило на него так же ужасно, как и на Гаррела.

– До порта остался час. Мы все живы. Перекусите чем-нибудь. На этом я с вами прощаюсь. – Сказав это, Жанкиль кивнул и ушел, прихватив с собой техника. Больше я его не встречал.

КлючСоб 15: Пеко

Спуск с быстрохода на платформу, а с нее – на планету, оказался таким же простым, как подъем. В ангаре нас встретил изящный серый циклолет, и Гаррел, забираясь внутрь, сказал пилоту:

– Макси, рад тебя видеть.

Макси был немного похож на самого Гаррела – до того, как все пошло прахом. Он осмотрел Пеллонхорка, меня, вернулся взглядом к Гаррелу и сказал:

– Пристегивайтесь. – А потом, усмехнувшись, добавил: – Тебя тоже неплохо увидеть, мужик.

Гаррел испустил долгий усталый выдох.

– А он так же будет думать?

– Ну, мальчик у тебя. Не твоя вина, что твое задание превратилось в спешную эвакуацию. Хочешь рассказать мне, что случилось?

Циклолет легко оторвался от земли, почти без всякого шума. Стремительно взлетел и повернул влево. Я выглянул наружу и задохнулся от нашей скорости и от высоты.

– Может, мне лучше поберечь все это для встречи с ним? – спросил Гаррел.

Макси пожал плечами:

– Он, наверное, уже за нами наблюдает.

Они умолкли. Циклолет мчался вперед.

Я начал расслабляться. Мы, похоже, прибыли на маленькую планетку Пеко. Я предположил это по грязновато-белой оболочке стратосферы, когда мы спускались, а зеленоватый от носимых ветром цианобактерий воздух подтвердил мою теорию, как только циклолет покинул ангар. И теперь мы неслись над местной столицей, Пековином, которую я опознал по снимкам из Песни. Под нами был промышленный район, а впереди показался финансовый сектор.

Я нашел всю информацию у себя в голове такой же, какой она была в Песни. Все, что увидел во сне, я помнил вплоть до мельчайшей детали, в том же порядке, в котором находил. Я мог пролистывать данные на огромной скорости, прыгать между ними, смотреть их в обратном порядке. Я мог работать в несколько потоков, идущих словно бок о бок, чтобы сравнивать противоречивую информацию или делать выводы. Объем знаний казался поразительным, но на самом деле, конечно же, то, что хранилось у меня в голове, было лишь долей доли процентного пункта от всей информации, что на тот момент содержалась в Песни.

Пеко изначально была планетой акционерного общества – точнее, большим астероидом. На ней были залежи минералов и основанная на них обрабатывающая промышленность. Я знал ее валовой планетарный продукт и статус ее планетарного долга. Я знал, что здание с высокими арочными дверьми, рядом с которым мы медленно опускались на землю, было штаб-квартирой Планетарного банка Пеко. Я знал его объявленную прибыль и знал, в каких местах суммы не сходятся. Аномалии сияли в моей голове как огни.

Я расслабился потому, что знал: ПБП – это центр империи Итана Дрейма. А значит, Пеллонхорк был в безопасности. А для меня Дрейм, окажись он моим спасителем или похитителем, был все-таки лучшим вариантом, чем Лигат.

Гаррел хлопнул ладонью по ладони Макси и выбрался из циклолета первым, вместе с Пеллонхорком. Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы взять пьютер, и к тому моменту, когда мои ноги коснулись земли, Гаррел и Пеллонхорк уже исчезли. Из арочной двери на меня смотрела женщина. Она была высокой и одетой в идеально облегавший фигуру пепельно-серый костюм, который выглядел так, словно она не смогла бы сесть, не разорвав его.

Больше не было никого. Я перехватил пьютер поудобнее. Она посмотрела на него, потом на меня и сказала:

– Меня зовут Мадлен. – Она напоминала мне женщин, которых я видел в Песни; улыбка у нее была натянутая и функциональная – скорее судорога, чем улыбка. – А ты, должно быть, Алеф.

Она сделала непонятный мне жест, и мы прошли в атриум банка.

Атриум был так высок, что я едва охватывал его взглядом, и укрыт листвой папоротников и плющом, змеившимся по стенам и потолку. Пели птицы, пахло чем-то сладким и чистым. Он был зеленым и восхитительным. Я споткнулся, не в силах отвести взгляда.

– Это все ненастоящее, – отчетливо сказала Мадлен.

Я понимал это, конечно, но мне хотелось, чтобы оно было настоящим. Хотелось, чтобы, пусть всего несколько мгновений, нечто невозможное побыло реальным. Я предчувствовал, что у меня уже никогда не будет такой возможности – верить вопреки фактам. Фактов во мне было уже слишком много. В Песни я встречал только наружные виды банка. Все детали его внутреннего устройства были засекречены, и атриум некоторое время пробыл неизвестной величиной.

Мы прошли по иллюзорному Эдему к лифту. Дожидаясь его, я спросил:

– А что с Пеллонхорком? Где он?

– Он еще не готов к встрече с отцом, – ответила Мадлен.

Двери лифта открылись. Когда он начал движение, я проверил таймер на своем хрономе. Подъем на девяносто четвертый этаж занял двадцать три целых и две десятых секунды. Все это время Мадлен разглядывала ногти и возила губами по своим белым зубам. Я следил за числами на дисплее, подсчитывая степени ускорения и замедления, вычисляя скорости. Точная высота банка была мне неизвестна, но я знал, что в Пековине восемьдесят два здания с таким количеством этажей.

– На какой мы высоте? – спросил я у Мадлен, когда открылись двери.

Она недоуменно на меня посмотрела:

– А ты не видел? Девяносто четвертый. Верхний этаж. Я думала, ты очень умный.

– Я не об этом спрашивал. Я спросил, на какой мы высоте? Сколько метров?

Мадлен закатила глаза и вздохнула.

– До этажа, на котором мы находимся, или до верхушки здания?

Она посмотрела мимо меня, и я повернулся, чтобы увидеть, что привлекло ее внимание.

Вживую Итан Дрейм поражал. По его бритому черепу тянулась ото лба широкая впадина шрама, а глаза были удивительными, близко посаженными и глубоко утопленными, с узкой и насыщенно-синей радужкой. Дрейм почти не мигал. Он был намного выше моего отца, и я увидел Пеллонхорка в его привычке бессознательно складывать ладонь в кулак. Но улыбка у него была непринужденная и широкая. Мне было очень тяжело понять, как он умудрялся всегда быть таким, как этого требовал момент, невзирая на любые другие события. Его способность концентрироваться на том, что важно, отметать помехи, была невероятной.

– Алеф, – сказал Дрейм. – Мальчик Алеф. Хорошо.

Он повернулся и провел нас в кабинет. Одна из стен была стеклянной. За ней лежал финансовый район. Когда свет падал на голову идущего Дрейма, озаряя ее под разными углами, шрам, казалось, то углублялся, то исчезал.

Усевшись за огромный стол, Дрейм передразнил меня, изобразив мой голос.

– Сколько метров? – Он жестом пригласил меня сесть напротив. – Твой отец задавал подобные вопросы.

Он пристально посмотрел на меня – мальчика – и в этот момент я осознал, что вся эта забота была направлена совсем не на его сына, а на меня.

– Мадлен, добудь ему… чего ты хочешь, парень? Воды? Сока?

– До этажа, – сказал я. – От нижнего до верхнего.

Я до сих пор иногда так делаю, даже теперь, много лет спустя. Когда меня одолевает стресс или тревога, я ухожу в статистику. Но в тот момент это была не просто тревога. В гиперсомнии я разом, без перерыва, впитал больше необработанной информации, чем когда-либо до или после этого, и до меня только что дошло, что я больше не увижу родителей, а этот человек, который в какой-то степени повинен в их смерти, остался единственным, кто обо мне позаботится.

Теперь воспоминания о первой встрече с Дреймом вызывают у меня легкий стыд. Но она закрепила у Дрейма и Мадлен впечатление обо мне как о ребенке-машине, с предсказуемостью механизма, его простыми преимуществами и слабостями.

– Я не знаю, – сказал Дрейм. – Добудь ему ответ и сока. И поскорее.

Мадлен не сдвинулась с места. Она плотно сжала свои ярко-розовые губы и уставилась на Дрейма.

Он смягчил тон:

– Мадли, пожалуйста.

Она развернулась и ушла. Мы ждали ее возвращения в тишине.

– Двести шестьдесят три метра и девяносто четыре сантиметра, – сказала она, принеся стакан красного ветчинного сока. Кончики пальцев у нее были круглые и непривычные к работе, как у ребенка, а вот костяшки – белые. Она взглянула на меня и улыбнулась. Но, как и прежде, улыбка была далека от искренней, и даже от порносферной. – Не считая ковра, – добавила она, словно желая помочь, но совершенно нелюбезным тоном.